Текст книги "Эпиграммы"

Автор книги: Марк Марциал

«К чему нам, – говоришь ты, – твое послание? Разве тебе мало того, что мы читаем твои эпиграммы? Что ты еще собираешься сказать здесь такого, чего не в состоянии сказать в стихах? Я понимаю, почему предваряют посланиями трагедии и комедии, раз они не могут говорить сами за себя. Эпиграммам глашатай не нужен, и довольно им своего, то есть злого языка: на какую страницу ни взглянуть – вот и послание. Поэтому, будь добр, не доводи дело до смешного и не вводи лица, пляшущего в тоге. Подумай только, приятно ли тебе идти с палкой на ретиария. Я на стороне тех, кто решительно против». Ей-богу, Дециан, ты прав! А если б ты еще знал, с каким длинным посланием тебе пришлось бы иметь дело! Итак, будь по-твоему. Все, кому попадется эта книга, будут обязаны тебе тем, что они не устанут, еще не дойдя и до первой страницы.

 
1
Больше трехсот эпиграмм могла бы ты вынести, книга,
Но кто бы вынес тебя, кто бы прочел до конца?
Вот и узнай, каковы коротенькой выгоды книжки:
Первое, – что на нее меньше бумаги идет,
А во-вторых, что за час окончит ее переписчик,
Да и не только на вздор употребит его мой,
В-третьих же, коль у тебя найдется где-то читатель, —
Пусть до конца ты плоха, не надоешь ты ему.
И за столом тебя раньше прочтут, разбавивши кубки,
Чем начнет остывать чаша с горячим вином.
Думаешь ты, что успех обеспечит тебе эта краткость?
Многим, увы, и такой будешь ты слишком длинна!
2
Имя громкое Крит, еще громче Африка имя
Дали вам, Сципион, и победитель Метелл.
Но укротившего Рейн почтила Германия высшим
Именем, Цезарь, тебя в юности ранней твоей.
Вместе с отцом заслужил твой брат триумф идумейский,
Лавр же от хаттов тебе принадлежит целиком.
3
Секст, ты совсем не должник, не должник ты, Секст, будь уверен.
Может ли быть должником тот, с кого нечего взять?
4
О, как с матерью, Аммиан, ты ласков!
Как тебя, Аммиан, она ласкает!
И друг друга вы «брат», «сестра» зовете.
Непристойные вам к чему названья?
Быть не тем, что вы есть, зачем хотите?
Шутки все это вам, забавы? Нет же:
Мать, которая жаждет быть сестрою,
Не сестрой и не матерью быть хочет.
5
Пусть я умру, Дециан, коли искренне я не хотел бы
Целые дни проводить, целые ночи с тобой.
Но ведь две тысячи нас друг от друга шагов отделяют,
Даже четыре, раз мне надо назад уходить.
Часто нет дома тебя, а коль дома ты, часто не примешь:
То по делам ты ушел, то самому недосуг.
Чтоб повидаться с тобой, две мили пройти мне не скучно,
Но, чтоб не видеть тебя, скучно четыре пройти.
6
Что пристал ты ко мне с изданьем книжек?
Не прочел ты еще и двух страничек,
А уж смотришь, Север, в последний листик,
И зевать во весь рот ты начинаешь.
Это те эпиграммы, что ты слушал
И скорей заносил ты на таблички,
Это те, что за пазухой таскал ты
На пиры и в театр поодиночке;
Это те или новые – получше.
Что за польза в таком мне тощем свитке,
Что не толще концов на книжной скалке,
Коль в три дня ты прочесть его не можешь?
Пресыщенья такого нет презренней!
Устаешь чересчур ты скоро, путник,
И, хоть надо тебе спешить в Бовиллы,
Распрягать у Камен уж ты собрался!
Что ж пристал ты ко мне с изданьем книжек?
7
И в декламациях мил, и дела ведешь, Аттик, ты мило,
Мило историю ты, мило ты пишешь стихи;
Мило ты мим сочинишь, эпиграммы твои тоже милы,
И как грамматик ты мил, мил ты и как астроном;
Мило ты и поешь и танцуешь, Аттик, ты мило,
Мило на лире бренчишь, мило играешь ты в мяч.
Хоть ничего хорошего, но все ты делаешь мило...
Хочешь, скажу я, кто ты, Аттик? Пустой лоботряс.
8
Если, читатель, тебе покажется в сборнике этом
Что-нибудь слишком темно иль на латыни плохой,
Это вина не моя; здесь просто наврал переписчик,
Наспех стараясь стихи все для тебя отсчитать.
Если ж подумаешь ты, что не он, а я в этом грешен,
То непременно тебя я бестолковым сочту.
«Все-таки плохи стихи!» Что правда, то правда, не спорю:
Плохи они, но ты сам пишешь не лучше меня!
10
Полпоцелуя всего подарил ты мне, Постум. Похвально:
Можешь отсюда еще ты половину отнять.
Хочешь ли больший мне дать и совсем несказанный подарок?
Всю половину себе, Постум, оставь целиком.
11
Коль видишь, Руф, что Селий мрачен как туча,
Коль поздно так под портиком он все бродит,
Коль нет лица на нем, коль грусть его гложет,
Коль до земли он непристойно нос свесил,
Коль бьет рукою в грудь и волосы крутит,
То не о друге он горюет иль брате:
И оба сына живы (пусть живут долго),
Жена здорова, все в порядке – дом, слуги,
И ни приказчик не обжулил, ни съемщик.
Что ж тосковать? Обед придется есть дома.
12
Как объяснить, что твои поцелуи миррою пахнут,
Что никогда у тебя запаха нет своего?
Странно мне, Постум: всегда издаешь ты запах хороший,
Постум, хорошего нет пахнуть всегда хорошо.
13
«И судье надо дать, и адвокату...»
Секст, да ты уплати заимодавцу!
14
Селий испробует все, ничего ни за что не упустит,
Всякий раз как грозит дома обедать ему.
Вот он к Европе бежит, и, тобою, Павлин, восхищаясь,
Хвалит Ахилловы он ноги твои без конца.
Если Европа скупа, спешит от нее он к Ограде:
Может быть, там Филлирид выручит иль Эсонид.
Коль обманулся и здесь, у Мемфисских святилищ толчется
И у поклонниц твоих, грустная телка, торчит.
Выйдя оттуда, спешит скорей к стоколонному зданью,
Далее – к роще двойной, что подарил нам Помпей.
В бани зайти не побрезгует он к Фортунату и к Фавсту,
Да и в Эолию влезть к Лупу и в Гриллову темь:
В трех он термах подряд все моется снова и снова.
Если проделал он все, но не помог ему Бог,
Вымывшись, бегом опять он торопится к буксам Европы:
Может быть, кто из друзей там запоздалый пройдет.
Ради тебя, ради милой твоей, похититель влюбленный,
Бык, помоги: позови Селия ты на обед!
15
Кубка ты никому не дашь, пригубив.
Это, Горм, человечность, а не гордость.
16
Болен Зоил: лихорадка его сидит в одеяле.
Будь он здоров, для чего пурпурный был бы покров?
Нильское ложе к чему? К чему вонь от краски сидонской?
Коль захворал, для чего роскошью хвастать тебе?
Что обращаться к врачам? Разгони ты своих Махаонов!
Хочешь здоровым ты быть? На одеяло мое.
17
Сидит стригунья у Субуры при входе,
Где палачей висят кровавые плети,
У Аргилета, где сапожников куча.
Не занята, однако, Аммиан, стрижкой
Стригунья эта. Ну а чем? Дерет шкуру.
18
Льщусь на обед у тебя, мне стыдно, Максим, но льщусь я;
Льстишься ты сам на другой. Чем же ты лучше меня?
Я спозаранку приду на поклон; говорят, что ушел ты
Раньше еще на поклон. Чем же ты лучше меня?
В свите твоей я иду, пред царем выступая надменным;
Сам ты идешь пред другим. Чем же ты лучше меня?
Службы довольно с меня: быть рабом у раба не желаю!
Царь над собою царя, Максим, не должен иметь.
19
Ты полагаешь, Зоил, что обедом я осчастливлен?
Я осчастливлен, Зоил? Да и каким же? Твоим?
На Арицийском холме питается твой сотрапезник,
Если обедом твоим он осчастливлен, Зоил.
20
Павел скупает стихи и потом за свои выдает их.
Да, что купил, ты считать можешь по праву своим.
21
Постум, целуешь одних, а другим подаешь только руку.
Ты говоришь: «Выбирай». Руку твою предпочту.
22
В чем провинился я, Феб и девять сестер, перед вами?
Что ж это? Мстит своему резвая Муза певцу?
Постум недавно меня целовал, поджав себе губы,
Ну а теперь целовать начал меня он взасос.
23
Не скажу ни за что, напрасны просьбы,
Кто такой этот Постум в нашей книжке.
Не скажу ни за что, напрасны просьбы,
Наносить оскорбленье поцелуям,
Что так ловко отметить за это могут.
24
«Если злой рок тебе даст подсудимого тяжкую долю,
Я, подсудимых бледней, горе с тобой разделю;
Если придется тебе уйти из отечества в ссылку,
Я по морям и горам вслед за тобою пойду».
Ты богатеешь: так что ж, на двоих достояние это?
Все пополам? Чересчур? Кандид, ты что же мне дашь?
Значит, ты в горе со мной, но когда с благосклонной улыбкой
Бог осчастливит тебя, Кандид, ты будешь один.
Дать не даешь никогда, но всегда обещаешь ты, Галла.
Ежели лжешь ты всегда, лучше уж мне откажи.
26
Невии тяжко дышать, одолел ее кашель жестокий,
Складки одежды она все заплевала тебе.
Что же, Битиник, уже, по-твоему, кончено дело?
Нет, ты обманут: хитрит, не умирает она.
27
Ежели Селий начнет на обед закидывать сети,
Тут он захвалит твое чтенье иль речь на суде:
«Великолепно! Умно! Живо! Здорово! Браво! Прекрасно!
Это по мне!» Да готов, Селий, обед: замолчи!
29
Руф, посмотри на него: он на первых скамьях восседает,
Даже отсюда горит вся в сардониксах рука;
Множество раз его плащ пропитан тирскою краской,
Первого снега белей тога окутала стан;
Запах помады его весь Марцеллов театр наполняет,
А на холеных руках ни одного волоска;
На башмаках у него блестит не потертая лунка,
Не натирает сафьян красный мозолей ему;
Точно как звездами лоб его мушками часто залеплен...
Он неизвестен тебе? Мушки отклей – и прочтешь.
30
Двадцать тысяч взаймы сестерциев раз попросил я:
Даже в подарок их дать было бы сущий пустяк;
Я ведь просил-то их в долг у богатого старого друга,
А у него без нужды полон деньгами сундук.
Он мне в ответ: «Наживешь богатство, заделавшись стряпчим».
Денег я, Гай, у тебя, а не совета прошу!
31
Часто с Хрестиной я спал. «Ну что, хорошо с ней, скажи мне?» —
«Да, Мариан: ничего лучше не может и быть».
32
Тяжбу я с Бальбом веду, – оскорбить не желаешь ты Бальба,
Понтик; с Лицином веду, – тоже большой человек!
Часто сосед мой Патроб мне поле жалкое портит, —
Вольноотпущенник он Цезаря, – страшно тебе;
Не отдает нипочем раба мне Ларония. Что же?
Скажешь: «Богата, стара и без детей, и вдова».
Плохо, поверь, у раба, хотя бы и друга, быть в рабстве:
Вольным будь, коли ты быть господином взялся.
33
Филениды лобзать не стану лысой,
Филениды лобзать не стану рыжей,
Филениды лобзать кривой не стану:
Филениду лобзать такую – мерзость.
34
Все наследство отдав на выкуп дружка – Филерота,
Голодом моришь своих, Галла, троих сыновей.
Так ты лелеешь свою увядшую прелесть, которой
Даже о чистой любви надо давно позабыть.
О, если б боги навек тебя с Филеротом связали,
Мать непристойная! Ты Понтии даже гнусней!
35
Ежели ноги твои на месяца рожки похожи,
Можешь отлично ты, Феб, в винном их роге купать.
36
Прочь от меня, завитой, убирайся, со смятою гривой,
С гладкою кожею – прочь, с грязною кожею – прочь!
Будь безбородым скопцом иль небритым, как подсудимый,
Будь ты хоть грубый мужик, Панних, хоть неженка —
прочь!
Пусть твои голени все в волосах, а грудь вся в щетине,
Панних, но ум у тебя начисто выщипан весь.
37
Что ни ставят на стол, ты все сгребаешь:
И соски и грудинку поросячью,
Турача, что на двух гостей рассчитан,
Полбарвены и окуня морского,
Бок мурены и крылышко цыпленка,
И витютня с подливкою из полбы.
Все, собравши в промокшую салфетку,
Отдаешь ты снести домой мальчишке,
Мы же все тут лежим толпою праздной.
Если есть в тебе стыд, отдай обед наш:
Завтра, Цецилиан, тебя не звал я.
38
Просишь сказать тебе, Лин, что дает мне усадьба в Номенте?
Вот что усадьба дает: там я не вижу тебя.
39
Алые платья даришь и лиловые ты потаскухе.
Коль по заслугам дарить хочешь, ей тогу пошли.
40
Вздор, что Тонгилий горит в лихорадке полуторадневной.
Знаю уловки его: хочет и пить он и есть.
Ставят теперь на жирных дроздов коварные сети,
Брошен крючок на барвен и на морских окуней.
Надо и цекуб цедить, и года Опимьева вина,
Надо и темный фалерн в рюмки хрустальные лить.
Все врачи, как один, прописали Тонгилию ванны...
Не лихорадка его, дурни, – обжорство трясет.
41
«Смейся, коль ты умна, красотка, смейся!»
Так, как будто, сказал поэт пелигнский.
Но не всем это он сказал красоткам.
Даже если сказал и всем красоткам,
Не сказал он тебе: ты не красотка,
Максимина, а все твои три зуба
Цвета черной смолы или самшита.
И коль мне, да и зеркалу ты веришь,
То поймешь ты, что смех тебе опасен,
Точно Спанию ветер, Приску руки,
Точно дождик напудренной Фабулле
Или солнце Сабелле набеленной.
Мой совет: мину строй всегда суровей,
Чем Приама жена с невесткой старшей.
Мимов гаера ты Филистиона
Не смотри, избегай пиров распутных
И всего, что игривостью нескромной
Во весь рот заставляет нас смеяться.
Лучше к матери ты подсядь печальной,
Что горюет по мужу или брату;
Развлекайся трагической лишь Музой.
А послушаешь нашего совета,
Так поплачь, коль умна, поплачь, красотка.
42
Ванну зачем ты грязнишь, Зоил, свой зад подмывая?
Чтоб еще хуже ее выпачкать, голову сунь.
43
«Общее все у друзей». Но как понимаешь ты, Кандид,
То, о чем ночью и днем ты, пустомеля, кричишь?
Шерсть для тоги твоей в лаконском Галезе промыта
Или с отборных овец пармского стада снята;
Ну а в мою не одеть и чучело, что принимает
Первым удары рогов бешеных в цирке быков:
Ты получаешь плащи Агеноровы с родины Кадма,
А багряницу мою за три гроша не продать.
Ножки ливийских столов у тебя из кости индийской,
А у меня черепком буковый столик подперт.
Под непомерных барвен у тебя золоченые блюда,
А у меня-то под цвет плошки краснеется рак.
Челядь могла бы твоя с илионским поспорить миньоном,
Мне ж Ганимедом моим служит моя же рука.
И, от таких-то богатств ничего старинному другу
Не уделив, говоришь: «Общее все у друзей».
44
Раб ли куплен мной, иль с начесом тога,
Серебра ль три-четыре фунта, скажем,
Тотчас Секст-ростовщик, всем вам отлично
Как старинный мой друг давно известный,
В страхе, как бы взаймы не попросил я,
Про себя, но чтоб слышал я, зашепчет:
«Семь я тысяч Секунду должен, Фебу —
Я четыре, одиннадцать – Филету,
А в шкатулке моей нет и квадранта».
До чего ж хитроумен мой приятель!
Трудно, Секст, отказать, когда попросят,
Но насколько трудней еще до просьбы!
45
Хоть и бессилен ты, Глипт, но подверг себя оскопленью.
Что за безумье! Зачем? Ты ведь и раньше не мог!
46
Как пестреет кругом сицилийская Гибла цветами,
В краткие вешние дни взяток давая пчеле,
Так платяные тиски у тебя блистают плащами,
Так от застольных одежд искрится полный сундук;
Белые тоги твои, что оденут и целую трибу,
Не с одного получил стада в Апулии ты.
Но равнодушно глядишь ты, как мерзнет твой друг неодетый,
И не согреешь, злодей, драную свиту свою.
Страшно, несчастный, тебе обсчитать на пару лохмотьев, —
Да не себя самого, Невол, – а жадную моль?
47
Дальше беги от сетей коварных развратницы наглой,
Пусть и с Киферы самой раковин глаже ты, Галл.
Думаешь мужа увлечь? Напрасны будут старанья:
Хоть и по-разному, но... любит он женщин одних.
48
Мясника мне, трактирщика и баню,
Брадобрея и камешки с доскою,
Да немного моих любимых книжек,
Друга, лишь бы он не был полный неуч,
Безбородого мальчика-подростка
И любезную мальчику девчонку, —
Дай мне все это, Руф, хотя б в Бутунтах,
И бери себе термы ты Нерона.
49
«В жены брать не по мне Телесину». – «Что так?» – «Да распутна». —
«Но Телесина юнцов любит». – «Вот это по мне».
51
Часто в шкатулке твоей денарий один, да и то он
Так уж потерт, что и сам, Гилл, ты не хуже его;
Но и того не видать ни трактирщику, ни хлебопеку,
А перейдет он тому, кто разжигает тебя.
Бедное брюхо твое завидует похоти гнусной:
Все пожирает она, и голодает оно.
52
Дасий умеет считать посетителей бани: с грудастой
Спаталы втрое спросил, и уплатила она.
53
Максим, хочешь ты быть независимым? Лжешь ты: не хочешь!
Но если хочешь, то что ж? Этого можно достичь:
Ты независим, коль ты в гостях не обедаешь, Максим,
И утоляешь свою жажду ты вейским вином,
Коль тебе блюда смешны золоченые жалкого Цинны,
Коль обойдешься такой тогой, какая у нас,
Если ты за два гроша получаешь доступные ласки,
Если под кровлю свою можешь, нагнувшись, входить.
Если ты волей такой обладаешь и силою духа,
То независимей ты будешь парфянских царей.
54
Чем ты, Лин, подозрителен супруге,
В чем ей хочется, чтоб ты был скромнее,
Показала она довольно ясно,
Наблюдать за тобой скопца поставив.
Никого нет хитрей проныры этой!
55
Полюбить бы тебя мне, Секст, хотелось,
Но, что делать, ты требуешь почтенья:
Буду чтить, но любить уже не буду.
56
В Ливии, Галл, у твоей супруги недобрая слава:
Жадности мерзкой порок в ней непомерно развит.
Все это – наглая ложь: она ни с кого не привыкла
Брать. – Ну а что же она делать привыкла? – Давать.
57
Вот этот, что вразвалку, медленным шагом
Идет Оградой в аметистовом платье,
Кого плащами не затмит ни мой Публий,
Ни даже Корд, который альфа всех пенул,
За кем толпятся тоги, кудряшей свита,
И чьи носилки – шторки все, ремни – новы.
Вот-вот он у прилавка заложил Кладу
Грошей едва за восемь, чтоб поесть, перстень.
58
В тоге с начесом, Зоил, над моей ты смеешься потертой?
Тога потерта на мне, правда, Зоил, но своя.
59
«Крошкой» зовусь я, столовая малая. Милости просим!
Виден в окошко мое Цезарев купол: смотри.
Розы бери, развались, пей вино, умащайся ты нардом:
Повелевает сам бог помнить о смерти тебе.
60
Гилл, ты, мальчишка, живешь с женой войскового трибуна
И наказаний за то только мальчишеских ждешь.
Вот погоди, оскопят! «Но ведь это противозаконно!» —
Мне говоришь. А что ты делаешь, это закон?
62
Волосы выщипал ты на груди, на руках и на икрах,
Да и под брюхом себе начисто ты их обрил.
Все это ты, Лабиен, для любовницы делаешь, знаем.
Но для кого ты, скажи, задницу брил, Лабиен?
63
Было всего у тебя сто тысяч сестерциев, Милих;
Их ты истратил, купив Леду с Дороги Святой.
Столько платить за любовь и богатому, Милих мой, дико.
«Я не влюблен», – говоришь! Это уж полная дичь.
64
Лавр, пока думаешь ты, то ли ритором стать, то ли стряпчим
И не способен решить, чем тебе хочется быть,
Век и Пелеев прошел, и Приамов, и Несторов минул,
И уже поздно теперь медлить с решеньем тебе.
Выступи ты наконец, – три ритора за год скончались, —
Если хоть плохонький дар или умение есть.
Если претит обучать, то делами кишит каждый форум:
Даже сам Марсий бы мог стряпчим заделаться тут.
Ну начинай же скорей: надоело уж нам дожидаться!
Кем тебе быть, не решил? Вскоре ты станешь ничем!
65
Что Салейана видим мы таким мрачным?
«Иль, – говорит он, – схоронить жену шутка?»
Ах, как судьба ужасна! Ах, какой случай!
Так Секундиллы-то богачки нет больше,
Что ты с приданым миллионным взял в жены?
Как жаль мне, Салейан, что это так вышло!
66
Выбился локон один изо всей заплетенной прически,
Будучи шпилькой дрянной плохо на ней укреплен.
Зеркалом, выдавшим грех, отомстила Лалага служанке,
Из-за проклятых волос тяжко Плекусу избив.
Брось ты свои украшать, Лалага, злосчастные кудри:
Девушке ты не давай дурьей своей головы.
Выведи волосы ты или бритвой жестокой обрейся,
Чтобы лицо у тебя зеркалу было под стать.
67
Где бы ни встретились мы, ты, Постум, меня окликаешь
Тотчас, и первый вопрос сразу же твой: «Как дела?»
Встретив меня десять раз в течение часа, ты спросишь
То же. По-моему, ты, Постум, остался без дел.
68
Что тебя называю просто Олом,
А не так, как бывало, – «царь», «владыка»,
Ты не должен отнюдь считать за дерзость:
Всем имуществом я купил свободу.
И царей и владык иметь обязан
Кто собой не владеет и кто жаждет,
Чего жаждут цари или владыки.
Коль раба тебе, Ол, совсем не надо,
И царя тебе, Ол, совсем не надо.
69
Ты говоришь, что в гостях неохотно обедаешь, Классик:
Я провалиться готов, если ты, Классик, не лжешь.
Даже Апиций и тот любил у других пообедать:
Надоедало ему есть свой домашний обед.
Если же ты неохотно идешь, то зачем и ходить-то?
«Должен я». Правда твоя: должен и Селий идти.
Слышишь, зовет Мелиор на роскошный обед тебя, Классик.
Где ж твоя гордость? Будь тверд: если ты муж, откажись.
71
Цецилиан, благосклонней тебя никого нет. По правде:
Стоит мне только прочесть дистиха два или три,
Тотчас же Марса читать начинаешь стихи иль Катулла,
Как бы давая понять, что они хуже моих,
Чтобы казались мои при сравнении лучшими? Верю,
Цецилиан, но тогда ты уж читал бы свои.
72
Постум, с тобой, говорят, за вчерашним обедом был случай
Скверный, по мне, да и кто ж это бы стал одобрять?
Дали тебе по щеке, и так звонко, как даже Латину
Не приводилось еще рожи Панникула бить.
Самое странное то, что виновником этой обиды
Назван Цецилий, и весь Город об этом кричит.
«Вздор, – говоришь ты, – не верь!» Не верю. Но что же поделать,
Если Цецилий найдет и очевидцев еще?
74
Савфейя, окруженного людей в тогах
Оравой, точно сам идет домой Регул,
Когда его ответчик в храм бежит бритый, —
Матерн, ты видишь? Но оставь свою зависть,
Такой, прошу, не окружай себя свитой:
Ведь всех друзей его и всю толпу в тогах
Фуфикулен и Фавентин ему ставят.
75
Лев, что обычно сносил укротителя смелого палку
И позволял себе в пасть ласково руку совать,
Вдруг всю покорность забыл, и к нему вернулась такая
Ярость, какой не сыскать и на Ливийских горах.
Ибо он мальчиков двух из толпы прислужников юных,
Что разгребали комки окровавленной земли,
Дико, проклятый, схватив, растерзал свирепо зубами:
Марса арена досель зла не видала страшней.
Хочется крикнуть: «Злодей, вероломный предатель, разбойник,
С нашей волчицы бери к детям пощады пример!»
76
Марий пять фунтов тебе серебра отказал, а ему ведь
Ты ничего не дарил. Вот он и дал, чего нет.
77
Если, Косконий, длинны для тебя мои эпиграммы
Лучше уж было б тебе салом подмазывать ось!
Этак тебе и колосс покажется слишком высоким,
И маловатым сочтешь мальчика Брутова ты.
Знай, коль тебе невдомек: у Марса с ученым Педоном
Часто для темы одной по две страницы идет.
Вовсе не длинны стихи, коль от них ничего не отнимешь,
А у тебя-то, дружок, даже двустишья длинны.
78
Просишь сказать, где хранить тебе рыбу в летнее время,
Цецилиан? Да храни в собственных термах ее.
79
Стоит позвать мне гостей, ты, Насика, зовешь меня в гости.
Ты уж меня извини: дома обедаю я.
80
Чтобы избегнуть врага, покончил Фанний с собою.
Ну не безумно ль, дабы не умереть, умирать?
Может быть, твой паланкин гораздо просторней носилок,
Но, если твой он, тогда он домовина, Зоил.
82
Что распинаешь раба, язык ему вырезав, Понтик?
То, о чем он замолчал, весь разглашает народ.
S3
Ты любовнику, муж, лицо испортил:
Обкорнал ты ему и нос и уши,
И уродства лица он не исправит.
Что ж, по-твоему, ты отмщен довольно?
Нет! Не то ему вырезать бы надо.
84
Сластолюбив и доступен мужам был герой, сын Пеанта:
Так за Парисову смерть мстила Венера ему.
Гнусною страстью за то сицилиец Серторий наказан,
Думаю, Руф, что убил грозного Эрика он.
85
В легкой плетенке бутыль для отварной воды охлажденной
Будет тебе от меня даром в Сатурновы дни.
Если ж тебе в декабре обиден мой летний подарок,
То без начеса пошли тогу за это ты мне.
86
Хоть совсем не хвалюсь я палиндромом,
Не читаю я вспять сотадов наглых,
Хоть и эха гречат во мне не слышно
И мне Аттис изящный не диктует
Галлиамбов изнеженных и шатких,
Все ж отнюдь не плохой поэт я, Классик.
Предложи-ка ты Ладу против воли
Пробежать по снаряду акробата?
Затруднять себя сложным вздором стыдно
И нелепо корпеть над пустяками.
Пишет пусть для толпы своей Палемон,
Я ж угоден пусть избранным лишь буду.
87
Секст, говоришь, что к тебе красавицы страстью пылают?
Это с твоим-то лицом, как у пловца под водой?
88
Ты не читаешь стихов, а желаешь слыть за поэта.
Будь чем угодно, Мамерк, только стихов не читай.
89
То, что без меры ты пьешь и всю ночь за вином ты проводишь,
Это простительно, Гавр: это Катона порок.
То, что ты пишешь стихи без помощи Муз с Аполлоном,
Это хвалить мы должны: сам Цицерон так писал.
Словно Антоний блюешь, и тратишь словно Апиций.
Но у кого перенял ты свой гнуснейший порок?
90
Квинтилиан, ты глава наставников юношей шатких,
Римской слава и честь тоги ты, Квинтилиан.
Если спешу я пожить, хоть и беден и лет мне немного,
Ты извини, но ведь жизнь, как ни спеши, – коротка.
Медлит пусть тот, кто отцов состоянье жаждет умножить
И набивает себе предками атриум свой.
Мне же по сердцу очаг и не чуждый копоти черной
Домик, источник живой и незатейливый луг.
Будь домочадец мой сыт, будь супруга не слишком учена,
Ночью будь сон у меня, день без судебных хлопот.
91
Ты государства оплот, ты, Цезарь, слава вселенной:
С нами живешь ты, и мы верим, что боги живут!
Если так часто могли мои торопливые книжки
Взоры твои приковать к стихотвореньям моим,
Даруй казаться мне тем, кем быть мне судьба отказала:
Право считаться отцом дай мне троих сыновей.
Коль не понравился я, это будет мне утешеньем,
Будет наградою мне, если понравился я.
92
Права трех сыновей я добивался,
И моих ради Муз то право дал мне
Тот, кто только и мог. Прощай, супруга!
Не должны пропадать дары владыки.
93
«Первая где ж, – говоришь, – если это книга вторая?»
Что же мне делать, коль та, первая книга, скромней?
Если же, Регул, тебе угодней дать первенство этой,
Ты с заголовка ее йоту одну соскобли.
 

