Текст книги "Как открывали мир. Где мороз, а где жара (Из истории путешествий и открытий)"

Автор книги: Марта Гумилевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

«Летающие драгоценности»

Колибри! Если щедрая природа Южной Америки создала многие чудеса красоты, то колибри, несомненно, принадлежат к числу ее самых совершенных шедевров!

А. Фидлер, Рыбы поют в Укаяли

Королевой вод называют самую огромную реку в мире – Амазонку.

Начинается она в Андах, где с гор, окутанных туманами, покрытых шапками вечных снегов, сбегает множество ручейков, быстрых, холодных, прозрачных. Они сливаются в большую горную реку, шумную, как Ниагара, и все вместе с грохотом выходят на равнину. Принимая с обеих сторон всё новые притоки, широкая, мощная и уже мутная, она пересекает весь континент и вливается наконец в Атлантический океан. Она полноводна и глубока настолько, что океанские корабли плавают по ней мимо берегов, покрытых лесом, или сельвой, как называют лес индейцы.

«…Пароход огибал один поворот реки за другим, – вспоминает один путешественник по Амазонке, – и перед глазами проплывал все тот же великолепный лес. Яркие птицы мелькают в ветвях, с ветки на ветку перепрыгивают обезьяны, слышится их нервная болтовня. Сто раз в день стаи маленьких попугайчиков с писком пролетают над нашими головами и скрываются за деревьями. Крупные попугаи – зеленые, синие, красные – летают парами; они кричат резко и пронзительно. А иногда над нами появляется цапля эгрет в белоснежном оперении. Она грациозно размахивает крыльями, выбирая место, куда бы опуститься среди низкого кустарника у самого края воды».

Много диковинок в сельве Амазонки. Царица цветов прекрасная виктория регия (виктория царственная) покрывает некоторые реки, текущие в глубине леса. Листья у нее огромные, плоские, как тарелка, загнутые по краям и такие крепкие, что свободно выдерживают вес человека. А ее цветы – белые, розовые, пурпурные – дивной красоты; волны сильного аромата посылают они далеко вокруг. Путешественник, впервые открывший викторию регию в глубине леса, шел на запах, пока не увидел этот царственный цветок!

Среди деревьев летают огненно-красные стрекозы, удивительные по величине и по красоте бабочки – зеленые, желтые, оранжевые, расписанные причудливыми цветными узорами. Есть бабочки черные, как ночь, есть и бесцветные, с прозрачными крылышками. В углу этих крылышек как бы небрежно брошены два фиолетовых пятнышка. Только они и видны, когда бабочка летает в сумерках, и кажется, будто вьются в воздухе опавшие лепестки какого-то цветка. Перед вечером начинают свою звонкую песню цикады, и в нее вплетается перезвон серебряных колокольчиков – кваканье тропических лягушек. Чудеса!

Но одно из главных чудес красоты в амазонской сельве – эта сказочно маленькая, словно игрушечная, птица колибри.

Колибри удивительно мал – чуть больше шмеля. Ни одна птица, даже райская, не сравнится с ним по красоте. В его оперении сочетались все цвета радуги. А хохолки или диадемы на голове, а воротнички вокруг шеи, то как бы отложные гладкие, то пышные кружевные, как жабо!

«Прилежно собирая свою обычную сладкую пищу, преисполненный жизненной энергии колибри похож на живой драгоценный камень, – говорят натуралисты. – Развертывая свое сияющее шейное кружево, он как бы хочет соперничать с самим солнцем!»

Есть ли еще подобное чудо красоты в природе?

Выложенное шелком гнездо колибри величиной не больше половины грецкого ореха; подвешенное на паутинках, оно, наверное, вполне подошло бы андерсеновской Дюймовочке.

В это шелковое гнездышко колибри откладывает свои крохотные яички, всего два, и из каждого выведется новый сказочный эльф, летающая драгоценность!

