Текст книги "Зато ты очень красивый (сборник)"

Автор книги: Марта Кетро

Соавторы: Глория Му,Аглая Дюрсо,Юлия Рублева,Наталия Оленева,Сергей Узун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Вечером я лежала на пузе и в свете костра читала Джеффри Монмутского, Тарасик грелкой пристроился у меня на пояснице. Артем сидел по-турецки, курил трубочку, разбирал наброски.

Сладкий дым марихуаны смешивался с горьким можжевеловым, звезды висели низко-низко, задевая круглыми брюшками кроны деревьев.

– Вчера еще был уверен, что я – великий художник, а сегодня что-то сомневаюсь, – сказал Артем, бросая в костер очередной набросок.

– А давай тебе ухо отрежем?

– Думаешь, поможет?

– Как не помочь. Верное средство.

– Нет, погожу пока. Буду весь в ушах, как сакура в цвету. Этот, как думаешь? – Артем показал мне картинку.

– Оставь, хороший.

Артем снова зарылся в ворох бумаг, Тарасик сучил лапами, взлаивал, и во сне продолжая битву с ежами. Я перевернула страницу.

– Ну как там бритты? Как дела у них? – озабоченно, как футбольный болельщик, поинтересовался Артем.

– Да б…! – Я захлопнула книгу. – Вот скажи мне, Артюша, как мужчина женщине. Скажи. Кроме пьянства, б…ства и мордобоя есть у вас, самцов, какие-нибудь еще традиционные развлечения, освященные веками?

Артюша задумался на минуту, а потом с апломбом произнес:

– Искусство, детка.

– А.

Я снова открыла книгу и погрузилась в историю злоключений короля Леира, сухо пересказанную стариком Джеффри.

– А хорошо все-таки, когда Бог, – сказал Артюша.

– М-м?..

– Бог, говорю, – это хорошо. Ну, этот, на горе. Сидел себе спокойно, писал портрет Божьей матери. Богу. И тут все понятно. Кому пишешь? Богу пишу.

– Ну это все…

– Не-а. Я об этом вообще никогда не думал. Я и не верю. Наверное. Не думал никогда. А ты?

– В церковь не хожу. Попов не люблю. А так… Ну а с кем человеку еще поговорить? Только с собаками. Или с Богом. Навернусь, бывало, с откуда-нибудь, чего-нибудь себе сломаю и говорю: «Ну Ты чего? Ты куда смотрел, блин? Вот, ребро сломала опять…» Или наоборот – сделаешь что-нибудь хорошее и говоришь ему: «Видал? Хорошо? Тебе». А кому еще? Людям, что ли? Ты когда картинку пишешь, ты что, думаешь, чего тебе люди скажут? Ты – им?

– Ну… не им. Себе. Самосовершенствование, типа. Путь самурая.

– Так с х… ли тебе вперлось самосовершенствование? Без Бога-то? Без Бога ты один, и путь твой скорбен, хоть и ясен, из п. ды в могилу – и досвидос.

– А ты веришь в вечную жизнь, что ли?

– Слушай, вечная жизнь – это дело не мое, с этим пусть они сами, а мне бы с этой разобраться. Врубись, Бог – это зеркало. Ну, скажем, я леплю глиняную голову, так? Или эскиз какой набрасываю. Я что делаю в процессе? Я подхожу к зеркалу и показываю ему, что наделала. И в зеркале вижу все косяки, где криво там, где поправить надо. А так, если прямо смотрю, невооруженным взглядом, то не вижу. Глаз замыливается. То есть Бог, по сути, вооружает взгляд, врубись. И через него ты видишь все свои косяки.

– Фигня какая, Гло. Тебя бы на х… сожгли приличные люди, как все ваше ведьмовское племя. Но я подумаю. Про зеркало. Про силу, опекающую и наказывающую, – это мне не очень, а про зеркало – вполне. Меня устраивает.

Утром мы разбежались – Артюша ушел на Чифут, в пещеры, через Симфи, а я поехала в Севастополь. Надо было возвращаться. Сессия – это вам не кот начхал.

Я жила одна до зимы, в обычной городской квартире на этот раз.

Последний этаж, голуби, топающие по крыше, как слоны, – жесть; большая, словно бальный зал, комната с новеньким лаковым паркетом, квартирные хозяева все порывались привезти мебель, но я отказывалась, мне и так было хорошо.