КНИГА III

 
1
Что бы тут ни было, шлет тебе это из дальних пределов
Галлия, имя какой римская тога дала.
Верно, похвалишь, прочтя, ты не эту, а прежнюю книгу,
Но ведь и эта и та, что предпочел ты, – мои.
Что же? Пусть будет милей рожденная в нашей столице,
Ибо должна победить галльскую книгу своя.
2
Ты подарком кому быть хочешь, книжка?
Добывай покровителя скорее,
Чтобы в черную кухню не попасться
И тунцам не служить сырой оберткой
Иль мешочком для ладана и перца.
Ты к Фавстину спешишь на грудь? Разумно!
Кедрецом умащенная, пойдешь ты
И, с обеих сторон в убранстве пышном,
Закичишься головками цветными;
Всю покроет тебя изящный пурпур,
Загордится червленый заголовок:
Под защитой такой и Проб не страшен.
3
В Рим, моя книга, ступай! Если спросят, откуда пришла ты,
«Я из тех стран, где идет, – скажешь, – Эмилиев путь».
Если ж, в какой мы земле, в каком мы городе, спросят,
Форум Корнелиев ты можешь в ответ указать.
Спросят, зачем я ушел, – скажи ты вкратце о многом:
«Да надоело ему тогу напрасно таскать».
Скажут: «Когда же назад он вернется?» Ответишь: «Поэтом
Рим он покинул; придет он кифаредом теперь».
5
В Город идя без меня, ты желаешь, чтоб многим представил,
Я тебя, книжка моя, или всего одному?
Будет с тебя одного, поверь мне; чужой ты не будешь
Юлию: имя его я повторяю всегда.
Сыщешь его ты легко у самого входа на Текту:
Дом, где теперь он живет, раньше был Дафнида дом.
Есть у него и жена, что в объятья, к груди прижимая,
Примет тебя, если ты и запыленной придешь.
Вместе ль обоих найдешь, или первым его иль ее ты
Встретишь, скажи: «Приказал Марк передать вам привет».
Хватит с тебя: пусть других представляют письмом, но напрасно
Думаешь ты, что друзьям надо представленной быть.
б
День, что третьим идет по счету за идами мая,
Должен вдвойне, Марцеллин, праздником ты почитать.
В этот день твой отец свет неба увидел впервые,
Ты посвятил в этот день щек твоих первый пушок.
Пусть одарил он отца всеми благами радостной жизни,
Большего счастья ему не приносил этот день.
7
Грошей несчастных ты прощай теперь, сотня —
Раздача свите, что давно уж с ног сбилась,
Что ей давал, бывало, банщик весь потный.
С голодными друзьями что же вам делать?
Конец пришел подачкам от царей гордых.
«Увертки прочь: давайте-ка оклад полный!»
8
«Квинт в Таиду влюблен». – «В какую Таиду?» – «В кривую».
Глаз у Таиды один, Квинт же на оба ослеп.
9
Пишет стишки на меня, как слухи носятся, Цинна.
Как же он пишет, когда их не читает никто?
10
Установил, Филомуз, твой отец по две тысячи в месяц
На содержанье тебе день ото дня выдавать:
Так как назавтра всегда ты из мота бы делался нищим,
То, при пороках твоих, нужен поденный паек.
Но, умирая, тебе завещал он все до копейки.
Так он тебя, Филомуз, вовсе наследства лишил.
11
Если подружка твоя не крива, не Таидой зовется, —
Квинт, почему же моим дистихом ты оскорблен?
Просто по сходству имен назвал я Таидой Лаиду,
А с Гермионой, скажи, чем же Таида сходна?
Правда, сам-то ты – Квинт. Ну, заменим любовника имя:
Пусть, коль угодно, не Квинт любит Таиду, а Секст.
12
Умастил, признаю, вчера чудесно
Сотрапезников Квинт, но есть им не дал.
Смех какой: голодать, но надушиться!
Кто лежит умащенным без обеда,
Представляется мне, Фабулл мой, трупом.
13
Ты не желаешь ни рыб, ни цыплят не хочешь отведать,
И кабана ты щадишь, Невия, больше отца,
Повара бьешь и бранишь, что все недоварено. Этак
Мне несвареньем никак не заболеть у тебя.
14
Голодный Тукций в Рим решил отправиться,
Уехав из Испании;
Но лишь услышал о подачках он рассказ,
С моста вернулся Мульвия.
16
Ты гладиаторский бой, царек сапожников, Кердон,
Ставишь, и грабит кинжал шила доход у тебя.
Пьян ты: тебе никогда не пришло бы в голову трезвым
Собственной кожей своей, Кердон, за игры платить.
Прямо из кожи ты лез, но себе на носу заруби ты,
Кердон, что шкурой своей надо тебе дорожить.
17
Сырный десертный пирог, что долго кругом обносили,
Пальцы гостям обжигал: был чересчур он горяч;
Но разгоралась сильней Сабидия глотка, и вот он
Несколько раз на него, щеки напыжив, подул.
Правда, пирог поостыл, и тронуть его было можно,
Но не решился никто взять его: стал он дерьмом.
18
Ты начинаешь с того, что без голоса ты от простуды.
Раз извиняешься ты, Максим, зачем же читать?
19
Рядом с Сотней Колонн изваянье медведицы видно,
Там, где фигуры зверей между платанов стоят.
Пасти ее глубину попытался измерить прелестный
Гил и засунул, шутя, нежную руку туда.
Но притаилась во тьме ее медного зева гадюка:
Много свирепей она хищного зверя была.
Мальчик коварства не знал, пока не укушен был насмерть:
Ложной медведицы пасть злее была, чем живой.
20
Чем занят друг мой Каний Руф, скажи, Муза!
Быть может, на листках бессмертных все пишет
О Клавдии, о днях былых времен повесть?
Иль с тем, что приписал Нерону льстец лживо.
Он спорит, или с Федром в злых его шутках?
Элегик резвый или эпик он важный?
Иль он, обув котурн Софокла, стал грозен?
Иль, средь поэтов сидя, он острит, праздный,
Пересыпая речь аттической солью?
Ко храму ли оттуда он идет в портик
Иль к Аргонавтам и лениво там бродит?
Иль у Европы томной вновь в лучах солнца,
Среди остывших пополудни он буксов
Сидит, а то гуляет без забот горьких?
В Агриппы термах или в Титовых мыться
Он стал иль в Тигеллина гнусного банях?
Иль он в деревне у Лукана и Тулла?
Иль с Поллионом на четвертой он миле?
Иль к бурным отбыл он уже ключам байским
И по Лукрину тихому плывет в лодке?
«Желаешь знать, чем занят Каний твой? Смехом».
22
Апиций, шестьдесят мильонов дав брюху,
Ты все ж десяток сохранил себе с лишком.
Но, опасаясь жажды с голодом вечным,
Налив последний кубок, ты глотнул яду.
Такой, Апиций, не был ты вовек прорвой!
24
Портивший лозы козел, обреченный на смерть за это,
Жертвой угодной предстал, Вакх, перед твоим алтарем
Тускский гаруспик, его заклать собиравшийся богу,
Рядом стоявшему тут парню-болвану велел
Острым отрезать ножом ему немедля шулята.
Чтобы пропала скорей мяса поганого вонь.
Сам же, когда, наклонясь к алтарю дерновому, горло
Бившейся жертвы хотел резать, зажавши рукой,
Всем святотатственно он показал свою страшную грыжу.
Тотчас хватает ее и отрезает мужик,
Думая, что вековой того требует чин и обычай
И что утробой такой издавна чтут божество.
Так из этруска ты вдруг обратился в галла, гаруспик,
И, закалая козла, сам-то ты стал валухом.
25
Чтоб охладить тебе горячий жар бани,
Куда, Фавстин, и Юлиан едва входит,
Проси, чтоб окунулся Сабиней-ритор:
Остудит этот и Нероновы термы.
26
Кандид, владеешь один ты землей, один и деньгами,
Золотом – ты лишь один, муррою – тоже один.
Массик имеешь один и Опимиев цекуб один ты,
Да и умен ты один, и даровит ты один.
Все у тебя одного. Ты думаешь, стану я спорить?
Но вот супругу твою, Кандид, ты делишь с толпой.
27
В гости к себе не зовешь, а ко мне ты в гости приходишь:
Я бы простил, коли ты, Галл, никого бы не звал.
Ты приглашаешь других: мы оба с изъяном. «С каким же?»
Твердости нет у меня, Галл, у тебя же – стыда.
28
Все удивляешься ты, что воняет у Мария ухо.
Нестор, ты сам виноват: ты ведь наушник его.
29
С двух ног ты прими цепи, Сатурн, как дар Зоила.
В дни прежние он долго носил колечки эти.
30
Нет подачек теперь: ты бесплатным обедаешь гостем.
Что же ты, Гаргилиан, делаешь в Риме, скажи?
Тогу откуда ты взял и чем за каморку ты платишь?
Где добываешь квадрант? Что ты Хионе даешь?
Пусть, как ты сам говоришь, ты живешь с величайшим расчетом,
Но продолжать эту жизнь, право, совсем не расчет.
31
Знаю я, есть у тебя много югеров сельских угодий,
Много участков земли занял и в Риме твой дом,
И сундуку твоему должников поклоняется много,
И подаются на стол в золоте яства твои.
Но берегись, не смотри свысока ты, Руфин, на беднейших:
Дидим богаче ведь был, больший богач Филомел.
32
Хватит ли сил у меня на старушку, Матриния? Хватит
И на старушку, но ты ведь не старушка, а труп.
Я и с Гекубой могу и с Ниобой, Матриния, лишь бы
Не обращалася та в суку, а эта в скалу.
33
Я предпочел бы иметь благородную, если ж откажут,
Вольноотпущенной я буду доволен тогда.
В крайности хватит рабы, но она победит их обеих,
Коль благородна лицом будет она у меня.
34
Чем твое имя тебе идет и нейдет, объясню я:
Ты холодна и черна, ты и Хиона и нет.
35
Рыб ты Фидиевой чеканки видишь.
Влей воды: они тотчас станут плавать.
36
То же, что делает друг для тебя недавний и новый,
Требуешь, чтобы и я делал тебе, Фабиан.
Чтобы как встрепанный я бежал к тебе спозаранку,
Чтобы, за креслом твоим идучи, грязь я месил,
Чтобы в десятом часу иль позднее я в термы Агриппы
Плелся усталый, хотя моюсь я в Титовых сам.
Разве за тридцать уже декабрей, Фабиан, заслужил я,
Чтоб новобранцем всегда числиться в дружбе твоей?
Тогу, что сам я купил, Фабиан, вконец износил я, —
Ты же считаешь, что мне рано в отставку идти?
37
Только и знаете вы, друзья-богачи, что сердиться.
Это не дело, но так делать-то выгодно вам.
38
Что за причина тебя иль надежда в Рим привлекает,
Секст? И чего для себя ждешь там иль хочешь, скажи?
«Буду вести я дела, – говоришь, – Цицерона речистей,
И на трех форумах мне равным не будет никто».
И Атестин вел дела, и Цивис, – обоих ты знаешь, —
Но ни один оплатить даже квартиры не мог.
«Если не выйдет, займусь тогда я стихов сочиненьем:
Скажешь ты, их услыхав, подлинный это Марон».
Дурень ты: все, у кого одежонка ветром подбита,
Или Назоны они, или Вергилии здесь.
«В атрии к знати пойду». Но ведь это едва прокормило
Трех-четырех: на других с голоду нету лица.
«Как же мне быть? Дай совет: ведь жить-то я в Риме решился!»
Ежели честен ты, Секст, лишь на авось проживешь.
39
Мальчик, любимец кривой Ликориды, по облику – кравчий
Из Илиона, Фавстин. Зоркий глазок у кривой!
40(41)
На чаше этой Менторов чекан – змейка.
Живет она, и серебро всем нам страшно.
41(40)
Если ты дал мне взаймы полтораста каких-нибудь тысяч
Из сундука твоего, что до отказа набит,
Другом великим себя, Телесин, ты за это считаешь?
Друг-то не ты, кто ссудил, друг это я, кто отдал.
42
Пастою, Полла, скрывать морщины на брюхе стараясь,
Мажешь себе ты живот, но не замажешь мне глаз.
Лучше оставь без прикрас недостаток, быть может, ничтожный:
Ведь затаенный порок кажется большим всегда.
43
Корчишь, Летин, из себя ты юношу; волосы крася,
Вороном сделался ты, только что лебедем быв.
Всех не обманешь, поверь: что ты сед, Прозерпине известно,
И у тебя с головы сдернет личину она.
44
Почему, Лигурин, тебя завидев,
Все бегут со всех ног, боясь встречаться,
И сейчас же вокруг тебя все пусто,
Хочешь знать? Ты поэт сверх всякой меры.
А порок этот жуток и опасен.
Ни тигрица, тигрят своих лишившись,
Ни змея на полуденном припеке,
Да и злой скорпион не так ужасны.
Кто стерпел бы, скажи, такие муки?
Я стою – ты читать, присел я – тоже,
Я бегу – ты читать, я в нужник – тоже,
В термы скрылся я – ты жужжишь мне в ухо,
Я в купальню скорей – не дашь поплавать,
Я спешу на обед – меня ты держишь,
Я пришел на обед – сгоняешь с места,
Я устал и заснул – меня ты будишь.
Видишь, сколько ты зла наделать можешь?
Ты и честен, и добр, и чист, но страшен.
45
Бегал ли Феб от стола и обеда Тиеста, не знаю,
Но от обедов твоих прочь я бегу, Лигурин.
Правда, изыскан твой стол и пышными яствами убран,
Но ничего не идет в рот мне при чтенье твоем.
Камбалы не подавай, ни барвен своих двухфунтовых,
Ни шампиньонов ты мне, устриц не надо: молчи!
46
Требуешь ты от меня без конца, чтобы в тоге потел я.
Нет! Пусть послужит тебе вольноотпущенник мой.
Это не то, говоришь? Это лучше гораздо, поверь мне:
Я за носилками брел, он же их сам понесет;
Если в толпу попадешь, он ее растолкает локтями,
А благородный мой бок слишком тщедушен и слаб.
Станешь ли ты говорить на суде, не скажу я ни слова,
Он – во все горло тебе «браво» всегда заревет;
Спор ли возникнет какой, разразится он громкою бранью,
Мне же слова применять крепкие стыд не велит.
«Значит, как друг ничего для меня не согласен ты делать?»
Сделаю, Кандид, но то, что не под силу рабу.
47
Где с врат Капенских крупный дождь всегда каплет,
И где в Альмоне жрец Кибелы нож моет,
И там, где луг святой Горациев зелен,
Где Геркулеса-крошки храм кишит людом,
В повозке там, Фавстин, дорожной Басс ехал
И всякой снеди деревенской вез вдоволь:
Кочны капусты ты увидел бы знатной,
И двух сортов порей, салат-латук низкий,
Желудку вялому полезную свеклу,
А рядом связку тяжкую дроздов жирных,
И зайца, что собакой галльской был пойман,
И поросенка, что не ел бобов грубых.
Перед повозкой скороход спешил с ношей:
Закутав сеном, бережно он нес яйца.
Басс ехал в Рим? Напротив: на свою дачу.
48
Нищую комнатку Ол построил, но продал усадьбу:
Сам занимает теперь нищую комнатку Ол.
49
В кубок, где массик твой был, ты венское мне наливаешь.
Я предпочел бы пустой кубок понюхать, чем пить.
50
Вот для чего (и для этого лишь) ты зовешь отобедать:
Чтобы стишонки свои вслух, Лигурин, мне читать.
Я и сандалий-то снять не успел, как уже преогромный
Вместе с латуком несут и с разносолами том.
Том ты читаешь второй – еще первые блюда не сняты,
Третий за ним, а десерт все не поставлен на стол.
Вот и четвертый прочтен и до пятого тома добрались.
Верно, протух бы кабан, поданный столько же раз!
Если макрелям не дашь ты проклятые эти поэмы,
Дома ты будешь один есть свой обед, Лигурин.
51
Если хвалю я лицо и в восторге от ручек и ножек,
Галла, то ты говоришь: «Голой я лучше еще».
Но никогда ты со мной не желаешь отправиться в баню.
Или боишься, что там я не понравлюсь тебе?
52
Дом себе, Тонгилиан, за двести тысяч купил ты,
Но уничтожен он был частой в столице бедой.
Впятеро больше тебе собрали. И можно подумать,
Тонгилиан, будто сам свой ты домишко поджег.
53
И лица твоего могу не видеть,
Да и шеи твоей, и рук, и ножек,
И грудей, да и бедер с поясницей.
Словом, чтобы мне перечня не делать,
Мог бы всей я тебя не видеть, Хлоя.
54
Если я дать не могу тех денег, что ты запросила,
Галла, то проще совсем было бы мне отказать.
55
Где ни окажешься ты, мы думаем, Косм появился
И киннамона струи брызжут из склянок его.
Геллия, брось, я прошу, заграничную вздорную моду:
Благоухать бы могла так и собака моя.
56
Не виноградником мне, водоемом владеть бы в Равенне:
Больше нажиться я там мог бы продажей воды.
57
Ловкий надул меня плут трактирщик намедни в Равенне:
Мне, не разбавив водой, чистого продал вина.
58
На байской у Фавстина-друга, Басс, даче
Ни праздных не найти тебе шпалер мирта,
Платанов нет безбрачных, не стригут буксов;
Бесплодных нет посадок там нигде в поле,
А все живет там жизнью без затей, сельской.
Цереры даром каждый закром там полон,
И много пахнет там амфор вином старым;
Там после ноября, когда зима близко,
Садовник грубый режет виноград поздний;
В долу глубоком там быки мычат дико,
Теленок лбом комолым норовит биться;
Пернатой стаей полон грязный двор птичий:
Здесь бродят гусь-крикун, павлин в глазках ярких,
И птица, что по перьям названа красным,
И куропатка, и цесарки – все в пятнах;
А вот фазан из нечестивых стран колхов;
Родосских самок гордый там петух топчет,
И всплески голубиных крыл шумят с башен;
Здесь горлинка воркует, стонет там вяхирь.
За домоводкой жадные бегут свиньи,
Ягненок нежный полных ждет сосков матки.
Прислугой юной окружен очаг светлый,
И в праздник целый лес горит там в честь ларов.
С безделья не бледнеет винодел праздный,
Не тратит даром масла там атлет скользкий:
Силком коварным ловит он дроздов жадных,
А то лесой дрожащей удит он рыбу,
Иль, в сеть поймавши, он несет домой ланей.
Для городской прислуги труд в саду весел,
И понукать не надо резвую челядь:
Все кудряши охотно старосте служат,
И даже евнух вялый здешний труд любит.
С пустой рукою не придет клиент сельский:
Один, глядишь, приносит светлый мед в сотах
И стопку сыра из Сассинского леса,
Другой пушистых притащил с собой соней,
А тот – косматой матки блеющих деток,
А этот – каплунов даст, скопцов жирных.
Дары от матерей в плетенках из ивы
Несут колонов честных рослые дочки.
Когда придет сосед веселый, труд кончив,
То не хранит на завтра яства стол-скряга:
Еда готова всем, и пьяные гости
Не могут в сытых слугах возбудить зависть.
А у тебя под Римом щегольской голод:
С высокой башни видишь ты одни лавры,
Спокоен ты: Приапу не страшны воры;
Ты винодела городской мукой кормишь,
На расписную дачу ты везешь, праздный,
Цыплят, капусту, яйца, сыр, плоды, сусло.
Усадьба это иль в деревне дом римский?
59
Кердон-сапожник давал в изящной Бононии игры,
В Мутине дал сукновал. Где же трактирщик их даст?
60
Если обедом меня, не подачкой, как прежде, прельщаешь.
Что ж не такой же обед мне подают, как тебе?
Устриц себе ты берешь, упитанных в водах Лукрина,
Я же ракушки сосу, рот обрезая себе;
Ты шампиньоны жуешь, а я свинухом угощаюсь,
С камбалой возишься ты, я же лещами давлюсь;
Ты набиваешь живот золотистого голубя гузкой,
Мне же сороку на стол, сдохшую в клетке, кладут.
Что ж это? Вместе с тобой без тебя я обедаю, Понтик?
Вместо подачки – обед? Пусть! Но такой же, как твой
. 61
Все чего просишь, – «ничто», по-твоему, Цинна-бесстыдник:
Если «ничто», то тебе не отказал я ни в чем.
62
Что покупаешь за сто и за двести тысяч рабов ты,
Что попиваешь вино времени Нумы-царя,
Что обошлася в мильон тебе не роскошная утварь,
Что лишь на фунт серебра целых пять тысяч ушло,
Что золотая тебе повозка стоит поместья,
Что ты за мула платил больше, чем отдал за дом,
Это, по-твоему, Квинт, обличает великую душу?
Нет! Доказательство, Квинт, это ничтожной души.
63
Котил, ты мил, говорят: это общее мнение, Котил.
Не возражаю. Но что значит быть милым, скажи?
«Мил, я скажу, у кого изящно расчесаны кудри,
Кто аромат издает, как киннамон и бальзам;
Кто напевает всегда гадесские, нильские песни,
Кто безволосой рукой движет мелодии в такт;
Тот, кто сидит, развалясь, целый день у женского кресла
И, наклонясь, что-нибудь на ухо шепчет всегда;
Кто получает и сам посылает повсюду записки,
Тот, кому страшно, что плащ могут соседи помять;
Знает, в кого кто влюблен, и на все поспевает попойки
И родословную всю может Гирпина сказать».
Что говоришь ты? Так вот что значит, Котил, быть милым?
Замысловатая вещь, Котил, быть милым, скажу!
64
Сирен, сулящих жуткий морякам отдых
И упоительно влекущих всех к смерти,
Не избегал никто, кто слышал их пенье,
Но увернулся, говорят, Улисс хитрый.
Не странно, Кассиан, но было б мне странно,
Когда бы отпустил его болтун Каний.
65
Нежных дыхание уст кусающей яблоко девы
Благоуханный шафран из корикийских садов,
Чем виноградник седой, едва распустившийся, пахнет,
Запах от свежей травы, что ощипала овца,
Иль что от мирта идет, от арабских пряностей, амбры,
Дым от огня, если в нем ладан восточный горит,
Дух, что идет от земли, орошенной дождиком летним,
И от венка на кудрях смоченных нардом волос —
Все в поцелуях твоих, Диадумен, мальчик жестокий.
Что ж было б, если бы ты поцеловал от души?
66
Равным фаросскому злу преступленьем запятнан Антоний,
Обе священных главы оба отсекли меча.
Той головою ты, Рим, в увенчанных лавром триумфах
Славен был; этою ты горд был, когда говорил.
Дело Антония все ж тяжелей преступленья Потина:
По приказанью – Потин, этот же действовал сам.
67
Никуда вы не годны, разгильдяи,
Вы ленивей Ватерна и Расина,
Где, по заводям тихим проплывая,
По команде вы медленно гребете.
Фаэтон уж склонился, в мыле Этон,
Наступила жара, и знойный полдень
Отпрягает уже коней усталых;
Вы ж, качаясь на мягких волнах, праздно
Забавляетесь в лодке безопасной.
Погребаете вы, а не гребете!
68
Лишь до сих пор для тебя, матрона, написана книжка.
«Ну а кому же, скажи, дальше писал ты?» – «Себе».
Здесь я про стадий пишу, про гимнасий, про термы. Уйди же!
Я раздеваюсь: нагих видеть мужчин берегись.
Тут, после роз и вина, отбросила стыд Терпсихора
И что угодно сболтнуть может она, захмелев.
И не намеком уже, но открыто она называет
То, что приемлет, гордясь, в месяц Венера шестой;
Что посредине своих огородов староста ставит,
То, на что дева глядит, скромно прикрывшись рукой.
Если я знаю тебя, ты длинную, скучную книжку
Бросить хотела. Теперь – жадно прочтешь ее всю.
69
Что эпиграммы свои языком целомудренным пишешь
И что в стихах у тебя сальностей нет никаких,
Я восхищаюсь, хвалю: непорочней тебя не найдется,
А у меня ни листа без непристойностей нет.
Ладно: пусть юноши их развращенные, легкие девы
Или старик, все еще мучимый страстью, прочтут.
Что ж до почтенных твоих и невинных, Косконий, творений —
Мальчикам надо читать или девчонкам одним.
70
Прежний Авфидии муж, Сцевин, любовником стал ты,
Твой же соперник теперь сделался мужем ее.
Чем же чужая жена для тебя своей собственной лучше?
Иль ты не можешь любить, если опасности нет?
72
Хочешь со мною ты спать, Савфейя, но мыться не хочешь.
Подозреваю, что тут что-то неладное есть.
Иль у тебя, может быть, отвислые, дряблые груди,
Иль ты боишься открыть голый в морщинах живот,
..............................................................................................
Это, однако, все вздор: ты, наверно, прекрасна нагая;
Худший порок у тебя: дура набитая ты.
75
Ты уж давно перестал, Луперк, на девчонок бросаться,
Что ж ты, безумец, скажи, хочешь взбодриться опять?
Не помогают тебе ни эрука, ни лука головки,
Ни возбуждающий страсть чабер тебе ни к чему.
Начал богатствами ты соблазнять невинные губы,
К жизни, однако, и так вызвать Венеру не смог.
Кто ж удивится, Луперк, кто же может тому не поверить,
Что неспособное встать дорого встало тебе?
77
Ни барабульки тебе, ни дрозды не нравятся, Бетик,
И не по вкусу совсем заяц тебе и кабан,
До пирогов не охоч и коврижек нисколько не ценишь,
Фазис и Ливия птиц не посылают тебе.
Каперсы только да лук в вонючем рыбном отстое
Вместе с сомнительной ты постною жрешь ветчиной;
Любишь камсу и отбросы тунцов с беловатою кожей,
Пьешь смоляное вино и презираешь фалерн.
Скрытый какой-то порок в животе твоем, видно, таится:
Иначе как объяснить, Бетик, что ты гнилоед?
78
Ты на ходу корабля, Павлин, уже помочился.
Хочешь мочиться опять? Не потони ты, смотри.
79
Что ни начнет, ничего до конца не доводит Серторий.
Думаю, что и в любви то же случается с ним.
82
Любой, кто у Зоила может быть гостем,
К подстенным пусть идет обедать он женкам
И, трезвый, пусть он пьет из черепка Леды:
Ведь это, право, легче и, по мне, чище!
В наряде желтом он один на всем ложе,
Гостей толкает локтем справа и слева,
На пурпур легши и подушки из шелка.
Рыгнет он – тотчас подает ему дряблый
Развратник зубочистки с перышком красным;
А у лежащей с ним любовницы веер
Зеленый, чтоб махать, когда ему жарко,
И отгоняет мальчик мух лозой мирта.
Проворно массажистка трет ему тело,
Рукою ловкой обегая все члены;
Он щелкнет пальцем – наготове тут евнух
И тотчас, как знаток мочи его нежной,
Направит мигом он господский уд пьяный.
А он, назад нагнувшись, где стоит челядь,
Среди собачек, что гусиный жрут потрох,
Кабаньим чревом всех своих борцов кормит
И милому дарит он голубей гузки.
Когда со скал лигурских нас вином поят
Иль из коптилен массилийских льют сусло,
С шутами вместе он Опимия нектар
В хрустальных кубках пьет иль в чашах из мурры;
И, надушенный сам из пузырьков Косма,
Из золотых ракушек, не стыдясь, мази
Нам даст такой, какою мажутся шлюхи.
Напившись пьяным, наконец, храпит громко,
А мы-то возлежим и храп его тихо
Должны сносить и друг за друга пить молча.
Такое терпим Малхиона мы чванство,
И нечем наказать нам, Руф, его мерзость.
83
Просишь, Корд, ты меня покороче писать эпиграммы.
«Ты мне Хионою будь»: право, короче нельзя.
85
Что побудило тебя у любовника вырезать ноздри?
Перед тобою ни в чем нос не повинен его.
Что ты наделал, дурак? Ничего у жены не пропало,
Ежели твой Деифоб в целости все сохранил.
86
Чтоб не читала совсем ты игривую часть этой книжки,
Я и внушал и просил, ты же читаешь ее.
Но, коль Панникула ты, непорочная, смотришь с Латином,
То не найдешь ничего худшего в книжке. Читай!
89
Надо латуком тебе, надо нежною мальвой питаться,
   Ибо на вид у тебя, Феб, жесточайший запор.
90
Хочет, не хочет давать мне Галла, сказать невозможно.
Хочешь не хочешь, понять, что хочет Галла, нельзя.
91
Как-то солдат отставной домой возвращался в Равенну
И по дороге пристал к шайке Кибелы скопцов.
Спутником верным его был невольник беглый Ахилла,
Мальчик, красавец собой и непристойник большой.
Это кастратов толпа пронюхав, расспрашивать стала,
Где он ложится, но тот тайные козни постиг,
Да и солгал, а они поверили. Выпив, заснули.
Тотчас взялась за ножи банда зловредная тут,
И оскоплен был старик, лежавший с края кровати,
Мальчик же спасся: ведь он тихо у стенки лежал.
Некогда, ходит молва, подменили девушку ланью.
А вот теперь-то олень был беглецом подменен.
92
Просит жена одного простить ей любовника Галл мой.
Будто бы двух ему глаз выбить я, Галл, не могу?
93
Хоть прожила ты, Ветустилла, лет триста,
Зубов четыре у тебя, волос пара,
Цикады грудь и как у муравья ноги
И кожи цвет, а лоб морщинистей столы,
И титьки дряблы, словно пауков сети;
Хоть, по сравненью с шириной твоей пасти,
Имеет узкий ротик крокодил нильский,
Да и в Равенне лягвы квакают лучше,
И в Адриатике комар поет слаще,
Хоть видишь столько, сколько видит сыч утром,
И пахнешь точно так же, как самцы козьи,
И как у тощей утки у тебя гузка,
И тазом ты костлявей, чем старик-киник;
Хоть, только потушивши свет, ведет банщик
Тебя помыться ко кладбищенским шлюхам;
Хоть август месяц для тебя мороз лютый,
И даже при горячке ты всегда зябнешь, —
Стремишься замуж, схоронив мужей двести,
И все мечтаешь, дура, чтобы твой пепел
Разжег супруга. Кто ж, скажи, такой дурень?
Невестой кто, женою звать тебя станет,
Раз Филомел и тот тебя назвал бабкой?
Уж коль желаешь труп ты свой отдать ласкам,
То из столовой Орка стелют пусть ложе:
Тебе для брачных гимнов только он годен;
Пускай могильщик пред тобой несет факел:
Один лишь он подходит для твоей страсти.
94
Заяц, ты говоришь, недожарен и требуешь плети.
Что ж, вместо зайца ты, Руф, повара хочешь посечь?
95
«Здравствуй» не скажешь мне сам, но в ответ лишь
приветствуешь, Невол,
Хоть даже ворон и тот первым всегда говорит.
Но почему ж от меня ты ждешь приветствия, Невол?
Ты ведь не лучше меня, да и не выше ничуть.
Цезари оба меня отличали всегда и дарили,
И получил я от них право троих сыновей.
Я на устах у людей, мое имя повсюду известно,
Слава моя все растет, не дожидаясь костра.
Что-нибудь значит и то, что Рим меня видел трибуном,
Что из рядов, где сижу, гонит тебя Океан.
Милостью Цезаря я добился для стольких гражданства,
Что и рабов у тебя стольких, я думаю, нет.
Но отдаешься легко, но ловко ты ластишься, Невол.
Вижу: ты выше меня! Здравствуй! Победа твоя.
96
Ты блудишь, а не спишь с моей девчонкой,
Но трещишь, будто хахаль и любовник.
Коль схвачу я тебя, Гаргилий, смолкнешь!
97
Руф, ты, смотри, не давай Хионе читать эту книжку:
Я ее малость куснул, может куснуть и она.
98
Тощ насколько твой зад, желаешь знать ты?
Задом в зад ты, Сабелл, проникнуть можешь.
99
Нечего, Кердон, тебе обижаться на книжечку нашу:
Только твое ремесло я задевал, а не жизнь.
Шутки невинные ты извини: почему посмеяться
Нам не позволить, коль ты волен за горло хватать?
100
Нарочный мой, кого я в начале шестого отправил,
Руф, со стихами к тебе, верно, промок до костей.
Дождь ведь пошел проливной, неожиданно хлынувши с неба.
Иначе быть не могло, раз посылал я стихи.
 