Но красота этой малютки никак не сочетается с ее характером! Вы, может быть, подумали, что он нежен и кроток, как и подобает эльфу? Куда там! Колибри задорен, драчлив и дерзки смел! Он вступает в отчаянные поединки, когда хочет покорить сердце своей дамы, крохотной красавицы, такой же, как и он сам. И соперники не складывают оружия до тех пор, пока один из них не победит!

Полет колибри тоже одно из его чудес. Он мчится так стремительно, что человеческий глаз не в силах уследить за ним. Вот колибри повисает над цветком. Он быстро-быстро взмахивает крылышками, острыми и длинными, и они сливаются в два призрачных полукруга, а посредине – темное пятнышко, оно висит на перекрещивающихся черных нитях. Вот все, что видит человек, когда колибри в движении. Но вот пятнышко исчезло. Потом вновь появилось перед цветком. Или перед самым вашим носом – колибри, как ни одна другая птица, близко подлетает к человеку. Через мгновение, «сверкнув смарагдовыми и синими переливами», исчезает, превратившись в едва заметную точку.

Храбрость этого крохотного существа кажется просто непостижимой.

Вот какую картину наблюдал один натуралист:

«Над поляной описывал круги большой сокол. В поисках жертвы он опускался все ниже и ниже. Колибри замечают опасность и мгновенно куда-то скрываются. Но не все. Один отважный малыш начинает бой с великаном».

Бой настолько неравный, что, кажется, можно не сомневаться в его исходе. Но не торопитесь. Очаровательная крошка так увертлива, так дерзка, что хищник, один взмах крыла которого может наповал убить малютку, вконец измученный борьбой с ней, покидает поле боя. Победа остается за отважным маленьким рыцарем!

Колибри и цветы неразлучны, это такая же дружба, какая существует между бабочками и цветами, между пчелами и цветами, между всеми теми, кто пьет сладкий нектар цветов и, как бы в благодарность за это, опыляет цветы.

Так же и колибри опыляет цветы. Когда птичка погружается в чашу цветка, ее голова касается пыльника, и пыльца пристает к ней. А потом она переносит пыльцу на другой цветок.

Но не думайте, что эта крошка неземной красоты питается лишь нектаром. О нет! Ей на обед нужно нечто более существенное, и она своим длинным трубчатым языком вылавливает из чаши цветка мошек. Недаром ее называют «целующей цветы» или «клюющей цветы»!

Имен у колибри великое множество, и одно поэтичнее другого. Ее называют феей, сильфидой, волоском утренней звезды и еще и еще, а само слово «колибри» пришло из языка индейцев-карибов, населявших некогда прекрасные благоухающие острова Карибского моря.

Колибри – тропическая птичка. Но ее можно встретить всюду, на обоих материках Америки: и на севере, в Канаде, и на суровом юге, на Огненной Земле, и в кратере потухшего вулкана. Говорят, что ее чешуйчатое красное горловое пятнышко сверкает таким пламенем, что кажется, будто птичка уловила последний отблеск потухающего вулкана.

«…Колибри! Если щедрая природа Южной Америки создала многие чудеса красоты, то эти летающие драгоценности принадлежат к числу самых совершенных ее шедевров!»

На Берегу Маклая

В сентябре 1871 года русский корвет «Витязь» стал на якорь в заливе Астролябии на северо-восточном берегу Новой Гвинеи. Молодой ученый Николай Николаевич Миклухо-Маклай ранним утром вышел на палубу полюбоваться великолепным видом. Высокие горы окутаны облаками. Густой лес, переплетенный лианами, подходил к самой воде, и деревья купали в ней свои зеленые ветки. В некоторых местах лес отступал вглубь, оставляя открытой песчаную отмель. С борта корабля Миклухо выбрал место для своей хижины – вон там, на небольшом мыску, у самого моря, где стоят громадные деревья, а внизу, среди них, бежит проворный ручеек.

Еще никто из европейцев не бывал на этом берегу, да и весь огромный остров, второй по величине после Гренландии, более трехсот лет назад открытый мореплавателями, до сих пор оставался землей неведомой, почти не исследованной.

