Текст книги "Зато ты очень красивый (сборник)"

Автор книги: Марта Кетро

Соавторы: Глория Му,Аглая Дюрсо,Юлия Рублева,Наталия Оленева,Сергей Узун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Не удивительно, что к концу января, когда наконец город затянуло тоненькой снежной шалью и подули колючие ветра, все тут же пожалели, что ждали зиму и суетились по поводу ее отсутствия. Совершенно разучилась выживать в условиях московской зимы и Маруся. Ярая противница глобального потепления, уже через пару морозных дней она вспомнила, что переход с осенней одежды на зимнюю – настоящее испытание. Пойди нарядись в бесформенный дутый пуховик, придающий сходство с медведицей, гусыней или бобрихой. Или в дубленку, в которой совершенно невозможно вытянуть руку перед собой. Но самая большая проверка на уверенность в себе, грандиозное испытание чувству собственного достоинства – зимние шапки. Какой бы ни была зимняя шапка, она непередаваемо уродует владельца. Она мнет прическу, уничтожает укладку, придавая волосам блеклый вид, какой бывает при ангине после высокой температуры. Под шапкой плохо уживаются маскирующие средства, косметика течет и тает, на лбу выступает испарина. Во всей этой зимней московской экипировке жизнь сразу приобретает сходство с борьбой. Куда-то доехать, пробираясь сквозь снежные заносы, становится маленьким испытанием на крепость здоровья, нервов и чувства юмора. Поэтому зимой московские жители самых разных возрастов, стараясь экономить силы, впадают в эмоциональную спячку, становятся безразличными, уходят в себя. Настоящая московская зима – не самое лучшее время для тех, кто хочет растопить хотя бы один, уже было поддавшийся и начавший таять айсберг. Так утешала себя Маруся, заметив, что с наступлением холодов их встречи с Митей стали происходить значительно реже.

Он редко звонил и никогда не оправдывался. Каждый раз, когда долгожданное свидание по какой-нибудь причине откладывалось, Маруся начинала докапываться до сути и находила в себе массу недостатков. Она осознавала, что ей не хватает безупречности. И считала главной причиной всех своих неудач работу не по специальности. Татьяна Васильевна и мама продолжали упорные попытки превратить ее в образцовую служащую, и противостояние этому превращению давалось Марусе очень нелегко. Ей казалось, что из-за ежедневной рутины, которая отнимает все ее силы и выбивает дух, у нее не хватает так необходимого огонька и вдохновения для того, чтобы нравиться айсбергу, занимать все его мысли, растопить его окончательно и бесповоротно. И тогда, от отчаяния, чтобы согреться и не грустить, она возобновляла поиски новой работы, где можно будет найти применение диплому. Но, несмотря на всю Марусину энергию и оптимизм, поиски новой работы, как правило, заканчивались безуспешно. И мама назидательно говорила: «Вот видишь!»

Как-то в очередной раз Митя пригласил Марусю в гости, а потом вдруг перезвонил, сказал: «Сорри, сегодня не получится пересечься», сославшись на какое-то важное и загадочное собеседование. И тогда, приглядевшись к отражению в зеркале, Маруся выяснила, что не похожа на возлюбленную, которой названивают пять раз в день, чтобы спросить: «Где ты?», а похожа на хрупкую, бестолковую, рассеянную от любви девушку, у которой все валится из рук. А Митя пока еще не влюблен. Не ждет звонка. И похоже, цель его жизни сводится к тому, чтобы нравиться всем, кто встретится ему на пути. Этим чувством были захвачены все относительно молодые жители Москвы. Влажный, сырой воздух, пахнувший корой и талым снегом, мартовские ветра в середине декабря сделали свое дело. При беглом взгляде по сторонам становилась очевидной огромная конкуренция среди тех, кто хочет в себя влюблять, и явный дефицит желающих любить, влюбляться, быть верными, преданными. И ждать звонка. По городу бродили толпы окрыленных, неустанно украшающих себя людей. Одни хотели нравиться, влюблять в себя безо всяких тайных целей. Это были подростки, школьники и студенты. Они жили на родительские деньги, гуляли, толпились у подъездов, пили, курили, обнимались и были завидно беззаботными. Этот период своей жизни Маруся благополучно миновала. Другие хотели влюблять в себя с целью завести долгие отношения, детей и квартиру по ипотеке. Другие другие хотели нравиться с тайной целью продвинуться по службе. Они использовали обаяние, направляя его в нужное русло и на нужных людей. А некоторым просто хотелось влюблять в себя направо и налево без разбора: усталых бесцветных парней в метро, подтянутых охранников в салонах связи, официанток, молоденьких кассирш, менеджеров банка и просто прохожих всех возрастов. О том, что будет дальше и зачем это, никто не задумывался. Сейчас вообще не модно страдать и выворачиваться наизнанку от чувств, убеждала себя Маруся. Сейчас время холодных, изнеженных людей, которые не ищут тепла, а стараются культивировать внутренний холод. Видимо, это своеобразный ответ человечества на мартовские ветра зимой, неосознанное стремление сохранить баланс температур неизменным. А значит, делала вывод Маруся, это тоже пагубное следствие глобального потепления, его плачевные всходы.

