Текст книги "Эпиграммы"

Автор книги: Марк Марциал

 
Славный, – пускай против воли своей, – как поэт величавый,
Пепел могильный кому должное поздно воздаст,
Краткие эти стихи пусть живут под нашим портретом,
Что поместил ты, Авит, меж достославных мужей:
«Тот я, кто в шутках всегда среди всех останется первым:
Не восторгаешься мной, – любишь, читатель, меня.
Большие пусть о большем поют, мне ж, довольному малым,
Хватит того, что вы все вздор мой готовы читать».
 

 
1
Пока бог Янус – зиму, Домициан – осень
И Август году будет доставлять лето,
Пока о чести покорения Рейна
Календ Германских возвещает день славный,
Пока утес Тарпейский цел с его храмом,
Пока молиться будет и курить ладан
Матрона, почитая Юлии святость,
Пребудет величавой Флавиев слава,
Как солнце, звезды, как сияние Рима:
Непобедимых рук созданье – дар неба.
2
Беден хотя для друзей, для возлюбленной, Луп, ты не беден:
Все негодуют; одна похоть довольна тобой.
Кормишь любовницу ты непристойным пшеничным печеньем,
А угощаешь гостей черною только мукой.
Для госпожи ты сетин, растопляющий снег, наливаешь,
Нас корсиканскою ты темной отравой поишь;
За ночь, и то не за всю, отдаешь родовые именья,
Твой же заброшенный друг пашет чужие поля;
Вся в жемчугах у тебя эритрейских любовница блещет,
Ты упоен, а твоих тащат клиентов в тюрьму;
Восемь сирийцев ты дал для поддержки носилок подруги,
Тело же друга лежать будет на голом одре.
Вот и поди оскопляй ты развратников жалких, Кибела:
Здесь бы ножу твоему лучше пожива была.
3
Ежели все, что ссудил богам всевышним и небу,
Цезарь, потребуешь ты и ко взысканью подашь,
То, даже если торги на Олимпе эфирном назначат
И приневолят богов все их богатства продать,
Станет банкротом Атлант и сполна в двенадцатой доле
Не разочтется с тобой даже родитель богов.
Капитолийские чем, скажи, оплатить ему храмы,
Чем отдарит он тебе славу Тарпейских венков?
Оба святилища чем оплатит жена громовержца?
Я о Палладе молчу: твой покровитель она.
Феба к чему поминать, Алкида и верных лаконцев?
Или же Флавиев храм – небу латинскому дар?
Надо тебе потерпеть, примирившись с отсрочкою, Август,
Ибо, чтоб долг уплатить, нет у Юпитера средств.
5(6)
Тебе, смиритель Рейна и отец мира,
Благодаренье городов, о вождь скромный!
У всех потомство будет: всем рожать можно.
Теперь несчастный не горюет уж мальчик,
Что оскоплен он продавцом рабов жадным,
И той подачки, что давал наглец сводник,
Бедняга мать растленным не дает детям.
А стыд, что чуждым был и брачному ложу,
И в лупанары проникать теперь начал.
6(7)
По возвращенье твоем домой из Ливийского края
Целых пять дней я хотел «здравствуй» сказать тебе, Афр.
«Занят он» или же «спит» говорили мне дважды и трижды.
Хватит. Но хочешь ты, Афр, здравствовать? Ну, будь здоров.
8(9)
Не завещал ничего тебе Фабий, хотя ты, Битиник,
Помнится мне, по шести тысяч давал ему в год.
Полно, Битиник, не плачь, ты ведь самый богатый наследник:
Целых шесть тысяч тебе он завещал годовых.
9(10)
Хоть ты, Кантар, не прочь в гостях обедать,
Ты орешь, и бранишься, и грозишься.
Брось, советую я, свой злой обычай:
Не годится дерзить и быть обжорой.
10(5)
Хочешь за Приска идти? Понятно: ты, Павла, не дура.
Он же тебя не берет: видно, и Приск не дурак.
11
Имя, что родилось с фиалкой, с розой
И присуще поре, что всех прекрасней,
В нем и Аттики цвет и Гиблы смешан
С благовоньем гнезда великой птицы;
Имя, нектара благостного слаще:
Предпочел бы его Кибелин милый,
Да и сам виночерпий громовержца.
Это имя в чертогах Паррасийских
Призывает Венеру с Купидоном.
Имя, полное славы, ласки, неги,
Я хотел бы воспеть стихом не грубым,
Но упрямые слоги мне мешают!
Правда, Εΐαρινός в стихах бывает,
Но у греков, которым все возможно:
Ведь и "Αρες, "Αρες у них встречаешь.
Нам же так извернуться не позволят:
Музы наши гораздо непреклонней.
12(13)
Имя твое говорит нам о нежном времени вешнем,
Что доставляет грабеж краткий Кекропа пчеле;
Имя твое подобает писать Ацидалии тростью,
И Киферея его радостно вышьет иглой;
Из эритрейских должны состоять его буквы жемчужин,
Иль из камней Гелиад, что растирали в руке;
Пусть его к звездам несут журавли, начертавши крылами;
Имя достойно твое цезарских только палат.
13(12)
Если бы осень меня назвала, «Опорином» я был бы,
Если бы звезды зимы, звался бы я «Химерин»;
Летнего месяца в честь носил бы я имя «Терина».
Названный вешней порой, кто я такой, угадай.
14
Тот, кого другом твоим твой обед с его яствами сделал,
Думаешь, искренней он дружбою связан с тобой?
Устрицы любы, кабан, барвена и вымя, – не сам ты:
Стану обедать, как ты, станет он другом моим.
15
Хлоя-злодейка семь раз на гробницах мужей написала:
«Сделала Хлоя». Скажи, можно ли искренней быть?
16
Зеркало, вестник красы, и волос прелестные пряди
По обещанью принес богу пергамскому в дар
Мальчик, какой во дворце милее всего господину,
Имя которого нам напоминает весну.
Благословенна земля, что таким осчастливлена даром!
Не предпочла бы она и Ганимеда кудрей.
17
О почитаемый внук Латоны, целительным зельем
Паркам внушающий прясть медленней краткую нить,
Шлет по обету свои господину любезные кудри
Твой из Латинской теперь мальчик столицы тебе;
Их посвящая, и диск посылает он также зеркальный,
Что красоты его блеск верно всегда отражал.
Юноши прелесть блюди, чтоб остался он так же прекрасен,
Кудри остригши, как был с длинными прядями он.
18
Есть у меня, – сохрани ее, Цезарь, надолго, молю я, —
Крошка усадьба и есть в городе маленький дом.
Но из долинки к моим томимым жаждой посадкам
Воду с трудом подает водоподъемник кривой;
Дом же мой плачется все, что нет у него ни росинки,
Хоть по соседству журчит Марциев водопровод.
Влагу, которую дашь ты, Август, нашим Пенатам,
Я за Кастальский сочту иль за Юпитеров дождь.
19
Ты в трех сотнях стихов, Сабелл, все хвалишь
Бани Понтика, чей обед так вкусен:
Ты не мыться, Сабелл, – обедать хочешь.
20
Эта, открытая всем, во мраморе, в золоте почва
Знала владыку еще с самых младенческих лет;
Выпало счастье внимать ей крику такого младенца,
Видеть, как ползает он, руки его подпирать.
Был досточтимый здесь дом, даровавший нашему миру
То, что Родос небесам звездным и набожный Крит:
Скрыли Куреты на нем Юпитера громом доспехов,
Что полулюдям даны были фригийским носить.
Ты же храним был отцом всевышних: блюли тебя, Цезарь,
Вместо копья и щита, гром и эгида его.
22
Думаешь, ради того, Пастор, я желаю богатства,
Ради чего и толпа и тупоумная чернь?
Чтобы мотыги мои в земле тупились Сетийской
И кандалы без числа лязгали в Тусских полях?
Чтобы сто маврских столов на клыках стояли ливийских,
Иль чтоб от блях золотых ложа звенели мои?
Чтобы лишь крупный хрусталь к моим губам прикасался
И от фалерна у нас черным бы делался снег?
Чтобы носилки таскал сириец в сукне канузийском
И разодетых толпа шла бы клиентов со мной?
Чтобы подвыпивший гость разгорался ко кравчему страстью
И променять не хотел на Ганимеда его?
Чтобы забрызганный мул плащи мне тирские пачкал
И управлялся бы мой тростью массильскою конь?
Все это вовсе не то: клянусь я богами и небом!
«Что же?» Я строить, Пастор, буду и всех одарять.
23
Ты, кому выпала честь осененным быть золотом Девы,
Где ж от Паллады теперь, Кар, украшенье твое?
«В мраморе сделанный лик владыки, ты видишь, сияет?
Без принужденья венок мой на него перешел».
Может завидовать дуб благочестный оливе из Альбы:
Непобедимую он первый главу увенчал.
24
Кто, подражая чертам палатинского мощного лика,
Мрамором Лация мог Фидия кость превзойти?
Тут всего мира лицо, тут светлый Юпитера облик:
Так посылает сей бог гром, в чистом небе гремя.
Кар, не один лишь венок тебе уделила Паллада,
Но и подобье вождя, что почитаем тобой.
25
Стоит на Гилла взглянуть, когда он вино подает нам,
Искоса смотришь на нас ты с подозрением, Афр.
Что за провинность, скажи, на нежного кравчего глянуть?
Мы и на солнце глядим, звезды и храмы богов.
Что ж, отвернуть мне лицо, как будто бы кубок Горгона
Мне подает и в глаза метит она и в уста?
Как ни суров был Алкид, а на Гилла глядеть было можно,
И с Ганимедом самим может Меркурий играть.
Если не хочешь, чтоб гость глядел на прислужников нежных,
Ты уж Финеев к себе, Афр, и Эдипов зови.
26
Стихотворенья свои посылать речистому Нерве
То же, что Косму дарить было б рожковую мазь,
В Пестум фиалок послать и цветов бирючины белой
Или же с Гиблы пчеле мед корсиканский давать.
Очарование есть между тем и у маленькой Музы,
И при морских окунях в скромной оливке есть вкус.
Не удивляйся же ты, что, ничтожество зная поэта,
Талия наша дрожит перед сужденьем твоим:
Сам ведь Нерон, говорят, твоих ушей опасался
В юности, если читал скользкие шутки тебе.
28
Баловень сцены, краса и слава игр театральных,
Я – тот Латин, кому ты с радостью рукоплескал.
Я и Катона умел превратить в посетителя зрелищ,
Строгих Фабрициев я, Куриев мог рассмешить.
Но от театра у нас ничего я не перенял в жизни,
Только искусством своим славу актера стяжав.
Будь я безнравственным, мне не стать бы любимцем владыки:
В самые глуби души зорко глядит этот бог.
Пусть параситом для вас лавроносного Феба я буду,
Лишь бы знал Рим, что его был я Юпитера раб.
29
С Нестора старостью ты, Филенида, сравнялась годами
И поспешила уйти к Дита подземным водам.
Не дожила ты еще до лет Евбейской Сибиллы:
На три ведь месяца та позже скончалась, чем ты.
Что за язык замолчал! Ни невольничьих тысяча глоток
Не заглушала его, ни у Сераписа вой,
Ни мальчуганов толпа кудрявых у школы поутру,
Или стада журавлей, что у Стримона кричат.
Кто ж теперь спустит луну колдовством фессалийским на землю,
Сводничать кто же теперь сможет так ловко, как ты?
Легкой земля тебе будь, пусть покроет песок тебя тонкий,
Так, чтобы кости твои вырыть легко было псам.
30
В Каппадокийском краю жестоком скончался Антистий
Рустик. О, горе земле, в этом повинной грехе!
Кости с собой увезла дорогого супруга Нигрина
И горевала, что путь не был длиннее домой.
А зарывая в холме ненавистном священную урну,
Будто вторично она горестной стала вдовой.
31
Велий, когда он в поход арктический с Цезарем вышел,
Птицу вот эту обрек Марсу за здравье вождя.
Полностью восемь кругов луна описать не успела,
Как уж потребовал бог в жертву обещанный дар.
Радостно гусь побежал к своему алтарю добровольно
И на священный очаг малою жертвою пал.
Видишь ли, – восемь монет висят из открытого клюва
Птицы? Сокрыты они были в нутре у нее.
Коль серебро за тебя, а не кровь проливается, Цезарь,
Жертва внушает, что нет больше в железе нужды.
32
Той я хочу, что легка, что гуляет повсюду в накидке,
Той, что уже отдалась раньше рабу моему,
Той я хочу, что себя целиком продает за денарий,
Той я хочу, что троим сразу себя отдает.
Та же, что деньги берет и важною речью встречает,
Пусть толстосума себе из Бурдигалы возьмет.
33
Коль в бане, Флакк, какой-нибудь хлопки слышны,
То знай, туда Марон вошел с своей грыжей.
34
Ложной могиле своей посмеялся Юпитер на Иде,
В Августа небе узрев царственный Флавиев храм,
И за столом у себя, когда нектара выпил он вволю,
Весело Марсу подав кубок своею рукой,
Да и на Феба взглянув и на Фебу, с ним бывшую рядом,
Возле которых Алкид с верным аркадцем сидел,
«Вы, – обратился он к ним, – что воздвигли мне памятник Гносский,
Видите: большая честь Цезаря быть мне отцом».
35
Ловко всегда, Филомуз, приглашенья добьешься к обеду
Тем, что за истину ты всякий свой вздор выдаешь.
Знаешь ты все, что Пакор замышляет в дворце Арсакидов,
Сколько на Рейне стоит, сколько в Сарматии войск,
Ты распечатаешь нам приказ предводителя даков,
Предугадаешь, кого лавры победные ждут,
В темной Сиене дожди перечислишь с фаросского неба,
Знаешь и сколько судов вышло с ливийских брегов,
Знаешь для чьей головы зеленеют оливы Иула
И увенчает кого дубом небесный отец.
Брось ты уловки свои: у меня ты обедаешь нынче,
Но при условье, чтоб ты мне не болтал новостей.
36
Лишь увидал, что остриг себе кудри Авзонии кравчий,
Мальчик-фригиец, что так богу Юпитеру мил,
«То, что твой Цезарь, смотри, своему разрешает любимцу,
Ты своему разреши, – молвил он, – о властелин:
Первый таится пушок у меня уж при локонах длинных
И, улыбаясь, меня мужем Юнона зовет». —
«Мальчик мой милый, – ему ответил небесный родитель, —
Я не по воле своей должен тебе отказать:
Тысяча схожих с тобой у нашего Цезаря кравчих,
Даже огромный дворец тесен для всех этих звезд.
Если ж, остригшися, ты получишь обличие мужа,
Где ж мне другого найти, чтобы он нектар мешал?»
37
Хоть ты и дома сидишь, но тебя обряжают в Субуре,
Косы пропавшие там, Галла, готовят тебе,
Зубы на ночь свои ты вместе с шелками снимаешь
И отправляешься спать в сотне коробочек ты:
Вместе с тобой и лицо твое не ложится, и только
Поданной утром тебе бровью и можешь мигать.
Нет уваженья в тебе и к твоим непристойным сединам,
Что среди предков своих ты бы могла почитать.
Всё же утехи сулишь ты несчетные. Тщетно: оглохли
Чресла мои, и хотя слепы, но видят тебя.
38
Хоть ты идешь, Агатин, на самые смелые штуки,
Но нипочем своего ты не уронишь шита:
Хочешь не хочешь, к тебе он по воздуху вновь подлетает
И на ноге, на спине, ногте, макушке сидит.
Пусть даже скользок помост, обрызган корикским шафраном,
Тента пускай натянуть Нот быстролетный не даст, —
Дела нет мальчику: шит катается вольно по телу,
И не боится ловкач влаги и ветра ничуть.