КНИГА IV

 
1
Цезаря радостный день, святее зари что в Диктейском
Гроте Юпитер узрел, с ведома Иды родясь,
О, повторяйся, молю, ты дольше Пилосского века,
Тот же являя всегда или прекраснее лик!
Чествует долго пускай Тритониду в золоте Альбы
Наш властелин и дает многим дубовый венок.
Чествует пусть и века в обрашенье великого лустра,
Ромула пусть он обряд, чтимый Тарентом, блюдет.
Вышние! Многого мы, но земле ведь потребного, просим:
Можно ль, за бога прося нашего, скромными быть?
2
Раз, – из всех только он в одежде черной,
Представленье пришел смотреть Гораций,
Хоть народ и все всадники с сенатом,
Со святейшим вождем сидели в белом.
Вдруг с небес повалили хлопья снега:
Вот теперь и Гораций тоже в белом.
3
Видишь, как густо волна бесшумного водного тока
Льется на Цезаря лик и на колени его?
Но на Юпитера он не сердит: не тряся головою,
Смотрит, смеясь на поток скованных холодом вод.
Он ведь привык покорять на Севере звезды Боота
И на Гелику смотреть, не вытирая волос.
Кто ж изливает, резвясь, с эфира сухие потоки?
Подозреваю, послал Цезарев сын этот снег.
4
То, чем пахнет стоячее болото,
Чем от серных несет притоков Тибра
И от рыбных морских садков загнивших,
От похабных козлов во время случки,
От сапог утомленного солдата
Иль от крашенной дважды в пурпур шерсти,
От справляющих шабаш иудеек,
Изо рта у несчастных подсудимых
Иль от лампы коптящей грязной Леды,
Чем разит от сабинской мази мерзкой,
От бегущей лисы, от нор гадючьих —
Мне милей того, чем ты пахнешь, Басса!
5
Честен ведь ты и бедняк, ты правдив на словах и на деле,
Так почему ж, Фабиан, тянет в столицу тебя?
Ты никогда не сойдешь ни за сводника, ни за гуляку,
Робких ответчиков в суд грозно не сможешь ты звать,
Ты не решишься жену соблазнить закадычного друга
И не сумеешь прельстить ты одряхлевших старух,
Всякий рассказывать вздор и сеять придворные сплетни
Или же рукоплескать Глафира с Каном игре.
Чем тебе, жалкий ты, жить? «Но я друг надежный и верный...»
Вздор это все! И тебе ввек Филомелом не стать.
6
Чище девы невинной слыть ты хочешь
И застенчивым жаждешь ты казаться,
Хоть ты, Масилиан, того развратней,
Кто, размеры Тибулла повторяя,
На дому декламирует у Стеллы.
7
В том, что вчера мне дарил, почему отказал ты сегодня,
Мальчик мой Гилл, и суров, кротость отбросив, ты стал?
Бороду, волосы ты в оправданье приводишь и годы:
О, что за долгая ночь сделала старым тебя?
Что издеваться? Вчера ты был мальчиком, Гилл, а сегодня,
Мне объясни, отчего сделался мужем ты вдруг?
8
Первый час и второй поутру посетителей мучат,
Третий – к дневному труду стряпчих охрипших зовет;
С трех до пяти занимается Рим различной работой,
Отдых усталым шестой вплоть до седьмого дает;
Хватит с семи до восьми упражняться борцам умащенным.
Час же девятый велит ложа застольные мять;
Ну, а в десятый, Евфем, для моих предназначенный книжек,
Ты амбросийных всегда занят подачею яств:
Цезаря доброго тут услаждает божественный нектар,
В час этот мощной рукой скромно он кубки берет.
Тут мои шутки давай: ведь стопою к Юпитеру вольной
Боязно утром идти Талии было б моей.
9
Сота-медика дочка ты, Лабулла,
Мужа бросив, за Клитом устремилась;
Влюблена и даришь рукою щедрой.
10
Новую книжку мою, с еще неотглаженным краем
И у которой страниц страшно коснуться сырых,
Мальчик, в подарок неси пустяковый любимому другу:
Первый по праву мои шутки он должен иметь.
Но снарядившись беги: пусть книгу пунийская губка
Сопровождает, – она к дару идет моему.
Право, подчистки, Фавстин, все равно не способны исправить
Наши остроты: зараз все их исправит она.
11
Ты, непомерно гордясь своим именем вздорным, надменный,
И Сатурнином кому, жалкий ты, совестно быть,
Под Паррасийской войну ты Медведицей поднял преступно,
Как обнаживший свой меч из-за Фаросской жены.
Иль ты забыл о судьбе носившего это же имя,
Что уничтожен он был гневной Актийской волной?
Иль тебе Рейн обещал то, чего преступнику не дал
Нил, и арктической дан больший волне произвол?
Даже Антоний – и тот от нашего пал ополченья,
Он, кто в сравненье с тобой извергом, Цезарем был.
12
Всем ты, Таида, даешь, но, коль этого ты не стыдишься,
Право, Таида, стыдись все что угодно, давать.
13
Женится друг наш Пудент на Клавдии, Руф, Перегрине:
Благословенны твои факелы, о Гименей!
Редкостный так киннамон сочетается с нардом душистым,
Массик прекрасную смесь с медом Тезея дает;
Лучше могут сплестись с лозою нежною вязы,
Лотос не ближе к воде льнет или мирт к берегам.
Ложе их ты осени, о Согласие ясное, вечно,
В равном супружестве пусть будет взаимной Любовь:
Мужа до старости лет пусть любит жена, а супругу,
Даже и старую, муж пусть молодою сочтет.
14
Силий, слава и честь сестер Кастальских,
Нарушение клятв народом диким
Мощным гласом громящий и коварство
Ганнибала, и пунов вероломных
Покоряющий славным Сципионам,
Позабудь ненадолго ты суровость
В декабре, что игрой нас тешит праздной,
И гремит там и сям рожком обманным,
И костями негодными играет.
Одолжи свой досуг Каменам нашим
И прочти благосклонно, лба не хмуря,
Книжки, что под хмельком от резвых шуток.
Ведь и нежный Катулл теперь посмел бы
«Воробья» самому послать Марону.
15
Цецилиан, когда тысячу дать попросил ты намедни,
Дней через шесть или семь долг обещая вернуть,
«Нет у меня», – я сказал, но ты, под предлогом приезда
Друга, теперь у меня просишь и блюдо и чаш.
Что ж ты – дурак? Иль меня дураком ты, дружок мой, считаешь?
Раз я в одной отказал тысяче, – пять одолжу?
16
Вовсе не пасынком, Галл, своей мачехи, судя по слухам,
Был ты, когда за отца вышла она твоего.
Все же, пока он был жив, нельзя было это проверить.
Умер, Галл, твой отец, – мачеха все же с тобой.
Пусть от подземных теней будет вызван сам Туллий великий
Пусть даже Регул тебя взялся бы сам защищать,
Не оправдаться тебе: ведь та, что осталась с тобою
После отца, никогда мачехой, Галл, не была.
17
Ты на Ликиску написать стихи просишь,
Чтоб, покраснев от них, она пришла в ярость.
Хитер ты: хочешь ей один быть мил, Павел!
18
Где, от Випсаньевых близко колонн, сочатся ворота,
Где, отсырев от дождя, скользки каменья всегда,
Мальчику в горло, когда подходил он под влажную кровлю,
Острой сосулькой впилась, оледеневши, вода.
После ж, свершив приговор жестокой судьбы над несчастным,
В ране горячей его хрупкий растаял кинжал.
Где же положен предел своеволию лютой Фортуны?
Где же от смерти спастись, раз убивает вода?
19
Эту косматую ткань – питомку секванской ткачихи,
Что на спартанский манер мы эндромидой зовем,
В дар, хоть и скудный, но все ж в холода декабря не презренный,
Я посылаю тебе из чужеземных краев.
Борешься ль ты, умастив себя липкою мазью, иль теплый
Ловишь рукою тригон, иль запыленный гарпаст.
Или же в мяч, не тугой и легкий как пух, ты играешь,
Иль вперегонку бежать с Атою резвым пошел,
Сквозь этот плащ не проникнет озноб до потного тела,
И не проймет тебя вдруг резким Ирида дождем.
В этом подарке тебе нипочем будут ветры и ливни,
В тирской же ты кисее не упасешься от них.
20
Старенькой все называет себя Цереллия-крошка,
Геллия крошкой себя, хоть и старуха, зовет.
Если несносна одна, то несносна, Коллин, и другая;
Что смехотворно в одной, то тошнотворно в другой.
21
Что богов нет нигде, что пусто небо,
Вечно Сегий твердит. И прав он, ибо,
Отрицая все это, стал богатым.
22
Первые ласки снеся, но еще не смиренная мужем,
В глубь Клеопатра нырнув, скрылась в прозрачной воде,
Чтобы объятий бежать. Но беглянку выдала влага:
Видно ее было всю даже в глубокой воде.
Так за прозрачным стеклом перечесть ты лилии можешь,
Так не способен хрусталь нежную розу сокрыть.
Бросился я в глубину и насильно срывал поцелуи:
Струи прозрачные, вы большего не дали мне!
23
Вот пока ты все медлишь, не решая,
Кто второй в эпиграмме и кто первый
Из писавших по-гречески поэтов,
Пальму первенства, Муза, уже отдал
Каллимах добровольно Брутиану.
Коль, Кекроповым он пресытясь блеском,
Солью римской Минервы увлечется,
Пусть за ним буду, Талия, вторым я.
24
Всех до одной, Фабиан, схоронила подруг Ликорида:
Вот бы с моею женой ей подружиться теперь!
25
Берег Альтина морской, что поспорит и с дачами в Байях,
И Фаэтонову смерть некогда видевший лес,
Сола, краса всех Дриад, которую Фавн Антеронов
У Евганейских озер выбрал в супруги себе,
Ты, Аквилея моя, орошенная Леды Тимавом,
Где в семиустой струе Киллара Кастор поил, —
Все вы под старость моим прибежищем будете тихим,
Если смогу выбирать место для отдыха я.
26
Если к тебе не ходил целый год я здороваться утром,
Знаешь, убыток какой, Постум, я здесь потерпел?
Дважды тридцать, иль нет – трижды двадцать сестерциев, верно.
Постум, прости, но дрянной тоги дороже цена.
27
Часто, Август, мои ты хвалишь стихи, но завистник
В это не верит. Так что ж? Реже ли хвалишь ты их?
Разве ты лишь на словах мне честь оказал, а на деле
Не одарил меня так, как не способен никто?
Желчно он снова, смотри, грызет свои черные ногти.
Так ты меня одари, Цезарь, чтоб он извелся!
28
Хлоя, юному ты дала Луперку
Тканей тирских, испанских и червленых,
Тогу, в теплом омытую Галезе,
Сардониксов индийских, скифской яшмы
И чеканки последней сто червонцев.
И, чего ни попросит, все ты даришь.
О влюбленная в гладеньких бедняжка,
Донага тебя твой Луперк разденет!
29
Слишком много, Пудент, я стихов моих выпускаю:
До пресыщения их надоедает читать.
Редкое нравится нам: так первый овощ вкуснее,
Так же дороже для нас розы бывают зимой;
Так набивает себе любовница хищная цену
Спесью: открытая дверь не привлечет молодежь.
С книгою Персия мы считаемся чаще одною,
Чем с «Амазонидой» всей, Марса бесцветным трудом.
Так же и ты, из моих любую книжку читая,
Думай, что нет остальных: выше оценишь ее.
30
Байских вод избегай, рыбак, – поверь мне, —
Чтоб домой без греха ты мог вернуться.
Это озеро – рыб приют священных,
Что привыкли к хозяину и лижут
Руку, коей на свете нет сильнее.
Каково: имена они все носят
И на зов господина приплывают!
Нечестивый один ливиец, как-то
Зыбкой удочкой там таща добычу,
Глаз лишился и вдруг, ослепнув сразу,
Рыбы пойманной он не мог увидеть
и, крючки святотатственные бросив,
Подаяньем живет у вод он байских.
Уходи от греха, пока не поздно,
Простодушно подбросив в волны корму,
И почтителен будь к священным рыбам.
31
Зная, что в книжках моих упомянутым быть ты стремишься
И полагаешь, что есть в этом немалый почет,
Пусть я погибну, коль сам постоянно о том не мечтаю
И не хотел бы тебя видеть в своих я стихах.
Имя, однако, твое, что по милости жестокосердой
Матери носишь своей, чуждо источнику Муз.
Произнести ведь его ни Полимнии, ни Мельпомене,
Ни Каллиопе самой с помощью Феба невмочь.
Имя поэтому ты себе выбери милое Музам:
Ведь «Гипподама» всегда слышать не сладко тебе.
32
Заключена и блестит в слезе сестер Фаэтона
Эта пчела и сидит в нектаре будто своем.
Ценная ей воздана награда за труд неустанный:
Верно, желанна самой смерть ей такая была.
33
Ежели книг у тебя обработанных ящики полны,
То почему не издашь, Сосибиан, ничего?
«Наши стихи, – говоришь, – наследник издаст». Но когда же?
Ведь уж пора бы тебя, Сосибиан, помянуть.
34
Аттал, хотя и грязна твоя тога, но сущую правду
Высказал тот, кто назвал тогой ее снеговой.
35
Сшиблись, лбы наклонив, друг с другом робкие лани
(Видели мы), и сразил рок одинаковый их.
Замерли гончие псы пред добычей, и гордый охотник,
Остолбенев, опустил свой бесполезный кинжал.
Нежные души такой отчего разгорелися страстью?
Так налетают быки, так погибали мужи.
36
Черноволос ты, но седобород: окрасить не мог ты
Бороду (в этом вся суть), Ол, ну а голову мог.
37
«Коран мне сотню тысяч, да Манцин двести,
Да триста тысяч Титий, да Альбин вдвое,
Мильон Сабин мне должен и Серран столько ж;
С поместий и квартир мильона три чистых,
Да с пармских стад дохода мне шестьсот тысяч».
Ты, Афр, мне каждый божий день твердишь это.
Я все запомнил лучше, чем свое имя.
Чтоб мог терпеть я, отсчитай-ка мне денег,
А то, по правде, и стошнить меня может:
Ведь больше, Афр, не в силах слушать я даром.
38
Галла, ты мне откажи: пресыщает любовь без мучений,
Но без конца берегись, Галла, отказывать мне.
39
Серебра всевозможного добыл ты:
У тебя одного Мирон старинный,
У тебя одного Скопас, Пракситель,
Для тебя одного чеканил Фидий,
Да и Ментора вещи у тебя лишь.
Гратий подлинный тоже есть в избытке,
С позолотою блюда каллаикской
И настольный резной прибор от предков.
Но среди серебра всего, как странно,
Нет, Харин, никакой посуды чистой.
40
В дни, когда процветал Писонов род величавый,
Да и ученого Дом Сенеки чтим был втройне,
Царствам столь славным тебя одного предпочел я, мой Постум:
Всадник ты был и бедняк, мне же ты консулом был.
Тридцать зим отсчитал я, Постум, вместе с тобою,
И на постели одной мы засыпали вдвоем.
Нынче дарить, расточать ты можешь, сделавшись знатен
И состоятелен: жду, Постум, что сделаешь ты.
Нет ничего от тебя, а к другим царям опоздал я.
Что же, Фортуна, сказать можешь ты? «Постум надул!»
41
Вслух собираясь читать, ты что ж себе кутаешь горло?
Вата годится твоя больше для наших ушей!
42
Если бы мальчика кто когда-нибудь мог мне доставить,
Слушай, какого бы я, Флакк, попросил бы тогда:
Должен, во-первых, он быть с побережья нильского родом, —
Больших проказ ни одна не порождает страна;
Снега белее он будет пускай: в Мареотиде смуглой
Редок оттенок такой, а потому и красив;
Ярче, чем звезды, глаза должны быть, а волосы мягко
Падать к плечам: завитых, Флакк, не люблю я волос;
Низким должен быть лоб, а нос – с небольшою горбинкой,
Пестумской розы алей быть его губы должны.
Пусть принуждает, когда не хочу, а хочу – не захочет,
Пусть постоянно вольней будет, чем сам господин.
Мальчиков пусть он бежит и девочек прочь отгоняет:
Взрослым пусть будет для всех, мальчиком – мне одному.
«Я понимаю, меня не надуть; и, по-моему, прав ты:
В точности, – скажешь ты мне, – наш Амазоник таков».
43
Не назвал, Коракин, тебя я бабой:
Не настолько я смел и опрометчив,
Да и нет у меня охоты к сплетням.
Коль назвал, Коракин, тебя я бабой,
Из бутыли пусть Понтии я выпью,
Пусть Метилия кубок осушу я:
Я клянусь желваком тебе сирийским,
Берекинтским безумием клянусь я!
А сказал я ведь то, что всем известно,
Что и сам отрицать ведь ты не станешь:
И назвал, Коракин, тебя я гнусным.
44
Здесь в зеленой тени винограда недавно был Весбий,
Сок благородной лозы полнил здесь пьяную кадь:
Эти нагория Вакх любил больше Нисы холмистой,
Здесь на горе хоровод резво сатиры вели.
Лакедемона милей места эти были Венере,
И Геркулесовым здесь славен был именем дол.