После того загадочного собеседования Митя не звонил две недели и не отвечал на ее звонки. Из-за этого Маруся мерзла: рано утром, по дороге на работу, в белой комнатке-кубе, на совещании, в кабинете Татьяны Васильевны, дома, закутанная в ангорскую серую кофту с капюшоном. И однажды вечером в книжном магазине она ничего не подумала, но в голове у нее как-то само собой лавиной прогремело: «А он и не позвонит». И тогда она: всхлипнула, разгрызла мятный леденец, проглотила крошечные сладкие осколки, смахнула челку и решительно направилась в отдел фотоальбомов покупать себе какой-нибудь новый утешительный подарок к окончанию любви. Каждый раз, когда Маруся расставалась с человеком, который не понял, не рассмотрел и не расслышал ее, она покупала фотоальбомы, посвященные редким, вымирающим животным. Потом, устроившись дома на подоконнике, закутавшись в огромный растянутый кардиган, она часами разглядывала фотографии отдаленных уголков земли и существ, находящихся на грани исчезновения. На маленькой книжной полочке возле компьютера у нее уже была собрана целая коллекция альбомов о жизни амурских тигров, гренландских китов, красных волков, уссурийских пятнистых оленей и реликтовых чаек. На этот раз Маруся со вздохом сказала кассирше, протянув деньги: «Мне, пожалуйста, вот эту книжечку о снежных барсах». Она медленно листала ее в метро и приходила к выводу: когда большая грациозная кошка, приспособленная для жизни в снегах, медленно умирает, уходит в прошлое, становится чучелом, музейным экспонатом, что уж тут особенно убиваться по одной маленькой несостоявшейся любви. И Маруся вернулась домой немного печальная, но смирившаяся. Она перестала названивать Мите. И почти не вздрагивала и не неслась к телефону при каждом новом звонке.

Через неделю в гости зашла Ася. Точнее, скинув шарф и пуховик, разбросав в разные стороны сапоги, она ворвалась, уселась на краешек стола, закурила и принялась строчить пулеметом:

– Ну, мать, ты меня, конечно, извини! Я потрясена и пришла тебя огорчать. – Выпалила и выжидающе умолкла, наблюдая за Марусей, которая села напротив нее на диван по-турецки и принялась гадать:

– У тебя с ним роман.

– Дура. Это ты у нас липнешь к айсбергам. А я люблю ананасы в шампанском, под пальмой, на морском берегу. Стужа. Давай дальше.

– Он получил в наследство соседскую квартиру, продал ее и уехал на три года в Антарктиду с теми тремя разбившимися об него девчонками.

– Холодно. Включи мозг.

– Он открыл фабрику мороженого. И женился на Снегурке.

– Ха. Принеси-ка, мать, мне чайку, горло чего-то начинает болеть. И я все расскажу. Ага, сахар положила? Умница. Только сядь, а то упадешь, придется тебя собирать по кусочку и склеивать. Так вот. Митенька. Не я ли тебя предупреждала, что он сноб, маменькин сынок и айсберг? И недавно он неожиданно устроился на работу.