Все необходимое было распихано по углам, в одном громоздились стопки книг, в другом – одежа на театральных вешалках, в третьем – письменный стол, в четвертом – низенький, жесткий топчан из буковых досок, которые мы накрали в какой-то мебельной мастерской.

Как все старшекурсники, я стала прогуливать училище. Придешь, получишь от мастера задание и по ушам и неделю, бывало, почти не выходишь из дома, думаешь, рисуешь эскизы – красота.

А в конце января пришла телеграмма от Артюши (телефона у меня не было): «беглецы прибудут утром. дождись дома. целую. артем».

Я почему-то встревожилась и всю ночь, зарисовывая елизаветинские костюмы, думала, что же, черт возьми, стряслось.

Часов в шесть утра Тарасик сорвался в прихожую с хриплым хрюканьем (это так он лаял шепотом, знал, что нельзя шуметь, пока темно), я пошла следом и открыла дверь, не дожидаясь звонка.

У порога стоял Артем, держа за руку невысокую девушку, черноглазую, с темной прямой челкой. Макушки у обоих были аккуратно присыпаны снегом, как кексы сахарной пудрой.

– Привет, проходите. – Я посторонилась, пропуская их.

Девушка мне улыбнулась, и я инстинктивно подхватила ее под локти – она выглядела усталой или больной: тусклый взгляд, натянувшаяся кожа на скулах, напряженная, страдальческая складка у губ.

Я отвела ее в комнату, усадила на топчан. Артюша прошел следом, сгрузил на пол рюкзаки, присел рядом с ней, обнял за плечи.

– Чаю? – спросила я, Артем махнул рукой – потом, мол, – и стал расшнуровывать своей спутнице ботинки.

Я ушла на кухню – все-таки готовить чай. Ну, а чё?

Девушку, приехавшую с Артемом, я знала давно, ее звали Майя, и она была трудная Артюшина любовь.

Когда я впервые увидела их вместе, то сразу решила, что Майка – его девушка. Их взаимная любовь бросалась в глаза – нет, никаких театральных страстей, это было как «река Иордан спокойно несет свои воды…» Они выделялись на общем фоне. Вот именно, остальные сразу казались фоном, декорацией, и только они выглядели настоящими.

Но все было не так просто. У Майки был муж, правильный такой парень, больше похожий на яппи, чем на хиппи, а с Артемом они «просто дружили».

Муж, глупость какая, думала я. Да что такое муж? Из ЗАГСа? Сегодня есть – завтра нет. А тут такая любовь.

Конечно, я лукавила – ни меня, ни Артема в этот ЗАГС было не затащить и на аркане, хотя, казалось бы, почему и не сходить в ЗАГС с хорошим человеком? Бумажные клятвы, ни к чему не обязывающие клятвы перед людьми.

Но нет, за ними стояла тень тех, взаправдашних, клятв – «в горе и в радости, в болезни и в здравии…», а мы как дети верили в то, что не стоит давать обещания, которые не собираешься выполнять.

Поэтому муж – это было серьезно. Да Майка и сама была слишком серьезной. Девушка с легким тяжелым характером – обязательная, рассудительная хохотушка, «язвительна, но совершенно неагрессивна», так о ней однажды отозвался Костик, она всем нравилась, она просто не могла не нравиться. Очень маленького роста, с кукольным размером ноги, смуглокожая, как Суламифь, и хорошенькая, как птичка.

Артюша пришел на кухню, и мы наконец поздоровались как следует – обнялись и похлопали друг друга по спине.

Я заварила липовый чай и протянула ему чашку. Артюша устало обрушился на подушки у стены (да, на кухне мебели тоже не было – подушки, низкий китайский столик, мольберт у окна) и стал пить мелкими глотками, по-купечески вздыхая и фыркая.

– Э, кабан, а девушке отнести?

– Да спит она.

Я кивнула, села на маленький брезентовый стульчик у мольберта, положила на колени планшет и занялась делом. Захочет – сам расскажет.

Артюша допил чай. Налил себе еще. Закурил. Помолчал.

– Сбежали мы. Там такое началось, когда Майка ко мне ушла… Ты не представляешь. П…ц и мракобесие. Майкина мама истерила каждый день, проклинала ее, шлюхой обзывала. Ну, я, понятно, наркоман и неформал. А Леха – весь в белом. А Майка – шлюха и дура к тому же. Лехина мама подкарауливала ее у парадного, хватала за руки, плакала, умоляла вернуться. Леха собирался меня убить.