Маклай внимательно вглядывался в береговую полосу. Вдруг из леса вышла группа папуасов. Один из них выдвинулся вперед, положил на берегу кокосовый орех и знаками давал понять, что это – подарок неизвестным пришельцам. После чего вся компания скрылась среди густых деревьев и кустарников.

Полный нетерпения, Маклай решил поскорее высадиться. Он хотел познакомиться со своими будущими соседями. Высокие крыши их хижин виднелись среди деревьев.

Отказавшись от катера с вооруженной охраной и даже от матросов гребцов на шлюпке, – он посадил на весла своих слуг, шведа Ульсона и малайца Боя, и поплыл к берегу.

Едва шлюпка врезалась в песок, как Маклай выскочил из нее и пошел по узкой тропинке среди деревьев, справедливо решив, что она непременно приведет его в деревню. И в самом деле, вскоре он оказался в совершенно пустой опрятной папуасской деревне. По-видимому, жители, наблюдая за ним, увидели, как он приближается, и убежали, а теперь где-то прятались поблизости.

Вокруг хорошо утоптанной площадки стояли хижины с высокими крышами из пальмовых листьев; они спускались до самой земли.

Окон нигде не было. Побелевшие от времени крыши красиво выделялись на фоне темной зелени леса, окружавшего деревню, с вкрапленными тут и там кустами ярко-красных роз. Да, жители, конечно, только что были здесь, об этом говорил и догорающий костер, и недопитый кокосовый орех, и небрежно брошенное весло. Маклай заглянул в одну из хижин. В ней было темно, но в свете тлеющего среди камней костра можно было рассмотреть высокие нары из бамбука, связки раковин и перьев на стене, а под самой крышей – почерневший от копоти человеческий череп. В лесу раздавались незнакомые голоса каких-то птиц. Было хорошо и спокойно и вместе с тем чуждо, и все казалось скорей сном, чем действительностью.

Легкий шорох… Быстро обернувшись, Маклай рядом с собой увидел появившегося будто из-под земли человека среднего роста, хорошо сложенного, с темной кожей и матово-черными волосами, со сплющенным носом, большим ртом, почти скрытым усами и бородой. Вся одежда незнакомца состояла из повязки вокруг бедер, а на руках, выше локтя, были широкие браслеты с заткнутыми за ними листьями бетеля и гладко отточенным куском кости.

Папуас, внезапно появившийся, тут же попытался скрыться, но это ему не удалось. Маклай схватил его за руку и привел на площадку, показывая ему кусок красной материи, очень для папуаса привлекательной. Вскоре один за другим вышли из лесу и другие жители деревни, одни мужчины. Маклай подошел к каждому из них, дружелюбно взял за руку и привел на площадку. Потом сам он уселся среди них на камень и стал раздавать им свои подарки – куски красной материи, гвозди, рыболовные крючки. Все это было папуасам в диковинку, особенно рыболовные крючки: они никогда ничем подобным не пользовались и охотились за рыбой с луком и стрелами. Папуасы тихо переговаривались между собой и держались как-то боязливо, что не вязалось с представлением о них как о страшных, свирепых людоедах.

Когда же гость пожелал уйти, они всей гурьбой пошли провожать его к шлюпке, и каждый нес свои подарки – кокосовые орехи и сахарный тростник.

…Пока матросы строили хижину Маклаю, сам ученый каждый день появлялся на острове. Круг его знакомых расширялся; в его записной книжке даже появилось несколько папуасских слов, но объясняться ему, разумеется, приходилось в основном жестами. Он узнал, что самого первого его знакомца зовут Туем, а жил он в деревне Горенду. Оказывается, у папуасов для всего было свое название, даже крохотный мысок, где строилась хижина Маклая, носил название «Гарагаси».

Папуасы были народом сообразительным. Не много времени им понадобилось, чтобы разгадать, для кого строится хижина и что, как только постройка будет закончена, корвет уйдет. И Туй, первый знакомый Маклая, выразительно жестикулируя, дал понять ученому, что, как только он останется на острове один со своими слугами, им придется плохо: всех их убьют и хижину разграбят.