– На секретный завод по производству снеговиков.

– Нет. Лимончика в этом доме не найдется? Очень жаль. Теперь сядь и слушай. Митенька устроился на радио. А это большое дело, ведь правда, когда человек достигает своего? И он мне уже похвастался. Позвонил вчера к нам в газету, наткнулся на меня. «О, – говорит, – Крутикова, не узнал, богатая будешь!» Важный такой сразу. Я давно заметила, что, стоит только моим знакомым мужчинам получить повышение, у них сразу вторая натура пробуждается. Их истинная скрытая сущность. Говорят важно и медленно. Басок откуда-то проклевывается. У них даже усы гуще становятся. И волосы на груди – курчавее. Но сейчас речь о другом.

– А, тогда я, кажется, знаю: у него роман с блондинкой за сорок, программным директором и самой главной теткой с этого радио.

– Холодно, Маруся. У него теперь своя программа на радио. Ты представляешь! Она выйдет в эфир уже совсем скоро, кажется, в конце марта. У него будет хорошая, популярная программа об окружающей среде. Тебе понравится. Он расскажет тебе об автомобильных выхлопах, парниковом эффекте, а также о том, как загрязнены московские реки, парки и пруды. И у него хватило наглости, понимаешь, гордо сообщить мне об этом. И еще о том, что он будет приглашать в студию всяких знаменитых людей: звезд шоу-бизнеса, политиков, писателей и ученых, чтобы привлечь внимание к проблеме экологии. Он мне все это доложил, и я нечаянно села на свой iPhone, но, к счастью, не раздавила экран. Я слушала его с открытым ртом и думала: блин, никакой он не айсберг, он – самый настоящий жулик. Это же была твоя идея, Маруся, ты мне этими своими выхлопами все уши прожужжала. А он взял, все присвоил и воплотил вместо тебя. И теперь, конечно, не звонит.

Маруся ничего не ответила, они молча пили горячий чай и некоторое время наблюдали, как тихо вьется за окном мягкий, пушистый снег, опускаясь на чьи-то ресницы, носы, капюшоны и дубленки. Ася, прихлебывая чай, с нетерпением ждала бурной реакции, какого-нибудь возмущенного возгласа, выплеска. И, не дождавшись, затянула сама:

– Однажды я поняла, что не надо рассказывать всяким левым людям, случайным прохожим, бабушкам в очереди о своих сокровенных мечтах. И даже человеку, которому ты очень хочешь понравиться, не надо раскрывать свои цели. Потому что в наше время у людей начисто нет идей и многие совершенно не способны мыслить самостоятельно. Да-да, многие не в состоянии определиться, чего они искренне хотят добиться в жизни. Потому что для этого надо уединиться, задуматься, быть искренним с самим собой. А многим моим знакомым, видишь ли, лень покопаться в себе, вскрыть свои тайные комнаты, вспомнить детство и отрочество, выявить самую главную мечту и самую важную цель. Намного проще, развалившись в кресле, ожидая очереди к парикмахеру, полистать журнал и почерпнуть оттуда пару затертых истин, пару глянцевых, кем-то уже намеченных целей. Удешевленных, усредненных, к которым стремится большинство. Можно так же, чуть прищурив левый глаз, вглядываться в повседневность, выявляя наиболее престижные пути, удачливые ходы. А еще проще присвоить чужую оригинальную мечту. Украсть. И тогда твоя мечта уж точно не сбудется в полном объеме или сбудется, но как-то не так. В искривленном виде. Как будто картинка, отразившаяся в зеркале комнаты смеха. Тем более, Маруся, не надо было рассказывать ему о том, чем тебе хочется заниматься, что ты считаешь высокой, достойной целью. Уж с этим у большинства людей дела обстоят и вовсе туго. Так что вот так. Черт. Мне очень жаль. Мне действительно жаль. И я удивляюсь, как тебе удается все это так спокойно воспринимать.