Все уничтожил огонь и засыпал пепел унылый.
Даже и боги такой мощи не рады своей.
45
Эти за сына дары, фимиам воскуряя обильно,
Феб, Палатинский тебе счастлив Парфений воздать.
Пусть, пятилетье свое теперь начиная второе,
Бурр завершит и живет множество олимпиад.
Внемли молитвам отца! Да любит тебя твое древо,
Да веселится твоя истинным девством сестра!
Неувядаемо пусть цветет твоя вечная юность,
Феб! Да не будут твоих Бромия кудри длинней!
46
В Сатурналии стал Сабелл богатым,
И по праву теперь Сабелл надменен:
Он считает и громко заявляет,
Что всех стряпчих теперь он превосходит.
Самомненье такое у Сабелла
От дробленых бобов и мерки полбы,
Трех полфунтиков ладана и перца,
От луканских колбас с кишкой фалисской.
От бутыли сирийской с гретым суслом,
От мороженых фиг в горшке ливийском,
От улиток, и луковиц, и сыра.
Взял еще от клиента из Пицена
Горсть оливок он в ящичке не емком,
И, резцом гончара точенных грубо,
Семь сосудов столовых из Сагунта,
Изваяния из испанской глины,
Да с широкой каймой цветной салфетку.
Сатурналий Сабелл обильней этих
За последние десять лет не видел.
47
Выжжен красками здесь Фаэтон у тебя на картине.
Дважды зачем захотел ты Фаэтона спалить?
49
Тот, поверь мне, мой Флакк, ничего в эпиграммах не
смыслит,
Кто их забавой пустой или потехой зовет.
Больше забавы у тех, кто пишет про завтрак Терея
Лютого, иль про обед твой, кровожадный Тиест,
Или как сыну Дедал прилаживал плавкие крылья,
Иль как циклоп Полифем пас сицилийских овец.
Нет! Нашим книжкам чужда пустая напыщенность вовсе,
Сирмой безумной совсем Муза не грезит моя.
«Но ведь поэтов таких превозносят, восторженно хвалят».
Хвалят их, я признаю, ну а читают меня.
51
Хоть и шести у себя никогда ты не видывал тысяч,
Цецилиан, но шесть слуг всюду носили тебя.
Ну а когда получил от богини слепой два мильона
И распирают мошну деньги, ты ходишь пешком.
Что по заслугам твоим и во славу тебе пожелать бы?
Цецилиан, да вернут боги носилки тебе!
52
Если на парочке коз, Гедил, ты будешь кататься,
То из козленка, Гедил, ты превратишься в козла.
53
Он, кто стоит пред тобой в святилище нашей Паллады
Или же, Косм, у дверей нового храма торчит;
С посохом старец, с сумой, у которого комом седые
Волосы, кто до груди грязной оброс бородой;
Он, чей засаленный плащ свалялся на голой кровати;
Он, кому пищу за лай, встретясь, толпа подает, —
Киник, ты думаешь, он? Обманчива лживая внешность:
Он ведь не киник совсем, Косм. «Ну, а кто ж?» Сукин сын.
54
Ты, кому было дано коснуться Тарпейского дуба
И по заслугам листвой первой увенчанным быть,
Полностью всеми, Коллин, коль умен ты, пользуйся днями:
Может быть, нынешний день – это последний твой день.
Трех Прядильщиц вовек никому умолить не случалось:
Точно блюдут они все ими назначенный день.
Будь ты богаче, чем Крисп, будь ты доблестней даже Трасея
И Мелиора пышней великолепного будь, —
Кончит Лахеса урок, смотает сестер веретена,
И перережется нить Пряхой одною из трех.
55
Луций, сверстников наших честь и слава,
Ты, кто древнему Каю с отчим Тагом
Не даешь уступать речистым Арпам, —
Пусть рожденный среди твердынь Аргивских
Воспевает в стихах Микены, Фивы
Или славный Родос, а то и Спарты
Сладострастной палестры в память Леды,
Нам же, родом из кельтов и гиберов,
Грубоватые родины названья
В благодарных стихах позволь напомнить:
Город Бильбилу, сталью знаменитый,
Что и нориков выше и халибов,
И железом гремящую Платею
На Салоне, хоть мелком, но бурливом,
И с водой, закаляющей доспехи;
И Риксам хороводы, и Тутелу,
И попойки у кардуев веселых,
И с гирляндами алых роз Петеру,
Риги – наших отцов театр старинный,
И Силаев, копьем разящих метко,
И озера Турасии с Тургонтом,
И прозрачные струи Тветониссы,
И священный дубняк под Бурадоном,
Где пройтись и ленивому приятно,
И поля Вативески на откосе,
Где на крепких волах наш Манлий пашет.
Ты, читатель изысканный, смеешься
Этим сельским названьям? Смейся вволю!
Эти села милей мне, чем Бутунты.
56
Ради тех щедрых даров, что ты шлешь старикам и вдовицам,
Хочешь, чтоб щедрым тебя, Гаргилиан, я назвал?
Мерзостней нет ничего, и нигде никого не найдется
Гаже тебя, кто свои сети дарами зовет.
Так обольщает крючок коварный жадную рыбу,
Так соблазняет хитро глупых приманка зверей.
Великодушным как быть и щедрым, если не знаешь,
Я научу: одаряй, Гаргилиан, ты меня.
57
Держат плененным меня Лукрина беспутного воды
В пемзовых гротах, где бьют теплой струею ключи.
Ты же, Фавстин мой, избрал поселенца аргивского царство,
То, куда двадцать столбов римской дороги ведут.
Но нестерпимо палит немейского чудища сердце
И разжигает огонь байских горячих ключей.
Ну так прощайте, ключи священные с берегом милым,
Вы, обиталище Нимф, влажных приют Нереид!
Вы Геркулеса холмы побеждайте в морозную зиму,
Но уступите теперь Тибура вы холодку.
58
Галла, в потемках одна ты горюешь о смерти супруга.
Совестно, видно, тебе плакать о муже при всех.
59
К змейке, пока по ветвям Гелиад она кралась плакучих,
Капля стекла янтаря и преградила ей путь;
Все удивлялась она, что держится липкой росою,
Как замерла она вдруг, в слезке сгущенной застыв.
Царственной ты не кичись своей, Клеопатра, гробницей.
Если могила змеи так превосходит твою.
60
Летней порой под Кастр и в Ардею можно поехать
Или туда, где палит землю созвездье Клеон,
Раз Куриаций клянет прохладный Тибура воздух,
Посланный смертью на Стикс прямо с прославленных вод.
Нам никуда не уйти от судьбы: с приближением смерти
Даже и Тибур тебе может Сардинией стать.
61
Что получил от друга тысяч ты двести,
На этих днях, Манцин, довольный ты хвастал;
А у поэтов ты, – четвертый день нынче, —
Когда болтали мы, сказал нам, что платье,
Подарок от Пампуллы, стоит все десять;
А настоящий сардоникс, да в три слоя,
И камней пара, цветом, как волна моря,
Даны тебе, ты клялся, Целией с Бассой.
Вчера, во время Поллионова пенья,
Ты из театра вдруг пустился вон с криком,
Что получил в наследство тысяч ты триста,
А рано утром – сто, да и в обед сотню.
Чем провинились мы, друзья твои, тяжко?
Жестокий! Пожалей ты нас! Скорей смолкни!
А если уж не может твой язык стихнуть,
То ври такое, что приятно нам слушать.
62
В Тибур Гераклов уйти Ликорида-смуглянка решила,
Веря, что темное все белым становится там.
63
В Байи Цереллия-мать из Бавлов отправилась морем,
Но погубила ее злобная ярость волны.
Славу свою вы теперь утратили, воды, преступно
Даже Нерону служить не пожелавшие встарь!
64
Малый Юлия садик Марциала,
Что садов Гесперидских благодатней,
На Яникуле длинном расположен.
Смотрят вниз уголки его на холмы,
И вершину его с отлогим склоном
Осеняет покровом ясным небо.
А когда затуманятся долины,
Лишь она освещенной выдается.
Мягко к чистым возносится созвездьям
Стройной дачи изысканная кровля.
Здесь все семеро гор державных видно,
И весь Рим осмотреть отсюда можно,
И нагорья все Тускула и Альбы,
Уголки все прохладные под Римом,
Рубры малые, древние Фидены
И счастливую девичьею кровью
Анны рощицу щедрую Перенны.
Там, – хоть шума не слышно, – видишь, едут
Соляной иль Фламиньевой дорогой:
Сладких снов колесо не потревожит,
И не в силах ни окрик корабельный,
Ни бурлацкая ругань их нарушить,
Хоть и Мульвиев рядом мост и быстро
Вниз по Тибру суда скользят снятому.
Эту, можно сказать, усадьбу в Риме
Украшает хозяин. Ты как дома:
Так он искренен, так он хлебосолен,
Так радушно гостей он принимает,
Точно сам Алкиной благочестивый
Иль Молорх, что недавно стал богатым.
Ну, а вы, для которых все ничтожно,
Ройте сотней мотыг прохладный Тибур
Иль Пренесту, и Сетию крутую
Одному нанимателю отдайте.
А по-моему, всех угодий лучше
Малый Юлия садик Марциала.
65
Всегда Филена слезы льет одним глазом.
Ты спросишь, как же это так? Другой вытек.
66
Жизни твоей обиход всегда был, Лин, захолустным,
И невозможно никак было б дешевле прожить.
Чистилась тога твоя лишь в Иды и редко в Календы,
А для обеда одежд десять ты лет не сменял.
Зайца – поля, кабана тебе рощи давали бесплатно,
Жирных дроздов посылал свой же обрысканный лес;
Рыбы улов для тебя из речных омутов добывался,
Красный кувшин тебе лил непокупное вино;
Слуг из Аргосской земли ты себе не выписывал юных,
Но окружала простой сельская челядь очаг;
Ключницу ты обнимал или грубого мызника бабу,
Ежели похоть твою воспламеняло вино.
Дома пожар не палил твоего, а Сириус – поля,
В море не гибли суда, да ведь и не было их.
Ты никогда не играл ни в какие азартные игры,
А на орехи одни бережно кости метал.
Где же, скажи мне, мильон наследства от матери-скряги?
Нет его! Право же, Лин, ловко ты всех обыграл!
67
Гавр умолял ему дать сотню тысяч сестерциев, бедный,
Претора, бывшего с ним в дружбе, как он полагал.
«Сотню мне надо одну, – говорил он, – добавить к трем сотням,
Чтобы как всадник я мог Цезарю рукоплескать».
Претор сказал: «Одарить мне ведь надо и Скорпа и Талла,
И хорошо, если я сотней одной обойдусь».
О негодяй! Постыдись сундука ты с ненужным богатством:
Всаднику ты отказал, а не откажешь коню?
68
Ешь хорошо, а меня угощаешь ты на сто квадрантов.
Ты на обед меня, Секст, или на зависть зовешь?
69
Правда, сетином всегда или массиком ты угощаешь,
Папил, но вина твои не одобряет молва:
Из-за него, говорят, четырех уж супруг потерял ты.
Знать я не знаю о том, Папил, но пить не хочу.
70
Веревки Аммиану ссохшийся кончик
В своей последней отказал отец воле.
Подумать кто ж, ответь мне, Маруллин, может,
Что будто Аммиан желал отцу смерти?
71
Долго я девы ищу, Сафроний Руф, по столице,
Чтоб отказала она: нету отказа у них.
Будто бы грех отказать, будто в этом зазорное что-то,
Будто на это запрет: нету отказа у них.
Девственниц, значит, и нет? Их тысячи! В чем же тут дело?
Дать не откажут они, но никогда не дают.
72
Требуешь все от меня в подарок ты, Квинт, моих книжек,
Нет у меня: их продаст книгопродавец Трифон.
«Деньги платить за пустяк, за стихи? Да с ума не сошел я!
Я не дурак!» – говоришь. Но ведь и я не дурак.
73
В тяжкой болезни Вестин, когда час приближался последний
И предстояло ему Стикс роковой переплыть,
Начал сестер умолять, кончавших урочную пряжу,
Хоть ненадолго его черную нить протянуть.
Будучи мертв для себя, для друзей он живым оставался.
Эти святые мольбы тронули мрачных богинь.
Тут, разделивши свои богатства, и очи смежил он,
Веря, что смертный конец старость ему принесла.
74
Видишь, как смело на бой устремляются кроткие лани?
Видишь ли ты, какова ярость у робких зверей?
На смерть жаждут они сшибиться слабыми лбами.
Ланей ты хочешь сберечь, Цезарь? Собак натрави.
75
Счастлива ты и душой, Нигрина, и счастлива мужем,
И среди Лация жен первое имя – твое.
С радостью ты отдала родовые богатства супругу,
Чтобы в сообществе с ним ими совместно владеть.
Пусть в погребальном костре Капанея сгорает Эвадна,
Слава не меньшая пусть взносит Алкесту до звезд.
Ты совершенней: живя, ты верность свою доказала,
И не пришлось тебе смерть делать залогом любви.
76
Шесть ты мне тысяч послал, когда я просил их двенадцать.
Чтобы двенадцать ты дал, двадцать четыре спрошу.
77
Никогда у богов богатств не клянчил,
А доволен я был и счастлив малым.
Но теперь уходи, прошу я, бедность!
В чем причина такой мольбы внезапной?
Да Зоила хочу я видеть в петле.
78
Шестидесятый уже урожай при тебе обмолочен,
И в голове у тебя много белеет волос,
Ты же повсюду снуешь в столице, и нету такого
Кресла, чтоб ты не бежал утром с приветом к нему;
И без тебя ни один не посмеет трибун появиться,
Консулы оба всегда в свите увидят тебя;
Склоном священным идешь ты по десять раз в день к Палатину
И о Парфениях лишь да о Сигерах трубишь.
Пусть, так и быть, молодым это можно, но нет безобразней,
Афр, мне поверь, ничего, чем надоеда старик.
79
Ты завсегдатаем был у меня, Матон, в Тибуртине.
Что ж покупаешь его, дурень, ты сам у себя?
80
Ты в лихорадке, Марон, декламируешь: если не знаешь.
Что это бред, не в уме, право, ты, друг мой, Марон.
Ты декламируешь даже больной и даже в ознобе:
Если иначе вспотеть ты не способен, – пускай.
«Это же важная вещь!» Ошибаешься: если проникнул
Внутрь лихорадки огонь, важная вещь – замолчать.
81
Фабулла, эпиграмму прочитав нашу
На то, что не откажет ни одна дева,
Уже один, другой и третий раз просьбой
Пренебрегла. О, будь с влюбленным ты мягче:
Отказ, по мне, хорош, но не отказ вечный!
82
Также и эти, мой Руф, поднеси Венулею ты книжки
И попроси уделить мне его малый досуг,
Чтобы, забыв о делах и заботах своих ненадолго,
Он не с угрюмым лицом слушал безделки мои.
Но не за первым он пусть иль последним их кубком читает,
А в промежутке, когда Вакху любезен задор.
Если же обе читать покажется долго, один ты
Свиток сверни: разделив, ты сократишь этот труд.
83
Коль ты спокоен, то нет никого тебя, Невол, противней;
Коль удручен, никого, Невол, нет лучше тебя.
Если спокоен, – на нас не глядишь ты и всех презираешь:
Нет ни свободных тебе, ни благородных людей.
Коль удручен ты, – даришь, называешь царем, государем,
Невол, и в гости зовешь. Будь удрученным всегда!
85
Все мы пьем из стекла, ты же, Понтик, – из мурры. Зачем же?
Чтобы прозрачный бокал разницы вин не открыл.
86
Коль аттическим быть ушам угодной
Хочешь, книжка, то надо непременно,
Чтоб одобрил тебя Аполлинарий.
Щепетильней он всех и всех ученей,
Но и всех беспристрастней и радушней.
Если он наизусть тебя запомнит,
Ни завистников фырканья не бойся,
Ни злосчастной оберткой стать макрели.
Коль осудит, сейчас же на прилавки
Ты ступай к продавцам соленой рыбы,
Раз годна лишь мальчишкам для каракуль.
87
Рядом с собою всегда ребенка, Фабулл, твоя Басса
Держит, игрушкой его и утешеньем зовя.
Но удивительней то, что детей она вовсе не любит.
Так для чего ж это ей? Ветры пускает она.
88
Не отдарил ты меня ничем за мой скромный подарок,
А уж сегодня все пять дней Сатурналий прошли.
Ну, хоть бы скрупулов шесть серебра мне Сентиция дал ты,
Хоть бы платок, что тебе плакса клиент преподнес,
Хоть бы сосуд, что от крови тунцов из Антиполя красен,
Или же дал бы мне смокв мелких сирийских горшок,
Хоть бы пиценских маслин прислал ты мне в плоской плетенке,
Чтобы потом говорить, будто меня не забыл.
Можешь других обмануть ты словами и милой улыбкой,
А для меня навсегда будешь притворщиком ты.
89
Ну, довольно тебе, довольно, книжка:
Докатились уж мы до самой скалки,
Ты ж все дальше вперед идти стремишься,
И последний листок тебя не сдержит,
Так, как будто не кончено с тобою,
Хоть покончено прямо с первых строчек.
И читатель уже ворчит усталый,
И писец даже мой и тот уж просит:
«Ну, довольно тебе, довольно, книжка!»
 