Даже окончивши все, промахнуться тебе невозможно:
Без мастерства ни за что ты не уронишь шита.
39
Первым был нынешний день Палатинского днем громовержца,
Рея Юпитера в день тот же хотела б родить.
В этот же день родилась и Кесония – Руфа супруга:
Матерью дан был такой ей исключительный дар.
Мужу супружество с ней двойного исполнено счастья,
Ибо любить он вдвойне может сегодняшний день.
40
В день, когда, за венком стремясь тарпейским,
Диодор из Фароса в Рим поехал,
Филенида, чтоб муж скорей вернулся,
Обещала лобзать ему, как дева,
То, что любят и чистые сабинки.
И хотя был корабль разрушен бурей,
Диодор из валов морской пучины
По молитве супруги все же выплыл.
О бесчувственный муж и нерадивый!
Дай мне дева моя обет такой же,
Я бы с берега прямо к ней вернулся.
42
Процветай, Аполлон, в полях Миринских,
Лебедей наслаждайся старых пеньем,
Пусть тебе услужают вечно Музы,
Пусть не лжет никому твоя дельфийка.
Пусть тебя Палатин и чтит и любит:
Испроси поскорей двенадцать фасций
У благого ты Цезаря для Стеллы.
Буду я должником твоим счастливым
И тельца с золочеными рогами
Принесу на алтарь тебе я сельский.
Жертва, Феб, родилась уже! Что ж медлишь?
43
Льва, чтобы мягче сидеть, расстеливший на жестком утесе,
В маленькой бронзе отлит, это – великий наш бог.
Вот, запрокинув чело, на созвездья глядит, что держал он;
В левой руке у него – палица, в правой – вино.
Это не нашей страны, не резца современного гордость, —
Славный Лисиппа талант видишь ты в этом труде.
Бог этот стол украшал владыки из Пеллы, который,
Скоро землей овладев, в ней, победитель, лежит.
У алтарей Ганнибал ему мальчиком в Ливии клялся,
Грозному Сулле велел он самовластье сложить.
Но оскорбляла его дворцов надменных жестокость,
И предпочел он тогда жить среди ларов простых;
Он сотрапезником был Молорху любезному древле.
Богом ученому быть Виндику хочет теперь.
44
Про Алкида у Виндика спросил я,
Чьей рукою он сделан так удачно?
Как всегда улыбнувшись, подмигнул он:
«Ты по-гречески, что ль, поэт, не знаешь?
На подножии здесь стоит ведь имя».
Я «Лисипп» прочитал, а думал – Фидий.
45
Только что ты воевал под Медведицей гиперборейской,
Медленный ход вынося гетского неба светил,
Ныне же сказочный кряж и средь гор утес Прометеев
Прямо пред взором твоим скоро предстанут тебе.
Ты, увидавши скалу, оглашенную воплем могучим
Старца, воскликнешь тогда: «Тверже он был, чем она!»
Да и прибавишь еще: «Пересиливший муки такие
Истинно в силах создать был человеческий род».
46
Строится Геллий всегда: то двери он новые ставит,
То подгоняет ключи и покупает замки,
То поправляет он окна свои или их заменяет:
Только бы строить! На все он, что угодно, готов,
Чтоб, если кто из друзей попросит дать ему денег,
Мог бы ответить ему Геллий: «Да строюсь я, друг».
47
И Демокрит, и Зенон, и Платон загадочный, – словом,
Все, у кого заросло грязной лицо бородой, —
На языке у тебя, будто ты Пифагора наследник;
Правда, твоя борода так же длинна, как у них.
Но (что вонючим, косматым козлам уже поздно и гнусно)
Дряблое тело свое похоти ты отдаешь.
Ты, что философов всех основанья и доводы знаешь,
Панних, скажи, кто тебя мерзости этой учил?
48
Четверть имущества мне, головою клянясь и богами,
По завещанию ты, Гаррик, сулил отказать.
Я и поверил: скажи, кто же счастье свое отвергает?
И посылал я дары, эту лелея мечту.
Я, между прочим, послал тебе лаврентского вепря
Редкого веса: ты счесть мог калидонским его.
Ты же немедля позвал и народ и сенат отобедать;
Вепрем моим до сих пор Рим продолжает рыгать.
Сам я (поверить нельзя!) не был позван и самым последним,
Ребрышка не дали мне, не был мне послан и хвост.
Что же надеяться тут на четвертую часть твою, Гаррик?
Даже двенадцатой мне доли мой вепрь не принес.
49
Вот она, тога, в моих частенько воспетая книжках;
К ней мой читатель привык, и полюбил он ее.
Встарь от Парфения я получил эту тогу (поэта
Памятен дар мне) и в ней всадником видным ходил
В дни, когда новой была и лоснилась шерстью блестящей,
В прежние дни, когда шло имя дарителя к ней.
Нынче старуха она: погнушается ею озябший
В стужу бедняк, и назвать можно ее «ледяной».
Долгие дни и года, вы губите все без разбора!
Уж не Парфения, нет: сделалась тога моей.
50
Как утверждаешь ты, Гавр, мое дарованье ничтожно,
Ну а любим я всего только за краткость стихов.
Не возражаю. Но ты, что в двенадцати книгах Приама
Выспренне битвы поешь, ты-то, спрошу я, велик?
Брутова мальчика я создаю и живого Лангона,
Твой же, великий наш Гавр, слеплен из глины гигант.
51
Как ты всегда умолял, против воли брата, всевышних,
Так и свершилось, Лукан: умер ты раньше него.
Это завидно ему, ибо Туллу к теням стигийским,
Хоть он и младше тебя, первым хотелось уйти.
Ты в Елисейских полях и, живя в пленительной роще,
Жаждешь впервые теперь брата не видеть с собой.
И, если Кастор идет на смену Поллукса с неба
Звездного, просишь его не возвращаться назад.
52
Квинт Овидий, поверь, что день рожденья
Твой – Календы апреля (заслужил ты), —
Как свои я люблю Календы марта.
Оба утра мне радостны, и надо
Лучшим камушком эти дни отметить!
Этот жизнь подарил мне, этот – друга.
Больше дали мне, Квинт, твои Календы!
53
В день рождения, Квинт, я хотел тебе скромный подарок
Сделать, но ты запретил: властный ведь ты человек.
Надо послушаться: пусть, что обоим нам хочется, будет,
Что нам приятно двоим: ты одари меня, Квинт.
54
Если бы дрозд у меня серел на пиценской оливе
Или в сабинском лесу сети стояли мои,
Если б тянулся камыш у меня за летучей добычей
И прилипали б к моим птицы тростинкам в клею,
Я б одарил тебя, Кар, как родного, праздничным даром,
Деда и брата – и тех не предпочел бы тебе.
Но только тощих скворцов или зябликов жалобных слышит
Поле мое по весне да болтовню воробьев;
Здесь отвечает на крик сороки, здороваясь, пахарь,
Рядом тут коршун парит хищный, летя к небесам.
Вот и дарю я тебе подарочки с птичника-крошки.
Коль принимаешь ты их, будешь ты мне как родной.
55
В Родственный праздник, когда посылают во множестве птицу,
Флакк мой, готовя дроздов Стелле, а с ним и тебе,
Я осажден был толпой огромной, несносной, где каждый
Первым себя и моим искренним другом считал.
Двух я хотел ублажить, но многим нанесть оскорбленье
Небезопасно, а всем мне не по силам дарить.
Выход был только один: чтобы мне никого не обидеть,
Флакк, я и Стелле дроздов, да и тебе, не пошлю.
56
Оруженосец идет Спендофор с господином к ливийцам:
Будь же готов, Купидон, мальчику стрелы отдать,
Коими юношей ты поражаешь и девушек слабых;
Гладкое пусть и копье держит он нежной рукой,
Щит же, и панцирь, и шлем я тебе самому оставляю:
Для безопасности он должен сражаться нагим.
Не был ни дротом задет, ни мечом, ни стрелою из лука
Партенопей, пока он не был накрыт шишаком.
Всякий умрет от любви, кого поразит этот мальчик.
Счастлив же тот, кого ждет эта благая судьба!
Мальчиком к нам возвратись, игривый людей соблазнитель:
В Риме пусть станешь у нас мужем, не в Ливии ты!
57
Стёртей нет ничего плащей Гедила:
Ни ушка у коринфской вазы старой,
Ни ноги в кандалах десятилетних,
Ни побитой спины у мула в ранах,
Ни бугров на Фламиньевой дороге,
Ни камней, что блестят на побережье,
Ни мотыг в виноградниках этрусских,
Ни засаленной тоги мертвых нищих,
Ни колес у извозчика-лентяя,
Ни боков у бизона, дранных стойлом,
Ни клыков у свирепых старых вепрей.
Есть, однако, одно (он сам не спорит):
Гузно стёртей гораздо у Гедила.
58
Нимфа, священной воды царица, которой желанный
И нерушимый воздвиг храм благочестный Сабин,
Да почитают всегда родники твои в Умбрии горной,
Пусть даже байских ключей Сассина не предпочтет!
Ты благосклонно прими мой дар – мои робкие книжки:
Будешь ты Музам моим током Пегасовых вод...
«Тот, кто святилищам Нимф стихи свои в дар преподносит,
Сам объявляет, какой книги достойны судьбы».
59
Долго и много по всей слонялся Мамурра Ограде,
Там, куда Рим золотой тащит богатства свои.
Мальчиков нежных он всех осмотрел, пожирая глазами,
Только не тех, что стоят всем напоказ у дверей.
Но сохраняемых там, за особою перегородкой,
Чтоб их не видел народ или такие, как я.
Этим насытившись, снял со столов дорогие покрышки,
Также слоновую кость белую сверху достал;
Смерил еще гексаклин черепаховый раза четыре,
Но для лимонного он мал оказался стола.
Носом проверил потом, коринфский ли запах у бронзы,
И осудил, Поликлет, мраморы даже твои;
Погоревал, что хрусталь стеклом немного испорчен,
И отложил для себя десять фарфоровых ваз.
Несколько взвесил он чаш старинных, спросив, не найдется ль
Кубков с отметкой на них Ментора славной руки;
Все изумруды он счел в золотой узорной оправе
И жемчуга, что звенят на белоснежных ушах.
И сардониксов искал настоящих на каждом столе он,
И приценился еще тут же он к яшмам большим.
Под вечер, сильно устав и уже уходить собираясь,
Пару купил он за асс плошек и сам их понес.
60
В Пестуме ль ты родился, иль, быть может, на тибурском поле
Иль в Тускуланской земле ярко цветок твой алел,
Иль в пренестинском саду тебя домоводка срывала,
Или кампанских лугов был украшением ты:
Чтобы красивей, венок, моему ты казался Сабину,
Думает пусть, что моим ты Номентаном рожден.
61
Есть замечательный дом в земле Тартесской, где Бетис,
В мирном теченье струясь, Кордубой пышной любим;
Где желтоватая шерсть отливает природным металлом
И гесперийских овец золотом красит живым.
Там посредине двора, осеняя собой все жилище,
Цезаря явор стоит, густо покрытый листвой.
Гостя счастливой рукой необорного был он посажен,
И побудила она маленький прутик расти.
Дерево чувствует впрямь и создателя и господина:
Так зеленеет оно, ветви к звездам вознося,
Часто, бывает, под ним охмелевшие фавны резвятся,
Звуками поздних цевниц дома смущая покой;
И, по безлюдным полям убежавши ночью от Пана,
Часто случается здесь сельской дриаде сидеть.
Благоухает весь дом при пирах, заводимых Лиэем,
И от вина веселей дерева сень разрослась.
Утром алеет земля вчерашних венков лепестками,
И никому не понять, кто бы рассыпать их мог.
О дорогое богам, о великое Цезаря древо,
Ты не страшись топоров и нечестивых огней.
Будешь, надейся, всегда ты покрыто зеленой листвою:
Ты не Помпея рукой было посажено здесь.
62
То, что в пурпур окрашенное платье
Филенида и днем и ночью носит,
То не гордость совсем и не тщеславье:
Ей любезен совсем не цвет, а запах.
63
Все развратники, Феб, тебя приглашают откушать.
Тот, кого кормят они, право, не очень-то чист.
64
Цезарь, снисшедший принять великого лик Геркулеса,
Новый дарует храм нам на Латинском пути,
Там, где путник, спеша к тенистому Тривии царству,
Восемь столбов перечтет, что от столицы идут.
Ранее чтимый в мольбах с потоками жертвенной крови
Сам, ныне меньший, Алкид большего ревностно чтит.
Этого молит один о богатстве, другой – о почете,
К меньшему с меньшей мольбой все безмятежно идут.
65
Славный Алкид, кого должен признать громовержец латинский,
После того как теперь Цезаря принял ты лик,
Если лицом ты таков и наружностью был бы в то время,
Как покорялись твоим чудища мощным рукам,
То никогда бы народ не увидел, что ты Арголиды
Служишь тирану, терпя дикий его произвол:
Повелевал бы ты сам Еврисфею; тебе вероломно
Не преподнес бы Лихас Несса коварных даров;
Ты, и без Эты костров и не ведая тягостной кары,
Звездных чертогов отца вышнего мог бы достичь;
Ты бы и шерсти не прял у владычицы Лидии гордой,
И не видал никогда Стикса и Тартара пса.
Ныне Юноне ты мил, ныне любит тебя твоя Геба,
Нимфа, увидев тебя, Гила отпустит теперь.
66
Если жена у тебя скромна, молода и красива,
Что добиваться, Фабулл, права троих сыновей?
То, о чем нашего ты умоляешь владыку и бога,
Сам себе сможешь ты дать, ежели только ты муж.
68
Что донимаешь ты нас, проклятый школьный учитель,
Невыносимый для всех мальчиков, девочек всех?
Ночи молчанья петух хохлатый еще не нарушил,
Как раздаются уже брань и побои твои.
Так наковальня гремит, когда с грохотом бронза куется,
Если сажать на коня стряпчего станет кузнец.
Тише неистовый шум в огромном амфитеатре,
Коль победителя щит кликами встречен толпы.
Часть хоть ночи проспать нам дай, – умоляют соседи, —
Ладно, коль будят пять раз, вовсе ж не спать тяжело.
Учеников распусти! Не желаешь ли с нас, пустомеля,
Сколько за ругань берешь, ты за молчание взять?
69
Если ты муж, Полихарм, то потом облегчаешь желудок.
Если жена, что тогда делаешь ты, Полихарм?
70
«О, времена!» —восклицал: «О, нравы!» – некогда Туллий
В дни святотатственных смут, что Катилина поднял,
В дни, когда зять и тесть в жестоких битвах боролись
И от гражданской войны кровью земля налилась.
Что же ты: «О, времена! О, нравы!» – теперь восклицаешь?
Что не по нраву тебе, Цецилиан, объясни!
Нет ни свирепых вождей, ни смут, ни кровавых сражений,
Можно в спокойствии нам мирно и радостно жить.
Нравы не наши тебе твои времена загрязняют,
Цецилиан, – это все делают нравы твои.
71
Лев, украшенье вершин массильских, и вождь руноносных
Стад в изумительной всем дружбе взаимной живут,
Сам посмотри ты: в одной они помешаются клетке
И принимают одну общую пищу вдвоем.
И ни дичины лесной, ни травы им не надобно мягкой,
Нет: молодая овца пищу обоим дает.
Чудо немейское чем заслужило, чем Геллы носитель
То, что как звезды они в небе высоком горят?
Если б заслуживал скот и звери небесных созвездий,
Этот овен, этот лев были б достойными звезд.
72
Либер, венком из Амикл чело свое увенчавший
И авзонийской рукой бьющий, как истинный грек,
Раз посылаешь ты мне заключенный в корзиночке завтрак,
То почему ж не прислал с яствами вместе бутыль?
Имени коль своего достойный даришь ты подарок,
Как же не знать, каковы эти должны быть дары?