Потом они курили на балконе, наблюдая беспечную стайку школьников, которые играли в снежки в парке под окнами, громко визжа, засовывая друг другу снег за шиворот. И когда Ася ушла, Маруся еще некоторое время сидела на подоконнике, листая свою коллекцию фотоальбомов о жизни редких, вымирающих животных. Опустив книгу на колени, она смотрела в окно, вспоминая разгневанную Асю, улыбалась и думала о том, что подруга, как всегда, все немного упрощает и заостряет, превращая повседневность в злободневный телерепортаж.

Как-то в конце февраля, вечером, они столкнулись в книжном магазине возле стеллажа с последними монографиями и новенькими учебниками по экологии.

– Ты чего это здесь делаешь? – совершенно спокойно, как всегда ничему не удивляясь, спросил Митя.

– Книжку ищу. Вот эту, – и Маруся указала на учебник, который он держал под мышкой.

– Она последняя. Я за ней специально сюда приехал. А тебе зачем?

– Я готовлюсь поступать в аспирантуру, – гордо сказала Маруся, сжала губы и хмуро посмотрела на него из-под бровей.

– Будешь писать диссертацию про потепление. И со временем станешь профессором потепления, – поддразнил он.

Далее последовала напряженная тишина, которая длилась неизвестно сколько, так как Аси не было поблизости и некому было засекать время, за которое Маруся немного обиделась, хотела уйти, но была поймана за локоть. Потом они были замечены камерой слежения возле кассы, где покупали учебник, один на двоих. В очереди Митя что-то долго и невозмутимо рассказывал, но его слова заглушал шум книжного, напоминавший гудение огромного улья. Маруся стояла рядом, внимательно и недоверчиво поглядывала на него, хмурилась, потом сдерживала смех и молчала. Магазинный турникет громко настороженно заверещал. Они остановились в дверях, долго рылись в Митиной сумке и показывали охраннику чек. На улице он приготовился, что Маруся, как обычно, ухватится за его рукав и начнет болтать. Но она медленно шла рядом, прятала руки в карманах, любовалась снежинками, блеском огоньков в витринах и ничего не говорила. И Митя с нетерпением ждал спасительного рассказа о чем угодно. Но молчание не нарушалось. От Митиных вздохов в небо над городом все чаще вырывался белый клубящийся пар. Чтобы как-то защититься от неловкости и молчания, он хотел сделать вид, что записывает что-то в молескин. Но молескина в кармане не оказалось. Митя рылся в карманах и медленно шел рядом с Марусей, пытаясь угадать, куда она смотрит, о чем думает, почему молчит. И тогда он впервые увидел ее лицо: затаившее надежду, готовое расплакаться, ждущее объяснения, изумленное вечерним небом, с мерцанием множества золотистых огоньков в глазах, оправленное в мех капюшона и изумрудный платок.

Снег в это время уже напоминал безе, на нем образовалась хрустящая заледенелая корка. На тротуарах красиво вилась поземка, затягивая белой пудрой рассыпанные тут и там ледяные дорожки. Снежинки сверкали в Марусиных волосах – она это чувствовала по тому, как Митя поглядывал на нее. Он еще немного помолчал, потом тихонько пробормотал сам себе:

– Я потерял телефон, а с ним – записную книжку. Я не оправдываюсь, это так, к слову.

Они бежали вниз по улице, среди толпы, окутанной вихрями снежинок. Навстречу им брели девушки, весело пружиня на каблуках, разрумяненные от морозца, с фирменными бумажными пакетами из магазинчиков. Парочки плыли навстречу, обнявшись. Стайки молодежи хохотали.

– Я не звонил, потому что у меня совершенно не было времени. Ася тебе наверняка уже доложила. Я зачем-то взялся за эту передачу про экологию. Между прочим, из-за тебя. Ты мне все уши прожужжала этим своим климатом планеты. Я и предложил одному знакомому моего отца, важному дядьке с радио, сделать передачу про все это твое любимое дурацкое потепление. Мне захотелось сделать это, потому что ты говорила, что нет людей, которые бы позаботились о природе. Блин, а теперь я не знаю, как быть. Я в этом совершенно ничего не понимаю. А там уже сроки. И люди. Я наобещал. И теперь не знаю, что делать.