Маклай и виду не подал, что все понял, однако на корабле за обедом в кают-компании рассказал, о предупреждении папуаса. Офицеры заволновались не на шутку, но Маклай спокойно сказал, что он укажет им место, куда зароет в железном цилиндре свои материалы, если и в самом деле произойдет беда.

…Поразительным было мужество этого человека, на вид такого хрупкого. У него было тонкое лицо, обрамленное бородой, густая шевелюра волос, зачесанных назад с высокого прекрасного лба, и удивительные глаза – умные, проницательные. Он был еще очень молод, ему едва минуло двадцать пять лет, когда он высадился на Новой Гвинее, а его можно было считать уже опытным путешественником, причем в местах, опасных для жизни, на Красном море среди религиозных фанатиков.

Новая Гвинея была почти неизвестной страной. Колонизаторы с вожделением поглядывали на богатый остров, а высаживаться боялись; даже бывалые моряки называли его «дьявольской землей», о которой у них имеются «ужасающие сведения».

Маклаю соблазнительно было первому познакомиться с папуасскими племенами, которые еще не подвергались постороннему влиянию, вернуться как бы в каменный век и взглянуть на него собственными глазами, попробовать, что называется, «на ощупь», не по книгам и археологическим находкам.

Разумеется, он понимал, что экспедиция его опасна, по стоило рискнуть…

…27 сентября 1871 года корвет развел пары. Последние слова благодарности… Последние пожатия рук… Путешественник вместе с малайцем Боем и шведом Ульсоном покинули корабль.

С берега было видно, как матросы выбирают якорь… Мак-лай приказал Ульсону салютовать уходящему кораблю флагом, который развевался над его хижиной.

Папуасы тоже пристально наблюдали за уплывающим кораблем. Наверное, они этому радовались, иначе зачем бы им было устраивать дикие танцы?.. Но вот они случайно заметили, что на хижине Маклая развевается флаг. Это их почему-то поразило.

Папуасы мгновенно приостановили дикую пляску, потом прокричали что-то по адресу Маклая и скрылись в лесу.

Вскоре появился Туй. Он уже не казался таким добродушным, как раньше. Полный подозрительности, он стал осматриваться, шагнул к дверям хижины. Но Маклай остановил его властным жестом и словом «табу». Туй не посмел ослушаться. Он только спросил, вернется ли корвет. Маклай утвердительно кивнул головой.

На смену Тую явились папуасы из другой деревни, вооруженные луками и стрелами. Не без опаски ученый думал: что-то они собираются делать? Оказалось, что намерения у них пока самые мирные: они принесли подарки, тростник и кокосовые орехи. В ответ получили от Маклая кое-какие привлекательные мелочи и спокойно удалились.

И вот спустилась ночь, первая ночь на незнакомом берегу, полная опасностей и неожиданностей. Маклай при всем своем бесстрашии был разумно предусмотрителен. Он установил дежурства на всю ночь и первым стал дежурить сам.

Ночь была полна звуков: трещали цикады, кричали какие-то незнакомые птицы, в общем хоре различались голоса лягушек и еще каких-то неведомых обитателей леса. Но людских голосов он не слышал.

Первая ночь прошла совершенно спокойно. За ней два или три раза продолжались дежурства, а потом Маклай убедился, что занятие это бесцельно, ночью на них никто не собирался покушаться, и отменил вахты.

Жизнь потекла ровно и спокойно. На первых страницах новогвинейского дневника Маклая появились строчки: «Думать и стараться понять окружающее – отныне моя цель Чего мне больше? Море с коралловыми рифами с одной стороны и лес с тропической растительностью – с другой. Оба полны жизни, разнообразия; вдали горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака не менее фантастических форм. Я был доволен, что добрался до цели, или, вернее, до первой ступени длиннейшей лестницы, которая должна привести меня к цели».