КНИГА V

 
1
Это – тебе, на холмах ли теперь ты Палладиной Альбы,
Цезарь, где Тривию ты, где и Фетиду ты зришь,
Или ответам твоим внимают правдивые сестры,
Где в подгородной тиши сонная плещет волна,
Иль полюбилась тебе дочь Солнца, иль мамка Энея,
Или целебный родник Анксура светлого вод,
Шлю я, о верный оплот государства и счастие наше:
В благополучье твоем милость Юпитера к нам.
Только прими, и подумаю я, что ты все прочитаешь,
И, легковерен, как галл, буду гордиться тогда.
2
Вам, матронам, и юношам, и девам,
Мы страницы вот эти посвящаем.
Ты же, тянет кого к бесстыдным шуткам
И кому по душе их непристойность,
Ты игривых прочти четыре книжки.
В этой, пятой, – забавы для владыки;
И Германик ее, не покрасневши,
Пред Кекроповой девой прочитает.
3
Дегис, который живет близ берега, ставшего нашим,
От покоренных глубин Истра пришедший к тебе,
Цезарь, был поражен лицезреньем хранителя мира
И, говорят, обратясь к свите, воскликнул он так:
«Мне благосклонней судьба, чем брату, коль вижу воочью
Бога, которого он может лишь издали чтить».
4
Несет вовсю от Мирталы вином вечно,
Но листья, нам в обман, жует она лавра,
К вину не воду подбавляя, а зелень.
И всякий раз, как покрасневшей и вспухшей
Ее ты повстречаешь где-нибудь, Павел,
Сказать ты можешь: «Напилась она лавра!»
5
Красноречивейший Секст, Палатинской блюститель Минервы,
Где наслаждаешься ты гением бога вблизи, —
Ибо дано тебе знать зарождение мыслей владыки
И сопричастником быть дум сокровенных вождя, —
Книжкам и нашим ты дай, пожалуйста, где-нибудь место:
Там, где находится Марс, или Педон, иль Катулл.
С «Капитолийской войной», поэмой небесною, – рядом
Будут Марона стихи – Музы трагической дар.
6
Коль не тяжко вам, Музы, и не трудно,
Так Парфению нашему скажите:
«Да продлится твой век и будет счастлив,
И при Цезаре жизнь свою ты кончишь,
Всем на зависть всегда живя в довольстве!
Пусть твой Бурр возрастет отца достойным!
Свитку робкому, краткому позволь ты
За порог перейти дворца святого.
Светлый час ведь Юпитера ты знаешь,
Час, когда его лик сияет кротко
И когда он ко всем нисходит просьбам.
Да и просьб-то чрезмерных ты не бойся:
О большом или трудном не попросит
Свиток в пурпуре, с черными рожками
И обмазанный весь кедровым маслом.
Не давать ведь его, держать лишь надо,
Точно ты ничего не предлагаешь».
Коль сестер девяти владыку знаю,
Сам он книжку пурпурную попросит.
7
Как обновляет пожар огнем ассирийские гнезда,
Если минуло уже Фениксу десять веков,
Так же и Рим молодой сложил свою ветхую старость,
И на защитника он стал походить своего.
Я умоляю: забудь, Вулкан, о давнишней обиде!
Сжалься: хоть Марс нам отец, но и Венера нам мать.
Сжалься, отец: и тебе лемносские цепи супруга
Резвая пусть извинит, кротко тебя полюбив!
8
Господина эдикт и бога Рима,
Что опять закрепил ряды скамеек,
Где бы всадники лишь одни сидели,
Начал было хвалить в театре Фасис,
Фасис в красном пурпурном одеянье
И с лицом от надменности надутым:
«Наконец-то сидишь теперь с удобством
И достоинство всадников вернулось;
Нас толпа не теснит и не марает!»
Но когда, развалившись, так болтал он,
Этим пурпурным наглым одеяньям
Вдруг Леит приказал убраться с места.
9
Недомогал я, но тут ко мне, нимало не медля,
Ты появился, Симмах, с сотней своих школяров.
Начали щупать меня сто рук, ледяных от мороза:
Без лихорадки, Симмах, был я, а вот и она.
10
«Как объяснить, почему живым отказано в славе
И современников чтит редкий читатель своих?»
В зависти кроется тут, без сомнения, Регул, причина:
Предпочитает она новому старое все.
Неблагодарных, влечет нас к древней сени Помпея,
Хвалят всегда старики плохонький Катула храм.
Энния, Рим, ты любил читать при жизни Марона,
Над Меонидом самим век издевался его;
С рукоплесканьем венок доставался редко Менандру,
Да и Назон был одной только Коринне знаком.
Вам же, о книжки мои, совсем торопиться не надо:
Если по смерти придет слава, то я не спешу.
11
И сардоникс, и смарагд, и алмаз, и топаз украшают
Кольца на пальце одном нашего Стеллы, Север.
Много камней на перстах у него, а в стихах еще больше
Блеска. Вот почему руку украсил он так.
12
То, что Масклион гордо шаткий камень
Балансирует, шест на лоб поставив,
Иль что Нин-великан, напрягши мышцы,
Семь или восемь мальчишек поднимает,
Представляется мне не трудным делом,
Раз всего на одном каком-то пальце
Целых десять девиц мой Стелла носит.
13
Беден я, Каллистрат, и всегда, признаюсь, был я беден,
Но безупречным во всем всадником я остаюсь.
Все и повсюду меня читают, и слышится: «Вот он!»
То, что немногим дала смерть, подарила мне жизнь.
А у тебя-то на сотню колонн опирается кровля,
Доверху полон сундук нажитым в рабстве добром;
С нильской Сиены полей ты обширных имеешь доходы,
Множество стад для тебя галльская Парма стрижет.
Вот каковы мы с тобой, но быть, чем я, ты не можешь,
Стать же подобным тебе может любой из толпы.
14
Всегда Нанней привык сидеть в ряду первом,
Когда любое место мог занять всякий,
Но, два-три раза согнан, перенес лагерь
И, примостившись посреди самих кресел,
За Гаем и за Луцием сидит третьим.
Оттуда голова под колпаком смотрит
И гнусно на спектакль глядит одним глазом.
Но снова, жалкий, выгнан, он в проход вышел,
И, кое-как присевши на скамью с края,
Он поместился так, что не поймешь сразу:
Коль всадник глянет, – сидя, коль Леит, – стоя.
15
Пятая книга уже моих шуток, Август, выходит,
И не пеняет никто, что он стихами задет.
Многие, наоборот, читатели рады, что имя
Их я прославил и тем увековечил его.
«Но, хоть и славишь других, тебе-то какая в том польза?»
Пользы, пожалуй, и нет, но... мне приятно писать!
16
Что не серьезное я, – хоть к нему и способен, – а шутки
Предпочитаю писать, ты, друг-читатель, виной.
Ты ведь читаешь мои и по Риму стихи распеваешь,
Но ты не знаешь, чего стоит мне эта любовь.
Коль под защиту бы я Серпоносного храм Громовержца
Взял иль с несчастных взимал плату ответчиков я,
С множества я моряков получал бы испанское масло,
Деньгами разными всю пазуху я б измарал.
Ну а теперь мне и гость, и товарищ по выпивке – книжка,
И лишь задаром для всех эти страницы милы.
Но не одной похвалой и древние были довольны,
Коль и Алексий певцу даром ничтожнейшим был.
«Ты превосходно сказал, – говоришь, – и тебя мы захвалим!»
Не понимаешь? Смотри! Стряпчим заделаюсь я!
17
Дедами, предками ты и громкими их именами
Хвалишься все, и совсем всадник не пара тебе,
Геллия: все говоришь, что лишь за сенатора замуж
Вышла бы. Ну, а глядишь, за коробейником ты.
18
За то, что в декабре, когда летят свечки,
Салфетки, ложки, и бумажные книжки,
И остродонные горшки с сухой сливой,
Послал тебе я лишь своих стихов список,
Сочтешь меня поди невежей иль скрягой.
Но мне противны скрытые в дарах козни:
Всегда крючок в подарке: всякий ведь знает,
Что пойман карп, когда проглотит он муху.
А раз бедняк подарка богачу-другу
Не шлет, о Квинтиан, зови его щедрым.
19
Если по правде сказать, величайший Цезарь, то века
Ни одного предпочесть веку нельзя твоему.
Видано ль было когда достойнейших столько триумфов?
У Палатинских богов было ли столько заслуг?
Марсов был Рим при каком из правителей лучше и больше,
И при каком из вождей шире свобода была?
Есть, однако, порок, пускай и один, но не малый:
То, что за дружбу наград не получает бедняк.
Кто помогает теперь старинному верному другу
Или в чьей свите, скажи, собственный всадник идет?
В дни Сатурналий послать или ложечку, весом в полфунта,
Или же тогу, ценой в десять ничтожных грошей, —
Это роскошный уже от царей надменных подарок,
А золотыми в мошне вряд ли кто станет звенеть.
Так что, поскольку друзей у нас нет, то ты, Цезарь, будь другом:
Доблесть такая в вожде будет приятней всего.
Ты уже, вижу, под нос себе смеешься, Германик,
Что я совет подаю к собственной пользе своей.
20
Если б нам, Марциал мой, можно было
Коротать свой досуг вдвоем беспечно,
Проводя свое время как угодно,
И зажить настоящей жизнью вместе,
То ни атриев, ни домов магнатов,
Ни докучливых тяжб, ни скучных сделок
Мы не знали б, ни гордых ликов предков.
Но прогулки, рассказы, книжки, поле,
Портик, Девы родник, аллеи, термы
Развлекали бы нас и занимали.
А теперь нам нет жизни, и мы видим,
Как хорошие дни бегут, уходят,
И хоть гибнут они, а в счет идут нам.
Разве кто-нибудь, жить умея, медлит?
21
Ритор Аполлодот, называвший Децима Квинтом,
Так же как Красса порой именем Макра он звал,
Начал их правильно звать. Вот видишь, Регул, как важен
Ревностный труд: записав, он заучил имена.
22
Если б я утром тебя не хотел, не заслуживал видеть,
То до Эсквилий твоих, Павел, мне б долог был путь.
Но с Тибуртинским столбом живу я совсем по соседству,
Где на Юпитеров храм старенький Флора глядит:
Надо подъем одолеть от Субуры по узкой дороге
И по камням ступеней, грязных и мокрых всегда;
Там, где за мулом мул на канатах мрамора глыбы
Тащит, с трудом перейдешь улицу, видишь ты сам.
Но тяжелее всего, что после мытарств бесконечных
Скажет привратник, что нет, Павел мой, дома тебя!
Вот и впустую весь труд, да и тога-то вся пропотела:
Вряд ли тебя посещать стоит такою ценой.
Вечно невежи друзья у того, кто будет услужлив:
Коль ты уходишь с утра, Павел, какой ты мне царь?
23
В платье цвета травы ты, Басс, одевался в ту пору,
Как о театра местах временно смолкнул закон.
После того же, как вновь возродил его благостный цензор
И Океан защищать всадников может права,
Ты лишь в червленом плаще иль в одежде, окрашенной в пурпур.
Стал красоваться и тем хочешь других обмануть.
Басс, не бывает одежд ценою в четыреста тысяч,
Иначе первым из всех Корд мой имел бы коня.
24
Гермес – Марсова племени утеха,
Гермес может по-всякому сражаться,
Гермес – и гладиатор и учитель,
Гермес – собственной школы страх и ужас,
Гермес – тот, кого сам боится Гелий,
Гермес и Адволанта презирает,
Гермес всех побеждает невредимый,
Гермес сам себя в схватках замешает,
Гермес – клад для барышников у цирка,
Гермес – жен гладиаторских забота,
Гермес с бранным копьем непобедимый,
Гермес грозный своим морским трезубцем,
Гермес страшный и в шлеме под забралом,
Гермес славен во всех деяньях Марса,
Гермес вечно един и триединый.
25
«Четырехсот у тебя, Херестрат, не имеется тысяч:
Видишь, подходит Леит, прячься скорей, убегай!»
Эй, кто назад позовет, возвратит уходящего кто же?
Эй, кто из верных друзей щедро даст денег ему?
Стих мой, скажите, кого в веках и народах прославит?
Кто не желает совсем в водах Стигийских пропасть?
Это не лучше ль, спрошу, чем красным дождем на подмостки
Брызгать, чтоб сцену залил всю благовонный шафран?
Чем на дурацких коней потратить четыреста тысяч,
Чтоб позолоченный нос Скорпа повсюду блестел?
О бестолковый богам, о предатель друзей лицемерный!
Не убежден и теперь? Слава погибла твоя!
26
За то, что альфой пенул мною ты назван
Недавно, Корд, когда я сочинял шутки,
Почувствовал, пожалуй, ты прилив желчи?
Ну что ж? Зови меня за это тог бетой.
27
И по уму, и по знаньям твоим, и по нравам, и роду
Всадник доподлинный ты, но в остальном ты – плебей.
Право, не стоят того четырнадцать первых скамеек,
Чтобы, бледнея, сидеть там, коли войдет Океан.
28
Чтоб добрым помянул тебя Мамерк словом,
Ты не добьешься, Авл, будь ты сама доблесть:
Хоть будешь выше Куриев в любви братской,
Приветливей Рузонов, кротче ты Нервы,
Честней Мавриков, справедливей, чем Макры,
Речист, как Регул, остроумен, как Павел, —
Он ржавым все равно сгрызет тебя зубом.
Тебе, пожалуй, он покажется злобным,
По мне же, тот, кому никто не люб, – жалок.
29
Если мне зайца даришь, ты, Геллия, все повторяешь:
«Семь наступающих дней будешь красивым ты, Марк».
Если не шутишь со мной, если правду, мой свет, говоришь ты,
Геллия, ты никогда зайца не ела сама.
30
Ты, и Софокла котурн заслуживший по праву и также
Лиры калабрской себе славу стяжавший, Варрон,
Труд отложи и оставь речистого сцену Катулла,
Да и элегию брось с гладкой прической ее,
А прочитай-ка стихи, в декабре не презренные дымном,
Что в подходящее я время тебе подношу;
Ежели только, Варрон, не считаешь удобней и лучше
В дни Сатурналий со мной ты на орехи играть.
31
Видишь ты, как на быках молодых наездники ловко
Прыгают, как без труда с ношей мирятся быки?
Этот висит на вершине рогов, тот бежит по лопаткам
Взад и вперед: на быке машет оружием он.
Дикий же зверь неподвижно застыл: безопасней арена
Быть не могла б, и страшней на поле было б упасть.
Страха в движениях нет, и хотя о первенства пальме
Мальчик и думать забыл, но беспокоится бык.
32
Даже квадранта жене, Фавстин, не завещано Криспом.
«Ну а кому ж отказал он состоянье?» Себе.
33
Стряпчий какой-то стихи, говорят, мои щиплет. Не знаю.
Но коль узнаю, кто ты, стряпчий, то горе тебе!
34
Мать Флакцилла и ты, родитель Фронтон, поручаю
Девочку эту я вам – радость, утеху мою,
Чтобы ни черных теней не пугалась Эротия-крощка,
Ни зловещего пса Тартара с пастью тройной.
Полностью только шесть зим она прожила бы холодных,
Если бы столько же дней было дано ей дожить.
Пусть же резвится она на руках покровителей старых
И по-младенчески вам имя лепечет мое.
Нежные кости пусть дерн ей мягкий покроет: не тяжкой
Будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя.
35
Когда Евклид, одетый в алое платье,
Кричал, что двести тысяч со своих вотчин
Имеет в Патре, а с коринфских – и больше,
И род свой славный он выводит от Леды,
С Леитом споря, что его сгонял с места,
Богатый всадник этот знатный и гордый
Внезапно ключ огромный выронил тут же...
Коварней никогда, Фабулл мой, ключ не был!
36
Некто, которого я, Фавстин, в моей книжке прославил,
Делает вид, что за ним долга нет. Эдакий плут!
37
Дитя, отрадней лебединой мне песни,
Овцы Фалантова Галеза мне мягче,
Нежнее устриц из лукринских вод тихих,
Кому ни перлов Эритрейского моря
Не предпочел бы, ни индийской ты кости,
Ни снегу белому, ни лилиям свежим,
Чьи кудри и бетийского руна лучше,
Блестящей рейнских кос и золотой векши;
Она дышала точно Пестума розы,
И точно первый мед аттических сотов,
И как янтарь душистый из руки теплой;
И представлялся рядом с ней павлин гадким,
И некрасивой белка, феникс же пошлым —
Эротия, которой прах еще тепел,
Которой злополучный срок судьбы горькой
Шестой еще зимы не дал прожить полной,
Была моя любовь, забава и радость,
А Пет, мой друг, мне запрещает быть грустным,
Хоть в грудь он бьет, как я, и волосы рвет он:
«Не стыдно ль, – говорит он, – о рабе плакать?
Вот я супругу схоронил, и все жив я:
Была и знатной, и богатой, и гордой».
Скажи, что друга Пета может быть тверже?
Мильонов двадцать получил, и все жив он!
38
Всадника ценз (кто не знает того?) у Каллиодора,
Секст, но ведь Каллиодор брата имеет еще.
Кто говорит «раздели четыреста», делится фигой:
Разве вдвоем на одном можно коне усидеть?
Что же до брата тебе, на что тебе Поллукс несносный?
Ведь и без Поллукса ты Кастором все-таки был.
Раз вы – один, почему ж сидеть-то вы будете двое?
Встань-ка! Ведь синтаксис твой, Каллиодор, захромал!
Или же Леды сынам подражай ты (сидеть вместе с братом
Недопустимо) и с ним попеременно сиди.
39
Раз по тридцать в году ты завещанья
Составлял, мой Харин, и все лепешки
Получал от меня с тимьяном Гиблы.
Изнемог я совсем: Харин, помилуй!
Иль брось завещать, иль разом сделай
То, о чем постоянно врет твой кашель:
Опростал я мошну и все шкатулки!
Пусть богаче я был бы даже Креза,
Я б, Харин, даже Ира стал беднее,
Коль мои без конца бобы ты ел бы.
40
Артемидор, написал ты Венеру, а чтишь ты Минерву.
Что ж удивляться, что труд всем отвратителен твой?
41
Хоть ты женоподобней, чем скопец дряблый,
Да и слабей еще гораздо, чем Аттис,
По ком Кибелы оскопленный галл воет,
Ты о законах зрелищ, о рядах судишь,
Трабеях, смотрах в Иды, пряжках и цензах,
На бедняков рукой лощеной ты кажешь.
А вправе ль ты сидеть со всадником вместе,
Не знаю, Дидим, но с мужьями не вправе.
42
Ловкий грабитель, взломав сундук, украдет твои деньги,
До основанья твой дом буйное пламя сожжет,
Да и должник не отдаст тебе ни процентов, ни долга,
Ты не получишь семян с нивы бесплодной назад;
Лживой подругою твой управляющий будет обобран,
Вместе с товаром корабль будет потоплен волной.
Не угрожает судьба лишь тому, что друзьям подарил ты:
Только одно, что ты дал, будет твоим навсегда.
43
Зубы Таиды черны, белоснежны Лекании зубы.
Что ж? Покупные одни, ну а другие – свои.
44
Что случилось с тобой, что вдруг случилось?
Приглашал я тебя, Дентон, обедать,
Ты ж четырежды – чудо! – отказался!
Без оглядки бежишь и скрыться хочешь
От того, кого ты в театрах, в термах,
По столовым по всем искал недавно.
Значит, стол соблазнил тебя жирнее
И обильная кухня пса сманила.
Но чуть-чуть погоди: как надоешь ты,
Из богатой ты кухни будешь выгнан
И к привычным объедкам вновь вернешься!
45
Басса, ты все говоришь, что ты молода и красива.
Басса привыкла давно то, чего нет, говорить.
47
Дома, клянется Филон, никогда не обедал он. Значит,
Он без обеда сидит, если не позван никем.
48
Иль не всесильна любовь? Остригся Энколп, хоть и против
Был господин, но не смог все же ему запретить.
Плача, позволил Пудент; о дерзостном так Фаэтоне
Плакал отец, но ему все-таки вожжи он дал;
Так был похищен и Гил; так и, матери скорбной на горе,
С радостью кудри свои узнанный отдал Ахилл.
Но не спеши, волосам не верь, умоляю, коротким
И подожди вырастать ты на щеках, борода!
49
Раз, когда ты сидел один, случайно
За троих, Лабиен, тебя я принял.
Сбил со счета меня твой лысый череп;
Ведь с обеих сторон на нем волосья,
И такие, что мальчику под стать бы;
Посредине же гол он, и не видно
Никаких волосков на плеши длинной.
Этот грех в декабре тебе был кстати,
При раздаче нам цезарских гостинцев;
Целых три ты унес с собой корзинки.
Но, раз схож ты, как вижу, с Герионом,
Берегись ты ходить в Филиппов портик;
Геркулесу ты можешь там попасться!
50
Если, тебя не позвав, Харопин, я обедаю дома,
Тотчас же я для тебя злейшим врагом становлюсь;
Рад бы насквозь ты меня пронзить мечом обнаженным,
Если узнаешь, что мой топят очаг без тебя.
Что же, ни разу нельзя тайком от тебя отобедать?
Право же, глотки наглей я, Харопин, не видал!
Брось-ка, пожалуйста, ты наблюденье за кухней моею:
Повару дай моему за нос тебя поводить!
51
Вот этот, у кого в руке бумаг столько,
Кто безбородых кучею писцов сдавлен,
Кто на записки, что к нему везде тянут,
И на прошенья с важным видом все смотрит,
Как будто он Катон, иль Брут, иль сам Туллий,
Не скажет, Руф, – пускай грозят ему пытки, —
Ни по-латыни, ни по-гречески «здравствуй».
Не веришь? Ну так поздоровайся сам с ним.
52
То, чем ты мне услужил, я помню и век буду помнить.
Так почему ж я молчу, Постум? Да ты говоришь!
Стоит мне только начать о подарках твоих, как сейчас же
Перебивают меня: «Сам он мне все рассказал!»
Кое-что делать вдвоем не след: одного тут довольно.
Хочешь, чтоб я говорил? Ну так ты сам помолчи.
Постум, поверь мне: хотя твои подарки богаты,
Но дешевеют они из-за твоей болтовни.
53
Что о колхийке, мой друг, что пишешь ты все о Тиесте?
Что в Андромахе нашел или в Ниобе ты, Басс?
Лучше всего для твоих писаний, по мне, подошел бы
Девкалионов потоп иль Фаэтонов пожар.
54
Без подготовки говорить стал мой ритор:
Не записав, сказал: «Кальпурний мой, здравствуй!»
55
«Птиц повелитель, скажи, кого ты несешь?» – «Громовержца». —
«Что же в руке у него негу перунов?» – «Влюблен». —
«Чьим же зажжен он огнем?» – «Ребенка». – «Что кротко на бога,
Клюв приоткрыв, ты глядишь?» – «О Ганимеде шепчу».
56
Пристаешь ты давно ко мне с вопросом,
Луп, кому обученье сына вверить.
Всех и риторов ты и грамотеев,
Мой совет, избегай: не надо сыну
Знаться ни с Цицероном, ни с Мароном.
Пусть Тутилий своей гордится славой!
Если ж сын – стихоплет, лиши наследства.
Хочет прибыльным он заняться делом?
Кифаредом пусть будет иль флейтистом.
Коль окажется мальчик тупоумен,
Пусть глашатаем будет или зодчим.
57
Не обольщайся, коль я господином зову тебя, Цинна:
Часто приветствую так я и раба твоего.
58
Завтра, как говоришь, поживешь ты, Постум, все завтра.
Завтра-то это когда ж, Постум, наступит, скажи?
Как далеко это завтра? Откуда нам взять его надо?
Может быть, скрыто оно в землях парфян и армян?
Завтра ведь это – уже Приама иль Нестора сверстник.
Сколько же стоит, скажи, завтра-то это твое?
Завтра ты поживешь? И сегодня-то поздно жить, Постум:
Истинно мудр только тот, Постум, кто пожил вчера.
59
Ни серебра я тебе, ни золота не посылаю,
Стелла речистый, и все ради тебя самого.
Всякий, кто ценное шлет, отдаренным быть ценным желает:
Из затрудненья тебя выведет глина моя.
60
Лай, пожалуй, на нас везде и всюду
И дразни, сколько хочешь, гнусной бранью:
Наотрез отказал тебе я в славе,
Как хотел ты, желая в наших книжках
Стать каким ни на есть известным свету.
Есть ли дело кому, ты жил иль не жил?
Пропадай же ты пропадом, несчастный!
Но пусть даже найдутся в нашем Риме
Иль один, или два, иль три-четыре,
Что не прочь бы скоблить собачью шкуру,
Но у нас-то ведь нет такого зуда!
61
Кто такой этот кудряш, что вечно с твоею женою?
Кто он, скажи, Мариан? Кто такой этот кудряш?
Он, кто неведомо что лепечет ей в нежное ухо,
Облокотившись рукой правой о стул госпожи?
Он, у кого на перстах крутятся легкие кольца
И у кого на ногах ни одного волоска?
Не отвечаешь ты мне? Дела супруги ведет он, —
Как говоришь ты, – твоей. Да, тот и честен и тверд,
Облик которого весь обличает, что он управитель:
Хийский Анфидий и тот ревностней быть бы не мог.
О Мариан, заслужил ты вполне оплеухи Латина,
Я убежден, что еще сменишь Панникула ты!
Дело супруги ведет? Кудряш этот занят делами?
Нет, не делами жены, делом он занят твоим.
62
Будь как дома, мой гость, пожалуйста, в нашей усадьбе,
Если способен лежать прямо на голой земле,
Иль уж с собой принеси ты собственной утвари вдоволь:
Ведь уж давно у гостей просит пощады моя.
Нет у меня тюфяка, не набитого даже, на ложе,
И, оборвавшись и сгнив, все перетяжки висят.
Все-таки дом этот наш на двоих пусть будет: я больше
Сделал, усадьбу купив; меньшее сделай: обставь.
63
«Мненья какого ты, Марк, о наших книжках, ответь мне!» —
Часто в волненье меня просишь ты, Понтик, сказать.
Я восхищен, поражен: ничего не может быть лучше!
Перед талантом твоим даже сам Регул – ничто.
«Вот как? Так пусть вознесет тебя Цезарь, пусть и Юпитер
Капитолийский!» – Да нет, право, пусть лучше тебя.
64
Вдвое больше, Каллист, налей ты в чашу фалерна,
Ты же, Алким, положи летнего снега туда.
Пусть благовонный амом мне на волосы льется обильно,
Пусть осеняют виски наши гирлянды из роз.
Повелевают нам жить соседние мавзолеи,
Провозвещая, что смерть может грозить и богам.
65
Небо Алкиду в удел, невзирая на мачехи козни,
Дали Немеи гроза и аркадийский кабан,
И укрощенный борец из Ливии, к бою готовый,
И в сицилийскую пыль сваленный Эрик-гигант,
Страшное чудище Как, в лесной обитавший пещере
И заставлявший коров задом идти наперед.
Зрелищ арены твоей это часть ничтожная, Цезарь!
Каждое утро мы здесь видим страшнее бои.
Сколько тут валится туш, тяжелее немейского дива,
Скольких сражает твое вепрей менальских копье!
Коль повторился бы бой тройной с пастухом иберийским,
Есть у тебя, кто бы мог и Гериона убить.
Пусть же ведется подсчет головам у чудовища Лерны:
Страшная гидра – ничто противу нильских зверей!
Небо Алкиду за все великие подвиги боги
Дать поспешили, но ты поздно получишь его.
66
Ждешь ты привета всегда, никого не приветствуешь первый.
Так ведь ты, Эмилиан, станешь «последним прости».
67
Тою порою, когда на зимовку свою отлетали
Ласточки снова, в гнезде птичка осталась одна.
Вновь возвратившись весной, они беззаконье открыли
И разорвали за то птицы беглянку в клочки.
Поздняя кара: должна преступная мать растерзанью
Быть предана, но когда был ею Итис убит.
68
Локон тебе я прислал, моя Лесбия, северной девы:
Знай, что ты всех превзошла блеском волос золотых.
69
Нечем, Антоний, тебе попрекнуть фаросца Потина,
А Цицеронова смерть хуже проскрипций твоих.
Меч обнажаешь зачем против римских уст ты, безумец?
Сам Катилина ведь так не запятнал бы себя.
Был преступный солдат подкуплен золотом гнусным,
И непомерной ценой рот ты заткнул лишь один.
Выгодно ль столько платить за молчание уст благодатных?
За Цицерона теперь каждый начнет говорить.
70
Целых десять мильонов от патрона
Получить не успел Сириск, как сразу
Их, по всем четырем шатаясь баням
И харчевням, где сидя пьют, растратил.
Вот так глотка: проесть все десять, Максим,
Да еще не возлечь за стол при этом!
71
Здесь, где под Требулой дол простерся прохладный и влажный,
Где даже Рак не гнетет зелени свежей лугов,
Хутор здесь, никогда не палимый Львом Клеонейским,
И Эолийским всегда Нотом ласкаемый дом
Ждут тебя, милый Фавстин; проводи на холмах этих лето,
И отогреешься ты в Тибуре даже зимой.
72
Руф, кто способен назвать Громовержца матерью Вакха,
Тот и Семелу отцом Вакховым может назвать.
73
Что тебе не дарю своих я книжек.
Хоть и просишь о том ты неотступно,
Изумлен ты, Феодор? Да мне важно,
Чтоб и ты не дарил своих мне книжек.
74
Юных Помпеев земля Европы и Азии скрыла,
Сам он в Ливийской земле, если он только в земле.
Не удивляйся, что прах их по целому миру рассеян:
Праха такого вместить место одно не смогло б.
75
Лелию, что за тебя вышла замуж, бояся закона,
Вправе законною, Квинт, именовать ты женой.
76
Частым отравы питьем принес Митридат себе пользу,
Ибо вредить не могли лютые яды ему.
Так же себя оберег ты дрянными обедами, Цинна,
И потому никогда с голоду ты не помрешь.
77
Ходит везде про тебя, Марулл, неплохая острота:
Будто бы кто-то сказал: «Маслице в ухо он льет».
78
Если скучно тебе обедать дома,
У меня голодать, Тораний, можешь.
Если пьешь пред едой, закусок вдоволь:
И дешевый латук, и лук пахучий,
И соленый тунец в крошеных яйцах.
Предложу я потом (сожжешь ты пальцы)
И капусты зеленой в черной плошке,
Что я только что снял со свежей грядки,
И колбасок, лежащих в белой каше,
И бобов желтоватых с ветчиною.
На десерт подадут, коль хочешь знать ты,
Виноград тебе вяленый и груши,
Что известны под именем сирийских,
И Неаполя мудрого каштаны,
Что на угольях медленно пекутся;
А вино станет славным, как ты выпьешь.
Если ж после всего, как то бывает,
Снова Вакх на еду тебя потянет,
То помогут отборные маслины,
Свежесобранные с пиценских веток,
И горячий горох с лупином теплым.
Не богат наш обед (кто станет спорить?),
Но ни льстить самому, ни слушать лести
Здесь не надо: лежи себе с улыбкой.
Здесь не будет хозяев с толстым свитком,
Ни гадесских девчонок непристойных,
Что, похабными бедрами виляя,
Похотливо трясут их ловкой дрожью.
Но, – что ни надоедно, ни противно, —
Кондил-крошка на флейте нам сыграет.
Вот обед наш. За Клавдией ты сядешь:
Ведь желанней ее у нас не встретишь!
79
Ты на обеде одиннадцать раз, Зоил, поднимался,
В платье застольном всегда новом являясь опять,
Чтобы в одежде сырой не мог твой пот застояться,
Чтобы не мог простудить кожи горячей сквозняк.
Что ж это я-то, Зоил, за обедом твоим не потею?
Видно, одежда одна сильно меня холодит.
80
Если есть у тебя хоть меньше часа,
Одолжи мне его, Север, прошу я,
Для оценки и чтенья наших шуток.
«Да ведь праздника жалко мне!» Пожертвуй
Ты, пожалуйста, им и не досадуй.
Коль с речистым Секундом прочитаешь
(Или слишком нахальна наша просьба?)
Эту книжку, то ей придется больше
Быть в долгу у тебя, чем у владельца,
Ибо будет спокойна, что Сизифа
Не увидит мучений с шатким камнем,
Коль ученый Секунд с моим Севером
Сгладят всю ее цензорским подпилком.
81
Эмилиан, ты всегда останешься бедным, коль беден:
Деньги даются теперь только одним богачам.
82
Двести тысяч ты, Гавр, обещался мне дать, но зачем же,
Раз не способен ты был и десяти-то мне дать?
Или ты можешь их дать, да не хочешь? Но это же гнусно!
Да пропади ты совсем, Гавр, малодушный подлец!
84
Уже мальчик орехи бросил с грустью:
Вновь учиться зовет крикун наставник;
И, в обманные кости проигравшись,
Извлеченный из тайного притона,
Охмелевший игрок эдила молит.
Сатурналий окончился весь праздник,
А подарков ничтожных, даже меньших,
Чем обычно, мне, Галла, не дала ты.
Что же? Пусть мой декабрь пройдет впустую,
Но ты знаешь, что скоро ведь и ваших
Сатурналий канун – Календы марта:
Отдарю я тебя тогда на славу.
 