Он бежал рядом, сжимал Марусину руку и, чтобы согреть, прятал в карман своего синего пуховика. На нем был полосатый синий шарф. И Маруся ничего не ответила, потому что впереди была длинная ледяная дорожка. Митя, придерживая Марусю за талию, бежал навстречу черной ленте льда, они катились, взявшись за руки мимо сверкающих витрин, мимо машин, на стекла которых брызгали блики фонарей. Они скользили мимо помпезных московских домов, памятника, иностранцев, глянцевых пакетов с покупками, на которых искрили снежинки.

– Ты меня втянула во все это потепление, подставила, а потом пропала, – вздыхал айсберг.

Они бежали вниз по улице, смеясь, запыхавшись, в обнимку. Вдали стыдливо хромала в переулок снегоуборочная машина. И Митя сказал, будто бы ей вослед:

– Аська говорит, что я жулик. Что я своровал твою идею. Дура она. Я хотел что-то сделать. Для планеты. И для тебя. И еще я, между прочим, очень скучал!

– Да помогу я тебе с этой твоей передачей про потепление! – возмутилась Маруся, стараясь вырвать руку из его теплой ладони.

– Я правда скучал! Давай ты переедешь ко мне? Я ведь очень скучал, и все это потепление тут ни при чем… И все же, что бы ни говорили ученые, его причины остаются совершенно непонятными, – пробормотал он, – совершенно…

Мария Мур

Жирафа

Более несуразного существа, казалось, в жизни мы не встречали. К тому же в том возрасте, в котором были тогда, мы придавали особенное значение внешности и своей, и чужой – и мы шушукались и хихикали, когда она проходила быстрым шагом, наклоняясь вперед так, будто уже вот-вот упадет, по школьным коридорам, наша Жирафа – только так мы ее и называли, порой даже, обращаясь к ней лично, еле успевали закрыть рот после почти уже вылетевшего «жи…».

Нет, ну представьте себе даму неопределенного возраста, но вполне определенно двухметрового роста, вся фигура которой будто бы оплыла к ногам – головка у нее была крошечной, с какими-то нелепыми кудельками, сидела эта головка на длинной печальной шее, потом сутулились узкие круглые плечи, потом все это сооружение длилось, длилось и выплывало в непомерно широкие, неуклюжие бедра, зиждившиеся, в свою очередь, на толстых столбообразных ногах. Она носила длинные юбки, плотные чулки и огромного размера туфли без каблуков, и в эти плоские туфли втыкались грубые слоновьи лодыжки, цилиндрические, без малейшего намека на косточки там или прочие милые детали. Словом, такое вот посмешище и несчастье женского рода вело у нас в старших классах русский язык и литературу, и без того малоуважаемые в математической школе предметы.

Если бы она еще обладала хоть мало-мальской волей и авторитетом, если бы могла внушить пусть не уважение, но хотя бы страх, возможно, ее воспринимали бы, как и многих других неженственных училок, просто существом бесполым, созданным для вдалбливания в нас предмета, – слушались бы, помалкивали, трепетали и принимали как суровую данность. А она всех стеснялась, в класс входила боком, застенчиво пролезая в дверной проем, сидела своим огромным задом как-то на краешке стула, уныло поправляла страшные квадратные очки с толстенными линзами – довершение карикатурного образа, говорила тихо, боязливо, что-то там лепетала – надо ли объяснять, что на ее уроках всегда стоял шум и гам, на галерке самые наглые громко резались в «морской бой», а на передних партах те, что постарательнее, не теряя времени, сдували друг у друга физику. Если по расписанию литература шла первым уроком, к следующим дома можно было не готовиться – на это бывало время на уроках Жирафы.