73
Ты, что зубами привык растягивать ветхую кожу
Или подошву, в грязи сгнившую, старую грызть,
Ты пренестинской землей после смерти патрона владеешь,
Где и в каморке тебя видеть зазорно бы мне.
Полнишь ты, пьяный, огнем фалерна хрустальные чаши,
Да и господский тебя тешит теперь Ганимед.
Вот обучили меня родители грамоте сдуру:
Что до грамматиков мне или до риторов всех?
Легкие перья сломай и порви свои, Талия, книжки,
Если сапожника так может башмак одарить.
74
Живопись передала лишь младенческий образ Камона,
Только ребенка черты изображает портрет.
В нем не отмечен ничем цветущего юноши облик:
Нежному страшно отцу видеть немые уста.
75
Не бут, не камень твердый, не кирпич жженый,
Которым оградила Вавилон мощный
Семирамида встарь, на баню взял Тукка:
Рубил он лес и брал сосновые бревна,
И баня Тукке кораблем служить может.
Теперь он строит пышно, как богач, термы:
Там мрамор всякий есть, каким Карист славен,
Фригийский Синнад, нумидийский край афров,
И берег, где Эврот зеленый льет струи.
Но нету дров на топку терм... Подбрось баню!
76
То, что вы видите здесь, – моего это облик Камона,
Это – младенца черты, был он ребенком таков.
Двадцать ему было лет, лицо у него возмужало,
И покрывались уже щеки его бородой.
Только лишь срезало пух золотистый лезвие бритвы,
Как из трех Парок в одну злобная зависть вошла,
И поспешила она обрезать нить его жизни,
Прах же его привезен был на чужбину отцу.
Но, чтоб не живопись лишь говорила о юноше этом,
Образ пребудет его в этих стихах навсегда.
77
Какое лучше всех считать нам пиршество,
Пространно Приском сказано.
Порой забавно, а порой возвышенно,
Но все учено пишет он.
Какое ж лучше всех, ты спросишь, пиршество?
Когда оно без музыки.
78
Галла, мужей схоронив семерых, за тебя теперь вышла:
Хочется ей, Пицентин, видно, мужей навестить.
79
Свиту, бывало, вождей и приспешников их ненавидел
Рим, тяжело вынося их палатинскую спесь.
Ныне же, Август, твоих так любят все домочадцев,
Что забывают для них даже свой собственный дом:
Так они ласковы к нам, настолько всех нас уважают,
Столько спокойствия в них, скромность такая в лице!
Нет своеволья ни в ком – это свойство двора у владыки:
Нрав господина во всей Цезаря свите живет.
80
Геллий, голодный бедняк, на богатой старухе женился:
Право, можно сказать: сыт теперь Геллий женой.
81
Слушатель книжки мои и читатель, Авл, одобряют,
Ну а какой-то поэт лоска не чувствует в них.
Я не волнуюсь ничуть: предпочту, чтоб за нашим обедом
Блюда скорее гостям нравились, чем поварам.
82
Скорый конец предсказал тебе, Мунна, некий астролог
И не соврал он, по мне, это тебе говоря.
Ибо, боясь что-нибудь по своей кончине оставить,
Ты, сумасброд, промотал все состоянье отца:
Меньше чем за год пустил ты два мильона по ветру.
Мунна, ответь мне, прошу, это ль не скорый конец?
83
Меж чудесами твоей замечательной, Цезарь, арены,
Что превосходит дары славные прежних вождей,
Много дано и глазам, но уши тебе благодарней:
В зрителей ведь обратил всех декламаторов ты.
84
В годы, когда ты, Норбан, владыке Цезарю верный,
От святотатственных смут честно его защищал,
Я, всем известный твой друг, укрывался в тени пиэрийской,
И для забавы писал эти в то время стихи.
Рет обо мне говорил тебе у винделиков дальних,
Имя проникло мое даже и в северный край.
О, сколько раз, твоего не отвергнув старинного друга,
Ты восклицал: «Это мой, мой это милый поэт!»
Все сочиненья мои, что два трехлетия сряду
Преподносил тебе чтец, автор теперь поднесет.
85
Если, Атилий, себя нездоровым наш чувствует Павел,
Он не воздержан к себе, нет: он воздержан к гостям.
Павел, ведь, право, недуг у тебя и внезапный и ложный,
Но вот наш-то обед ноги уже протянул.
86
Так как оплакивал смерть своего дорогого Севера
Силий, Авзонии речь дважды прославивший нам,
Горестно сетовал я, к Пиэридам и к Фебу взывая.
«Сам я о Лине моем плакал», – сказал Аполлон
И, обратившись к своей Каллиопе, что рядом стояла
С братом, сказал: «У тебя тоже есть рана своя.
На палатинского ты с тарпейским взгляни громовержца:
И на Юпитеров двух смела Лахеса напасть.
Если ж, как видишь, судьбе жестокой и боги подвластны,
Как же ты можешь тогда в зависти их обвинять?»
87
После кубков семи опимиана
Я лежу, языком едва владея,
Ты ж таблички какие-то приносишь,
Говоря: «Отпустил сейчас на волю
Наста я (это раб еще отцовский),
Припечатай». Луперк, не лучше ль завтра?
Нынче лишь на бутыль печать кладу я.
88
Ты, уловляя меня, посылал мне, бывало, подарки,
Ну а теперь, уловив, Руф, ничего не даешь.
Хочешь улов удержать, уловленного тоже дари ты,
Чтобы из клетки твоей с голоду вепрь не сбежал.
89
Право, ты слишком жесток, гостей стихи заставляя,
Стелла, писать: ведь они могут и дрянь написать.
90
На цветущей лужайке растянувшись,
Где ручьи там и сям бегут, сверкая,
И по камешкам вьются говорливо,
Растворяй-ка ты снег струею темной,
Позабыв обо всех своих заботах
И чело себе розами увивши.
Пусть к тебе одному игривый мальчик
Вместе с девочкой скромною пылают.
Но на Кипре коварном злого зноя
Ты, пожалуйста, Флакк, остерегайся
В дни, когда замолотят с треском жатву
И свирепствует Лев, вздымая гриву.
Ты ж, Пафоса богиня, о, верни нам
Целым юношу, о, верни, мы молим!
Да прославят тебя в Календы марта,
И, при жертвах с вином и фимиамом,
Пусть на белый алтарь кладут обильно
На куски разделенные лепешки.
91
Если б обедать меня на различные звезды позвали
Цезарь с Юпитером, мне оба приславши гонцов,
Ближе пусть было б до звезд, а до Палатина бы дальше,
Все же такой бы послал я ко всевышним ответ:
«Вы поищите того, кто быть предпочтет громовержца
Гостем, а мой на земле держит Юпитер меня».
92
Бед господина и благ раба ты, Кондил, не знаешь,
Жалуясь все на свою долгую участь раба.
Жалкой циновочке ты обязан сном безмятежным,
Гай на перине, смотри, глаз не смыкая, лежит.
Гай твой ни свет ни заря каждый день навешает, дрожащий,
Столько господ, ну а ты, Кондил, нейдешь и к нему.
«Гай, уплати-ка мне долг!» – кричит ему Феб, и сейчас же
Киннам кричит, а тебя, Кондил, не кликнет никто.
Страшно тебе палача? И подагра сечет и хирагра
Гая: ударов плетьми тысячу он предпочтет.
Что не блюешь поутру, языка своего не поганишь,
Кондил, не лучше ль твоя участь, чем Гая, втройне?
93
Мальчик, что медлишь ты лить бессмертную влагу фалерна?
Взяв постарее кувшин, дважды три кубка налей.
Ну говори, Калакисс, кто же этот, кого из богов я
Чту и шесть чаш приказал полнить? «Сам Цезарь, скажу».
По десяти заплетем мы роз в наши волосы, чтобы
Тем указать, кто воздвиг роду священному храм.
Ну а теперь десять раз ты меня поцелуй, чтоб сложилось
Имя, какое стяжал бог наш в Одрисском краю.
94
Давши мне выпить настой сантонского горького зелья,
Меду, бесстыдник, себе требует мой Гиппократ.
Главк, даже ты не бывал, по-моему, этаким дурнем,
Некогда взявши доспех медный, отдав золотой.
Кто ж это, горькое дав, взамен себе сладкого просит?
Ладно, но пусть он тогда мед с чемерицею пьет.
95
Алфием раньше он был, теперь же Олфием стал он,
После того как жену взял себе Афинагор.
95^б
«Афинагор, – ты спросил, Каллистрат, – настоящее имя?»
Да пропади я, коль я знаю, кто Афинагор.
Но ты представь, Каллистрат, что тут настоящее имя:
Афинагор виноват в этом, а вовсе не я.
96
Медик Герод утащил потихоньку чашку больного.
Будучи пойман, сказал: «Дурень, зачем же ты пьешь?»
97
С зависти лопнуть готов, говорят, кто-то, милый мой Юлий,
Что мой читатель – весь Рим, – с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что во всякой толпе непременно
Пальцем укажут меня, – с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что оба мне Цезаря дали
Право троих сыновей, – с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что владею под Римом я дачкой,
В Риме же дом у меня, – с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что друзьям я приятен и в гости
Я постоянно хожу, – с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что и любят меня, да и хвалят...
Ну так и лопни, коль ты с зависти лопнуть готов.
98
Не всюду так уж плох был урожай винный,
Овидий, нет; на пользу был большой ливень:
Амфор воды Коран себе запас сотню.
99
Марк Антоний к моим с любовью относится Музам,
Коль поздравленьям в письме, Аттик, поверить его,
Марк, заслуживший себе в Толосе Палладиной славу
Громкую, что породил мира питомец – покой.
Ты, что можешь снести томительность долгой дороги,
Книга, ступай как залог дружбы далеких друзей.
Ты дешева, сознаюсь, коль тебя пошлет покупатель:
В том твоя ценность, что шлет автор в подарок тебя.
Разные вещи, поверь, – из ключа журчащего пьешь ты
Иль утоляешь свою жажду стоячей водой.
100
За три денария ты приглашаешь меня и, облекшись
В тогу, велишь поутру в атрие, Басс, тебя ждать.
Далее – в свите идти, перед креслом твоим выступая.
Вместе с тобой посетить добрый десяток старух.
Правда, что тога моя дешева, и стара, и негодна,
За три денария все ж, Басс, и такой не купить.
101
Аппия путь, что святым в Геркулесовом образе чтимый
Делает Цезарь, – славней всех авзонийских путей.
Ежели подвиги знать ты первого хочешь Алкида,
Знай: он ливийца сразил, взял золотые плоды,
Со щитоносицы снял амазонки он в Скифии пояс,
Шкуру льва приобщил к вепрю аркадскому он;
От медноногой леса он лани избавил, а небо —
От Стимфалид, и привел пса он от Стиксовых вод;
Гидры он плодовитой пресек возрождения в смерти,
Выкупал в тусской реке он гесперийских быков.
Все это – меньший Алкид. Послушай, что сделано большим,
Коего храм на шестой миле от Альбы стоит.
Он Палатинский дворец избавил от злого господства
И за Юпитера он мальчиком бросился в бой!
Хоть и держал он один бразды Иуловой власти,
Передал их, и в своем мире лишь третьим он стал;
Трижды предательский рог сломил он сарматского Истра,
Трижды коня искупал потного в гетском снегу.
Часто из скромности он отклонял триумфы, а имя,
Как победитель, в краю гиперборейском стяжал;
Храмы – богам, людям дал благонравие, отдых – оружью,
Звезды – родным, небесам – светочи, Зевсу – венки.
Славным деяньям его божества Геркулесова мало:
Бог сей Тарпейского лик должен отца перенять.
102
Ты возвращаешь мне, Феб, на четыреста тысяч расписку:
Сотню бы тысяч ты мне лучше уж, Феб, одолжил.
Ты поищи-ка других, чтоб пустым этим хвастаться даром:
Что не могу заплатить, Феб, я тебе, то мое.
103
Новою Ледой тебе рождены столь схожие слуги?
Новый опять овладел лебедь лаконкой нагой?
Вылитый Поллукс – Гиер. Асил же – вылитый Кастор.
Как Тиндарида-сестра, оба прекрасны они.
Коль в Терапнейских краса такая была бы Амиклах
В дни, когда двух победил меньший подарок богинь,
Дома осталась бы ты, Елена: к фригийцам на Иду
Двух Ганимедов с собой взял бы дарданец Парис.
 

КНИГА X

 
1
Коль чересчур я длинна и кажусь я тебе бесконечной
Книгой, поменьше прочти: книжечкой стану тогда.
Неоднократно мои страницы кончаются кратким
Стихотвореньем: так вот ты и читай только их.
2
Наскоро писана мной десятая книга, скользнувши
Наспех из рук, а теперь все переделать пришлось.
Здесь кое-что ты читал, но вновь отшлифовано это,
Новых стихов большинство: будь благосклонен и к ним.
Ты ведь, читатель, – мое богатство; тебя мне давая,
Рим говорил: «Ничего большего нет у меня.
Волн ты медлительных с ним избегнешь Леты немилой,
И не погибнет твоя лучшая часть никогда.
Мрамор Мессалы уже расщепляет смоковница; жалким
Криспа смеется коням дерзкий погонщик мулов.
Ну а бумаге и вор не страшен, и время на пользу:
Памятник только такой смерти не знает вовек».
3
Рабов остроты, грязный вздор, ругань,
Все, что болтает гнусным языком гаер,
За что и серной даже не дал бы спички
Ватиньевой посуды в черепках скупщик,
Исподтишка какой-то стихоплет всюду
Разносит, как мое. Ну можно ль, Приск, верить,
Что попугай как перепел кричать начал,
А Кан бы на волынку променял флейту?
Молвой позорной не чернят моих книжек:
На белых крыльях их несет, блестя, слава.
Что добиваться мне известности гнусной,
Когда молчанье достается мне даром?
4
Что об Эдипе читать, о сокрытом мглою Тиесте,
Скиллах, колхийках, о всех чудищах только читать?
Что тебе Партенопей, иль похищенный Гил, или Аттис?
В Эндимионе, скажи, спящем какой тебе прок?
Или же в мальчике том, с которого падают крылья?
В Гермафродите, кому нимфы противна любовь?
Чем привлекает тебя такой вздор на жалкой бумаге?
То ты читай, где сама жизнь говорит: «Это я».
Здесь ты нигде не найдешь ни Горгон, ни Кентавров, ни Гарпий,
Нет, – человеком у нас каждый листок отдает.
Но ведь ни нравов своих, ни себя ты не хочешь, Мамурра,
Знать? Так «Начала» тогда ты Каллимаха читай.
5
Пусть, тот кто столу презирает иль пурпур
И то, что должен чтить, язвит стихом дерзким,
Блуждает в Риме, изгнан с моста и склона,
И как последний хриплый нищий он просит
Себе дрянных кусков собачьего хлеба;
Пускай декабрь холодный и зимы слякоть
Доймут его, когда под сводом он мерзнет,
И пусть блаженной тех считает он участь,
Кого выносят, положив на одр Орка.
Когда же оборвется нить его жизни,
То пусть он в этот день грызню собак слышит,
Своим лохмотьем отгоняя птиц хищных,
Да и по смерти презрят пусть его просьбы,
И пусть Эак суровый бьет его плетью,
И пусть Сисифа будет он горой сдавлен,
И жаждать будет в волнах болтуна старца,
И сам претерпит он поэтов все басни.
Когда ж веленьем Фурий скажет он правду,
Пусть, выдав сам себя, он: «Я писал!» – крикнет.
7
Нимф родитель, о Рейн, и всех потоков,
Что питаются снегом вод одрисских,
Наслаждайся всегда ты светлым током!
Да не будет волов погонщик дерзкий
Бороздить колесом тебя тяжелым;
Ты ж, опять получив рога златые,
Римским будь навсегда в брегах обоих!