Маклай любил одиночество и наслаждался здесь восхитительной тишиной. Он подолгу бродил по лесу, делал ежедневно, в разное время суток, метеорологические наблюдения. Вокруг было все ново и все полно интереса. Он увидел впервые громадного черного какаду с размахом крыльев в метр. Эта птица живет только на Новой Гвинее. Однажды утром он обнаружил всюду – на террасе, на столе, на перилах – грибы странной формы. Ученый ловил морских животных и рассматривал их под микроскопом. Но когда появлялись папуасы, Маклай бросал свою работу ботаника и зоолога и спешил гостям навстречу.

В один прекрасный день Маклай решил, что настала пора нанести визит в знакомую деревню Горенду. Как теперь его встретят папуасы? Некоторое время он размышлял, не взять ли с собой револьвер, но быстро отбросил эту мысль. Он приехал сюда для того, чтобы поближе познакомиться с папуасами, чтобы они не дичились его, верили ему, считали другом, а револьвер мало способствовал дружбе. Идти безоружному, разумеется, рискованно, однако если человек взялся за дело, то он должен делать его без колебаний и сомнений. Иначе какой смысл был приезжать сюда? И, вооружившись лишь записной книжкой и карандашом, Маклай отправился в путь.

Случилось так, что извилистые тропинки привели Маклая не в Горенду, а в другую, незнакомую деревню. Появление его вызвало страшный переполох. Женщины визжали, кричали, метались, стараясь спрятаться от незваного гостя. Мужчины были настроены враждебно. Кто-то угрожающе поднял копье. Мимо Маклая в опасной близости пролетели две стрелы. Встревоженные лица папуасов, казалось, говорили: «Зачем пришел этот человек? Зачем он нарушает нашу жизнь?» И Маклаю стало как-то неловко: в самом деле, зачем он пришел стеснять их?

Слух о появлении белого распространился с быстротой молнии. Из других деревень стали подходить вооруженные люди. Они окружили Маклая. Один из них даже замахнулся на него копьем. Маклай стоял в кругу враждебных людей и думал – как поступить далее? Лучше всего, конечно, уйти, но… внезапно он почувствовал страшную усталость, ему захотелось спать. Маклай сделал движение, чтобы выйти из круга. Папуасы молча расступились перед ним. Настороженно, с удивлением смотрели, как этот странный белый берет циновку, тащит ее в тень, развязывает шнурки на ботинках и укладывается с явным намерением спать.

А ученый в это время думал: «Сопротивляться им я не могу, а если они решат убить меня, то не все ли равно, как умереть – сидя или стоя, спящим или бодрствующим?» И с этими мыслями – что самое удивительное! – Маклай уснул.

Когда он открыл глаза, он увидел, что вокруг него сидят папуасы и о чем-то тихо переговариваются. Солнце подсказало ему, что проспал он часа два. Никто из папуасов не шевельнулся, когда Маклай встал, завязал ботинки, кивком головы попрощался со всеми и ушел домой…

В следующий раз Маклай попал в уже знакомую ему Горенду. Но и здесь его появление произвело страшный переполох. Опять вопили женщины, прячась в лесу, за ними бежали собаки и злобно визжащие свиньи с поросятами… Маклай неприятно удивился, но не повернул обратно, а сел на высокий помост и стал делать зарисовки в свой альбом. Папуасы, взволнованные его приходом, зорко следили за каждым его движением. Маклай видел, что им не по себе, и потому скоро ушел. Да, нелегко будет преодолеть их недоверие, думал он, шагая по лесу. Впредь он решил, что все же приходить к ним будет, но, чтобы не создавать суеты и волнений, извещать их заранее о своем появлении свистком; у женщин будет время спрятаться, а папуасы, как видно, заботятся о них с нежностью и вниманием. Маклай был для них загадкой: кто знает, не причинит ли он им зло, и потому следует женщин держать от него подальше. В случае чего, они на себя примут первый удар… Это рыцарственное отношение к женам, сестрам, дочерям и удивляло и нравилось Маклаю.

С первых дней пребывания среди папуасов Маклай учился их языку – как иначе общаться с ними? Но учиться без переводчика оказалось делом нелегким. Узнать название какого-либо предмета просто: вы берете в руку нужную вам вещь или указываете на нее, и вам говорят, как она называется. Но что делать с такими словами, как «хорошо», «плохо», «добро», «зло»? То есть то, что называют понятиями отвлеченными?