Уже с самого начала урока она смотрела на нас со страдальческим видом, а к концу сорока пяти минут и вовсе скисала, бедная. Особенно она стеснялась девочек, а девочки в нашем классе были в меньшинстве и оттого все хороши, в химзавивках, в кружевах, кто в мини, кто в макси, все меж собой дружные, нахальные, умные, веселые. Над Жирафой подтрунивали вместе, отпускали вроде бы невинные шутки, остроумно отвечали на ее робкие замечания – словом, упражнялись, наверное, для будущих неотвратимых в женской жизни дамских войн – а на ком еще было и попробовать свой стервозный бабский напор, как не на таком вот существе, волею судьбы вроде бы поставленном над нами, а в сущности же всем своим видом заявлявшем о своей покорности и готовности быть жертвой, ну а дети, как известно, не жалеют жертв.

Как-то на уроке было особенно шумно, весна была, в окна лупило солнце, на перемене все бегали на улицу, вернулись надышавшиеся, румяные, с холодными щеками, а тут Жирафа маячит у доски, что-то карябает мелом, согбенно, стараясь писать пониже, за спиной ее шум, смех, шуршание записок. Она время от времени оборачивается назад, смотрит на нас умоляющим взглядом сквозь свои толстые линзы, потом вздыхает, снова что-то пишет и бормочет – и вдруг усаживается прямо на учительский стол, не на краешек, не робко, а так вот – всей своей огромной попой, с размаху, садится и начинает, как загнанное животное, глубоко и тяжело дышать, а потом выходит из класса, держась рукой за кудельки у висков.

Все притихли. Кто-то сознательный воскликнул звонким голосом: «Довели Жирафу!» Ответом ему было дружное «Шшш-ш-шшш!», потом мы сидели, уткнувшись в учебники, ожидая, что вот войдет грозный завуч, которой конечно же пошла жаловаться на нас Жирафа, и скажет… Но вместо этого вошла учительница из соседнего класса и велела нам сидеть тихо, дескать, Наталье Николаевне стало плохо, урок она продолжать не может. И мы просидели остаток урока тихо, ошеломленные тем, что большой и нелепый механизм, которым представлялась нам Жирафа, дал такой вот человеческий сбой.

На следующей неделе нам прислали новую учительницу русского и литературы, которая уж взялась за нас, так взялась и быстро пробудила в нас если не интерес, то почтение и к многотомным порывам Наташи Ростовой, и к однотомному раскаянию Раскольникова.

И нет, мы не забыли про Жирафу – нам было стыдно перед ней, нам сказали, что она в больнице, а почему – не говорили как-то. Те же девочки, которые шушукались у нее за спиной, собрали инициативную группу – навестить Жирафу, в шкаф в классной комнате складывали для нее гостинцы – в основном это были конфеты и шоколад. Правда, тут случились весенние каникулы, а после них мы увидели Жирафу в школьном вестибюле – она была в уличной одежде, в пальтеце нараспашку, в своей старомодной шапочке-таблетке из облезлого меха. Была она бледна, кудельки растрепаны пуще обычного, но – она улыбалась, и глаза ее сияли даже за стеклами очков.

– Жи… Наталья Николаевна! Как вы себя чувствуете? Вы на нас не сердитесь? А мы к вам даже в больницу собирались, мы вам, это, передачку собрали.

Кто-то засуетился и сбегал за пакетиком, его тут же вручили Жирафе, она смущенно заглядывала в кулек, мяла его в руках, а потом непривычно смешливо и внятно сказала:

– Девочки, спасибо, мои хорошие, вы сами съешьте, шоколад-то мне нельзя сейчас.

Жирафа снова ходила по коридорам, у нас она больше уроков не вела – ее оставили учить только классы помладше, с которыми меньше было хлопот. Наша Жирафа была «в положении». Как мы ни старались, рассмотреть этого положения в и без того бесформенной фигуре Жирафы было невозможно.

Девочки, конечно, снова ехидничали, сплетничали, гадали, кто же муж Жирафы, кто это ее полюбил так, что она теперь «в положении»? Мужья других учительниц были нам известны: один, усатый офицер, пару раз ходил с нами в походы, неся рюкзак своей субтильной мягкой женушки; другой был капитан дальнего плавания – об этом мы узнавали всякий раз, как щеголиха-биологиня являлась в обновке из «Альбатроса»; пухлую цветущую географичку встречал возле школьного крыльца некий юноша в куртке-«аляске» и нежно брал ее под руку, а она оглядывалась на школьные окна. А вот что за дух бесплотный осчастливил нашу Жирафу, которую и к женскому роду-то отнести можно было с трудом, мы могли только гадать.