– Леха?!

– Прикинь, Леха.

– А ты чего?

– Ну, я, понимаешь, не хотел его трогать. Ну… понимаешь, не хотел. Но мне пришлось. Он меня чуть не придушил, напрыгнул сзади, как ягуар. Только он драться совсем не умеет. П…ц, в общем, апокалипсис сегодня. И все еще… Это ж какая радость для тусовки – сплетни, расспросы, чё-как… Майка… Ну, ты знаешь Майку… Она думает, что всем кругом должна… Майка ходила как под градом камней. Только дергалась. Совсем они ее извели, а виноват, выходит, я, понимаешь? Ну, я и вспомнил про тебя. И решил как ты – сбежать, увезти ее оттуда, а то она плачет ночью, думает, что я не слышу, а я дурак, что ли?

– Ты не дурак, ты – молодец.

– Ага. Только непонятно, что тут делать…

– А в училище не хотите поступить? Раз уж вы как я?

– Ты, Гло, заработалась совсем. Зима на дворе. До экзаменов – как до Киева раком…

– Есть подготовительные курсы. Такая платная услуга. Они, правда, с месяцок назад начались, но вписаться можно, потому что за деньги. И поступление, типа, гарантировано.

– Вот денег-то у нас и не до фига…

– Возьми в банке.

– ???

– Встань и возьми в банке, в жестяной, вон, на полке стоит. Там их полно.

– Гло, откуда у тебя деньги? Ты же транжира страшная…

– Так зима. Зимой их тратить лень, да и некуда, а я, ты же знаешь, параноик – собачку кормить, за квартиру платить, вот и зарабатываю… По инерции. Халтуры есть, наши как раз сейчас какой-то детский садик расписывают, вы тоже можете, кстати. Давай, ей, главное, без дела нельзя сидеть, а то будет думать-думать-думать о всяком дерьме и совсем перегорит. Завтра в училище сходите, запишитесь на курсы, живите пока тут, я у пацанов спальников наберу, совьем уютное гнездо разврата, и все нормально будет.

Артем и Майка записались на подготовительные курсы, сняли квартиру – недалеко от меня, буквально через дом.

Летом они благополучно поступили, Артем – на живописное, Майка – на оформительское (да, это сейчас дизайнер – друг человека, а тогда были художники-оформители, низшая каста, но Майка хотела именно туда, ей нравилось изобретать упаковки для пельменей и писать шрифты).

Майка была очень талантливой и умела учиться, она сразу стала отличницей и гордостью курса, с Артемом обстояло хуже, он был из тех, кто интересуется только «спецами» (предметы по специальности – живопись, рисунок, композиция), а остальное прогуливает, но таких было довольно, и мастера их часто прикрывали.

Мастер Артюше попался из «дедушек». Была у нас группа преподов, мальчишки за семьдесят, все бывшие фронтовики, люди по большей части несгибаемые, бескомпромиссные и упрямые.

Артюшин же Василь Платонович был еще и фанатичным украинским националистом, носил значок с жовто-блакитним прапором на лацкане и читал свой курс на «мове».

Артем тоже был изрядным упрямцем, кроме того, пожалуй, ему просто не надо было больше учиться, в отличие от меня. Он был вполне состоявшимся художником к тому времени, ему следовало работать самостоятельно, а не «под руководством».

И с мастером они, казалось, не сошлись.

Василь Платонович, сухонький старикашка, в усах, как у Тарасика, с бандитским ястребиным носом, останавливался позади Артюши, когда тот писа́л, и некоторое время молча раздражался, покачиваясь с пятки на носок. Потом не выдерживал.

– Шо ти робиш? Ну шо ти мастиш? Хiба воно тут так? Га?

– Так, – спокойно отвечал Артюша.

– Нi, не так! – Василь Платонович оттаскивал Артюшу цепкой лапкой от холста, выхватывал кисть, ловко смешивал на палитре краски и тянулся поправить.

– Василь Платонович, не лезьте в чужую работу. Это вам не забор – перекрашивать. – Артюша перехватывал мастера за руку.

– Так, так. А шо ж це? Я тебе питаю? Чи тобi повилазило, шо ти не бачиш? Чи в когось шось iз жопы виросло?