Маклай долго бился, чтобы узнать, как будет по-папуасски «хорошо». И только дней через десять, после немалых усилий и окольными путями, он наконец узнал, как звучит по-папуасски это заколдованное слово.

…Между тем давно уже началось дождливое время года. А вместе с дождями пришла и лихорадка. Она свалила сначала самого Маклая, он не отличался крепким здоровьем. Потом слег Ульсон и, наконец, Бой. Маклай тяжело болел. Руки у него после приступа еще долго тряслись, голова кружилась, но ни на минуту он не забывал о своих обязанностях. Метеорологические наблюдения требовали много движений, а Маклаю, ослабевшему от приступов, это было тяжело.

Непонятно, каким образом он умудрялся не пропускать для измерений ни одного дня, ни часа, хотя в голове все мешалось.

А в дневнике, подробном и великолепно написанном, появлялись очень спокойные строчки: «Нового ничего нет. Все по-старому. Утром я зоолог-естествоиспытатель, затем, если люди больны, повар, аптекарь, врач, маляр, портной и даже прачка… Терпеливо учусь папуасскому языку, но все еще понимаю мало…

…Папуасы соседних деревень начинают меньше чуждаться меня… Дело идет на лад: моя политика терпения и ненавязчивости оказалась верной. Не я к ним хожу, а они ко мне, не я их о чем-либо прошу, а они меня и даже начинают ухаживать за мной. Они делаются все более и более ручными…»

Как-то раз Маклай наблюдал охоту папуасов за рыбой. Они не ловили ее крючками, а стреляли из лука и делали это с необычайной ловкостью. Особенно нравился Маклаю молодой Бонем. Грациозно балансируя в лодке, он зорко следил за рыбой, держа наготове лук с натянутой тетивой. «Его фигура, – писал Маклай, – была очень красива».

«Удобный у меня характер, – эпически записывает он, и с этим невозможно не согласиться. – Живу и смотрю на все окружающее, точно до меня не касается. Иногда, правда, приходится выходить из этого созерцательного состояния, как, например, в настоящую минуту, когда крыша протекает и на голову падают крупные капли холодного дождя». И тут же Маклай прибавляет кое-какие наблюдения; например, говорит о том, что теперь ему понятно, почему папуасы строят такие высокие, сильно покатые крыши: вода с них скатывается и не попадает внутрь.

Жить неудобно. Готовить приходится на костре и всегда думать о том, как бы он не погас; высекать огонь – дело нелегкое, а спичек у Маклая было мало. И вода не под рукой, и койка ужасная, голова почему-то всегда оказывалась ниже ног, но у Маклая не находилось времени что-нибудь подложить под голову. И люди больны, да и сам еле на ногах держится только усилием воли.

Ко всем неудобствам прибавилась еще и серьезная болезнь Боя. Папуасов она почему-то беспокоила. Как-то раз Туй взволнованно заявил, что Бой скоро умрет, что и Биль (так называли они Ульсона) тоже болен, и Маклай останется один, и придут люди из разных деревень и непременно его убьют. И Туй нараспев печально повторял: «О Маклай! О Маклай!»

А Бой действительно умирал, и Маклай спасти его не мог. И вот печальный день этот настал, а нужно было во что бы то ни стало скрыть от папуасов смерть бедняги Боя. Маклай решил похоронить его в море, ночью, чтобы никто не видел.