Но, по просьбе владыки-Тибра, Риму
И народу его верни Траяна.
8
Замуж идти за меня очень хочется Павле, по Павлы
Я не желаю: стара. Старше была б, – захотел.
9
Мой в одиннадцать стоп, слогов во столько ж
Стих и острый, и вместе с тем не наглый
Чужеземцам известен и народу
Рима. Я – Марциал. Ужель завидно?
Не известней ведь я, чем конь Андремон.
10
Если вступающий в год при фасциях, лавром увитых,
Тысячу ты поутру можешь порогов обить,
Мне-то что делать теперь? С чем же, Павел, ты нас оставляешь —
Нумы народ и толпу эту густую людей?
Кто б ни взглянул на меня, восклицать «господин мой» и «царь мой»?
Это – и льстиво-то как! – ты ведь и сам говоришь.
Мне ли за креслом ходить, за носилками? В самую грязь ты
Лезешь, чтоб первым идти или чтоб даже нести.
Мне ль постоянно вставать при чтенье стихов? Сам стоишь ты,
Обе руки поднося одновременно ко рту.
Что бедняку предпринять, коль нельзя записаться в клиенты?
Пурпур торжественный ваш все наши тоги прогнал.
11
На языке у тебя лишь один Тесей с Пирифоем,
Каллиодор, и себя мнишь ты Пиладом самим.
Пусть я погибну, коль ты подать достоин Пиладу
Даже горшок иль пасти у Пирифоя свиней.
«Другу, однако, – как ты говоришь, – подарил я пять тысяч
Да еще тогу, что мыл раза четыре всего».
Знаешь ли ты, что Орест не давал подарков Пиладу?
Тот же, кто много дарит, в большем откажет тебе.
12
Едешь в Эмилии край, в Аполлонову область – Верцеллы,
И к Фаэтонову ты Паду спешишь на поля.
Пусть я умру, коль с тобой неохотно прощаюсь, Домиций,
Хоть без тебя ни один милым не будет мне день.
Мне облегчает тоску сознанье, что ты хоть на лето
От городского ярма освобождаешь себя.
В добрый же путь! И впивай ты жадной кожею солнце.
Как ты прекрасен теперь станешь, уехав от нас!
Неузнаваемым ты к своим белым друзьям возвратишься,
Щеки на зависть твои будут всей бледной толпе,
Весь свой здоровый загар ты сразу в Риме утратишь,
Пусть даже с нильским лицом черным вернешься ты к нам.
13(20)
Что кельтиберский Салон влечет меня в край златоносный,
Что повидать я хочу город родной на холме,
Все это ради тебя, мой Маний, кого с беззаботных
Лет я любил, с кем дружил в юности ранней моей.
Ради тебя: никого не найти в стране Иберийской
Лучше тебя и любви верной достойней, чем ты.
Я в гетулийских шатрах, у пунийцев, жаждой томимых,
В хижинах скифских с тобой, Маний, охотно бы жил.
Если ты сердцем со мной, коль мы любим взаимно друг друга,
В месте любом на земле будет обоим нам Рим.
14(13)
Неженки слуги твои в дорожной едут повозке,
В облаке пыли, вспотев, скачет ливиец верхом;
Байи твои – не одни, а несколько – в мягких кушетках,
И от духов побледнел цвет у Фетидиных вод;
Сетии вина блестят в хрустальных чашах прозрачных,
Да и на лучшем пуху даже Венера не спит.
Ты же лежишь по ночам у порога любовницы вздорной
И на глухую, увы, дверь свои слезы ты льешь;
Жгут твою жалкую грудь немолчные тяжкие вздохи...
Знаешь, в чем горе твое, Котта? Без горя живешь.
15(14)
Ты говоришь, что ни в чем моим ты друзьям не уступишь,
Но, чтоб уверить меня, что же ты делаешь, Крисп?
В долг я просил у тебя пять тысяч. Ты отказал мне,
Твой же тяжелый сундук доверху полон монет.
Дал ли когда-нибудь мне ты модий бобов или полбы,
Хоть арендатор-то твой нильские пашет поля?
Дал ли когда-нибудь мне ты зимою короткую тогу?
Дал ли мне серебра ты хоть полфунта когда?
Я ничего не видал, чтобы счесть тебя истинным другом,
Кроме того, что при мне ветры пускаешь ты, Крисп.
16(15)
Сердце богатой жены пронзил заостренной стрелою
Апр, упражняясь в стрельбе: Апр ведь искусный стрелок.
17(16)
Если, по-твоему, дар не подарок, а лишь обещанье,
То, уж конечно, в дарах, Гай, я тебя превзойду.
Что в калаикских полях астуриец копает, бери ты,
Что под водой золотой в Таге богатом лежит,
Что в эритрейской траве находит смуглый индиец,
Что у единственной есть птицы чудесной в гнезде,
Все, что бессовестный Тир уминает в котле Агенора,
Все, что есть в мире, бери так же, как ты мне даешь.
18(17)
Макра желаешь надуть, не послав сатурнальского дара,
Муза, напрасно. Нельзя: требует сам он его.
Праздничных шуток себе, – не унылых просит он песен
И недоволен, что вдруг смолкли остроты мои.
Но ведь он занят теперь землемерами. Что ж тебе делать,
Аппиев путь, если Макр мною займется теперь?
19(18)
Ни на обед не зовет, не дарит, не берет на поруки
Марий и в долг не дает: нет у него ничего.
Но тем не менее льнет толпа к бесполезному другу.
Сколько же, Рим, у тебя в тогу одетых глупцов!
20(19)
Без особой учености, не строго,
Но изящно написанную книжку
Ты речистому Плинию в подарок
Отнеси, моя Муза. Ведь нетрудно,
По Субуре пройдя, на холм подняться.
Там сейчас же увидишь ты Орфея
Над его полукруглым водоемом,
Изумленных зверей, владыки птицу,
Что уносит фригийца громовержцу;
Здесь же дом твоего стоит Педона,
Изваянье орла на нем поменьше.
Но смотри же, в обитель красноречья
Не ломись ты не вовремя, пьянчужка:
Целый день он Минерве строгой предан,
Речь готовя для Ста мужей такую,
Что ее все потомки сопоставить
Смогут даже с твореньями арпинца.
При лампадах пройдешь ты безопасней,
Этот час для тебя: Лиэй гуляет,
И царит в волосах душистых роза:
Тут меня и Катон прочтет суровый.
21
Секст, что писанья твои едва и Модест понимает
Или Кларан, почему это приятно тебе?
Книги твои невозможно читать: Аполлона тут нужно!
Если ты прав, то Марон Цинною был превзойден.
Пусть восхваляют тебя, а я пусть буду любезен,
Секст, для ученых людей и без ученых людей.
22
Зачем на подбородке я ношу пластырь
И белой мазью губы, хоть здоров, мажу,
Филена? Целоваться мне с тобой страшно.
23
Минуло Марку уже Антонию целых пятнадцать
Олимпиад, и была жизнь безмятежна его.
И, на прошедшие дни озираясь и мирные годы,
Он не страшится воды Леты, уж близкой к нему.
В памяти нет у него неприятных и тяжких мгновений,
Не было дня, о каком вспомнить бы он не хотел.
Так долготу бытия он, достойнейший муж, умножает:
Дважды живешь, если ты жизнью былою живешь.
24
День рождения мой, Календы марта,
День прекраснее всех Календ годичных,
День, когда мне и девы шлют подарки,
Пятьдесят ведь седьмой пирог кладу я
На алтарь ваш с ларцом для фимиама.
К этим годам, прошу я, если можно,
Восемнадцать годов вы мне прибавьте,
Чтоб, еще стариком не ставши дряхлым,
Но проживши три срока нашей жизни,
К рощам девы сошел я Елисейской.
Сверх же Нестора лет и дня не надо.
25
Если представший тебе недавно на ранней арене
Муций, который в огонь руку свою положил,
Кажется мужем тебе терпеливым, храбрым и стойким,
То ты не выше умом, чем абдеритов толпа.
Ибо, когда говорят, показав смоляную рубаху:
«Руку сожги!» – то смелей будет сказать: «Не сожгу!»
26
Тростью латинскою, Вар, ты почтен в городах паретонских
И предводителем стал славным ты сотни мужей.
Тщетно, однако, твое Квирину Авзонии слово:
Чуждою тенью лежишь ты у Лагидов в земле.
Нам не дано оросить слезами твой лик охладелый
И воскурить фимиам на погребальном костре,
Но сохраниться должно в стихах твое имя навеки.
Нил вероломный, ужель можешь и тут отказать?
27
В день рожденья сенат у тебя, Диодор, за обедом,
Ты приглашаешь к себе всадников чуть ли не всех,
В тридцать сестерциев всем раздаешь ты щедро подачку.
Но родовитым тебя все ж, Диодор, не сочтут!
28
О достославный отец годов и прекрасного мира,
Коего первым народ чтит, обращаясь с мольбой!
Ранее ты обитал в проходном и ничтожном жилище,
Через которое весь Рим многолюдный ходил.
Ныне пороги твои оградил благодетельный Цезарь,
И по числу своих лиц, Янус, ты форумы зришь.
Ты же, родитель святой, за такие дары благодарный,
Двери железные войн вечно держи на замке.
29
Блюдо, какое ты мне посылал на праздник Сатурна,
Нынче любовнице ты, Секстилиан, отослал.
Ну а на тогу, что мне в Календы марта дарил ты,
Платье зеленое ей ты для обедов купил.
Девочки, Секстилиан, ни гроша тебе больше не стоят,
Раз на подарки мои с ними теперь ты живешь.
30
О Формий благодатных сладостный берег,
Куда, оставив город грозного Марса
И скинув бремя всех своих оков тяжких,
Аполлинарий наш готов всегда ехать!
Он меньше любит Тибур, дом жены славной,
Иль Тускул, или Алгида приют тихий,
И не любезны так Пренеста, иль Антий,
Дарданская Кайета, иль Цирцей прелесть,
Не привлекают ни Марика, ни Лирис,
Ни Салмакида, что течет в Лукрин светлый.
Фетиду бороздит здесь ветерок мягкий,
Не дремлют волны, но живая гладь моря
При легком дуновенье челн несет пестрый;
Прохладой веет тут, как будто бы дева
Полой пурпурной машет, не любя зноя;
Добычи в море леска здесь не ждет долго,
Но, лишь закинь ее с постели иль с ложа,
Уж сверху видно: тащит в глубь ее рыба.
А коль Эола над собой Нерей чует,
Над бурей стол смеется: есть всего вдоволь.
В садке жиреет палтус свой, морской окунь,
Плывет мурена, зов хозяина слыша,
Привратник поименно голавлей кличет,
Барвен-старушек заставляет он выплыть.
Но вот когда ты, Рим, пожить сюда пустишь?
И разве много дней формийских год выдаст
Тому, кто суетой столичных дел связан?
О, как привратник, как приказчик здесь счастлив:
Хозяйство это для господ, а вам служит.
31
Продал вчера своего за двенадцать тысяч раба ты,
Чтоб пообедать разок, Каллиодор, хорошо.
Но не хорош твой обед: в четыре фунта барвена
Блюдом была основным и украшеньем стола.
Хочется крикнуть тебе: «Негодяй, это вовсе не рыба:
Здесь человек! А ты сам, Каллиодор, людоед!»
32
Этот портрет, что я чту приношением роз и фиалок,
Чей он, ты хочешь узнать, Цецилиан, у меня?
Марк был Антоний таков в свои цветущие годы.
В этом портрете себя юношей видит старик.
О, коль искусство могло б выражать и характер и душу,
Лучшей картины нигде быть не могло б на земле.
33
Галл Мунаций, прямей и чище древних сабинов
И превосходней, чем был старец Кекропов, душой,
Пусть твоей дочери брак нерушимый Венерою чистой
Будет дарован в дому светлом у сватьев твоих.
Ты же, прошу, коль стихи, напоенные ржавой отравой,
Злобная зависть решит как-нибудь мне приписать,
Ты подозренье от нас отведи и настаивай твердо,
Что не способен на них тот, кто читателям мил.
Книжки мои соблюдать приучены меру такую:
Лиц не касаясь, они только пороки громят.
34
Да воздадут божества тебе, Цезарь Траян, по заслугам
И соизволят хранить вечно, что дали тебе.
Восстановляешь ты вновь в правах оскорбленных патронов:
Свой же отпущенник их в ссылку теперь не сошлет.
Ты удостоен хранить в безопасности также клиентов;
Это ты всем и всегда можешь легко доказать.
35
Пусть Сульпицию все читают жены,
Что хотят лишь своим мужьям быть милы,
Пусть Сульпицию все мужья читают,
Что хотят лишь своим быть милы женам.
Ни о страсти колхийки там нет речи,
Ни о пире свирепого Тиеста;
Сказок нет там о Библиде и Скилле;
Учит чистой она любви и верной,
Удовольствиям, ласкам и забавам.
Кто достойно стихи ее оценит,
Никого не найдет ее игривей,
Никого не найдет ее невинней,
Таковы, я уверен, были шутки
У Эгерии в гроте Нумы влажном.
При таком руководстве или дружбе
Ты ученей, Сафо, была б и чище,
Но, увидев Сульпицию с тобою,
Непреклонный Фаон в нее влюбился б!
Тщетно: даже супругой громовержца
Иль любовницей Феба или Вакха
Не могла б она быть, а лишь Калена.
36
Все то вино, что скопил ты в дрянных массилийских коптильнях,
Каждый кувшин, что тобой выдержан был на огне,
Мунна, ты нам отослал: посылаешь друзьям своим жалким
Ты по морям, по путям долгим смертельнейший яд;
И не дешевой ценой: на такие бы деньги фалерна
Можно купить иль сетин из дорогих погребов.
Вот и причина, что в Рим ты не едешь долгое время,
Я понимаю: свои вина не хочешь ты пить.
37
Права блюститель, знаток добросовестный строгих законов,
Слову чьему доверять форум латинский привык,
Ты земляку своему, Матерн, и старинному другу
На Каллаикский велишь что передать океан?
Иль из лаврентских болот, по-твоему, лучше лягушек
Гнусных таскать и ловить удочкой рыбу-иглу,
Чем отпускать на ее родные камни барвену,
Если покажется в ней меньше трех фунтов тебе?
Или, как лакомство, есть за обедом безвкусных улиток,
Да и ракушек еще, гладкой покрытых корой,
Вместо тех устриц, каким не завидны и байские даже,
Вволю которых у нас может наесться и раб?
Будешь ты гнать у себя лисицу вонючую в сети,
И покусает собак эта поганая тварь.
А у меня, – не успел ты из рыбной вытянуть глуби
Мокрую сеть, как она ловит уж зайцев моих.
Я говорю, а рыбак твой с пустою корзинкой вернулся,
Да и охотник твой здесь горд, что поймал барсука:
На море весь твой обед со столичного рынка приходит...
На Каллаикский велишь что передать океан?
38
О, какие пятнадцать лет блаженных
Ты с Сульпицией прожил, наслаждаясь
Брачной жизнью, Кален, по воле бога!
О, все ночи и всякий час под знаком
Драгоценной жемчужины индийской!
О, какую борьбу и состязанья
Ложе радостно видело с лампадой,
Напоенной духами Никерота!
Прожил ты, о Кален, всего три лустра:
Только их ты своей считаешь жизнью,
Принимая в расчет лишь дни со свадьбы.
И верни тебе Атропа по долгой
Просьбе день хоть один из них, его ты
Предпочтешь четырем векам пилосца.
39
Божишься, Лесбия, ты, что родилась при консуле Бруте.
Лжешь ты. При Нуме-царе, Лесбия, ты родилась?
Лжешь ты и тут. Если нам подсчитать бы пришлось твои годы,
То ведь из глины тебя вылепил сам Прометей.