– У меня? Только ноги, – с тем же непоколебимым спокойствием отвечал Артем. – Из жопы растут только ноги, Василь Платонович, если вы вдруг не знали. Мы по анатомии проходили…

Василь Платонович беззвучно хихикал, отходил на пару шагов, упирал руки в бока и, хитренько поглядывая на Артема, начинал, угрожающе переходя на русский:

– Мехлевский, ты ж знаешь, шо я зверь?

– Знаю, Василь Платонович…

– Ты ж знаешь, шо на сессии будет море крови?

– Знаю, Василь Платонович…

– Твоей крови, Мехлевский!

– Да, Василь Платонович…

– Твою молодую кровь, Мехлевский, я буду пить на сессии стаканюрами, если ты не достанешь руки и очи из жопы и не приспособишь их к делу! Осознал угрозу?

– Да, Василь Платонович.

– Ото ж!

И на каждой сессии Василь Платонович валил Артюшу, ставил ему двойку по живописи.

Двойка по «спецу» – это было верное отчисление, но Василь Платонович строптивого ученика не отчислял, а настаивал на пересдаче. А пересдача – это три месяца самостоятельной работы.

Хитрый старикан бросал Артема в терновый куст.

Если кто-то из однокурсников жалел Артюшу и называл Василя Платоновича старым козлом, Артем вступался:

– Ты зря. Он молодец. Я на выставке его был зимой. Выставляется, прикинь, пишет! Восемьдесят два года! А он пишет! Мне не понравилось, конечно, я бы иначе сделал, но мы просто не сходимся. А так – он хороший художник. Врубной. Ты зря его козлом…

А с Майкой у Артема все было хорошо. Так хорошо, что зависть брала и всем, кто на них смотрел, сразу срочно хотелось жениться.

То есть они никому не говорили, что женаты, но выглядели как люди, долго и дружно жившие вместе, а не как влюбленные. Они не обнимались на публике, вообще ничего такого, только всегда ходили, держась за руки, хотя так могла сказаться многолетняя выучка системы «Штирлиц и его жена на свидании в кафе «Элефант». Да, все эти взгляды, они никогда не теряли друг друга из поля зрения и словно переговаривались: «Ты где?» – «Я – здесь, а ты где?»

Их взаимное притяжение было настолько велико, что им впервые за всю историю училища удалось примирить два вечно враждующих курса – живописный и оформительский.

Вальяжные живописцы традиционно презирали практичных оформителей, и те не оставались в долгу, а тут вдруг слились в большую общую тусовку, и вся эта тусовка вечно ошивалась на маленькой Майкиной кухоньке.

А, вот! Вот из-за чего они ссорились. Майка была очень хозяйственной, и Артем прекрасно готовил, но каждый из них втайне считал именно себя лучшим, чем другой, поваром, и на кухне они чуть не дрались.

– Не лезь! Уйди! Уйди отсюда, Мехлевский! Сегодня! Будет! Курица! В кляре! – шипела Майка, растопырив когти и наступая на Артема, чтобы оттеснить его от плиты. – С грибным соусом!!!

– С выгребным! Курица! В кляре! Лукина, ты совсем мозгами поехала! Еще бы козленок в молоке его матери!

– Ну если ты хочешь… милый… то завтра приготовлю. Нет, послезавтра. Завтра – сосиски в соевом соусе… А сейчас не лезь!!! Уберите его отсюда кто-нибудь, а то я за себя не ручаюсь!

Кто-нибудь обязательно находился, и Артема с хохотом оттаскивали от разъяренной Майки.

Он печально забивался в тесный угол между столом и холодильником, принимал позу умирающего лебедя и начинал заунывно стонать:

– Эта женщина меня убивает… Друзья! На ваших глазах гаснет светоч кулинарного искусства, я чахну в неволе…

– Как конь молодой, – саркастически заканчивала Майка.

– Тмин не забудь положить, – упрямо ворчал угасающий светоч.

И Артем перестал волочиться за женщинами. Они-то по-прежнему льнули к нему, как бабочки к цветку, а он был по-прежнему любезен, но – равнодушен.

Я про себя изумлялась – не верила, что такие люди меняются. Но Артем выглядел спокойным, счастливым и ни на кого, кроме Майки, не смотрел.

А потом все рухнуло.

Ну, не вдруг. Года полтора спустя у Артема началось то, что принято называть «творческим кризисом». И до чего же это паршивое время!