Потом настало лето, мы все разъехались, потом собрались снова. Стояли теплые сентябрьские дни, когда учиться еще не надоело, в школу можно ходить, обманывая дежурных, без сменки, во дворе после уроков все играют в мяч, даже надменные девушки-старшеклассницы, проходя, нет-нет да отобьют вроде бы нечаянно посланный им удар. У нас появилось несколько новых учителей, о Жирафе забыли. Однако как-то кто-то из класса, придя утром, сообщил, что встретил ее – с колясочкой, живет она, оказывается, там-то и там-то и, представьте, говорит, что по нам соскучилась, и зовет нас в гости, вот адрес.

И мы отправились к Жирафе, вот так, с портфелями, без сменки, ехали на автобусе, потом шли меж одинаковых пятиэтажек-хрущевок, вот она открыла нам дверь, вот мы вошли в ее маленькую квартирку, встали смущенно возле стены, как в школьном коридоре.

Никто из учителей никогда не приглашал нас домой. Это было не принято. Меж учительской и нашей жизнью проходила строгая демаркационная линия, панибратство в те времена не допускалось. Встретить кого-то из учителей в магазине было странным, где-то в подсознании маячило ощущение нелепицы – «как, она тоже ПОКУПАЕТ ПРОДУКТЫ? ГОТОВИТ? ЕСТ?» Представить себе, что учителя существуют где-то вне школьного пространства, было сложно, хоть мы и видели их мужей – мужья преподавателей тоже, видимо, относились к касте человекоподобных роботов.

А тут мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, в самой такой обычной, бедненькой квартирке самой нашей необычной училки, которая, казалось, вообще должна была существовать только как дух нудного предмета, маячащий, проносясь под углом к линолеуму, по школьным коридорам. А она, открыв нам дверь, села и взяла на руки своего младенца, мальчика, она сидела и улыбалась, где-то за кухонным косяком мыкался маленький невыразительный носатый муж, готовя нам чай, а Жи… Наталья Николаевна сидела и ничего не говорила, красавица, осиянная светлыми кудряшками, словно Мадонна. Она, оказывается, была совсем юной, у нее были длинные нежные серые глаза и чудесная улыбка, и все, даже незнакомые с живописью каких-то там старых мастеров, уловили эту вечную красоту материнства, исходящую от нашей Жирафы. Все было в ней совершенно – и узкие плечи, и бережно подхватившие младенца руки, и высокая шея, и пышный круп в широкой домашней юбке, – она была возвышена любовью и своим новым долгожданным счастьем, и она показалась нам невероятно прекрасной.

Ребенок тихо вякал, она переводила взор то на него, то на нас, она теперь могла ничего не говорить, не пытаться внушить нам почтение к прекрасному, к литературе там, к языку, к страданиям каких-то вымышленных героев. Она сама дала нам лучший урок красоты и смысла жизни своим чудесным превращением из Жирафы в королеву, и мы млели от нежности и примирения, и – я помню это – все, все, бывшие тогда в гостях у нее, одновременно улыбались.

Я с тех пор видела много мам и детей, я радовалась за своих подруг, когда у всех у нас случилась общая полоса деторождения, мы ходили друг к другу смотреть на новорожденных, умилялись им, дарили подарки. Я много путешествовала и видела матерей разных стран и народов, по-разному пестовавших своих разного цвета деток. Я видела первую неумелую нежность только что родивших, измученных и счастливых женщин в роддомах, я сама переживала весь этот восторг и все эти открытия, но до сих пор образом вечной женственности передо мной возникает она – сутулая, несуразная, узкоплечая, толстоногая, близорукая, сияющая, нежная, любящая, парящая над крошечным детским тельцем Жирафа, Наталья Николаевна, Мадонна наших школьных времен.