41
В нынешнем ты январе, Прокулейя, старого мужа
Хочешь покинуть, себе взяв состоянье свое.
Что же случилось, скажи? В чем причина внезапного горя?
Не отвечаешь ты мне? Знаю: он претором стал,
И обошелся б его мегалезский пурпур в сто тысяч,
Как ни скупилась бы ты на устроение игр;
Тысяч бы двадцать еще пришлось и на праздник народный.
Тут не развод, я скажу, тут, Прокулейя, корысть.
42
Так еще нежен пушок на щеках твоих, так еще мягок,
Что его может стереть ветер, и солнце, и вздох.
Точно такой же пушок и плод айвы покрывает,
Что начинает блестеть, девичьей тронут рукой.
Каждый раз, как тебя я раз пять поцелую покрепче,
Я бородатым от губ, Диндим, твоих становлюсь.
43
Вот уж седьмую жену, Филерот, зарываешь ты в поле.
Как никому, урожай поле приносит тебе!
44
Квинт Овидий, спешишь ты в край каледонских британцев,
К зелени Тефии вод и Океана-отца?
Значит, ты Нумы холмы и уют покидаешь Номента,
И не удержит очаг сельский тебя, старика?
Радости ты отложил, но нити своей не отложит
Атропа: каждый твой час будет судьбою сочтен.
Ты предоставишь себя – не похвально ли? – старому другу:
Жизни дороже тебе стойкая верность ему.
Но возвратись и, в своем оставаясь сабинском именье,
Ты сопричти наконец к милым друзьям и себя.
45
Если что нежно в моих или сладко сказано книжках,
Ежели в чью-нибудь честь льстива страница моя,
Это тебе претит, и ребра ты предпочитаешь
Грызть, хоть тебе я даю вепря лаврентского пах.
Пей ватиканское ты, если уксус находишь приятным,
Раз не по вкусу тебе нашей бутыли вино.
46
Мило всегда говорить ты желаешь, Матон. Да скажи ты
Раз хорошо! Иль совсем просто. Да плохо скажи!
47
Вот что делает жизнь вполне счастливой,
Дорогой Марциал, тебе скажу я:
Не труды и доходы, а наследство;
Постоянный очаг с обильным полем,
Благодушье без тяжб, без скучной тоги,
Тело, смолоду крепкое, здоровье,
Простота в обращении с друзьями,
Безыскусственный стол, веселый ужин,
Ночь без пьянства, зато и без заботы,
Ложе скромное без досады нудной,
Сон, в котором вся ночь как миг проходит,
Коль доволен своим ты состояньем,
Коли смерть не страшна и не желанна.
48
Восемь часов возвещают жрецы Фаросской Телицы,
И копьеносцев идет новый сменить караул.
В термах приятно теперь, а в час предыдущий в них слишком
Душно бывает, а в шесть – в бане Нерона жара.
Стелла, Каний, Непот, Цериалий, Флакк, вы идете?
Ложе мое для семи: шесть нас, да Лупа прибавь.
Ключница мальв принесла, что тугой облегчают желудок,
И всевозможных приправ из огородов моих.
И низкорослый латук нам подан, и перья порея,
Мята, чтоб легче рыгать, для сладострастья трава.
Ломтики будут яиц к лацерте, приправленной рутой,
Будет рассол из тунцов с выменем подан свиным.
Это закуска. Обед будет скромный сразу нам подан:
Будет козленок у нас, волком зарезанный злым,
И колбаса, что ножом слуге не приходится резать,
Пища рабочих – бобы будут и свежий салат;
Будет цыпленок потом с ветчиной, уже поданной раньше
На три обеда. Кто сыт, яблоки тем я подам
Спелые вместе с вином из номентской бутыли без мути,
Что шестилетним застал, консулом бывши, Фронтин.
Шутки без желчи пойдут и веселые вольные речи:
Утром не станет никто каяться в том, что сказал.
Можно свободно у нас толковать о «зеленых» и «синих»,
И никого из гостей чаша не выдаст моя.
49
В аметистовом, Котта, друг мой, кубке
Черный допьяна пьешь опимиан ты,
А меня молодым сабинским поишь,
Говоря: «Золотой желаешь кубок?»
Кто ж из золота станет пить помои?
50
В горе пусть сломит свои идумейские пальмы Победа,
Голую грудь ты, Успех, бей беспощадной рукой!
Честь пусть изменит наряд, а в жертву пламени злому
Слава печальная, брось кудри с венчанной главы!
О преступление! Скорп, на пороге юности взятый,
Ты умираешь и вот черных впрягаешь коней,
На колеснице всегда твой путь был кратким и быстрым,
Но почему же так скор был и твой жизненный путь?
51
Вот уже Тирский Телец оглянулся на Фриксова Овна,
И уступает зима место свое Близнецам;
Радостен луг, зеленеет трава, зеленеют деревья,
И Филомелы звучит грустный по Итисе плач.
Дней-то каких, Фавстин, уголка-то какого лишен ты
Римом! О солнце! Какой в тунике мирный покой!
О вы, леса! О ручьи! Полоса прибережия с влажным
Плотным песком и морской блещущий Анксур водой!
И не одна пред тобой волна открывается с ложа:
Видишь ты там на реке, видишь на море суда.
Но ни театров там нет Марцелла, Помпея, ни терм нет
Трех, да и нет четырех форумов, слитых в один;
Нет Капитолия там со святилищем в честь громовержца.
И не стремится достичь неба сверкающий храм.
Часто, я думаю, ты говоришь, утомленный, Квирину:
«Тем, что твое, ты владей, мне же мое возврати».
52
Как-то Телий-скопец явился в тоге, —
Нума шлюхой его поганой назвал.
53
Скорп я, о Рим, твоего я слава шумного цирка,
Были недолги твои рукоплескания мне.
Девять трехлетий прожив, я похищен завистной Лахесой:
Был я по счету моих пальм для нее стариком.
54
Столики, Ол, хороши у тебя, но они ведь закрыты.
Этак – потеха! – и мой столик-то будет хорош.
56
Галл, ты велишь, чтобы я служил тебе круглые сутки,
Трижды, четырежды в день на Авентин приходя.
Зуб вырывает больной иль его врачует Касцеллий,
Ты выжигаешь, Гигин, лезущий в глаз волосок.
Не вырезая, гнойник вылечивать Фанний умеет,
Мерзкие шрамы рабов уничтожает Эрот,
Гермес грыжу лечить умеет, что твой Подалирий...
Но надорвавшихся, Галл, кто же излечит, скажи?
57
Фунт серебра, что дарил ты всегда, превратился в полфунта
Перца! За перец я, Секст, дорого так не плачу.
58
В Анксуре мирном твоем, Фронтин, на морском побережье
В Байях, которые к нам ближе, – в дому у реки,
В роще, где даже и в зной, когда солнце в созвездии Рака,
Нет надоедных цикад, и у озер ключевых
Мог на досуге с тобой я верно служить Пиэридам,
Ныне же я изнурен Римом огромным вконец.
Есть ли здесь день хоть один мой собственный? Мечемся в море
Города мы, и в труде тщетном теряется жизнь
На содержанье клочка бесплодной земли подгородной
И городского жилья рядом с тобою, Квирин.
Но ведь не в том лишь любовь, чтобы денно и нощно пороги
Нам обивать у друзей – это не дело певца.
Службою Музам клянусь я священной и всеми богами:
Хоть нерадив я к тебе, все же тебя я люблю.
59
Коль эпиграмма длиной в страницу, ее пропускаешь:
Ценишь ты краткость стихов, а не достоинство их.
Подан тебе роскошный обед изо всяких припасов,
Но изо всех наших блюд любишь лишь лакомства ты.
Нет нужды никакой в читателе мне привереде:
Мил и любезен для нас тот, кому нужен и хлеб.
60
Цезаря Мунна просил троих даровать ему право
Учеников: никогда нет у него больше двух.
61
Спит в преждевременной здесь могиле Эротия-крошка,
Что на шестой лишь зиме сгублена злою судьбой.
Кто бы ты ни был, моей наследник скромной усадьбы,
Ты ежегодно свершай маленькой тени обряд:
Да нерушим будет дом, и твои домочадцы здоровы,
И да печален тебе будет лишь камень ее.
62
Учитель школьный, сжалься над толпой юной.
Когда ты кудряшами осажден будешь,
И милым будет для всех них твой стол детский, —
Ни математик ловкий, ни писец скорый
Не будет окружен таким, как ты, кругом.
Сияют дни, когда восходит Лев знойный
И ниве желтой зреть даст июль жаркий:
Ременной плети из шершавых кож скифских,
Какой жестоко бит келенец был Марсий,
И беспощадный феруле – жезлу дядек —
До самых Ид октябрьских дай поспать крепко:
Здоровье – вот ученье для детей летом.
63
Мрамор мой с надписью мал, но он не уступит, прохожий,
Ни Мавзолея камням, ни пирамидам ни в чем.
Дважды я в жизни была на играх в римском Таренте
И до могильных костров счастливо я прожила.
Пять мне дала сыновей и столько же дочек Юнона:
Руки и тех и других очи закрыли мои.
Редкая выпала честь мне также и в брачном союзе:
Мужа за всю свою жизнь знала я лишь одного.
64
Коль попадутся тебе наши книжки, Полла-царица,
Шутки читая мои, лба своего ты не хмурь.
Твой знаменитый певец, Геликона нашего слава,
На пиэрийской трубе ужасы певший войны,
Не устыдился сказать, игривым стихом забавляясь:
«Коль Ганимедом не быть, Котта, на что я гожусь?»
65
Раз ты, Харменион, всегда кичишься,
Что коринфинян ты (никто не спорит),
Почему ты меня – гибера, кельта,
Горожанина Тага – кличешь «братец»?
Или кажемся мы лицом похожи?
Ты гуляешь, завит и напомажен,
Я хожу, как испанец, весь взъерошен;
Каждый день волоски ты вытравляешь,
У меня на ногах, щеках щетина;
Шепелявишь ты, как косноязычный;
Моя дочка и та ясней лепечет!
У орла с голубицей больше сходства,
У пугливой газели с львом свирепым.
Не зови же меня ты больше «братцем»,
Чтоб не назвал тебя я вдруг «сестрицей».
66
Кто был настолько жесток, кто настолько, спрошу я, был дерзок.
Чтобы тебя, Феопомп, определить в повара?
Кто же такое лицо смеет черною сажею мазать,
Кудри такие марать жирным на кухне огнем?
Кто же искусней подаст хрустальные кубки и чаши?
Чья ароматней рука сможет фалерн растворить?
Ежели этот конец ожидает божественных кравчих,
То у Юпитера ты поваром будь, Ганимед!
67
Дочка Пирры и мачеха пилосца
При Ниобе-девчонке уж седая,
Бабкой бывшая старому Лаэрту,
А Приаму с Тиестом – мамкой, тещей,
Пережившая всех ворон на свете,
Похоть чувствует Плотия в могиле,
С лысым Мелантионом лежа рядом.
68
Хоть ни Эфес, ни Родос твоя родина, ни Митилена,
Но на Патрициев твой улице, Лелия, дом,
Хоть не знавала румян твоя мать из смуглых этрусков,
Хоть из Ариции твой родом суровый отец, —
«Душенька, миленький мой», – по-гречески все ты лепечешь —
Срам! От Герсилии род и от Эгерии твой.
То для постели язык, да и то не для всякой, а только
Той, что подруги своим стелят игривым дружкам.
Хочешь узнать, как тебе говорить, точно скромной матроне?
Иль для соблазна мужчин бедрами лучше вертеть?
Нет, хоть во всем подражай ты хитрым уловкам Коринфа,
Верь мне, Лаидой тебе, Лелия, все же не стать.
69
К мужу приставила ты сторожей, а сама их не терпишь.
Значит, супруга себе в жены ты, Полла, взяла.
70
Если едва в целый год выходит одна моя книга,
Праздность мою ты винишь в этом, ученый Потит.
Но ты скорее тому удивись, что одна-то выходит:
Часто ведь целые дни зря пропадают у нас.
До свету надо к друзьям, что меня и знать не желают,
Многим и кланяюсь я, мне же, Потит, – ни один.
То у Дианы кладет светоносной печати мой перстень,
То меня в первом часу, то меня в пятом зовут;
То либо консул меня, либо претор со свитой задержит,
Часто приходится мне слушать поэта весь день.
Стряпчему тоже нельзя отказать без ущерба для дела,
Или же ритор меня, или грамматик зовет.
В десять усталый плетусь я в баню, чтоб там получить мне
Сотню квадрантов. Когда ж книгу писать мне, Потит?
71
Если родителям ты желаешь спокойной и поздней
Смерти, на мраморе здесь надпись тебе по душе.
В этой земле схоронил Рабирий милые тени;
Старец не мог ни один счастливо так опочить:
Брака двенадцатый лустр завершился мирною ночью,
И для усопших двоих общий зажжен был костер.
Все же Рабирий грустит, словно в юности умерли оба.
Несправедливей таких слез ничего не найти!
72
Лесть, напрасно ко мне ты, негодяйка,
Приступаешь с бесстыжими губами:
Ни владыки, ни бога я не славлю,
И не место тебе уже в столице.
Убирайся к парфянам дальним в шапках
И позорно, с униженной мольбою
Разодетых царей целуй подошвы.
Не «владыка» у нас, а император
И средь всех справедливейший сенатор,
Из обители Стикса нам вернувший
Правду чистую в простенькой прическе.
При правителе этом, Рим, побойся,
Коль умен, говорить ты прежней речью.
73
Друг мой речистый с письмом, залогом любви драгоценным,
В дар авзонийскую мне строгую тогу прислал.
Эту бы тогу носить не Фабриций был рад, но Апиций,
В ней был бы рад Меценат, Цезаря всадник, ходить.
Я б ее меньше ценил, получив от другого в подарок:
Не из любой ведь руки жертва угодна богам.
Послана тога тобой: будь самый не мил мне подарок,
Марк, от тебя, но на ней мило мне имя мое.
Но и подарка важней, и приятнее имени даже
Это вниманье и суд мужа ученого мне.
74
Устал ходить я на поклоны! Рим, сжалься
Ты над клиентом! Долго ль мне еще надо,
Толкаясь в свите между бедняков в тогах,
Свинчаток сотню получать за день целый,
Коль победитель Скорп за час один веских
Берет мешков пятнадцать с золотом ярким?
Не надо мне в награду за мои книжки —
Ведь грош цена им! – апулийских всех пастбищ;
Ни хлебородный Нил не манит нас с Гиблой,
Ни грозд сетинский нежный, что с высот горных
В помптинские болота топкие смотрит.
Чего ж мне надо, спросишь? Да поспать вволю!
75
Двадцать тысяч с меня запросила Галла когда-то,
И дорогою, скажу, не было это ценой.
Год миновал: «Ты мне дашь десять тысяч», – она мне сказала.
Я же подумал: «Она просит дороже теперь».
Через полгода, когда две тысячи только спросила,
Тысячу я ей давал. Взять отказалась она.
Месяца два или три, быть может, спустя это было,
Ей четырех золотых стало довольно уже.
Не дал я их. Принести попросила сестерциев сотню,
Но показалося мне даже и то чересчур.
В сотню квадрантов была подачка моя от патрона:
Ей бы довольно, но все отдал, сказал я, рабу.
Разве способна была она пасть еще ниже? Способна:
Даром готова принять Галла меня. Не хочу.
76
Что ж, по-твоему, ты права, Фортуна?
Гражданин не сирийский иль парфянский,
И не всадник с досок каппадокийских,
Но земляк и сородич Рема, Нумы,
Верный друг, безупречный, милый, честный,
Языка оба знающий, но, правда,
С тем пороком немалым, что поэт он,
Зябнет Мевий в своей накидке темной...