Когда это происходит в первый раз, ты думаешь: все, конец тебе пришел, из этой ямы не выбраться.

Сначала ты понимаешь: все, что ты делаешь, – полное дерьмо и чушь.

Потом ты понимаешь, что надо изменить. Понимаешь четко и ясно, видишь, как должен быть положен каждый мазок, хватаешь кисть, и… у тебя ничего не выходит. Все плохо. Все еще хуже, чем было. Усилия тщетны, результаты ничтожны.

Ты малодушничаешь, пытаешься вернуться к тому, что было, – но шиш, кажется, будто тебя выхолостили, кастрировали и мозг, и душу, все, что раньше получалось ярким, ну хотя бы ярким, теперь выглядит унылым, убогим и бездарным.

Впрочем, степень одаренности не имеет никакого значения. Речь идет об уровне мастерства, ином ви́дении, все меняется, и ты оказываешься словно запертым в комнате, в которую прибывает и прибывает вода. Вот она достигает потолка, и чтобы не задохнуться, не утонуть, тебе остается только одно – пробить этот потолок головой.

Не самое приятное ощущение.

Артем замкнулся. Ходил хмурый, молчаливый, раздраженный. То кромсал мастихином холсты, а то сидел за рисунком – часами, сутками, до дыр процарапывая картон.

Потом запил, и это был неприятный сюрприз. Никто не ожидал, что добродушный, вечно обдолбанный Артюша когда-нибудь изменит Мари-Хуане с вульгарной водкой.

Пил тяжко, по-черному, лез в драки, валился в лужи.

Одно не изменилось – никаких женщин, только Майка. Связь их словно окрепла, но воды этой реки изменили цвет, стали темными.

Майка не ругала его, не жаловалась.

Однажды, увидев, как она в который раз вынимает его из лужи (была осень, поздняя осень, ветер с дождем, желтые листья в воздухе), я вдруг вспомнила страшное: летом, на птичьем рынке толстый самодовольный дядька, и у него клетка с белками-летягами. Один зверек совсем погибает от жары, сворачивается тугим клубочком с явным намерением покончить со всем, умереть, а другой, истошно визжа, трясет его маленькими, почти человеческими лапками, тянет к пустой поилке.

Я вспомнила, как Артем положил мне руку на плечо, сказал: «Тихо, Гло, тихо, сейчас разберемся», – и стал выгребать деньги из карманов.

Мы их выкупили, этих белок, какой-то сердобольный таксист бесплатным вихрем довез нас до зоопарка, мы были готовы упрашивать, клянчить о помощи, но ничего такого не понадобилось, зоопарковские лекари взяли клетку без лишних слов и кинулись спасать несчастную тварь.

– Оставите, заберете? – спросил нас очкарик из приемной.

– Оставим, – сказал Артем, – им же нельзя в клетке… ну, такой маленькой… А скажите, они, что, стаями живут?

– Нет. Ведут преимущественно одиночный образ жизни, формируя пары только на период размножения. А почему вы спрашиваете?

– Ну… знаете… Там одна белка как бы хотела спасти другую… Кричала, теребила, не давала ей засыпать… Если бы она так не орала, мы бы, может, и не заметили…

– Молодой человек, я вам вот что скажу – в тюрьме всякое случиться может. Взаимовыручка представителей одного вида…

Майка тащила Артема из лужи, но у нее ничего не получалось – испачканная одежда выскальзывала из рук, да и вообще он был для нее слишком тяжелым.

– Что, не выходит каменный цветок? Ну-ка, дай я. Сбоку там подстрахуй. – Я рывком подняла Артема за шиворот, Майка подползла ему под руку, и мы повели его, как раненого бойца, вдвоем.

– Девчё-о-онки, я вас люблю, – не открывая глаз, сладким пьяным голосом нудил Артем.

Дома мы посадили его на бортик ванны, но он не удержался и свалился внутрь.

– Надо его раздеть, – сказала Майка.

– Обойдется. А, ботинки возьми. – Я стянула с него ботинки и подала ей. – Иди, Май. Я его сейчас воспитывать буду.

– Думаешь, поможет? – Майка опустила глаза.

– Нет. Но так – еще хуже.

Майка вышла. Я взяла душ, открыла холодную воду на полную мощность и стала поливать Артема.

– Ты что?!! Ты сдурела?!! – Артем закрывался руками, пытался отбиваться и через три минуты почти протрезвел.