КНИГА VI

 
1
Посылаю тебе шестую книжку,
Марциал дорогой, мой друг любимый.
Если тонкий твой слух ее исправит,
Ей не будет так боязно и страшно
В руки Цезаря мощные отдаться.
2
Шуткой считался обман священного факела брака,
И неповинных мужчин шутка была холостить.
Твой же на это запрет поколениям будущим, Цезарь,
Помощь дает и велит честно рожденными быть.
Ни любодей при тебе, ни скопец появиться не сможет,
А до тебя – о, позор! – был и скопец любодей.
3
о, народись! Ты судьбой обещан дарданцу Иулу,
Истинный отпрыск богов, мальчик великий, родись!
Чтобы маститый отец бразды тебе вечные вверил
Для управленья вдвоем миром до старости лет.
Пусть белоснежным перстом тебе Юлия нить золотую
Тянет и выпрядет все Фриксова овна руно.
4
Цензор лучший из всех, владык владыка,
И триумфами Рим тебе обязан,
И рожденьем и возрожденьем храмов,
Городами, театрами, богами,
Ну а главное – нравов чистотою.
5
Приторговав для себя дорогую в деревне усадьбу,
Дать мне сто тысяч взаймы, Цецилиан, я прошу.
Не отвечаешь ты мне, но ответ я в молчании слышу:
«Ты не отдашь!» Для того, Цецилиан, и прошу.
6
Трое в комедии лиц, а любит, Луперк, твоя Павла
Всех четырех: влюблена даже в лицо без речей.
7
С той поры как закон возродился Юлиев снова
И водворилась, Фавстин, в семьях стыдливость опять,
И тридцати-то еще не минуло полностью суток,
А Телесина пошла замуж в десятый уж раз.
Замуж идти столько раз не брак, а блуд, по закону.
Меньше б я был оскорблен, будь она шлюхой, как есть.
8
Двое преторов, четверо трибунов,
Стряпчих семеро, десять стихотворцев
К некой девушке сватались недавно,
Дочке некого старца. Тот немедля
Выдал дочь за глашатая Евлога.
Что, Север, разве глупо поступил он?
9
Ты засыпаешь, Левин, в Помпеевом сидя театре,
И недоволен, когда поднял тебя Океан?
10
Несколько тысяч на днях просил я Юпитера дать мне.
«Тот тебе даст, – он сказал, – храмы который мне дал».
Храмы-то, правда, он дал Юпитеру, мне же он тысяч
Не дал: Юпитера я, глупый, о малом просил.
Но ни суровости в нем, ни облака не было гнева,
Как благодушен он был, просьбу читая мою!
Так он глядит, диадемы даря умоляющим дакам,
На Капитолий идя и возвращаясь с него.
Дева, молю, громовержца наперсница нашего, молви,
Коль при отказе он так смотрит, то как же – даря?
Так я сказал, и рекла, отложив Горгону, Паллада:
«В том, что еще не дано, видишь, безумец, отказ?»
11
Ты удивляешься, Марк, что Пилада вместе с Орестом
Нет в наши дни? Но Пилад то же пивал, что Орест;
Лучший хлеб и дрозды никогда не давались Оресту,
Но накрывался всегда им одинаковый стол.
Устриц лукринских ты жрешь, водянистую ем я улитку,
Хоть и порода моей глотки не хуже твоей.
Кадмов Тир тебе шлет, мне же Галлия грязная ткани:
Хочешь, чтоб пурпур твой, Марк, в грубом плаще я любил?
Чтоб я представил собой Пилада, представь мне Ореста,
Не на словах только, Марк: чтоб быть любимым, люби.
12
Что покупные косы ей принадлежат,
Твердит Фабулла. Разве, Павел, врет она?
13
Кто же поверит, что ты не изваяна Фидием или
Что не Паллады рукой, Юлия, ты создана?
Уст не сковав немотой, отвечает сверкающий мрамор,
И на спокойном лице светится отблеск живой.
Не в закоснелой руке Ацидалии лента играет,
Что сорвана у тебя с шеи, дитя Купидон.
Чтобы и Марса увлечь и царя громовержца, пусть просит
Пояс Юнона ей дать, да и Венера – тебя.
14
Что писать ты стихи способен ловко,
Утверждаешь, Лаберий. Что ж не пишешь?
Кто к писанью стихов способен ловких,
Пусть и пишет: сочту его героем.
15
Ползал пока муравей в тени Фаэтонова древа,
Капнул янтарь и обвил тонкое тельце его.
Так, при жизни своей презираемый всеми недавно,
Собственной смерти ценой стал драгоценностью он.
16
Ты, своим видом мужей, а серпом блудодеев страшащий,
Малый участок земли в месте укромном храни.
В сад твой, куда при тебе не пробраться старому вору,
С пышноволосою пусть девою мальчик войдет.
17
Циннам, ты называться хочешь Цинной.
Разве нет в этом, Цинна, варваризма?
Ведь коль раньше бы ты Вораном звался,
Ты таким же манером стал бы Вором.
18
В землях Гиберии спит священная тень Салонина,
Лучше какой ни одна Стикса не знала жилищ.
Плакать, однако же, грех, ибо тот, кем, Приск, ты оставлен,
Жизнь продолжает свою там, где он жить предпочел.
19
Ни в насилье, ни в ране, ни в отраве —
Все-то дело мое в моих трех козах,
И сужусь я с соседом, что украл их,
А судье доказать лишь это надо.
Ты ж о битве при Каннах, Митридате,
О жестоком пунийцев вероломстве
И о Муциях, Мариях и Суллах
Во весь голос кричишь, рукой махая.
Да скажи же ты, Постум, о трех козах!
20
Феб, я взаймы попросил сотню тысяч сестерциев дать мне,
Ты мне ответил: «Да ты просишь, я вижу, пустяк».
Справки наводишь теперь, колеблешься, медлишь дней десять —
Мучишь себя и меня. Лучше уж, Феб, откажи!
21
Браком Венера связав Иантиду со Стеллой-поэтом,
Весело молвила: «Я большего дать не могла».
Так при супруге сказав, ему на ухо молвит игриво:
«Ну же, смотри, баловник, ты у меня не греши!
Часто неистово я колотила проказника Марса:
Непостоянен он был, в брак не вступивши со мной.
Но, с той поры как он мой, ни разу неверен он не был:
Был бы желанным такой честный Юноне супруг».
Молвив, волшебным ремнем по груди ударила мужа.
К пользе удар, но побей ты уж, богиня, двоих.
22
За сожителя выйдя, Прокулина,
И любовника сделавши супругом,
Чтоб закон тебя Юлиев не тронул,
Ты не замуж пошла, а повинилась.
23
Требуешь, Лесбия, ты, чтобы вечно я был наготове,
Но ведь, поверь мне, не все можно всегда напрягать.
Пусть и руками меня и словами меня обольщаешь,
Противоречит тебе властно твое же лицо.
24
Никого нет резвей Харисиана:
В Сатурналии в тоге он гуляет.
25
О Марцеллин мой, отца безупречного истинный отпрыск,
Под Паррасийским ярмом хладной Медведицы ты
Выслушай то, что тебе скажет старый отцовский приятель,
И пожеланья его бережно в сердце храни:
Будь осмотрительно-храбр, и тебя безудержная смелость
Пусть не несет на мечи или на копья врагов.
Пусть безрассудных влечет и в бой, и к свирепому Марсу,
Ты ж и отцу и вождю воином можешь служить.
27
Дважды сосед мой, Непот, – ведь твой поблизости Флоры
Дом, и в старинных живешь также Фицелиях ты.
Правда, есть дочь у тебя, лицом совершенный родитель,
Чем подтверждает она матери честность своей,
Незачем все же беречь так ревниво фалерн многолетний:
Лучше ты ей завешай полные бочки монет.
Пусть она будет добра, богата, но пить будет сусло,
И с госпожою стареть новая будет бутыль.
Пусть не бездетных одних виноград услаждает цекубский:
Могут пожить и отцы, правду тебе говорю!
28
Мелиора отпущенник известный,
Что погиб при всеобщей скорби в Риме,
Господину утехой быв недолгой,
Здесь, под мрамором этим, юный Главкий
У Фламиниевой зарыт дороги.
Чист душою он был и нравом скромен,
Остроумен, блестящ, благообразен.
Чтоб двенадцать он жатв у нас увидел,
Не осталось прожить ему и года.
Плачь же! Нет ничего печальней, путник.
29
Не рядовой из домашних рабов, не с невольничьих рынков —
Мальчик, достойный вполне чистой господской любви.
Хоть не способный еще оценить хозяйского дара,
Главкий отпущен уже был Мелиором своим.
Милость такая за нрав и за прелесть? Но кто был милее?
Кто был настолько красив, точно сам бог Аполлон?
Жизнь несравненных кратка, и редко дается им старость,
Пусть же не будет таким милым, что мило тебе.
30
Дай ты сразу сестерциев шесть тысяч,
Лишь сказав мне: «Бери, возьми, даю я», —
Был бы должен тебе я, Пет, все двести.
А теперь, раз даешь их с проволочкой
В семь иль девять Календ, коль счет мой верен,
То, по правде, скажу тебе я прямо:
Потерял ты, мой Пет, свои шесть тысяч.
31
Ты позволяешь жене, Харидем, с врачом развлекаться?
Без лихорадки ты жизнь хочешь окончить свою.
32
Хоть не решен был исход гражданской войны Энионой
(Мог бы, пожалуй, еще слабый Отон победить),
Предал проклятию он кровавые Марсовы битвы,
Твердой рукою насквозь грудь поразивши себе.
Пусть даже Цезаря был Катон превосходнее в жизни,
Смертью Отона, скажи, разве он мог превзойти?
34
Жажду твоих поцелуев взасос, Диадумен! «А скольких?»
Ты заставляешь меня счесть Океана валы,
Раковин россыпи счесть по всему Эгейскому морю
И над Кекропа холмом реющих пчел сосчитать,
Рукоплескания все и крики в полном театре,
Если внезапно народ Цезаря лик увидал.
Сколько Катулл умолил дать Лесбию, я не желаю:
Жаждет немногого тот, кто в состоянье считать.
35
Громко крича, ты просил о семи клепсидрах для речи,
Цецилиан, и судья волей-неволей их дал.
Много и долго зато говоришь ты, и, все нагибаясь
К фляжке стеклянной своей, теплую воду ты пьешь.
Чтоб наконец утолил ты и голос и жажду, все просим,
Цецилиан, мы тебя: выпей клепсидру до дна.
38
Видел ли ты, как Регул-малыш (еще трех не минуло
Лет ему), слушая, сам хвалит отца своего?
Как он, завидя его, сползает с колен материнских
И в прославленье отца чувствует он и свое?
И восклицанья, и «Сто мужей», и толпы окруженье
Тесное, Юлиев дом – все привлекает его.
Резвого отпрыск коня так же облаком пыли утешен,
Так и бычок молодой нежным бодается лбом.
Боги! Исполнить молю и отца и матери просьбы:
Сына услышал бы сам Регул, обоих – она.
39
Отцом с Маруллой семерых ты стал, Цинна,
Но не детей: твоим никто из них сыном
Не может быть, и ни соседа, ни друга,
Но все зачаты на рогожах и нарах
И видом обличают матери похоть.
Один – в кудряшках мелких: смотрит он мавром;
Отец его, конечно, повар твой Сантра.
А вот другой – курносый и с губой толстой;
Он точка в точку вылитый борец Панних.
Кто в третьем не признает пекаря сына,
Кто знал и видел гнойноглазого Даму?
Четвертый – с наглым взглядом и с лицом бледным
От полюбовника рожден тебе Лигда;
Пронзи, коль хочешь, сына: нет греха в этом.
А этот – голова колом, торчат уши
(Он ими движет так, как будто он ослик),
Кто ж усомнится, что он сын шута Кирты?
А две сестры – брюнетка с рыжею – дочки
Флейтиста Крота и приказчика Карпа.
Ублюдков стадо было бы твое полным,
Когда скопцом Корез бы не был иль Диндим.
40
Было нельзя предпочесть никого тебе, Ликорида.
Но никого предпочесть нынче Гликере нельзя.
Будет она, как и ты, но такой, как она, ты не будешь:
Время всесильно! Тебя жаждал, а жажду ее.
41
Кто декламирует, шерсть намотав на горло и шею,
Видно, не может никак ни говорить, ни молчать.
42
Если в баньке Этруска ты не мылся,
Ты умрешь, Оппиан, мытья не знавши.
Так не могут нигде нас нежить воды:
Ни Апона источник, чуждый женам,
Ни струя Синуэссы, ни горячий
Ток из Пассера, или гордый Анксур,
Феба заводи, или сами Байи.
Нет нигде столь безоблачного неба:
Самый день там сияет дольше, свет же
Ниоткуда позднее не уходит.
Там Тайгета зеленый блещет мрамор,
И друг с другом там спорят краски камня,
Что ломали фригийцы и ливийцы.
Пышет жаром сухим оникс там жирный,
И офиты огнем согреты легким.
Коль по сердцу тебе лаконский способ,
Ты, сухим насладившись жаром, можешь
Влагой Марция или Девы мыться,
Где вода так чиста и так прозрачна,
Будто там и воды-то нет ни капли,
А лигдийский один сверкает мрамор,
Но тебе все равно, и ты давно уж,
Видно, слушать меня не хочешь больше:
Ты умрешь, Оппиан, мытья не знавши.
43
Кастрик, покуда тебя ласкают блаженные Байи
И в беловатой ты там плаваешь серной воде,
Я отдыхаю в тиши спокойной номентской деревни,
В хижине скромной моей средь необширных полей.
Это – мой байский припек, это – тихая влага Лукрина,
Это милей для меня, Кастрик, всех ваших богатств.
Некогда нравилось мне на любые хваленые воды
Ездить, и долгий мне путь не утомителен был.
Нынче – люблю я пожить в усадьбе поближе к столице
И наслаждаюсь, коль там можно бездельничать мне.
44
Кажется, Каллиодор, тебе, что ты очень забавен,
Что у тебя вдоволь соленых острот.
Все потешает тебя, над всем готов ты смеяться,
Воображая, что так всем за столом угодишь.
Если же я кое-что не мило скажу, а по правде,
То не решится никто, если пригубишь ты, пить.
45
Побаловались, и все! Идите, проказницы, замуж:
Нынче дозволена вам чистая только любовь.
Чистая это любовь? Летория вышла за Лигда:
Худшей женою она будет, чем шлюхой была.
47
Чистого Нимфа ключа, что к Стелле-другу струится
И к господину течет в дом драгоценный его,
Нумы ль супруга тебя послала из Тривии грота,
Или из хора Камен Муза девятая ты, —
В жертву приносит тебе по обету свинью молодую
Марк, что украдкой твоей выпил, болея, воды.
Будь же довольна моим прегрешеньем и дай насладиться
Ей безмятежно: пусть мне жажда на пользу пойдет.
48
Не обольщайся, что громко кричат тебе римляне «браво»:
Вовсе, Помпоний, не ты, – красноречив твой обед.
49
Не из ломкого высечен я вяза,
И не сделан мой вверх торчащий столбик
Из какой ни попало древесины:
Он из прочного резан кипариса,
Что ни сотни веков не устрашится,
Ни гниенья от старости глубокой.
Берегись же, кто б ни был ты, разбойник!
Ибо стоит тебе рукою хищной
Хоть бы ягодку тронуть винограда,
Заработаешь ты немедля шишку, —
Кипарис я недаром, верь не верь мне!
50
В пору, когда посещал друзей он достойных и честных,
В тоге холодной ходил нищим бедняк Телесин.
С той же поры как заискивать стал у развратников гнусных,
Земли, столы, серебро он покупает себе.
Хочешь ты стать богачом, Битиник? Ступай к негодяям:
Чистый тебе поцелуй, право, не даст ни гроша.
51
Часто, Луперк, приглашая гостей, ты меня забываешь,
Вот и придумал я, чем можно тебе досадить.
Я раздражен: приглашай ты меня, зазывай, и проси ты...
«Что же ты сделаешь?» Я? Сделаю что? Да приду.
52
Здесь погребен Пантагат, скончавшийся в юные годы,
Это и горе и скорбь для господина его.
Ловкий он был брадобрей: едва прикасаясь железом,
Волосы стричь он умел ровно и щеки обрить.
Да, хоть и будешь, земля, ему мягкой и легкой, как должно,
Быть невозможно тебе легче искусной руки.
53
В баню он с нами ходил, пообедал веселый, и все же
Рано поутру найден мертвым был вдруг Андрагор.
Просишь, Фавстин, объяснить неожиданной смерти причину,
Да Гермократа-врача видел он ночью во сне.
54
Если «такой» и «с таким» запретишь ты Секстилиану,
Авл, говорить, то, увы, трех ему слов не связать.
«Что ж это с ним?» – говоришь. Я открою свои подозренья:
Думаю, Секстилиан любит «такого с таким».
55
Киннамоном и кассией ты вечно
Из гнезда гордой птицы густо смазан
И, разя точно банка Никерота,
Коракин, ты смеешься, что не пахнем?
Лучше всяких духов ничем не пахнуть!
56
Если в шерсти твоя грудь, если голени в жесткой щетине,
Думаешь ты, Харидем, этим молву обмануть?
Выщипи, право, себе ты волосы всюду на теле
И, ощипавши себя, спину свою оголи.
«Ради чего?» – говоришь. Да ведь разное люди болтают:
Лучше тебе, Харидем, будет миньоном прослыть.
57
Пряди поддельных волос ты, Феб, под помадою прячешь
И закрываешь ты плешь краскою цвета волос.
Для головы прибегать к цирюльнику вовсе не надо:
Лучшею бритвою, Феб, губка послужит тебе.
58
На Паррасийских вблизи ты любуешься, Авл мой, Медведиц
И на медлительный ход гетского неба светил,
Я же, к Стигийским волнам едва не попав в это время,
Видел уж мрачный туман на Елисейских полях.
Как ни устали глаза, но тебя они вечно искали,
И с холодеющих уст имя слетало твое.
Если мне прялки сестер не черные выпрядут нити
И не глухими к мольбе боги пребудут моей,
Здравым к здоровому мне ты вернешься в Латинскую землю,
Всадником славным, неся первого пила почет.
59
И раздражен и ворчит, что вовсе не знает прохлады
Баккара из-за своих сотен одежд шерстяных;
Ждет не дождется он пасмурных дней и ветра со снегом,
И ненавистна ему оттепель зимней порой.
Вред причинили какой тебе наши, жестокий, лохмотья,
Сбросить которые с плеч может порыв ветерка?
Было б гораздо честней, человечней гораздо бы было,
Если б и в августе ты кутался в байку свою!
60 (61)
Любит стихи мои Рим, напевает повсюду и хвалит,
Носит с собою меня каждый и держит в руках.
Вот покраснел, побледнел, плюнул кто-то, зевнул, столбенеет.
Это по мне! И стихи нравятся мне самому.
61 (60)
Осуществилась мечта Помпулла, Фавстин: он читаться
Будет везде и во всем мире его назовут.
«Ну его, так же как род белобрысый коварных усипов
Вместе со всеми, кому в тягость Авзонии власть».
Полны, однако, ума, говорят, сочиненья Помпулла.
«Но, чтоб прославленным быть, этого мало, поверь:
Сколько речистых людей и моль и червей угощают,
Нужны ученых стихи только одним поварам!
Надо еще кое-что для вечной славы твореньям:
Книга, чтоб вечною стать, быть вдохновенной должна».
62
Сын один у Салана был и умер.
Что же ты, Оппиан, с дарами медлишь?
О, безбожное дело! Злые Парки!
Коршун будет кружить над новым трупом!
63
Знаешь, что ловят тебя, и знаешь ловчего жадность,
Знаешь и то, Мариан, что ему надо словить,
Ты же, однако, его, сумасброд, внося в завещанье,
Все состоянье ему хочешь, глупец, отказать.
«Да ведь он щедро дарит». Но дары на крючки насадил он:
Так ведь и рыба, скажу, может любить рыбака.
Им ли, по смерти твоей, ты искренне будешь оплакан?
Чтоб горевал он, ему ты откажи наотрез.
64
Хоть по рождению ты не из строгого Фабиев рода
И не из тех, что жена, приносившая Курию в поле
Завтрак, когда он пахал, родила под дубом косматым,
Но ты в отца, что пред зеркалом брит, и матери-шлюхи
Сын, и невесте твоей тебя называть бы невестой, —
Ты поправляешь мои, всему свету известные, книжки
И позволяешь себе унижать удачные шутки,
Шутки мои, говорю, что и форума знать и столицы
Не презирает ничуть и внимательно слушать готова,
Те, что достойно лежат на бессмертного Силия полках,
Те, что всегда на устах у Регула красноречивых;
Их восхваляет сосед Авентинского храма Дианы —
Сура, смотрящий вблизи состязанья Великого Цирка,
Их даже тот, кто несет государства тяжелое бремя,
Раза два-три развернуть не гнушается – Цезарь-владыка.
А у тебя, видно, больше ума, да и сердце Минервой
Изощрено, и утонченный вкус тебе дали Афины!
Но провалиться бы мне, коль то не утонченней сердце,
Что вместе с кучей кишок, с огромной говяжьей ногою,
С потрохом красным гниет. И страшно каждому носу,
Если разбойник мясник его носит по всем перекресткам!
Да еще смеешь писать, хоть и некому знать их, стишонки
Ты на меня и марать несчастные свитки бумаги.
Но, если я заклеймлю тебя огнем своей желчи,
Въестся навеки клеймо, и везде оно станет известно,
И уничтожить его не сумеет и Циннам искусный!
Но пощади ты себя, безумец, и бешеным зубом
Пышущих дымом ноздрей не трогай живого медведя:
Пусть он и кроток, и тих, и лижет ладони и пальцы,
Но, если боль иль желчь, если гнев справедливый заставят,
Станет медведем. Клыки изощряй на ободранной шкуре
И поищи для грызни ты себе безответной поживы.
65
«Пишешь гекзаметром ты эпиграмму?» – заметит мне Тукка.
Тукка, ведь принято так, Тукка, так можно писать.
«Но ведь она же длинна!» Но и это принято, Тукка.
Любишь короче? Читай только двустишия ты.
Договоримся с тобой: эпиграммы ты длинные можешь,
Тукка, мои пропускать, я же их буду писать.
66
Раз девчонка не слишком доброй славы,
Вроде тех, что сидят среди Субуры,
С молотка продавалась Геллианом,
Но в цене она шла все невысокой.
Тут, чтоб всем доказать ее невинность,
Он, насильно схватив рукой девчонку,
Целовать ее начал прямо в губы.
Ну чего ж он добился этим, спросишь?
И шести за нее не дали сотен!
67
Не понимаешь, зачем только евнухов Целия держит,
Панних? Да хочет любить Целия, но не рожать.
68
Плачьте о вашем грехе, по всему вы плачьте Лукрину,
Вы, о Наяды, и пусть слышит Фетида ваш вопль!
Байской похищен волной, погиб среди озера мальчик
Евтих, который твоим, Кастрик, наперсником был.
Был он печалей твоих соучастником, сладкой утехой,
И, как Алексий, певцу нашему дорог он был.
Или в зеркальной воде тебя резвая Нимфа нагого
Видела и отдала Гила Алкиду назад?
Или же Гермафродит был женственной презрен богиней
И захотела обнять нежного мужа она?
Но безразлично, какой был хищенья внезапного повод,
Пусть и земля и вода ласковы будут к тебе!
69
Не удивляюсь тому, что пьет воду, Катулл, твоя Басса;
Тем же, что дочка ее воду пьет, я удивлен.
70
Шестьдесят, Марциан, и даже на две
Больше жатв, полагаю, видел Котта,
Но и дня одного он не припомнит,
Чтоб ему надоело страсти ложе,
И, бесстыдно сложивши пальцы, кажет
Он на Симмаха, Дасия, Алконта.
А у нас, сосчитай-ка наши годы
И все те, что жестокой лихорадкой,
И недугом, и злою скорбью взяты,
Отделить от счастливой жизни надо:
Мы юнцы, а уж смотрим стариками.
Тот, кто Нестора век или Приама
Долголетним считает, Марциан мой,
В заблужденье находится глубоком:
Жизнь не в том, чтобы жить, а быть здоровым.
71
Та, что под звук кастаньет бетийских ходила игриво
И под гадесский напев ловко умела плясать,
Так что и Пелий-старик взбодрился б и муж бы Гекубы
У погребальных костров Гектора горе забыл,
Прежнего мучит и жжет Телетуса хозяина нынче:
Продал рабу, а теперь выкупил он – госпожу.
72
Воровством всем и каждому известный,
Сад один обобрать задумал Килик.
Не найдя же, Фабулл, в саду обширном
Ничего, кроме идола Приапа,
Чтоб с пустыми руками не вернуться,
Утащил самого Приапа Килик.
73
Я не ножом мужика неумелого вытесан грубым:
Славный стоит пред тобой домоправителя труд,
Ибо известнейший здесь Церейского поля хозяин —
Гилар на тучных холмах и перевалах живет.
Не деревянным кажусь со своим выразительным взглядом,
И не сгорит в очаге вооруженье мое:
Прочный пошел на него кипарис, и оно вековечно
Будет стоять, а ваял точно сам Фидий его,
Ты же, сосед мой, смотри почитай святого Приапа
И все четырнадцать здесь югеров ты пощади.
74
На среднем ложе кто лежит всегда первый,
Помадой трехволосый зализав череп,
И, рот разинув, ковыряет в нем спичкой, —
Обманщик, Эфулан: зубов во рту нету.
75
Если в подарок ты мне дрозда ль, пирога ли кусочек,
Бедрышко ль зайца пришлешь, или еще что-нибудь,
Понтия, ты говоришь, что лакомства мне посылаешь.
Лакомств таких не дарю, Понтия, да и не ем.
76
Тела священного страж и Марса в тоге хранитель,
Препоручался кому высшего лагерь вождя,
Здесь покоится Фуск. Мы уверенно скажем, Фортуна:
Этому камню теперь козни врагов не страшны.
Шею склоненную дак подставил под мощное иго,
И победителя тень рощей владеет теперь.
77
Раз ты бедней самого несчастного нищего Ира,
Раз ты моложе, чем был юноша Партенопей,
Раз ты бы мог одолеть и мощного Артемидора,
То почему ж тебя шесть каппадокийцев несут?
Всем ты посмешище, Афр, над тобой издеваются больше,
Чем если б голым гулять начал по форуму ты.
Так же смешон и Атлант верхом на карлике муле
Или же черный слон с черным на нем вожаком.
Чем же так ненавистны твои носилки, ты спросишь?
Коль ты умрешь, то тебя не понесут вшестером.
78
Славный пьяница Фрикс был крив, а зрячий
Глаз, мой Авл, у него всегда гноился.
Врач сказал ему Гер: «Смотри не пей ты!
Коль вино будешь пить, совсем ослепнешь».
Глазу Фрикс «будь здоров» сказал с усмешкой,
И, двенадцать налить велев стаканов,
Их подряд осушал он. Что же вышло?
Фрикс вина напился, а глаз – отравы.
79
Счастлив, а сумрачен ты. Берегись! Не узнала б Фортуна:
Неблагодарным тебя, Луп, она может назвать.
80
Были отправлены в дар, как новинка редкая, Цезарь,
Гордою нильской землей зимние розы тебе.
Но посмеялся садам фаросским моряк из Мемфиса,
Только столицы твоей переступил он порог.
Так велика была прелесть весны, благовоние Флоры,
Так велика красота Пестума сельских цветов:
Всюду, на каждом шагу, куда бы он только ни глянул,
Алой дорога была от переплетшихся роз.
Ты, принужденный теперь преклониться пред римской зимою,
Жатвы нам, Нил, отправляй, розы от нас получай.
82
Глянул, Руф, на меня недавно некто,
Как учитель борцов иль как торговец,
И, тайком осмотрев и тронув пальцем,
«Ты ли, ты ль, Марциал, – сказал, – тот самый,
Чьи остроты и шутки всякий знает,
Кроме тех разве, кто с батавским ухом?»
Усмехнувшись слегка и поклонившись,
Я не стал отрицать, что я тот самый.
«Что же плащ у тебя так плох?» – спросил он.
«Видно, – я отвечал, – плохой поэт я».
Чтоб с поэтом так больше не случалось,
Присылай-ка мне, Руф, плащи получше.
83
Сколько судьбою отец обязан заботам Этруска,
Столько ж обязан тебе, Цезарь, и тот и другой.
Молнии ты ведь отвел десницы твоей от обоих;
О, коль Юпитера гнев мог бы столь милостив быть!
Если подобен тебе верховный был громовержец,
Молнии редко его грозно метала б рука.
Может Этруск подтвердить, что была твоя милость двойною:
Он и поехал к отцу, и возвратился с отцом.
84
Хоть и здоров, а несут Филиппа, Авит, целых восемь.
Коль, по тебе, он здоров, ты помешался, Авит.
85
Вот без тебя и шестая моя, Руф Камоний, выходит
Книга, которой тебе не суждено увидать.
Каппадокия тебя нечестивая встретила мрачно,
Вместо тебя возвратив прах твой и кости отцу.
Осиротелая, лей, Бонония, слезы по Руфу,
И раздается твой плач пусть по Эмилии всей.
Что за прекрасная жизнь, что за краткий век прекратился:
Он всего-навсего пять видел Алфея наград!
Руф, постоянно мои наизусть приводивший остроты
И целиком повторять шутки привыкший мои,
Вместе с рыданьем прими стихи огорченного друга
И воскуренным вдали их фимиамом считай.
86
Сетии вина, снега госпожи и кубок за кубком,
Скоро ли вас буду пить без запрещенья врача?
Неблагодарен, и глуп, и дара такого не стоит
Тот, кто Мидаса богатств хочет наследником быть!
Жатвы пусть Ливии все берет себе с Гермом и Тагом
И напивается пусть недруг мой теплой водой.
87
Пусть и боги и ты по делам воздадут тебе, Цезарь!
Пусть и боги и ты мне по делам воздадут.
Утром сегодня тебя я случайно по имени назвал
И не сказал я тебе, Цецилиан, «господин».
Вольность такая во что обошлась мне, ты, может быть, спросишь?
Сотни квадрантов лишен этой оплошностью я.
89
Позднею ночью себе потребовал вазу ночную,
Щелкнув пальцем, подать пьяный совсем Нанарет.
Дан ему был сполетский кувшин, тот, что сам осушил он,
Хоть не хватило его даже ему одному.
Он добросовестно все вино в него вылил обратно,
Винохранилища груз весь возвратив своего.
Ты удивлен, что кувшин вместил все то, что он выпил?
Не удивительно, Руф: чистое пил он вино.
90
Есть у Геллии лишь один любовник.
Хуже то, что она двоих супруга!
91
Властью верховной вождя наложен запрет безусловный
На блудодейство. Зоил. Радуйся: ты ни при чем!
92
Коль змея отчеканена Мироном
У тебя, Анниан, на чаше, ты же
Ватиканское пьешь, – ты пьешь отраву.
93
Так от Таиды несет, как не пахнет валяльшика-скряги
Старый горшок, что сейчас был на дороге разбит,
Иль после случки недавней козел, или львиная глотка,
Или же кожа и шерсть драных за Тибром собак,
Или цыпленок в яйце, недосиженном курицей, сгнивший,
Или амфора, куда влили протухший рассол.
Чтоб эту вонь заглушить каким-нибудь запахом острым,
Всякий раз как она в баню, раздевшись, войдет,
Едкою мазью себя или уксусным мелом обмажет,
Или по нескольку раз гущей из жирных бобов.
Но несмотря ни на что, на все тысячи разных уловок,
Все ж от Таиды всегда той же Таидой несет.
94
Кальпетиану всегда подают золоченое блюдо,
Дома ль обедает он, в городе или в гостях.
Он и в гостинице так обедает, так и в деревне.
Нет, знать, других у него? Нет. Да и то не свое.
 