Разодет Инцитат-наездник в пурпур.
77
Максим, не мог ничего сделать Кар гнуснее: он умер
От лихорадки. Она тоже хватила греха.
Четырехдневной тебе уж лучше быть, лихорадка!
Должен врачу своему был он поживою стать.
78
Едешь, Макр, ты в приморские Салоны,
Верность, честь, справедливость взяв с собою
С бескорыстием полным, при котором,
Обеднев, возвращаются все власти.
Златоносной земли счастливой житель,
Управителя ты с пустой мошною
Неохотно отпустишь в Рим и, плача,
Умиленный далмат, его проводишь,
Мы ж к суровым гиберам, Макр, и кельтам
Едем, всё о тебе в душе тоскуя.
Но на каждой странице, что оттуда
Тага рыбного тростью напишу я,
Будет названо мною имя Макра,
Чтоб средь старых меня читал поэтов
И во множестве прежних стихотворцев
Одного предпочел ты мне Катулла.
79
Виллу имеет Торкват у четвертого мильного камня.
Здесь же землицу купил и Отацилий себе.
Великолепно Торкват из пестрого мрамора термы
Выстроил. Сделал котел и Отацилий себе.
В сельской усадьбе Торкват насадил лавровую рощу.
Сотню каштанов завел и Отацилий себе.
Консулом был Торкват, а тот в это время квартальным,
Но не за меньшую честь должность свою почитал.
Как по преданию, бык заставил лопнуть лягушку,
Лопнуть заставит Торкват и Отацилия так.
80
Плачет Эрот всякий раз, когда кубки из крапчатой мурры
Смотрит он, или рабов, иль превосходный лимон,
И тяжело начинает вздыхать, что не может он, бедный,
Септу скупить целиком и переправить домой.
Сколько таких, как Эрот, но только с сухими глазами!
Люди смеются слезам, слезы в себе затаив.
82
Если страданья мои пойти тебе могут на пользу,
Я хоть ни свет ни заря тогу готов надевать.
Буду пронзительный свист выносить леденящего ветра.
Буду и дождь я терпеть, буду под снегом стоять.
Но если стоны мои и свободного крестные муки
Не в состоянье тебе даже квадранта принесть,
То пощади ты меня, истомленного тщетной работой,
Раз для тебя она, Галл, вздор, а меня доняла.
83
Отовсюду сбирая редкий волос,
Закрываешь все поле гладкой плеши
Волосатыми ты, Марин, висками,
Но все волосы вновь, по воле ветра,
Рассыпаются врозь, и голый череп
Окружается длинными кудрями:
Меж Телесфором тут и Спендофором
Точно Киды ты видишь Гермерота.
Уж не проще ли в старости сознаться
И для всех наконец предстать единым?
Волосатая плешь – ведь это мерзость!
84
Странно тебе, почему не дремлет Афр за обедом?
Разве с соседкой такой, Цедициан, ты заснешь?
85
Лодочник тибрский Ладон, когда уже близилась старость,
Землю себе приобрел рядом с любимой рекой.
Но потому, что Тибр, разливаясь при паводках частых,
Всё затоплял и зимой пашни нещадно губил,
С берега в воду спустил Ладон отслужившую лодку,
Камнем наполнил и тем доступ воде преградил.
Так он разлива воды избежал. Ну можно ль поверить?
Помощь владельцу принес им же потопленный челн.
86
Страстью так не горел никто к полюбовнице новой,
Как пожираем был Лавр пылкой любовью к мячу.
Первым он был игроком в свои цветущие годы,
Ну а теперь им самим девка играет, как в мяч.
87
Чествуй, Рим благодарный, Реститута
Ты речистого в день Календ октябрьских!
Замолчите же все и все молитесь:
Мы справляем рожденье, прочь все тяжбы!
Свечки прочь неимущего клиента!
Пусть все триптихи вздорные, платочки
Ожидают забав в декабрьский холод.
Соревнуются пусть дары богатых:
От Агриппы пускай торговец важный
Преподносит родимый Кадму пурпур;
Обвиняемый в пьяном буйстве ночью
Пусть защитнику шлет к обеду платье;
Клевету опровергнула супруга —
Пусть сама даст агатов драгоценных;
Пусть любитель веков минувших старый
Блюдо Фидиевой чеканки дарит;
Мызник дарит козла, охотник – зайца,
А рыбак пусть несет добычу моря.
Если всякий свое подносит, что же
Ждешь себе, Реститут, от стихотворца?
88
Ты неотступно следишь за делами у преторов, Котта,
И в завещанья глядишь. Ты деловой человек!
89
Эта Юнона – твоя, Поликлет, работа и слава:
Даже и Фидий бы сам мог позавидовать ей.
Так несравненна она, что богинь победила б на Иде,
И, не колеблясь, судья отдал бы первенство ей.
Если Юнона сама не была бы братом любима,
Он полюбить, Поликлет, мог бы Юнону твою.
90
Что, Лигейя, ты щиплешь старый волос?
Что костер погребальный свой шевелишь?
Молодым ведь идут уловки эти,
А тебе не сойти и за старуху.
Для жены это Гектора годится,
А совсем не для матери, Лигейя.
И напрасно считаешь ты приманкой
То, что больше манить уже не может.
Перестань же, Лигейя, – право, стыдно!
Зря у мертвого льва ты щиплешь гриву.
91
Челядь Алмона – скопцы, да и сам-то он тоже бессилен,
А возмущен, что детей Полла ему не родит.
92
Поклонник жизни тихой, друг ты мой, Марий,
Своей Атины древней гражданин славный,
Двояшки эти сосны – дикой честь рощи —
Тебе препоручаю и дубы Фавнов,
И алтари, что староста рукой грубой
Для громовержца и Сильвана мог сделать,
Где кровь ягнят и кровь козлят лилась часто;
Богиню-деву, госпожу святынь храма,
И гостя, что ты видишь у сестры чистой
Блюстителя Календ, родимых мне, – Марса,
С лавровой рощей – скромным уголком Флоры,
Где от Приапа можно было ей скрыться.
Коль дачки малой будешь всех божеств кротких
Иль фимиамом чтить, иль кровью, ты скажешь:
«Где б ни был ваш ревнитель Марциал нынче,
Рукой моею вам приносит он жертву
Заочно. Но для вас да будет он с нами,
И дайте вы обоим, что один просит».
93
Коль евганейские ты, Клемент, Геликаона земли
И виноградники их раньше увидишь, чем я,
Новые наши стихи передай атестинке Сабине:
В пурпуре свежем они и неизвестны еще.
Роза приятна тогда, когда только что срезана ногтем,
Свиток же новый нам мил, коль не затерт бородой.
94
Не охраняет дракон массильских моих огородов,
И Алкиноя полей царственных нет у меня,
Но безмятежно ростки пускает мой садик в Номенте,
И не опасен моим яблокам плохоньким вор.
Вот и дарю я тебе моего осеннего сбора
Желтые эти, как воск, прямо с Субуры плоды.
95
Галла, ребенка тебе отослали и муж и любовник.
Что же? Ни тот, ни другой не жили, верно, с тобой.
96
Странно, Авит, для тебя, что до старости живши в латинском
Городе, все говорю я о далеких краях.
Тянет меня на Таг златоносный, к родному Салону
И вспоминаю в полях сельских обильный наш дом.
Та по душе мне страна, где при скромном достатке богатым
Делаюсь я, где запас скудный балует меня.
Землю содержим мы здесь, там земля нас содержит; тут скупо
Тлеет очаг, и горит пламенем жарким он там;
Дорого здесь голодать, и рынок тебя разоряет,
Там же богатством полей собственных полнится стол;
За лето сносишь ты здесь четыре тоги и больше,
Там я четыре ношу осени тогу одну.
Вот и ухаживай ты за царями, когда не приносит
Дружба того, что тебе край наш приносит, Авит.
97
Строили легкий костер с папирусом для разжиганья,
И покупала в слезах мирру с корицей жена;
Бальзамировщик готов был, и одр, и могила готовы,
И в завещанье вписал Нума меня – и здоров!
98
Наливает когда цекуб мне кравчий,
Привлекательней и мальчишки с Иды,
И нарядней кого ни мать, ни дочка,
Ни жена не идет твоя обедать,
Хочешь ты, чтоб твои смотрел я лампы,
Стол лимонный, слоновой кости ножки?
Чтоб не быть у тебя на подозренье,
Пусть одна деревенщина мне служит:
Грубых, стриженых, грязных, неуклюжих
Свинопаса детей вонючих дай мне.
Выдаст тебя эта ревность, Публий:
Нрав и кравчий не могут быть различны.
99
Ежели это лицо Сократово было бы римским,
Юлий Руф поместить мог бы в «Сатирах» его.
100
К чему, глупец, свои стихи вставлять в наши?
Противны, жалкий, все они моей книге.
К чему со львами спарить ты лисиц хочешь
И сделать, чтоб с орлом была сова схожей?
Пускай ногой одною сходен ты с Ладом,
Дурак, на деревяшке все ж бежать брось ты.
101
Если б, отпущенный вдруг с Елисейских полей, возвратился
Габба-старик, своего Цезаря славный остряк,
Всякий, услышав, как он состязается с Капитолином
В шутках, сказал бы ему: «Габба-мужлан, замолчи!»
102
Как же так получилось, говоришь ты,
Что отцом стал Филин, с женой не спавши?
Гадитана спроси, Авит, который
Ничего не писал, а стал поэтом,
103
Вы, горожане мои, из Августы-Бильбилы родом,
Где под скалистой горой воды Салона бегут,
Радует вас или нет поэта вашего слава?
Он – украшение вам, он – ваше имя и честь.
Большего не дал Катулл изящный родимой Вероне,
Мною гордиться, как им, право, она бы не прочь.
Тридцать четыре с тех пор уже собраны летние жатвы,
Как вы Церере пирог сельский несли без меня;
Жил пока я в стенах прекраснейших Рима-владыки,
Край италийцев уже цвет изменил мне волос.
Если любезно меня принимаете вы, я приеду,
Если же ваши сердца черствы, уж лучше вернусь.
104
Флаву нашему спутницей будь, книжка,
В долгом плаванье, но благоприятном,
И легко уходи с попутным ветром
К Тарракона испанского твердыням.
На колесах ты там поедешь быстро
И Салон свой, и Бильбилы высоты,
Пять упряжек сменив, увидеть сможешь.
Спросишь, что поручаю я? Немногих,
Но старинных друзей моих, которых
Тридцать зим и четыре я не видел,
Тотчас, прямо с дороги ты приветствуй
И еще поторапливай ты Флава,
Чтоб приятное он и поудобней
Подыскал мне жилье недорогое,
Где бы мог твой отец отдаться лени.
Вот и всё. Капитан зовет уж грубый
И бранит задержавшихся, а ветер
Выход в море открыл. Прощай же, книжка:
Ожидать одного корабль не станет.
 

КНИГА XI

 
1
Ты куда, ты куда, лентяйка книга
В необычном сидонском одеянье?
Неужели к Парфению? Напрасно.
Неразвернутой выйдешь и вернешься:
Не читает он книг, а лишь прошенья.
Было б время, своим служил он Музам.
Не сочтешь ли себя и тем счастливой,
Что ты в худшие руки попадешься?
По соседству ступай, в Квиринов портик:
Не видали такой толпы лентяев
Ни Помпей, ни девица Агенора,
Или первого судна вождь неверный.
Двое-трое там будут, кто откроет
Вздор, который одним червям годится,
Но лишь после закладов и рассказов
О наезднике Скорпе с Инцитатом.
2
Брови угрюмые, взгляд исподлобья суровый Катона,
Да и Фабриция с ним, пахаря бедная дочь,
Спеси личина и с ней лицемерная благопристойность,
Что моему существу чуждо, – ступайте вы прочь!
В честь Сатурналий «ио!» восклицают стихи мои, слышишь?
Так нам при Нерве теперь можно и любо кричать.
Строгие люди пускай изучают корявого Сантру,
Мне же нет дела до них: эта вот книга – моя.
3
Рад Пимплеиде моей не один только Город досужий,
И не для праздных ушей я сочиняю стихи.
Нет, и в морозном краю у гетов, под знаменем Марса,
Книгу мусолит мою центурион боевой.
Наши стихи, говорят, напевают в Британии даже —
Что мне? Не знает о том вовсе мой тощий кошель.
Ну а какие бы мог писать я бессмертные свитки,
Что за сражения петь на пиэрийской трубе,
Если бы нам божества вернули Августа с неба
И Мецената они, Рим, даровали тебе!
4
Лары фригийцев и все святыни, что Трои наследник
Спас от пожара, не взяв Лаомедонта богатств,
Золотом в первый раз написанный вечным Юпитер,
Ты, о сестра, ты отца вышнего мудрая дочь,
Янус, который уже третий раз в пурпурные фасты
Внес имя Нервы, – всех вас я благочестно молю:
Этого нам сохраните вождя и сенат сохраните!
Да соблюдает сенат нравы его, он – свои.
5
Ревностно ты справедливость блюдешь и законность, о Цезарь,
Так же, как Нума, но был Нума при этом бедняк.
Трудное дело не дать одолеть добродетель богатству,
Крезов собой превзойдя множество, Нумою быть.
Если вернулись бы к нам с именами почтенными предки,
Если порожней могла б роща Элизия стать,
Чтил бы тебя и Камилл, необорный ревнитель свободы,
Да и Фабриций бы сам золото принял твое;
Брут бы с восторгом пошел за тобой, тебе Сулла кровавый
Передал власть бы свою, что собирался сложить;
С Цезарем, частным лицом, тебя возлюбил бы Великий,
Красс подарил бы тебе все состоянье свое.
Если б от Дита теней преисподних был вызван обратно
Даже Катон, то и он цезарианцем бы стал.
6
В пышный праздник Сатурна-серпоносца,
В дни правленья у нас рожка с костями
Позволяешь ты, – в этом я уверен, —
Вольный Рим, нам шутить стихом игривым.
Улыбнулся ты, – значит, нет запрета.
Убирайтесь, унылые заботы:
Говорить будем мы о чем придется
Безо всяких угрюмых размышлений.
Влей вина мне покрепче, мальчик, в кубок,
Вроде как Пифагор, Нерону милый,
Наливай ты мне, Диндим, да почаще:
Никуда не гожусь я трезвый! Выпью —
И пятнадцать сидит во мне поэтов.
Поцелуев Катулловых ты дай мне,
И, коль дашь мне их столько, сколько счел он,
Воробья ты Катуллова получишь.
7
Мужу-болвану теперь, конечно, не скажешь ты, Павла,
Коль на свиданье к дружку ты соберешься пойти:
«Цезарь явиться велел поутру на Альбскую виллу,
Цезарь в Цирцеи зовет». С этой уловкой простись.
Стать Пенелопой бы надо тебе под властию Нервы,
Похоть, однако, и зуд старый мешают тому.
Бедная, как тебе быть? Сочинить, что подруга хворает?
Сопровождать госпожу сам поплетется супруг;
К брату с тобой он пойдет, и к отцу, и к матери в гости.
Что же придумала ты, чтобы его обмануть?
На истерию иной развратнице можно б сослаться
И говорить, что нужна ей Синуэссы вода;
Ты ж, на свиданья идя, поступаешь гораздо умнее,
Предпочитая сказать правду супругу в глаза.
8
Что выдыхает бальзам, сочась с иноземных деревьев,
То, чем кривою струей вылитый дышит шафран,
Дух, что от яблок идет, дозревающих в ящике зимнем,
И от роскошных полей, вешней покрытых листвой;
И от шелков, что лежат в тисках госпожи Палатина,
От янтаря, что согрет теплою девы рукой;
И от амфоры, вдали разбитой, с темным фалерном,
И от садов, где цветы пчел сицилийских полны;
Запах от Косма духов в алебастре, алтарных курений,
И от венка, что упал свежим с волос богача.