Потом я кричала на него, хлестала по щекам. Знала – не поможет, конечно, не поможет, но надо было его хотя бы разозлить, не дать скатиться в это блаженненькое пьянство совсем.

Так прожили зиму. Я – злым следователем. Не извинялись друг перед другом ни за что – ни за грубость и хамство, ни за очередные пьянки. Все было понятно.

Майка пробовала справляться одна, но Артем совсем забуянил. Когда она поднимала его, уговаривала, отталкивал:

– Уйди… ты… шрифтовичка… Что ты понимаешь?

– Вот что. Давай-ка я его заберу на пару недель, – сказала я Майке.

– Как собаку? – горько усмехнулась она.

– Май, сопьется.

Несколько недель я не спускала с Артема глаз, ходила за ним, как конвой, заставляла работать, не давала пить.

Мы страшно ругались, орали друг на друга. Я понимала, что он злится на себя, но решила – пусть лучше выплескивает злость скандалами, чем глушит водкой. А к весне у него пошло, он много писал, и все лучше и лучше, и чувствовал от этого видимое облегчение.

– Слушай, какой п…ц, какой п…ц, а? – Артем смотрел на мой портрет, который писал. Все стены в доме были завешаны моими портретами и его автопортретами – так он расписывался заново.

– По-моему, нормально.

– А? Нет, я не об этом. Оно же того не стоит, Гло… Эта мазня не стоит пьянства, и этой б…ской беспросветности, ни на секунду… Я думал, что подохну… Бабу свою обидел… А я ее люблю, ну, ты знаешь… Ради чего? Ради этого? – И он тыкал кисточкой в холст.

– Так все искусство проклятое, чего уж. Ти толко болшэ так нэ дэлай, да? Видишь – прошло. Всегда проходит.

– А у тебя так было?

– Ну.

– А ты чего?

– Как все. Чуть не подохла.

Конечно, этим дело не кончилось. Артем, как всякий человек, выходящий из долгого алкогольного клинча, стал противным, капризным, все время придирался к Майке.

Вроде бы ничего особенного, но во всем, что он делал или говорил, была такая изуверская нотка, легкий флер садизма.

Я беспокоилась. Майка – маленькая решительная женщина – никак не годилась для этих темных игр. Она не была безответным ягненочком и никому бы не позволила сделать себя жертвой. Даже Артему.

Но помочь-то я все равно ничем не могла, как уж сами разберутся, каждый человек, как известно, сам п…ц своего счастья.

На меня навалилась куча дел – последний, преддипломный год, а допуск к диплому еще надо было получить, да еще у меня выходил первый спектакль (я как-то незаметно переползла из живописцев в театральные художники), и куча всяких халтур, и я все лето не поднимала головы.

Ребята пытались вытащить меня на юг, но я не смогла поехать, дела не пускали, и к началу осени чувствовала себя Элизой, все довязывающей рукав из крапивы даже на тележке палача.

Последние августовские дни оказались пустыми. Я не могла поверить – как? Всё? Все розовые кусты высажены, чечевица отделена от гороха? Не может быть!

Но на бал не хотелось. Я валялась целыми днями, как алюминиевая ложка, и если бы не Тарасик, вовсе бы не выходила из дома.

Артем вернулся с юга загорелый, исхудавший, как дворняга, бодрый, вошел (у него был ключ от моей квартиры), оценил разруху в доме и мой жалкий вид.

– А ну вставай!

– Привет, Артюша. А где Майка?

– А, они на Мангупе зависли… Все… Вставай давай!

– У тебя глаза бегают.

– Ничего у меня не бегает, – вконец обозлился он. – Вставай, или я сейчас сам тебя встану!

– Я не могу, Артюша. Если бы ты знал, как я зае…лась.

– Ты не зае…лась, ты довыё…валась! Сколько раз я тебе…

– О! Круто. Так и напишешь на могильном камне, под которым я буду лежать дохлым трупом: «Она работала, выё…ваясь из сил».

– Ну всё! – Артюша подхватил меня, отволок в ванную, открыл воду. – Мойся давай! Пойдем гулять! Понятно?

Я послушно полезла под душ.

Когда вышла, застукала Артюшу планомерно забрасывающим в большой мусорный мешок огрызки деревяшек, обрезки картона, исчерканные листы, жестянки-пепельницы, пустые бутылочки из-под клея.