КНИГА VII

 
1
Новый нагрудник прими – воинственной броню Минервы:
Даже Медузы самой страшен он гневным власам.
Без применения он мог бы панцирем. Цезарь, быть назван.
Но на священной груди станет эгидой теперь.
2
Недостижимый для стрел сарматских панцирь владыки.
Ты надежных щитов гетского Марса верней.
Ты, под ударом копья этолийского несокрушимый.
Весь из бесчисленных ты скользких кабаньих копыт.
Жребий твой счастлив: тебе к священной груди прикоснуться
Будет дано и душой нашего бога гореть.
Следуй ты с ним невредим и триумфов великих добейся,
Но не замедли вернуть пальмовой тоге вождя.
3
Понтилиан, почему тебе книжек своих не дарю я?
Чтоб своих собственных ты мне никогда не дарил.
4
Кастрик! Стал Оппиан смертельно бледен.
Потому что стихи писать он начал.
5
Если ты. Цезарь, к тоске снисходишь отцов и народа
И неподдельный восторг Лация ведом тебе.
Бога скорее верни: врагу завидуют в Риме,
Хоть и в лавровой кайме к нам донесенья идут.
Ближе владыка земли ко врагу, и, тебя лицезрея,
Варвар и в страхе бежит, и наслажденьем объят.
6
Правда ль, обратно к нам от Гиперборейских пределов
По авзонийским путям Цезарь желает идти?
Верных свидетелей нет, но повсюду об этом толкуют:
Верю тебе! Ты, Молва, правду всегда говоришь.
Наш всенародный восторг подтверждают победные вести.
Марсовых пик острия зеленью лавра цветут.
Снова – о, радость! – триумф возглашают великий по Риму,
Непобедимым тебя. Цезарь, твой город зовет.
Но, чтобы больше еще укрепить ликование наше,
Лавра сарматского сам вестником ты появись.
7
Пусть хладный Север, пусть суровый брег Певки,
И топотом копыт вспененный ток Истра,
И трижды нами сбитый дерзкий рог Рейна
В коварных, непокорных областях держат
Тебя, владыку света и отца мира, —
Забыть не можем мы тебя в мольбах наших:
Мы все с тобою взором и душой, Цезарь,
И так всецело занял ты умы граждан,
Что нету дела и толпе в Большом Цирке,
Кого пускают, – Пассерина иль Тигра.
8
Весело, Музы, теперь, коль мне вы послушны, резвитесь:
К нам из Одрисской земли бог-победитель идет.
Первый ты, о декабрь, воплотил упованья народа,
И громогласно теперь можно воскликнуть: «Идет!»
Счастлив твой жребий, и ты ни в чем январю не уступишь,
Если сулимые им радости нам подарил.
В праздничном воин венке озорной перебранкой займется,
В свите когда он пойдет лавром увитых коней,
Да и тебе не грешно игривым остротам и песням,
Цезарь, внимать, если их любит и самый триумф.
9
Отроду все шестьдесят Касцеллию лет, и оратор
Он даровитый. Когда ж он говорить-то начнет?
10
Гнусен Эрот, омерзителен Лин. Что, Ол, тебе в этом,
Ежели кожи своей оба они не щадят?
Платит Матон за любовь по сто тысяч. Что, Ол, тебе в этом?
Ведь обеднеешь не ты, а разорится Матон.
Кутит всю ночь напролет Серторий. Что, Ол, тебе в этом,
Ежели до свету ты можешь спокойно храпеть?
Тысяч семьсот задолжал Луп Титу. Что, Ол, тебе в этом?
Не одолжил, не ссудил Лупу ведь ты ни гроша.
Лучше займись-ка ты тем, что подлинно, Ол, твое дело,
Чем озабочен ты быть должен гораздо сильней.
За обстановку свою ты не платишь. Вот, Ол, твое дело.
В долг не ссужают тебе даже полушки. Иль нет?
Шлюха супруга твоя. Вот подлинно, Ол, твое дело.
Надо приданое дать дочери взрослой. Иль нет?
Дел до пятнадцати мне твоих перечислить не трудно,
Но до тебя самого, право, нет дела мне, Ол!
11
Исправлять ты меня собственноручно
Заставляешь, Пудент, мои книжонки.
Чересчур ты мои безделки ценишь,
Коль автографы их иметь желаешь!
12
Пусть благосклонно, Фавстин, мои шутки владыка читает,
И да внимает он мне так же, как внемлет всегда;
Ведь не порочит мой стих и по праву мне ненавистных,
И от чужого стыда славы не надобно мне.
Что мне за выгода в том, коль иные считают моими
Стрелы, какие Ликамб кровью своей обагрил,
Иль изрыгают на всех под именем нашим отраву
Те, кто не смеют на свет Фебовых выйти лучей?
Шутки невинны мои, ты знаешь; клянуся я мощным
Гением Славы и всем хором Кастальских сестер!
Слухом твоим я клянусь, читатель, которого богом
Я почитаю своим: злобной ты зависти чужд.
13
Смуглая раз услыхав Ликорида, что Тибура солнце
Вновь придает белизну старым слоновым клыкам,
На Геркулеса холмы отправилась. Воздух всесилен
Тибура высей! Она черной вернулась домой.
14
С девочкой нашей беда несказанная, Авл, приключилась:
Всех своих игр и забав сразу лишилась она!
Но не таких, о каких, любимая нежным Катуллом
Лесбия плакала, ласк птички своей лишена,
Иль Иантида, моим воспетая Стеллой, рыдала,
Чья в Елисейских полях тенью голубка летит.
Ни увлечений таких, ни безделок мой светик не знает,
Сердца моей госпожи горем таким не разбить:
Отроду лет двадцати она мальчика вдруг потеряла,
Но, чтоб ее утешать, все-таки он не дорос.
15
Что тут за мальчик спешит от прозрачной струи Иантиды
И от Наяды бежит прочь? Неужель это Гил?
Благо, что в этом лесу герой почитаем Тиринфский,
И похотливые он воды вблизи стережет.
Влагу из этих ключей ты черпай, Аргинн, без опаски:
Нимфы не тронут тебя. Бойся хозяина ты.
16
Нет ни гроша у меня за душой, и твои лишь подарки
Мне остается продать, Регул. Не купишь ли ты?
17
О читальня в изящном сельском доме,
Из которой нам Рим соседний виден,
Если между стихов почтенных место
Резвым, Талия, шуткам ты нашла бы,
Помести ты хотя б на нижней полке
Эти семь подносимых мною книжек,
Что сам автор своей рукой исправил:
От помарок таких они ценнее.
Обновленная малым этим даром,
В мире целом прославишься повсюду,
Сохраняя залог любви сердечной,
Моего ты читальня Марциала.
19
Жалкий обломок, что ты деревяшкой ненужной считаешь,
Некогда первой ладьей вод неизведанных был.
Ни Кианей не могли его сокрушить столкновенья.
Ни ужасающий гнев яростных Скифских пучин.
Ветхостью он побежден, но, хотя он годам покорился,
Малая эта доска нового судна святей.
20
Таких обжор презренных нет, каков Сантра:
Лишь только прибежит он на обед званый,
Какой давным-давно он день и ночь ловит,
По три-четыре раза чрева он вепря,
Два заячьих бедра, лопатки две просит,
Божбы ему не стыдно для дрозда ложной
И кражи устриц с бахромой совсем бледной.
Куском лепешки мажет он платок грязный,
Куда он и горшечных насует гроздьев,
И горстку зерен из плодов гранат красных
С дрянною кожей от объеденной матки,
И прелых винных ягод, и грибов дряблых.
Накравши столько, что платок вот-вот лопнет,
Костей огрызки и остатки он горлиц,
Уж безголовых, в теплой пазухе прячет,
Зазорным не считая запустить руку
В объедки, от которых даже псам тошно.
Но мало глотке алчной лишь одной снеди:
В бутыль-подружку он вино с водой цедит.
И, по двумстам ступеням взгромоздив, это
К себе в каморку под замок скорей прячет
Обжора-Сантра, чтобы все продать завтра.
21
Славный сегодняшний день, свидетель рожденья Лукана:
Дал он народу его, дал его, Полла, тебе.
О ненавистный Нерон! Что смерти этой ужасней!
Если б хоть этого зла ты не посмел совершить!
22
Памятный день наступил рожденья певца Аполлона:
Благостно, хор Аонид, жертвы ты наши прими.
Бетис, давший земле тебя, о Лукан, свои воды
Ныне достоин смешать с током Кастальской струи.
23
Феб, появись таким же, каким к воспевшему войны
Ты пришел, чтобы плектр лиры латинской вручить.
В день сей о чем я молю? Постоянно, о Полла, супруга
Ты почитай, и пусть он чувствует этот почет.
24
Всячески ссорить меня пытаясь с моим Ювеналом,
Сплетен каких только ты, злостный язык, не плетешь!
Из-за вранья твоего и Орест невзлюбил бы Пилада,
И Пирифою бы мог стать ненавистен Тезей;
Братьев поссорил бы ты сицилийских, и славных Атридов,
И во врагов обратить мог бы и Леды сынов.
Вот какой кары тебе за бесстыдство твое я желаю:
Чтобы погрязнуть тебе в мерзости гнусной твоей!
25
Хоть ты и пишешь одни только сладкие всё эпиграммы,
Чистя их так, что они кожи беленой белей,
И ни крупинки в них нет соленой, ни капельки горькой
Желчи, ты хочешь, глупец, чтобы читали их все ж!
Пиша и та ведь пресна, коль не сдобрена уксусом едким;
Что нам в улыбке, коль с ней ямочки нет на щеке?
Яблок медовых и смокв безвкусных давай-ка ты детям,
Мне же по вкусу лишь та фига, которая жжет.
26
Аполлинария приветствуй ты, скадзон,
И, если только он не занят (будь скромен),
Отдай стихи, каких ты служишь сам частью:
Пусть тонкий слух его услышит их первый.
Коль ты увидишь, что радушно им встречен,
О благосклонности проси его прежней.
Ты знаешь, как привержен он к моим шуткам:
К тебе не большей я и сам горю страстью.
Коль ты придирок злостных избежать хочешь,
Аполлинария приветствуй ты, скадзон.
27
Тусского желудя вепрь-истребитель, от множества корма
Тучный и грозный, как сам славный Этолии зверь,
Нашего Декстра копьем блестящим насмерть пронзенный,
Возле моих очагов тушей завидной лежит.
Пусть же тучнеют мои Пенаты от жирного чада,
В праздничной кухне пускай с гор запылают дрова.
Но... надо повару дать несметное множество перца
И драгоценный рассол рыбный с фалерном смешать!
Ты к господину вернись: очаг мой тебя не осилит,
О разоритель-кабан, – голод дешевле для нас.
28
Пусть твоя роща растет во владеньях Тибуртской Дианы
И подымается вновь часто срубаемый лес.
Пусть и Паллада твоя не уступит тартесскому жому,
Фуск, и течет через край доброе сусло в чаны.
Форумы пусть рукоплещут тебе и Дворец тебя славит,
И да висит на дверях пальмовых много ветвей.
Ты же, пока в декабре наслаждаешься кратким досугом,
Шутки мои прочитав, правильно их оцени.
«Правду ты хочешь узнать? Это трудно!» Но то, что желаешь,
Чтобы сказали тебе, мне можешь высказать, Фуск!
29
Тестил, для Виктора ты Вокония сладкая мука,
Мальчик, чьей славе нигде в мире соперников нет;
Пусть и остриженный, ты останешься мил и прекрасен,
Девы пускай ни одной твой не полюбит певец!
Хоть ненадолго отбрось ты господские умные книжки,
Если пришел я читать Виктору мелочь свою.
И Меценат, хоть и был воспеваем Мароном Алексий,
Все ж с Меленидою был, Марса смуглянкой, знаком.
30
Целия, ты и к парфянам мила, и к германцам, и к дакам,
И киликиец тебе с каппадокийцем не плох,
Да и Мемфисский плывет с побережья Фароса любовник,
С Красного моря спешит черный индиец прийти,
И не бежишь никуда от обрезанных ты иудеев,
И на сарматских конях едут аланы к тебе.
Как же понять, если ты настоящая римлянка родом,
Что никакие тебе римские ласки не всласть?
31
Птиц горластого птичника и яйца,
Фиг, от легкого жара пожелтелых,
И козленочка, блеющего жалко,
И маслин, уже тронутых морозом,
С овощами от инея седыми
Из своей разве я послал деревни?
Ошибаешься ты изрядно, Регул!
Только я и расту в моей усадьбе.
Все, что староста умбрский, или мызник,
Иль деревня твоя на третьей миле,
Иль что шлют тебе тускулы и туски, —
Для меня это все родит Субура.
32
Красноречивой семьи имена воскрешающий, Аттик,
И не дающий у нас славному дому молчать,
Преданной ты окружен Минервы Кекроповой свитой,
Друг тебе тихий покой, друг тебе каждый мудрец.
Юношей тешит других с разбитым ухом учитель,
И состоянье у них терщик поганый крадет;
Ты ж ни в ручной, ни в пузырный, ни в сельский мяч не играешь,
В термы придя, и тупым палку не рубишь клинком.
Ты не вступаешь в борьбу, натершись липкою мазью,
И не стремишься поймать ты запыленный гарпаст.
Бег ты один признаешь у источника светлого Девы
Иль где любовью горит страстной к сидонянке Бык.
Бег – это лучше всего, а на всяких свободных площадках
Всякого рода игрой тешится только лентяй.
33
Черной грязи грязней всегда твоя тога, но обувь,
Цинна, белей у тебя, чем свежевыпавший снег.
Что же ты ноги, глупец, закрываешь, спуская одежду?
Тогу свою подбери, Цинна: испортишь башмак!
34
Ты желаешь узнать, Север, возможно ль,
Чтоб Харин, негодяй из негодяев,
Хорошо поступил хотя б однажды?
Очень просто: ну что Нерона хуже,
А Нероновых терм, скажи, что лучше?
Но смотри-ка: сейчас же злопыхатель
Кисло к нам обращается с вопросом:
«Бога нашего зданий и владыки
Ты считаешь их лучше?» Нет, Нерона
Термы выше я ставлю бани гнусной.
35
Чресла закрывший свои мешочком кожаным черным,
Раб при тебе, когда ты нежишься в теплой воде.
Но у раба моего с оголенной, Лекания, кожей
(Я о себе уж молчу) груз иудейский висит,
Но ведь с тобой старики и юноши голые в бане...
Или мужчина из всех подлинный только твой раб?
Разве, матрона, идешь ты в особую женскую мыльню
И потаенно в своей моешься, шлюха, воде?
36
После того как дожди и хляби небес отказалась
Дача моя выносить, зимней водой залита,
Множество мне от тебя в подарок пришло черепицы,
Чтобы могла она слить ливень, нахлынувший вдруг.
Вот наступает декабрь, суровый Борей завывает:
Стелла, одел ты мой дом, но не владельца его!
37
Знаешь ли, Кастрик, скажи, ты квестора знак смертоносный?
Стоит запомнить тебе новую эту фиту.
Он объявил, что когда он сморкнется простуженным носом,
Это есть знак, что должна следовать смертная казнь.
Гадко свисала с его противного носа сосулька,
В пору когда завывал страшный декабрь во всю мочь;
Сдерживать руки его приходилось коллегам: что делать,
Кастрик? Несчастному нос высморкать было нельзя.
38
Так непомерно велик, Полифем, ты у друга Севера,
Что удивляться тебе мог бы и самый киклоп.
Но ведь и Скилла тебя не меньше. И если поженим
Этих двух чудищ, страшны будут друг другу они.
39
Обиванье порогов рано утром,
И надменность вельмож, и поздравленья
Перестав выносить, придумал Целий
Притвориться, что болен он подагрой.
Но, для верности большей, приложивши
Мазь к здоровым ступням и еле ноги
Волоча, их укутав, ныне Целий
(Что за сила в уходе за недугом!)
Непритворною болен уж подагрой.
40
Старец покоится здесь, известный в палатах владыки,
Тот, что достойно сносил милости бога и гнев.
Соединен он сынов благочестием с тенью супруги,
И в Елисейской они роще витают вдвоем.
Первой она умерла во цвете юности свежей,
Он – восемнадцать почти Олимпиад пережил.
Но преждевременной смерть сочтет несомненно и эту
Всякий, кто слезы твои горькие видел, Этруск.
41
Космополитом себя ты, Семпроний Тукка, считаешь:
В космосе, Тукка, добра столько же, сколько и зла.
42
Коль состязаться с тобой кто-нибудь пожелает в подарках,
Пусть-ка осмелится он, Кастрик, на то же в стихах.
Слаб я и в том и в другом и сдаться готов добровольно:
Мне безмятежный покой с ленью глубокою мил.
Что же, ты спросишь, тебе я плохие стихи посылаю?
И Алкиною, поверь, тоже дарили плоды.
43
Первым делом «я дам» говоришь ты мне, Цинна, на просьбу,
Ну а потом ты даешь сразу же, Цинна, отказ.
Я и дающих люблю, и не против отказа я, Цинна,
Но иль давай, или дай сразу же, Цинна, отказ.
44
Здесь пред тобою стоит, Овидий, твой Максим Цесоний,
Облик которого воск точно живого хранит.
Изгнан Нероном он был, но ты, проклявши Нерона,
Не осужденный пошел смело изгнаннику вслед.
Спутником ссыльному ты отважным был по морю Скиллы,
Хоть в свое время за ним – консулом – ты не пошел.
Если в моих стихах суждено именам сохраниться,
Если даровано мне собственный век пережить,
Пусть поколенье мое и грядущее знает, что был ты
Тем же ему, кем и он Сенеке был своему.
45
Друг речистого Сенеки великий,
Что Серена и ближе и дороже,
Этот Максим, кого он постоянно
В письмах буквой приветствует счастливой,
В Сицилийское с ним пустился море
Ты, Овидий, – чье имя все пусть славят, —
Гнев владыки безумного презревши.
Пусть Пиладом своим кичится древность,
За изгнанником матери пошедшим,
Но возможно ль сравнить его с тобою,
Кто пошел за изгнанником Нерона?
46
Стихотворением свой желая украсить подарок
И рассказать про него лучше Гомера стремясь,
Приск, и меня и себя давным-давно ты изводишь
Тем, что Муза твоя все, на беду мне, молчит.