Перечисленье к чему? Будет мало. Но все сочетай ты:
Утренний так поцелуй мальчика пахнет у нас.
Как его имя? Скажу, если ради одних поцелуев...
Клятву даешь? Хочешь знать слишком ты много, Сабин!
9
Римской трагедии честь, Юпитера листьем увенчан,
На Апеллесовой здесь дышит картине Мемор.
10
Турн свой могучий талант обратил к сочинению сатур.
Что ж не к Мемора стихам? Братьями были они.
11
Мальчик, ты чаши прими фигурные с теплого Нила
И беззаботной рукой кубки подай нам, что встарь
Стерты губами отцов и кравчим остриженным мыты:
Пусть возвратится столам их стародавняя честь.
Из самоцветов пей ты, ломающий Ментора чаши,
Сарданапал, чтоб горшок сделать для шлюхи своей.
12
Пусть хоть семи сыновей, Зоил, тебе право дается,
Лишь бы тебе никаких предков никто не давал.
13
Путник, ты на Фламиньевой дороге
Не минуй без вниманья славный мрамор:
Наслажденья столицы, шутки Нила,
Прелесть, ловкость, забавы и утехи,
Украшенье и горе римской сцены,
И Венеры-то все и Купидоны
Похоронены здесь с Парисом вместе.
14
Карлика-мызника вы, наследники, не хороните:
Всякая горстка земли будет ему тяжела.
15
Свитки есть у меня, жене Катона
И сабинкам пригодные суровым,
Эта ж книжка должна быть полной смеха
И резвее, чем все другие книжки.
Пьяной надо ей быть и не стыдиться
Быть измазанной Косма притираньем.
Пусть с мальчишками шутит, любит девок
И пускай говорит без оговорок
Про того, кто нам всем родитель общий
И кто Нумой священным назван прямо.
Ты же помни, смотри, Аполлинарий,
Что стихи эти все для Сатурналий:
Нравы вовсе не наши в этой книжке.
16
Если ты строг чересчур, уходи куда хочешь, читатель,
Прочь от меня: я писал это для тонких людей.
Резво играет моя страница стихов из Лампсака,
Звонко трещит у меня в пальцах тартесская медь.
О, сколько раз своего ты не сможешь унять вожделенья,
Хоть бы Фабриция сам с Курием строже ты был!
Даже, пожалуй, и ты эту полную шуточек книжку,
Дева, прочтешь под хмельком, хоть из Патавия будь.
Книгу мою, покраснев, Лукреция в сторону бросит,
Но лишь при Бруте: уйди только ты, Брут, и прочтет.
17
Вовсе не каждый листок в нашей книге для чтения ночью:
Есть и такие, Сабин, что ты и утром прочтешь.
18
Подарил ты мне, Луп, под Римом дачу,
Но в окне у меня побольше дача.
Это дачей назвал ты, это дачей?
Не Дианина роща там, а рута,
Что покроет крыло цикады звонкой,
Что объесть муравью не хватит на день,
Хоть ему лепесток от розы – полог.
Там трава составляет ту же редкость,
Что и Косма листок иль перец свежий;
Там лежать огурец не может прямо
И змея, растянувшись, уместиться.
И червя одного-то не прокормит
Сад, где дохнет комар, ивняк поевши,
Где один лишь копает крот и пашет.
Ни грибу не раздаться там, ни смоквам
Рта раскрыть, ни фиалкам распуститься.
Поле мышь расхищает там, страшнее
Калидонского вепря для хозяйства;
Прокна там налетит и в лапках ниву
Всю в касаткино гнездышко утащит.
И стоять без серпа и без оружья
Половинному нет Приапу места.
Жатва в раковину с избытком влезет,
А в орех запечатанный – всё сусло.
На один только слог ты обсчитался,
И хотя подарил ты, Луп, мне дачку,
Предпочел получить бы я подачку.
19
Гелла, сказать, почему не женюсь на тебе? Ты учена,
Ну а в любовных делах часто могу я наврать.
20
Мрачно латинскую речь читающий бледный завистник,
Цезаря Августа шесть резвых стихов прочитай:
«То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне
Фульвия, мне говоря, чтобы я с ней переспал.
С Фульвией мне переспать? Ну а ежели Маний попросит,
Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак!
«Спи или бейся со мной!» – говорит она. Да неужели
Жизнь мне дороже всего? Ну-ка, трубите поход!»
Милые книжки мои оправдаешь, уверен я, Август,
Ты, что умеешь и сам просто по-римски сказать.
23
Сила согласна на все, лишь бы стать ей моею женою,
Да не согласен никак Силу в супруги я взять.
Но приставала она, и сказал я: «В приданое дашь мне
Золотом ты миллион». Разве не скромен я был?
«Не обниму я тебя даже в первую ночь после брака
И никогда на постель вместе не лягу с тобой.
Буду с любовницей спать, а ты запрещать и не думай;
Я прикажу, и пошлешь ты мне служанку свою.
Я на глазах у тебя целоваться буду игриво
С юным слугой, все равно, будет он мой или твой.
Будешь обедать со мной, на таком расстоянье, однако,
Что и одежда моя не прикоснется к твоей.
Изредка только меня поцелуешь, и то с разрешенья,
Да и не так, как жена, а как почтенная мать.
Если такое стерпеть ты способна и вынести можешь,
Сила, найдется такой, кто тебя замуж возьмет».
24
Провожая, идя домой с тобою,
Болтовню твою слушая пустую
И хваля все, что сделал и сказал ты,
Скольких я не родил, Лабулл, стихов-то!
Не досадно ль, коль то, что Рим читает,
Что проезжие ищут, без насмешки,
Всадник смотрит, сенатор повторяет,
Хвалит стряпчий и что бранят поэты, —
Гибнет ради тебя, Лабулл, не правда ль?
Кто же вынесет это? Чтоб клиентов
Жалких было твоих числом побольше,
Книг число бы моих поменьше стало?
В тридцать дней-то, пожалуй, и страницы
Я не смог написать! Бывает это,
Коль не хочет поэт обедать дома.
27
Прямо железный ты, Флакк, если ты обнимаешь подругу,
Что шесть стаканов себе просит рассола налить,
Иль два кусочка тунца она съест, иль худую лацерту,
И виноградная кисть ей чересчур тяжела;
Что от служанки берет, на потеху ей, в глиняной плошке
Рыбный отстой и его тут же немедленно жрет;
Или же, лоб потерев и стыд забывая, попросит
Пять непромытых мотков шерсти ей дать на платок.
Ну а подруга моя – пусть хоть фунт благовонного нарда
Просит, зеленых камней иль сардониксов в подбор,
С улицы Тусской шелков желает лишь наилучших,
Или же сто золотых требует как медяков.
Что же, ты думаешь, я охотно дарю это милой?
Нет, но хочу, чтобы ей стоило это дарить.
29
Стоит лишь дряхлой рукой тебе тело мне вялое тронуть,
Тотчас, Филлида, твоим пальцем я жизни лишен.
Ибо, когда ты меня мышонком, глазком называешь,
И через десять часов трудно оправиться мне.
Ласк ты не знаешь. Скажи: «Тебе подарю я сто тысяч,
В Сетии земли и дом я тебе дам городской,
Вот тебе слуги, вино, столы, золоченая утварь...»
Этак, Филлида, ласкай; руку же прочь убери.
30
Ты говоришь, изо рта у поэтов и стряпчих воняет?
Но от тебя-то, Зоил, худшею вонью несет.
31
Настоящий Атрей Цецилий тыквам:
Он ведь их как сынов Тиеста режет,
Раздирая на тысячу частичек.
Только съесть ты успел их на закуску,
Их на первое он и на второе,
И на третье тебе предложит блюдо,
И десерт он из них же приготовит.
И лепешки печет из них без вкуса,
Да и слойку из них готовит пекарь,
И те финики, что в театрах видишь
И состряпать из тыквы может повар
Мелочь в виде бобов и чечевицы;
Он в грибы превратит ее, в колбаски,
В хвост тунца или в маленькие кильки.
Изощряется всячески дворецкий,
Их различными снадобьями сдобрив,
В листик руты Капеллы яства спрятав.
Наполняет он так подносы, миски,
И глубокие чашки, и тарелки,
И считает он роскошью и вкусом
В асс один уложить все эти блюда.
32
Нет у тебя очага, нет кровати в клопах, нет и тоги,
Влажного нет камыша, чтобы циновку сплести,
Ни молодого, ни старца раба, ни мальца нет, ни девки,
Нет ни замка, ни ключа, нет ни тарелки, ни пса.
Но, несмотря ни на что, ты, Нестор, и слыть и казаться
Бедным желаешь, ища места в народе себе.
Лжешь ты и сам себе льстишь, обманщик, тщеславным почетом:
Нищенство, Нестор, никак с бедностью путать нельзя.
33
Первенства пальму не раз и по смерти Нерона «зеленый»
Брал, и победных наград выпало больше ему.
Скажешь, что ты уступал, завистник злобный, Нерону?
Но ведь «зеленый» пришел первым, – совсем не Нерон.
34
Дом приобрел себе Апр, но такой, что его не взяла бы
Даже сова: до того грязным и ветхим он был.
С ним по соседству Марон блистательный садом владеет:
Коль не жилье, то обед будет у Апра хорош.
35
Незнакомых мне лиц зовя три сотни,
Удивляешься ты, бранишься, ноешь,
Что нейду я к тебе по приглашенью?
Не люблю я, Фабулл, один обедать.
36
Гай мой нынешний день отмечает мне камешком белым:
Вот он – о счастье! – опять с нами по нашей мольбе.
Право, я рад, что отчаялся: мне ведь казалось, что нити
Парок пресеклись: не так рады, кто страха не знал.
Гипн, что ж ты медлишь, лентяй? Наполни бессмертным фалерном
Чаши! На праздник такой старого надо вина.
Выпьем сегодня и три, и четыре, и шесть мы бокалов,
Чтоб получился из них Юлий, и Прокул, и Гай.
37
В золота фунт для чего, Зоил, оправлять себе камень,
Или приятно тебе жалкий губить сардоникс?
Ноги тяжелым кольцом недавно твои украшались:
Тяжесть такая, Зоил, пальцам совсем не идет.
38
Продан погонщик мулов недавно был за двадцать тысяч.
Ты удивляешься, Авл, этой цене? Был он глух.
39
Некогда ты, Харидем, баюкал меня в колыбели,
Спутником, мальчику, мне и охранителем был.
Нынче же после бритья моего полотенца чернеют,
И недовольна моей колкой подруга губой.
Но для тебя я – дитя: тебя наш управитель боится
И казначей, и весь дом в страхе ты держишь у нас.
Не разрешаешь ты мне ни ухаживать, ни баловаться,
Воли ни в чем не даешь, все позволяя себе.
Ходишь за мной по пятам, вздыхаешь, ворчишь ты и ловишь.
И, в раздраженье, меня только что палкой не бьешь.
Стоит мне пурпур надеть или волосы мне напомадить,
Ты уж кричишь: «Никогда так не дурил твой отец!»
Брови нахмуря, ведешь ты счет всем нашим стаканам,
Точно бы пили вино мы из твоих погребов.
Полно тебе: нестерпим мне отпущенник в роли Катона!
Можешь узнать, что я муж, ты у подруги моей.
40
Обожатель Луперк Гликеры стройной
(Он один обладает ей всецело),
Целый месяц ее не обнимавший,
Опечален был горько и, причину
На вопрос Элиана объясняя,
Отвечал: «У Гликеры зубы ноют».
41
Полон заботы Аминт-свинопас о скоте и, гордяся
Тем, что все стадо его тучно и лучше других,
Ветки, с которых листва опадала, всей тяжестью тела
Он наклонил и упал вслед за добычей своей.
Дубу проклятому жить после злого разбоя хозяин
Не дал, ему присудив быть погребальным костром.
Лигд, пусть жиреют стада свиней у соседа Иолла:
Будет с тебя, коль у нас не растеряешь скота.
42
Просишь живых эпиграмм, а даешь ты для них содержанье
Мертвое. Как же тут быть, Цецилиан, объясни?
Требуешь меда себе, точно с Гиблы или с Гиметта,
А корсиканский тимьян пчелке Кекропа даешь!
44
Раз ты бездетен, богат и родился ты в консульство Брута,
Много ли, думаешь, есть верных друзей у тебя?
Верен, кто смолоду был твоим другом, когда ты был беден.
Новому другу, поверь, смерть твоя только мила.
48
Эту гробницу хранит – великого память Марона —
Силий – хозяин земли, коей владел Цицерон.
Не предпочел бы других наследников или владельцев
Праха и ларов своих ни Цицерон, ни Марон.
49(50)
Часа не может пройти, чтоб меня ты, безумца, Филлида,
Не разоряла: с такой ловкостью грабишь мой дом.
То эта лгунья-раба о потерянном зеркале плачет,
Иль о пропаже кольца, иль драгоценной серьги;
То по дешевке купить шелков ты краденых просишь,
То опорожненный мне Космов подносишь оникс;
То вдруг амфору подай с отстоявшимся темным фалерном,
Чтобы болтунья-карга сны заклинала тебе;
То позвала на обед ты подругу-богачку, и крупных
Я покупай окуней иль двухфунтовых барвен.
Совесть имей, соблюдай наконец справедливость и честность
Все я, Филлида, даю, все мне, Филлида, давай.
50(49)
Всеми почти что уже покинутый прах и Марона
Имя священное чтил лишь одинокий бедняк.
Силий решил прийти на помощь возлюбленной тени,
И почитает певца ныне не худший певец.
51
Столп свисает у Тития такой же,
Что лампсакские девы почитают.
В одиночестве Титий, без помехи
Ходит мыться в свои большие термы,
Но, что делать, и в них ему тесненько.
52
Юлий ты мой Цериалий, со мной пообедаешь славно;
Коль приглашения нет лучшего, к нам приходи.
Сможешь к восьми подоспеть; с тобой мы помоемся вместе:
Знаешь, как близко живу я от Стефановых бань.
Первым тебе будет подан латук для сваренья желудка
Очень полезный, и с ним перья с порея стеблей;
Следом соленый тунец, покрупнее мелкой лацерты,
Зеленью руты покрыт будет и яйцами он;
Яйца еще подадут, в золе испеченные теплой,
И на велабрском огне сыра копченого круг;
Да и маслины тебе, знававшие холод Пицена, —
Это закуска. Теперь хочешь узнать про обед?
Чтобы пришел ты, солгу: будет рыба, устрицы, вымя,
Жирная птица с двора, будет болотная дичь,
Да и такая, какой и Стелла лишь изредка кормит...
Больше того: я тебе вовсе не буду читать.
Лучше уж сам мне читай «Гигантов» своих иль «Эклоги»,
В коих к бессмертным стихам близок Вергилия ты.
53
Клавдия родом пускай Руфина из синих британцев,
Но обладает она чисто латинской душой.
Как хороша и стройна! Ее италийские жены
Римлянкой могут считать, Аттики жены – своей.
Боги ей дали детей, рожденных верному мужу,
Дали надежду иметь в юности снох и зятьев.
Да осчастливят ее небеса единым супругом,
Да осчастливят навек благом троих сыновей.
54
Мази, корицу, и всю отдающую тлением мирру,
И фимиам, что сгорел наполовину в костре,
И киннамон, что тобой со стигийского ложа украден,
Ты из поганой верни пазухи, подлый Зоил!
Наглые руки у ног воровству научились, наверно:
Не удивляюсь, что раб беглый стал вором теперь.
55
Лупу ты, Урбик, не верь, когда он тебя убеждает
Стать отцом: ничего меньше бы он не хотел.