– Между прочим, там есть нужные эскизы…

– Да что ты? Ах я вандал! – сказал Артюша, не останавливаясь. – Одевайся. Надо тебя под солнце вывести. Бледная как глист.

– Это потому, что я в жопе. – Я потащила джинсы из кучи шмоток.

– Ну куда? Платьице надень какое-нибудь, девочкой нарядись! Это как терапия, понимать надо!

Но на девочку у меня точно не было сил. Я натянула джинсы, майку, влезла в сандалики, пристегнула Тарасику ошейник, и мы пошли пешком в центр.

С непривычки шарахаясь от прохожих, я пялилась на солнце, как пещерный житель, и все норовила присесть и закурить.

Артюша отнимал у меня сигареты и тащил дальше, как буксир баржу.

В сумерках мы дошли до городского парка и поломились куда-то прямо через кусты.

– Ты меня завел в лес и бросишь? – спросила я.

– Толковый план, – ответил Артем, и тут мы вышли на центральную парковую площадку с подсвеченными фонтанами, оркестриком, белыми железными столиками и стуликами в завитушках.

Звучала музыка, гуляла публика – нарядная, праздная, сновали официанты в дешевых белых смокингах и вульгарных бабочках винного цвета.

– Какие все чистенькие и красивые, – сказала я и улыбнулась. В последние месяцы я видела только стены мастерских, усталых людей в замызганных спецовках, километры ткани, станки-станки-станки…

Мы сели за столик у самого фонтана, и Артем попытался подозвать официанта. Но видимо, мы не внушали официантам никаких меркантильных надежд, и они акулами проплывали мимо.

– Ну, я девушка не гордая, – сказал Артем и встал, чтобы сделать заказ у стойки.

– Вермута мне возьми, пожалуйста. И апельсиновый сок.

Артем вернулся с официантом, несущим поднос, уставленный тарелочками, дамскими коктейлями в сливочной пене и вазочками с мороженым.

– Это кому все? – ужаснулась я.

– Тебе надо поесть. И кофе еще принесите, пожалуйста. И большую чашку какао.

– Мы не подаем какао…

– Тогда кофе с молоком и шоколадом. Это же нетрудно сделать?

Официант любезно кивнул, улыбнулся и отошел.

– Что ты с ним сделал? Поцеловал?

– Сама подумай, большая уже. Да они нормальные на самом деле, просто замотанные. Ты ешь.

Я ела, не чувствуя вкуса, не могла проглотить кусок и выглядела, должно быть, как гусыня, подавившаяся презервативом.

Тарасик под столом доел свою порцию мороженого и теперь, фыркая, вытирал усы об мои джинсы.

– Так нельзя, – воспитывал меня Артем, – Гло, посмотри на себя, ты похожа на…

– Гусыню. Я знаю.

– Люди учатся и работают, ладно. Уже не мед. Тяжело. Но ты же еще в этот театр вписалась, куда тебе столько? Ты же сдохнешь, оно того не стоит…

– А что стоит?

– Я не знаю, – сказал Артем, помолчав.

– Артюша, да не огорчайся, это у меня наследственное, батя картежником был…

– Ну и что? При чем здесь карты? Типа, надо выиграть, или что, я не пойму?

– Нет. Не знаю, как объяснить… Азартному человеку трудно отказаться от удачного расклада, понимаешь? Какие-то события, возможности, предложения складываются определенным образом в рисунок судьбы, если подыграть, не упустить, и это большой соблазн, понимаешь, закрутить вокруг себя реальность змеиными блестящими кольцами…

– Смотри, как бы она тебя не придушила… реальность эта. Змеиными кольцами. Ты просто не умеешь вовремя остановиться. Или отказаться от двадцать первого апельсина.

– ???

– Как жонглер. Ну, знаешь, в цирке есть такой номер – выходит такой кекс в блестках и начинает жонглировать тремя апельсинами, а помощник, такой, ему все подбрасывает и подбрасывает по одному, и вот уже кекс жонглирует двадцатью апельсинами. Но будет же какой-нибудь двадцать первый, на котором он спалится, и все эти оранжевые штуки обвалятся ему на голову… Врубись.