Было бы долго рассказывать, как Маклай и Ульсон шли темной тропинкой, спотыкаясь и падая, как дотащились они наконец до шлюпки, а в этот час, как на грех, был отлив и она стояла на мели. Едва удалось с трудом столкнуть ее в воду, едва взялись за весла, как она снова почему-то стала, а в это время из-за соседнего мыска вышли в море на рыбную ловлю папуасские пироги, освещенные факелами. Что, если папуасам придет в голову навестить Маклая? Тогда они увидят шлюпку и нечто длинное на дне ее и… Страшно подумать, что произойдет дальше! А шлюпка стоит, точно ее кто-то держит. Маклай, несмотря на то что ночью к берегу подплывали акулы, хотел уже сойти в воду, когда заметил, что конец веревки зацепился за что-то. Поспешно ударом ножа Маклай обрезал ее. А пироги все ближе, ж огоньки все ярче… Но, к счастью, папуасы, видно, решили идти на охоту, не заходя за Маклаем, и шлюпка постепенно все дальше уходила в море, где ее скрывала темнота.

От огней на пирогах ложились длинные столбы света на спокойную поверхность моря. При каждом взмахе весла вода светилась тысячей искр… Фантастическая картина – свечение тропических вод. И Маклай, забыв об опасности, которой они еще не избежали, уже думает о том, что следовало бы захватить с собой посуду и под микроскопом рассмотреть этих крохотных светящихся животных. Да, странно устроен человек: как одни чувства быстро сменяются другими…

Пироги всё удалялись… Маклай и Ульсон опустили в море Боя. Совершив этот печальный обряд, они глубокой ночью возвратились домой…

А наутро явился Туй с другими папуасами и тотчас же заговорил о Бое. Маклай, чтобы отвлечь мысли своих гостей от этой опасной темы, а кстати произвести опыт над их впечатлительностью, налил немного спирту на блюдце и зажег его. Папуасы, не сомневаясь, что в блюдце вода, так перепугались, увидев пламя, что сначала остолбенели, а потом опрометью кинулись прочь, умоляя Маклая «не зажигать море».

Вспоминая опыт со спиртом, папуасы уверовали, что Маклай – человек необыкновенный, и, право же, они были недалеки от истины. Все чаще появлялись они в хижине Маклая, особенно после того, как одного из них Маклай вылечил, промыв рану и перевязав ее чистым бинтом. Папуасы приходили из ближних и дальних деревень, спускались с гор, приплывали на пирогах с ближних островков – Били-Били и Кар-Кара. Маклай многим помогал, особенно внимателен он был к малышам, а Туя спас от смерти. Случилось, что на беднягу Туя свалилось дерево и сильно поранило ему голову. Маклай усиленно лечил его, каждый день ходил в деревню, делал Тую перевязки. И с тех пор женщины перестали прятаться от него, и началась уже крепкая, верная дружба с жителями Горенду, а потом и с другими деревнями. Папуасы перестали относиться к нему как к чужому, приглашали на свои празднества, знакомили с различными обычаями. Маклай был первым европейцем, который видел жизнь этих людей каменного века без искажений и прикрас.

И все же, несмотря на полное доверие, Маклаю не всегда легко было измерять рост людей, объем черепа и делать другие измерения, которые давали картину особенностей той или иной расы. Но папуасы не понимали, зачем нужно Маклаю знать, кто какого роста, и так видно, кто повыше, а кто пониже. А волосы? К чему понадобилось собирать пряди разных людей? Даже Туй, самый близкий друг Маклая, в испуге отскочил от ученого, когда тот попытался поднести ножницы к его голове.

Но Маклай нашел выход: он стал в обмен, как бы на память, отрезать свои собственные пряди и в конце концов выстриг себе одну половину головы, даже не заметив этого.

Между тем шел уже 1872 год. Всё новые и новые записи появляются в дневнике Маклая, и чаще, чем хотелось бы, короткие сообщения о лихорадке.

«…У меня начинается приступ… Только крепко подпирая голову левой рукой, я в состоянии писать…

…Не туземцы, не тропическая жара, не густые заросли леса – стража берегов Новой Гвинеи. Могущественная защита туземного населения против вторжения иноземцев – это бледная, холодная, дрожащая, а затем сжигающая лихорадка…

…Холодные бурные ночи, равно как дивные вечера, не мешают ей (лихорадке. – М. Г.) атаковать беспечного; но даже самому предусмотрительному лишь в редких случаях удается ее избежать. Ноги словно наполняются свинцом… мысли прерываются головокружением, холодная дрожь проходит по всем его членам… веки бессильно смыкаются, Образы, иногда чудовищные, иногда печальные и медленные, появляются перед его закрытыми глазами».