Это уловка ловца: для виду желать, не желая;
Будет не рад он, коль ты просьбу уважишь его.
Пусть, что брюхата она, Коскония чуть заикнется,
Как побледнеет тотчас хуже родильницы Луп.
Впрочем, для виду, что ты совет его дружеский принял,
Так ты умри, чтобы он думал, что стал ты отцом.
56
Если, как стоик, ты смерть, Херемон, восхваляешь без меры,
Должен я быть восхищен твердостью духа твоей?
Но ведь рождает в тебе эту доблесть кружка без ручки,
Да и унылый очаг, где даже искорки нет,
Вместе с циновкой в клопах и с брусьями голой кровати,
С тогой короткой, тебя греющей ночью и днем.
О как велик ты, когда без черного хлеба, без гущи
Красного уксуса ты и без соломы живешь!
Ну а коль был бы набит подголовок твой шерстью лаконской,
Если б с начесом лежал пурпур на ложе твоем,
Если б и мальчик тут спал, который, вино разливая,
Пьяных пленял бы гостей свежестью розовых губ, —
О как желанны тебе будут трижды Нестора годы,
И ни мгновенья во дню ты не захочешь терять!
Жизнь легко презирать, когда очень трудно живется.
Мужествен тот, кто сумел бодрым в несчастии быть.
57
Странно тебе, что стихи Северу ученому шлю я,
Если, ученый Север, я приглашаю тебя?
Пусть и амбросией сыт, и нектар вкушает Юпитер,
Все же приносим ему мы и кишки и вино.
Раз тебе все от богов даровано, раз не желаешь
Сверх своего получать, что же тогда ты возьмешь?
58
Если ты видишь, что я, Телесфор, сгораю желаньем,
Много ты просишь, – а вдруг я откажу, что тогда?
и, коль тебе не сказал я, поклявшись, «я дам», не помедля
Властные прелести ты тотчас же прячешь свои.
Что, если мой брадобрей, занеся обнаженную бритву,
Вольной и денег себе вдруг бы потребовал с нас?
Я обещал бы, но тут ведь не как брадобрей он просил бы,
Но как разбойник, а страх – это всесильная вещь.
Если же бритва в кривом у него бы лежала футляре,
Ноги и руки тогда б я брадобрею сломал.
Ты-то не бойся, но страсть совсем по-иному унявши,
На ветер всю я твою жадную алчность пошлю.
59
На пальцах у Харина по шести перстней,
Не снимет он ни ночью их,
Ни даже в бане. Почему, вы спросите?
Да у него нет ящика.
60
Просишь сказать, для любви Хиона милей иль Флогида?
Краше Хиона собой, но у Флогиды огонь.
Этим огнем возбудить могла бы она и Приама,
С ней бы и Пелий-старик старость свою позабыл.
Этим зажечься огнем пожелает любовнице каждый,
И не Гигия, – Критон только его и уймет.
Ну а Хиона лежит и не чувствует, слова не скажет,
Будто и нет ее здесь, будто бы мрамор она.
Боги! Коль можете вы столь великое дело исполнить
И, коль угодно вам, дар столь драгоценный подать,
Дайте Флогиде вы стан, каким обладает Хиона,
Дайте Хионе такой, как у Флогиды, огонь.
62
Лесбия слово дает, что любить она даром не станет.
Верно: всегда за любовь Лесбия платит сама.
63
Ты глядишь на меня, когда я моюсь,
Филомуз, любопытствуя, зачем я
Окружен возмужалыми юнцами.
Филомуз, я отвечу откровенно:
Защищают они от любопытных.
64
Фавст, я не знаю, о чем ты многим женщинам пишешь,
Но ни одна, знаю я, не написала тебе.
65
Целых шестьсот ты гостей, Юстин, угощаешь обедом,
Чтобы отпраздновать свой с ними рождения день.
Между гостями и я, мне помнится, был не последним
И оскорбляться никак местом своим я не мог.
Но ведь и завтра обед задаешь ты праздничный тоже:
Нынче – для всех шестисот, завтра родишься для нас.
66
Ты обманщик, Вакерра, и доносчик,
Клеветник ты и выжига, Вакерра,
И подлец, и разбойник. Удивляюсь,
Почему же без денег ты, Вакерра?
67
Ты ничего не даешь мне при жизни, сулишь после смерти.
Коль не дурак ты, Марон, знаешь, чего я хочу.
68
Просишь о малом, Матон, но и то не внимают вельможи.
Чтоб не позориться так, лучше проси о большом.
69
Я для охоты была натаскана в амфитеатре,
Злобной была я в лесу, ласковой дома была.
Лидией звали меня. Была я преданной Декстру;
Не предпочел бы он мне даже и Меры борзой,
Да и диктейского пса, который, пойдя за Кефалом,
Был светоносною с ним к звездам богиней взнесен.
Кончила дни я свои молодой, а не дряхлой собакой,
И дулихийского пса я не познала судьбы:
Молниеносным клыком сражена я вспененного вепря;
Был он как твой, Калидон, или как твой, Эримант.
Я не печалюсь, сойдя так быстро к теням преисподней:
Быть не могло для меня смертной судьбины славней.
71
Что истерией больна, заявила старому мужу
Леда, плачась, что ей надобно похоть унять.
Но, хоть и плачет навзрыд, согласиться на помощь не хочет
И заявляет, что ей лучше тогда умереть.
Просит супруг, чтоб жила, чтоб во цвете лет не скончалась,
И позволяет ей то, что не под силу ему.
Тотчас приходят врачи, и прочь все врачихи уходят.
Подняты ноги ее... Что за мученье болеть!
72
Натта хахаля все зовет пичужкой,
А в сравнении с ним Приап сам евнух.
74
Баккара-рет обратился к врачу-сопернику с просьбой,
Чтоб полечил он его. Галлом он станет теперь.
75
В медном запоне моется с тобою
Твой, Цецилия, раб. К чему, скажи мне?
Ведь совсем не флейтист, не кифаред он.
Наготу ты не хочешь, верно, видеть?
Но зачем же ты моешься с народом?
Или видишь ты в нас одних кастратов?
Знаешь, чтобы ревнивой не казаться,
Расстегни-ка рабу его застежку.
76
Требуешь, Пет, чтобы я уплатил тебе долг в десять тысяч,
Из-за того, что Буккон двести твоих загубил.
Мне-то зачем за грехи чужие платиться? Коль двести
Тысяч ты мог загубить, десять теперь загуби.
77
Когда во всех сидит Вакерра нужниках
И целый день проводит там безвыходно,
Не облегчаться, но обедать хочет он.
79
То, что в десятом часу добрались мы до первого камня,
Ставится это тобой лености нашей в упрек.
Если по правде сказать, не я, а ты тут виновен:
Я ведь приехал к тебе, Пет, на твоих же мулах.
80
Благой Венеры берег золотой, Байи,
О Байи, вы природы гордой дар милый!
Пусть тысячью стихов хвалил бы я Байи,
Достойно, Флакк, не восхвалить бы мне Байи,
Но Марциал мой мне дороже, чем Байи.
О них обоих было бы мечтать дерзко.
Но если боги в дар дадут мне все это,
То что за счастье: Марциал мой и Байи!
82
На Синуэсских водах Филострат немного подвыпил
И, возвращаясь к себе вечером в снятый им дом,
Чуть не погиб, испытав Эльпенора печальную участь:
Вниз головой кувырком с лестницы он полетел.
Не пережил бы такой он ужасной опасности, Нимфы,
Ежели вместо вина воду бы вашу он пил.
83
Только богатых к себе и бездетных ты даром пускаешь?
Дом свой, Сосибиан, всех ты дороже сдаешь.
84
Кто не стремится еще спуститься к теням стигийским,
От Антиоха тогда пусть брадобрея бежит.
Бледные руки ножом не так свирепо терзают
Толпы безумцев, входя в раж под фригийский напев;
Много нежнее Алкон вырезает сложную грыжу
И загрубелой рукой режет осколки костей.
Киников жалких пускай и бороды стоиков бреет,
Пусть он на шее коней пыльную гриву стрижет!
Если бы стал он скоблить под скифской скалой Прометея,
Тот, гологрудый, свою птицу бы звал – палача;
К матери тотчас Пенфей побежит, Орфей же – к менадам,
Лишь зазвенит Антиох страшною бритвой своей.
Все эти шрамы, в каких ты видишь мой подбородок,
Эти рубцы, как на лбу у престарелых борцов,
Сделала мне не жена в исступлении диком ногтями:
Их Антиох мне нанес бритвою в наглой руке.
Лишь у козла одного из всех созданий есть разум:
Бороду носит и тем от Антиоха спасен.
86
Врач, чтоб смягчилась гортань, которую мучает тяжко
Кашель несносный всегда, Партенопей, у тебя,
Мед предписал принимать, орешки со сладкой лепешкой
И, одним словом, все то, что веселит малышей.
Ты же по целым дням продолжаешь по-прежнему кашлять:
Партенопей, не катар мучит – обжорство грызет.
87
Был ты когда-то богат, но тогда мужеложником был ты
И не знаком ни с одной женщиной ты не бывал.
Нынче к старухам ты льнешь. До чего только бедность доводит,
Коль в женолюбца теперь ты обращен, Харидем!
89
Полла, зачем ты венки мне из свежих цветов посылаешь?
Я предпочел бы иметь розы, что смяты тобой.
90
Ты одобряешь стихи, что бегут не по гладкой дороге,
А, спотыкаясь, летят по каменистым тропам;
И меонийца поэм тебе представляется выше
«Се Луцилия столп, зде почиет Метрофан».
Ты в восхищенье, прочтя «земли плодоносныя лоно», —
Все, чем Пакувия там или же Акция рвет.
Хочешь, Хрестилл, чтобы я подражал твоим древним поэтам?
Пусть я погибну, когда мерзостей ты не знаток.
91
В этой могиле лежит дитя Эолиды, Канака,
Крошка, которой пришлось семь только зим пережить.
Что за напасть, что за зло! Ты, однако, готовый заплакать,
Путник, не сетуй на то, что она мало жила.
Смерти ужаснее род был смерти: жестокою язвой,
Севшей на нежных щеках, был ее лик искажен.
Были и сами уста изъедены злою болезнью,
И не достигли костра целыми губы ее.
Если стремительный лёт судьбы ее был неизбежен,
Пусть бы унес ее рок, но по другому пути.
Смерть же спешила пресечь языка ее милые звуки,
Чтоб неспособен он был строгих богинь умолить.
92
Вздор говорит, кто тебя, Зоил, считает порочным:
Ты не порочен, Зоил, ты – воплощенный порок.
93
У Феодора-певца приют его пиэрийский
Отнял огонь. Каково, Музы и Феб, это вам?
О преступленье, о срам, о позор для богов величайший!
С домом-то вместе не смог домохозяин сгореть!
96
Марция влага, не Рейн здесь струится, германец, зачем же
Мальчику ты не даешь выпить обильной воды?
Варвар, не смей, от воды победителя прочь отстраняя
Граждан, напиться давать лишь побежденным рабам.
97
В ночь я могу четырежды, но и в четыре-то года,
Право, с тобой не могу я, Телесилла, хоть раз.
98
От целовальщиков, мой Флакк, спастись негде:
Бегут навстречу, ждут тебя, теснят, давят
Всегда и беспрестанно там и сям, всюду.
Ни язва злая, ни прыщи твои с гноем,
Ни подбородок гадкий, ни лишай грязный,
Ни губы, что испачкал жирной ты мазью,
Ни капля с носа не спасет тебя в холод.
Целуют и в жару, и если ты мерзнешь,
И коль невесту целовать идешь – тоже.
Напрасно голову тебе в башлык прятать.
Проникнет целовальщик через все щелки.
Ни консулат, ни трибунат, ни шесть фасций,
Ни прут в руке надменной, ни крикун ликтор
Прогнать не в силах целовальщиков этих.
Пускай ты на высокий трибунал сядешь,
Пускай в курульном кресле ты народ судишь,
Все ж целовальщик и сюда к тебе влезет.
Тебя в слезах, в ознобе целовать будет,
Он поцелует, хоть зевай ты, хоть плавай,
Хоть испражняйся. Против зла одно средство:
Кого не хочешь целовать, возьми другом.
99
Только со стула встаешь (я сам замечал это часто),
Как залезает тебе, Лесбия, туника в зад.
Вытащить правой рукой пытаясь и левой рукою,
С плачем и стоном назад ты вырываешь ее:
Так застревает она в Симплегадах крупного гузна
И, попадая туда, как в Кианеях сидит.
Хочешь порок излечить безобразный? Тебя научу я:
Ты никогда не вставай, Лесбия, и не садись.
100
Владеть подругой, Флакк, не надо мне тощей,
Которой впору, как запястье, мой перстень,
С коленкой голой шилом и с бедром бритвой,
С хребтом спинным пилой, с концом на нем острым.
Но не нужна и туша в тысячу фунтов:
Ценитель мяса, не ценитель я жира.
101
Как это, Флакк, рассмотрел ты Таиду, такую худую?
Верно, способен ты, Флакк, видеть и то, чего нет.
102
Право, мне вовсе не врал про тебя говоривший, что очень,
Лидия, ты хороша телом своим, не лицом.
Так ведь и есть, коль молчишь и лежишь за столом ты немая,
Словно бы лик восковой иль живописный портрет.
Но лишь откроешь ты рот, то губишь ты, Лидия, тело,
И никого, как тебя, так не подводит язык.
Будь осторожна! Смотри, чтоб эдил тебя не услышал:
Это ведь чудо, коль вдруг статуя заговорит.
103
Так и душою ты чист, и по внешнему облику скромен,
Что изумляюсь, как мог стать ты, Сафроний, отцом.
104
Прочь убирайся, жена, или нраву нашему следуй:
Я ведь не Курий какой, Нума иль Татий тебе.
Ночи мне проводить за веселою чашей приятно,
Ты же торопишься встать, мрачно напившись воды.
Милы потемки тебе, забавляться люблю я при лампе
И услаждать свою плоть даже при свете дневном.
Туникой скрыто, плащом и повязкою все твое тело,
Я же всегда наготы полной добиться хочу.
Я целоваться люблю, подражая нежным голубкам,
Ты же целуешь меня, будто бы бабку свою.
Ты без движенья лежишь и без голоса, пальцем не двинешь,
Точно несешь на алтарь ты фимиам и вино.
В раж приходили рабы фригийские, стоя за дверью,
Только лишь Гекторов конь был под женою его.
Хоть итакиец храпел, но любовно всегда Пенелопа,
Как ни стыдлива, его нежной ласкала рукой.
Ты запрещаешь мне то, что Гракх с Корнелией делал,
То, что с Порцией Брут, с Юлией делал Помпей.
Раньше еще, чем служил Юпитеру кравчий дарданский.
За Ганимеда была часто Юнона ему.
Если пленяет тебя суровость, Лукрецией можешь
Быть ты в течение дня; ночью – Лаиды хочу.
105
Фунт ты мне, Гаррик, дарил, а теперь четверть фунта даришь ты.
Хоть полуфунтом бы мне, Гаррик, ты долг уплатил.
106
Раз есть время тебе ходить к патронам,
Прочитай ты хоть это, Вибий Максим:
Ведь не очень-то занят ты делами.
Четырех даже много строчек? Прав ты.
107
Книгу до самых рожков перекрученной мне возвращаешь,
Будто ее прочитав, Септициан, целиком.
Все ты читал. Это так: я верю, радуюсь, знаю.
Точно так же и я пять твоих книг прочитал.
108
Право, насытиться мог ты, читатель, такой бесконечной
Книжкой, а просишь еще несколько дистихов ты.
Но ведь и Луп свой процент, и харчей себе требуют слуги.
Что же, читатель, плати. Будто не слышишь? Прощай!
 

КНИГА XII

Валерий Марциал приветствует своего Приска.