– Тоже да. И что теперь? Я тебя цитатой сейчас добью: «…не случайно в одной из средневековых притч рассказывается о жонглере, который не умел иначе славить Богородицу, как только показывать фокусы пред ее образом…»

– Ладно, добила. Только поезжай куда-нибудь, отдохни хоть неделю, а то нечем будет показывать фокусы. От тебя уже и так одни уши остались…

Но я никуда не поехала. Мне было жаль городского сентября – ясного неба, багряных листьев, горького дыма.

В училище было почти пусто – вовремя приступали к учебе только первокурсники, салаги, все остальные тянули, подворовывая неделю-две у практики, которая тянулась до середины октября. Делать наброски и писать этюды можно где угодно, не обязательно чахнуть в стенах родного учебного заведения.

Те, кто приехал, с утра до вечера торчали в зоопарке, наших студентов туда пускали бесплатно, а зоопарк был почти хорошим – до холодов копытные разгуливали по огороженным лужайкам, у карликовых кенгуру была громадная резервация, засаженная густыми кустами (и поэтому посетители зоопарка редко встречали карликовых кенгуру – те ныкались по густым кустам до ночи), тропическим птицам тоже отгрохали просторный вольер, и только бурый медведь маялся в тесном бетонном карцере, но к будущему лету и ему обещали улучшить условия заключения.

Артем остался в училище дописывать какое-то монументальное полотно, а мы – Майка, я, Тарасик и два парня с Артюшиного курса, Кирилл и Солнцев, – рисовали зубров.

Тарасик конечно же зубров не рисовал. Тарасик таскал у нас из-под рук ванночки с медовой питерской акварелью и пожирал ее.

Солнцев, высокий, нескладный, похожий на карточного джокера – вытянутый подбородок, узкие губы, ехидный взгляд, – изводил пса нотациями:

– Тарас! Тарасик! Что же ты тянешь в рот всякую мерзость?! Ты же ученая собака, тебя даже в зоопарк пускают…

– Мало ли кого в зоопарк пускают, – пожала я плечами. – Тарасик, фу!

Тарасик принял невинный вид, но синий от ультрамарина язык не оставлял никаких сомнений в преступной деятельности собаки.

– Ах ты гаденыш! Тарас, ступай в сумку и сиди там, пока не позову.

Тарасик, повесив нос и поджав хвост, поплелся к большой брезентовой котомке, в которой я носила всякие художнические приспособы, заполз в нее и печально затих.

– Нет, это не собака! Это бес! Бес!

– Что ты к нему прицепился, Солнцев? Отстань, он и так из-за тебя попал… в сумку, – проворчал Кирилл.

– Скажи мне, мой король, много ли ты видел собак, которым можно сказать: «Пойди в спальню, там, слева от кровати, стоит тумбочка, а на ней лежат книги, так вот, принеси ту, в синей обложке»? И чтоб собака принесла?

– Ну, ты преувеличиваешь, – улыбнулся Кирилл.

Солнцев дразнил его королем Артуром за броскую кельтскую красоту – он был высоким, широкоплечим, с темными, вьющимися волосами, ярко-синими глазами и кожей, белой и нежной, как у девушки. К тому же Кирилл обладал редким даром рисовальщика, да и писал изрядно – он был одним из самых сильных на курсе.

При этом по характеру Кирюша походил, скорее, на мелкого бухгалтера из заштатного немецкого городишки, чем на художника и красавца, – тихий паинька, скромный, даже чопорный, словно мозги всей этой роскоши пересадили от другого человека. Когда наши бойкие девицы без стеснения вешались ему на шею, он возмущенно отчитывал их: «Ты что, разве можно так себя вести?»

Он был совершенно хрестоматийным хорошим человеком, просто живой пример – искренний, внимательный, всегда готовый помочь. Он всегда «вел себя прилично», а в нашей среде именно это выглядело наидичайшей эксцентричностью.

– Ничего подобного! Смотри. Тарасик, позови Кирилла!

Тарасик, покосившись на Кирилла, молча, с брезгливой доброжелательностью, смотрел на Солнцева из сумки.

– Ты видишь?

– Ничего я не вижу. Он тебя не послушался!

– Вот именно! Смотрит на меня как на дурака – мол, ты чё, вот же Кирилл, сам и позови! Понимаешь? Он рассусоливает! Другие собаки не рассусоливают, а выполняют команды! А этот рассусоливает! Если бы ты ушел вон хоть за то дерево, ручаюсь, он бы пошел тебя позвать! Истинно говорю тебе, мой король, это бес, а не собака! Нечистая сила!