Иногда Маклай ослабевал настолько, что в его дневнике подряд в течение нескольких дней появляется лишь одно страшное слово: лихорадка…

А на другом конце света, в России, в июле 1872 года появилась краткая заметка в газете «Кронштадтский вестник», сообщавшая, что отважный исследователь диких папуасских племен Н. Н. Миклухо-Маклай погиб… Причина гибели неизвестна. Возможно, он убит и съеден дикарями, а возможно, умер от злокачественной лихорадки.

Весть эта распространилась по всему миру. Географическое общество хлопотало перед правительством о посылке в залив Астролябии какого-либо судна на розыски ученого.

В те времена вести ходили медленно, а корабли двигались с еще меньшей скоростью. И потому лишь в декабре 1872 года клипер «Изумруд» из Тихоокеанской эскадры пошел на розыски Миклухо-Маклая. С корвета «Витязь» был специально переведен на «Изумруд» один из офицеров, лейтенант Ракович, который знал, где должны быть зарыты документы ученого.

И вот клипер приблизился к заливу Астролябии… Вот он стал в виду мыска Гарагаси, где была хижина ученого. С борта корабля увидели развевающийся над хижиной флаг. Странно… Кто же поднял его, если сам ученый погиб? Офицеры с волнением смотрели на берег, ожидая чего-то необыкновенного. Вскоре от мыска отвалила пирога с папуасами. В середине сидел кто-то не похожий на папуаса. Возможно, Швед Ульсон? Офицеры не отрывались от биноклей. И вдруг Ракович взволнованно воскликнул:

– Господа, да ведь это сам Маклай! Клянусь, я узнал его! Значит, он жив. Какая радость!

– Вы уверены? – спросил командир клипера Михаил Николаевич Кумани.

– Абсолютно! Михаил Николаевич, ручаюсь, это он, он! Ура!

И тут загремела команда «всех наверх», и матросы рассыпались по реям, и по воде далеко раскатилось мощное троекратное «ура».

Маклай, ошеломленный шумом и множеством людей, медленно поднимался по трапу. Он был одет в платье, превратившееся едва ли не в лохмотья, в дырявые башмаки и с кинжалом за поясом! Ну прямо-таки настоящий Робинзон. О чем и сказал лейтенант Ракович, радостно пожимая ему руку!

Михаил Николаевич Кумани предложил ученому немедленно перебраться на корабль.

– О ваших вещах, о коллекциях позаботятся наши молодые офицеры, – сказал он, усаживая Маклая в кают-компании. – У вас нездоровый вид, и вам необходимо отдохнуть. Я рад, что поспел вовремя, пока вы совсем не свалились.

К его величайшему удивлению, Маклай заявил, что он вовсе не собирается покидать берег, у него тут много дел. Вот, правда, одежда его поистрепалась, а главное, обувь, но в остальном все идет прекрасно.

– Скажите, Михаил Николаевич, как долго продлится ваша стоянка? – спросил Маклай.

– Как можно меньше. Вы знаете, на «Витязе» в тот раз несколько матросов подхватили лихорадку, и я боюсь за своих людей.

– Н-да… – задумчиво произнес Маклай. – Тогда это меняет положение дел. Мне не успеть составить отчет и обработать свои записки. Придется идти с вами, – со вздохом заключил он.

– Ну, не надо так расстраиваться по этому поводу, – засмеялся Кумани, – а то мы можем и обидеться!

– Нет, нет, ради бога, Михаил Николаевич! – всполошился деликатный Маклай. – Дело, видите ли, в том, что мне еще очень много надо сделать…

– Но вы вернетесь сюда в самом скором времени, – сказал Кумани. – Насколько мне известно, одно голландское судно собирается с ученой целью в плавание вокруг Новой Гвинеи, моряки охотно возьмут вас с собой, а пока вы сможете немножко оправиться. Право же, морская прогулка вам сейчас будет очень кстати.