Для богачей и стихи и элегии звучные, нам же
Ты, беднякам, посылай прозу простую – дары.
47
Ты из ученых мужей славнейший, Лициний наш Сура,
Чей воскрешает язык древних ораторов мощь,
Снова ты нам возвращен (о, судеб великая милость!),
Хоть и готов был вкусить Леты недавно воды.
Страха в мольбах наших нет, как бывало, когда мы печально
И со слезами давно мертвым считали тебя.
Негодованья не снес Аверна немого властитель
И унесенную им прялку он Судьбам вернул.
Знаешь теперь ты печаль, какую ложною смертью
Вызвал, и славой своей будущей можешь быть горд.
Полною жизнью живи! Лови мимолетные блага
И ни единого дня, снова ожив, не теряй.
48
Хоть столов-то у Ания три сотни,
Но еду у него разносят слуги:
Блюда бегом бегут, летят подносы.
Пусть и модно такое угощенье,
Не по вкусу нам этот пир бродячий.
49
Из подгородного мы посылаем подарочки сада:
Яйца – для глотки твоей, фрукты – для нёба, Север.
50
Ключ госпожи, ты царишь над землей, Иантиде любезной:
Славой и радостью ты дому роскошному стал,
Как окружили твои берега белоснежные слуги
И Ганимедов в твоей хор отразился воде.
Чем же тут занят Алкид, в лесу почитаемый этом?
В гроте, соседнем с тобой, что сторожит этот бог?
Иль наблюдает за тем, чтобы Нимфы опять не влюбились
И не похитили вдруг множество Гилов себе?
51
Если досадно тебе покупать наши, Урбик, безделки,
Но тем не менее знать хочешь проказы в стихах,
К Авкту Помпею пойди (да ты, верно, и сам его знаешь),
Он у порога всегда Мстителя Марса сидит.
Он и в гражданских делах, и во всем правоведенье сведущ,
И не читатель он мой, Урбик, но книга сама:
Знает стихи он мои наизусть, ему книжек не надо,
И не пропустит из них даже и буквы одной.
Словом, он мог бы прослыть, захоти он, как их сочинитель,
Но предпочел он моей славы глашатаем быть.
Можешь в десятом часу (не свободен он раньше) явиться,
Чтобы за скромным столом с ним отобедать вдвоем.
Он почитает, ты пей и, хочешь не хочешь, все время,
Даже когда «перестань» скажешь, он будет читать.
52
Очень приятно, что ты читаешь Целеру наши
Книжки, мой Авкт, коль ему тоже по вкусу они.
И кельтиберами он и нашим племенем правил,
И благородней его не было в нашей земле.
Благоговея пред ним, я смущаюсь: для нас он не только
Слушатель, но и судью вижу я строгого в нем.
53
Ты отослал ко мне, Умбр, целиком все те подношенья.
Что набрались у тебя за пять Сатурновых дней:
Дюжина триптихов здесь и целых семь зубочисток,
Губка сопутствует им, плошка, столовый платок,
И полумодий бобов с плетенкой пиценских оливок,
И лалетанский еще в черной бутыли отвар.
Мелкие смоквы пришли с черносливом морщинистым вместе
И полновесный горшок фиг из ливийской земли.
Все это, думаю я, и тридцать сестерциев вряд ли
Стоит, а восемь несли рослых сирийцев дары.
Право же, легче бы смог без всяких ко мне затруднений
Мальчик один принести фунтиков пять серебра!
54
Вечно мне вздорные сны про меня поутру ты болтаешь,
Ими смущая меня и беспокоя мой ум.
Прежнего нет уж вина, да и новое все до подонков
Отдано ворожее, чтоб твои сны не сбылись;
Да и соленой муки и ладана кучи извел я,
И поредели стада: столько убито овец;
Птицы домашней, яиц, поросят – ничего не осталось...
Или не спи, или грезь, Насидиан, про себя.
55
Если, Хрест, никого не отдаряешь,
Не дари ты меня, не отдаряй ты:
Щедр, по-моему, ты и так довольно.
Но коль Титию с Лупом отдаешь ты
И Апицию с Цесием и Галлом,
Ты польстишь, но не мне, – я чист и беден, —
А пришельцу с солимского пожара,
Что обязан платить налог особый.
56
Звезды и небо умом благочестным постиг ты, Рабирий,
Дивным искусством творя нам Паррасийский дворец.
Если же Писа почтит Юпитера Фидия храмом,
Наш Громовержец тебя должен ей в зодчие дать.
57
В Кастора был обращен Габинией Поллукс-Ахилла:
Был он кулачным бойцом, всадником будет теперь.
59
Цецилиан наш, мой Тит, за стол не возляжет без вепря.
Милого гостя себе Цецилиан наш завел!
60
О, Тарпейских палат владыка чтимый,
Громовержец, у нас вождя хранящий,
Если все пристают к тебе с мольбами,
Умоляя дать то, что в божьей власти,
Не карай гордеца во мне, Юпитер,
Коль моей обо мне не слышишь просьбы:
У тебя ведь за Цезаря прошу я,
За себя же у Цезаря прошу я.
61
Всю столицу себе захватил было лавочник наглый,
Так что нельзя и пройти было нам к нашим домам.
Ты же, Германик, велел расширить все переулки:
Вместо тропинок теперь всюду дороги ведут.
Нет уже больше столбов, увешанных цепью бутылок,
И не приходится лезть претору в самую грязь.
Стиснутый всюду толпой не бреет цирюльник вслепую,
Не занимает теперь улицы грязный кабак.
Повар, мясник, брадобрей, трактирщик сидят по порогам:
Рим возродился и стал Римом из рынка он вновь.
63
Вечного Силия ты бессмертных читатель творений,
Где он достойно воспел подвиги римских мужей,
Только приют Пиэрид, по-твоему, был для поэта
Милым и Вакхов венок на аонийских власах?
Таинств священных достиг он трагической Музы Марона,
Лишь одолевши труды, в коих велик Цицерон.
Он восхищает досель Сто мужей при копье непреклонном,
И поминают добром много клиентов его.
После правленья его при двенадцати ликторах в славный
Год священный, когда вольную мир получил,
Годы отставки своей посвятил он Фебу и Музам,
А постоянным ему форумом стал Геликон.
64
Ты, кто цирюльником был знаменитейшим в целой столице
И госпожою своей всадником сделан потом,
Скрылся теперь в города сицилийские, в области Этны,
Циннам, от строгих бежав постановлений суда.
Чем, неудачник, ты там займешься в тяжелые годы?
В праздности жалкой теперь что будешь делать, беглец?
Ты не грамматик, не ритор; учителем стать не способен,
Так же как стоиком ты или же киником быть,
Или в театрах кричать сицилийских и хлопать за деньги.
Циннам, придется тебе снова цирюльником стать.
65
Холод двадцатой зимы тебя мучит за тяжбой одною,
Гаргилиан, и на трех форумах судишься ты.
Жалкий безумец! К чему тебе двадцать лет заниматься
Тяжбой, которую ты сразу бы мог проиграть.
66
Фабий имущество все целиком отказал Лабиену,
А Лабиен говорит: «Большего я заслужил».
68
Наши, пожалуй, стишки, Инстанций Руф, подожди ты
Тестю хвалить: может быть, любит серьезное он.
Если ж снисходит и он до книжек стихов шаловливых,
Даже Фабрицию я с Курием сам их прочту.
69
Вот Теофила, твоя нареченная, Каний, супруга;
Гласом Кекроповых уст ум у нее напоен.
Старца великого сад ею в Аттике мог бы гордиться
И пожелала б своей стоиков школа назвать.
Не суждено умереть тому, что одобрено ею:
Так не по-женски она, так необычно умна.
Пусть Пантеида твоя перед ней не заносится слишком,
Хоть и знакома сама хору она Пиэрид.
Стихотворенья ее Сафо любострастная хвалит:
Эта невинней ее, и не ученее та.
71
Шишки растут на жене, и супруг-то сам тоже весь в шишках,
В шишках и дочка, и зять, шишки на внуке твоем,
Ключник, приказчик, копач загрубелый, а также и пахарь —
Нет никого, чтоб у них гнусный не вырос желвак.
Но раз у каждого здесь, будь он стар или молод, есть шишки,
То почему же тогда шишки в саду не растут?
72
Пусть декабрь к тебе, Павел, будет милым
И не триптихи вздорные, платочки,
Иль полфунтики ладана пустые
Даст, а блюда старинные и кубки
От друзей и ответчиков богатых
Или то, что тебе еще приятней;
Новий с Публием пусть тебе сдадутся,
Между шашек стесненные стеклянных;
Пусть судья у атлетов умащенных
За тригон тебе голому награду
Даст и бросит хвалить левшу Полиба,
Чтобы, – если б со злости приписали
Мне стихи, что сочатся ядом черным, —
Ты в защиту мою возвысил голос
И без устали стал кричать ты громко:
«Не писал Марциал мой этой дряни!»
73
И на Эсквилиях дом у тебя, и на холме Дианы,
И у Патрициев твой тоже возвысился дом;
Здесь ты Кибелы-вдовы, там видишь святилище Весты,
Новый Юпитера храм виден и древний тебе.
Где же застать мне тебя, где же мне отыскать тебя можно?
Тот, кто повсюду живет, Максим, нигде не живет.
74
Вестник речистый богов, Киллены гордость и неба,
Ты, у кого золотой жезл обвивает змея!
Пусть удаются тебе проказы любовные вечно,
Будешь ли в Пафию ты иль в Ганимеда влюблен.
Иды матери пусть украшает священная зелень,
Старому деду легка ноша да будет его.
Пусть этот памятный день, в какой сочеталась Норбана
С Карпом, проводят они радостно всю свою жизнь.
Мудрости он воздает дары, благочестный служитель,
И, воскуряя тебе ладан, Юпитера чтит.
76
То, что ты нарасхват у нашей знати
По пирушкам, по портикам, в театрах,
Что тебя, повстречав, зовут сейчас же
На носилки к себе, зовут и в баню,
Не должно обольщать тебя чрезмерно:
Не любим, Филомуз, ты, а забавен.
77
Требуешь, Тукка, чтоб я подарил тебе свои книжки.
Не подарю: продавать хочешь ты их, – не читать.
78
Хвост саксетанской тебе на стол подается макрели,
Если же вволю ты ешь, ставятся в масле бобы,
Вымя, барвен, кабана, шампиньоны, зайцев и устриц
Даришь ты, Папил. Лишен вкуса и разума ты.
79
Угощали нас «консульским» недавно!
«Что ж вино было старым, благородным?»
Консул Приск разливал! Но консул этот
Был тем самым, Север, кто угощал нас.
80
Так как теперь уже Рим замирил одрисских Медведиц
И не разносятся там звуки свирепой трубы,
Книжечку эту, Фавстин, ты сможешь послать Марцеллину:
Есть у него для моих книжек и шуток досуг.
Если ж не знаешь, какой отправить подарочек другу,
Мальчику ты поручи эти стихи отнести;
Но не такому, что пил молоко от гетской коровы
И по замерзшей земле обруч сарматский катал.
Из Митилены он быть румяным юношей должен
Или лаконцем, какой розги еще не знавал.
Ты же получишь взамен раба с покоренного Истра,
Что тибуртинских овец может пасти у тебя.
81
«Целых тридцать плохих эпиграмм в твоей книге!» Ну что же?
Если хороших в ней, Лавс, столько ж, она хороша.
82
У Менофила такой с застежкою запон, что мог бы
Комедиантов он всю труппу свободно закрыть.
Думал я, Флакк, что его (ведь часто мы моемся вместе)
Он надевает затем, чтобы свой голос сберечь,
Но, когда раз на глазах у народа играл он в театре,
Запон его соскользнул. Бедный! Обрезан он был.
83
Ловкий пока Евтрапел подбородок бреет Луперку
И подчищает лицо, снова растет борода.
84
Будут пока мой портрет для Цецилия делать Секунда
И под умелой рукой станет картина дышать,
В гетскую Певку ступай и к Истру смирённому, книжка,
Где обитает Секунд средь покоренных племен,
Малым ты будешь ему, но сладостным дружеским даром:
Подлинней будет лицо в стихотвореньях моих.
Несокрушимо судьбой никакой, никакими годами,
Жить оно будет, когда труд Апеллесов умрет.
85
Четверостишия ты сочиняешь, порой не без соли,
Мило, скажу я, Сабелл, пишешь двустишия ты.
Это похвально, но я не в восторге. Писать эпиграммы
Мило не трудно, но вот книгу писать не легко.
86
В день рожденья всегда меня обедать
Звал ты, Секст, когда не были мы дружны.
Что ж случилось, скажи, что вдруг случилось?
После столь долголетней нашей дружбы
Обойден я тобой, твой друг старинный!
Но я знаю, в чем дело: не прислал я
Серебра из Испании ни фунта,
Ни плащей тебе новых с гладкой тогой.
Угошенье корыстное противно!
Не друзей, а подарки, Секст, ты любишь.
Скажешь ты: «Виноват посыльный!» Лжешь ты!
87
Если приятель мой Флакк ушастою векшей утешен,
Ежели Канию мил мрачный его эфиоп,
Коль без ума от любви к собачонке крошечной Публий,
Ежели в схожую с ним Кроний мартышку влюблен,
Ежели Марию мил ихневмон его может быть злобный,
Если сороки привет, Лавс, забавляет тебя,
Если Главкилла змею холодную носит на шее,
Коль Телесиною холм над соловьем возведен,
Так почему ж не любить мне Лабика с лицом Купидона,
Видя пристрастья господ к этим чудным существам?
88
Мне говорят, если верить молве, что в прекрасной Виенне
Всем эпиграммы мои очень по вкусу пришлись:
Все там читают меня – старики, молодежь и подростки,
И молодая жена с мужем суровым вдвоем.
Этому больше я рад, чем если б меня напевали
Те, что, на Ниле живя, пьют из истоков его;
Иль если б Таг мой меня испанским златом осыпал,
Если бы Гибла, Гиметт пчел насыщали моих.
Значит, мы вовсе не вздор и совсем не обмануты ложью
Льстивых похвал: я теперь думаю, Лавс, что ты прав.
89
О счастливая роза, пусть тобою
Увенчает власы Аполлинарий.
Их увей и седыми, – но не скоро! —
И любезною будь всегда Венере.
90
Всюду болтает Матон, что стихи в моей книжке неровны.
Коль это правда, то их хвалит, конечно, Матон.
Ровные книги стихов всегда у Кальвина и Умбра:
Ежели ровны стихи, Кретик, то плохи они.
91
Вот сатурнальских тебе, Ювенал мой речистый, орехов
Я посылаю теперь с маленькой дачи моей.
Все остальные плоды раздарил шаловливым девчонкам
Щедрый похабник у нас, бог – охранитель садов.
92
«Если нужда тебе в чем, ты знаешь, я дам и без просьбы», —
Дважды и трижды на дню, Баккара, ты говоришь.
Напоминает Секунд угрюмый мне грубо о долге:
Слышишь, но в этом тебе, Баккара, нету нужды.
Требуют платы с меня при тебе откровенно и громко:
Слышишь, но в этом тебе, Баккара, нету нужды.
Жалуюсь я, что мой плащ не держит тепла и протерся:
Слышишь, но в этом тебе, Баккара, нету нужды.
Лучше бы ты онемел от внезапного с неба удара
И перестал повторять, Баккара: «Если нужда...»
93
Нарния, серной рекой в излучине сжатая тесно
И в окруженье двойных малодоступная гор,
Что тебе радости в том, что так часто у нас похищаешь
Квинта и долгие дни держишь его у себя?
Что обесценивать мой в Номенте малый участок,
Прелесть которого вся только в соседе его?
Ну пожалей же меня, не удерживай, Нарния, Квинта
И наслаждайся своим вечно за это мостом.
94
Благоуханная мазь в ониксе малом хранилась.
Папил понюхал, и вот это уж рыбный рассол.
95
Цепенеет декабрь от зимней стужи,
Ты же, Лин, с ледяным своим лобзаньем
Смеешь к каждому встречному соваться
И весь Рим целиком расцеловал бы!
Чем бы мог отомстить ты злей и хуже,
Если б высечен был иль отколочен?
Ни жена пусть в такой мороз, ни дочка
Не целуют нас нежными губами!
Ты-то разве изящней их и тоньше,
Ты – с сосулькою бледной из-под носа,
Точно пес, с бородой такой же жесткой,
Что загнутыми ножницами щиплет
Киликийский стригач козлам кинифским.
Лучше сотню похабников мне встретить,
Да и Галл мне вонючий так не страшен!
Если ум у тебя и стыд остались,
Эти зимние, Лин, ты поцелуи
Отложи, умоляю, до апреля.
96
Басса печального сын, здесь покоюсь я, Урбик-младенец.
Римом великим рожден был я и назван им был.
Шесть только месяцев мне до полных трех лет оставалось,
Как прервалась моя жизнь волею мрачных богинь.
Чем мне мой лепет помог, миловидность, младенческий возраст,
Слезы пролей на холме, где ты прочел про меня.
Пусть же на Лету уйдет позднее даже, чем Нестор,
Тот, кому пережить ты пожелаешь себя.
97
Если знаешь ты Цесия Сабина,
Книжка, Умбрии горной честь и славу
(Авлу он моему земляк Пуденту),
Отправляйся к нему, будь он и занят:
Пусть хоть тысячи дел его тревожат,
Для стихов моих он найдет минутку:
Так он любит меня и все читает
Вслед за славными сатурами Турна.
О, какая тебе готова слава!
Что за честь! А поклонников-то сколько!
Огласятся тобой пиры и форум,
Храмы, портики, лавки, перекрестки:
Все прочтут тебя, лишь один получит.
98
Все покупая себе, все, Кастор, скоро продашь ты.
99
Да безмятежным всегда ты видишь, Криспин, громовержца
И да возлюбит тебя Рим, как твой отчий Мемфис!
Коль в Паррасийском дворце стихи мои будут читаться, —
Ибо привычно для них к Цезарю в уши входить, —
Слово замолвить за нас, как читатель правдивый, осмелься:
«Он для эпохи твоей, Цезарь, скажи, не пустяк:
Мало уступит он в чем Катуллу ученому с Марсом».
Этого хватит, а все прочее богу предай.
 

КНИГА VIII

ИМПЕРАТОРА ДОМИЦИАНА, ЦЕЗАРЯ, АВГУСТА,