Текст книги "Остров Фиаско, или Последние приключения барона Мюнхаузена"

Автор книги: Марк Тарловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Письмо

Никогда снег не пахнет так, как перед Новым годом, когда кончился последний урок второй четверти, уютный урок при электрическом свете, и впереди каникулы – двенадцать долгих прекрасных дней!

Я возвращался из школы и думал: «Как это много – двенадцать дней… Сначала пройдут три дня. Что можно сделать за три дня, даже трудно себе представить! Но это только три дня, впереди еще целых девять, в три раза больше!»

Так думал я, подставляя язык под летящие снежинки.

Дома я разделся и, запрятав подальше свой портфель, снял с полки Андерсена.

«Снежная королева поцеловала мальчика, и его сердце превратилось в кусок льда…»

Я посмотрел во двор. За окном, как и в сказке, шел снег. Безмолвно синели пушистые сугробы.

И, глядя в морозное зимнее окно, я подумал: «Вот… сейчас та снежинка превратится в Снежную королеву…» Несколько секунд я пристально следил за большой снежинкой, примостившейся в углу рамы. Но снежинка так и осталась снежинкой. Никакого чуда не произошло.

Тогда я захлопнул книгу и открыл дверь на балкон. Там, упираясь зеленой верхушкой в перегородку, стояла елка. Я долго смотрел на ее тяжелые игольчатые гроздья и глубоко вдыхал свежий запах хвои.

Наглядевшись, я уже хотел закрыть дверь, но вместо этого подхватил ладонью пригоршню душистого снега и поднес его к губам. Ох, до чего он был вкусный! Я так увлекся, что не заметил, как рядом очутилась мама.

– Что ты делаешь?! – закричала она. – Ты же недавно болел!

– Больше не буду!

Но мама и слушать меня не стала:

– Только подумать! Выскочил на балкон и ест снег! Очень жаль, но ты сам решил испортить себе праздник: будешь сидеть дома!

– Нет, не буду! – сказал я.

– Нет, будешь! – сказала мама.

– За что?

– Сам знаешь!

– Нет, не знаю!

Но мама уже вышла из комнаты. А я уселся за стол и уставился в окно. За окном все так же падал снег и все так же было красиво и хорошо. Но мне было очень плохо.

Скоро праздник, Новый год, а я… Неужели я и вправду буду сидеть дома? Но мы же с ребятами собирались строить снежную крепость… И кататься на лыжах… А каток? Как же каток?

Но почему? Почему? Что же творится на свете? Почему большие мучают маленьких? Что мы им сделали? Или, быть может, их поцеловала Снежная королева?.. Но ничего, они еще пожалеют. Еще как пожалеют!

Я взял карандаш и листок бумаги. Из кухни доносился звон тарелок – мама готовила ужин.

«Мама, я не могу тебе выразить, как ты меня обидела, – писал я. – Мама, ты нисколько меня не любишь. Поэтому я не хочу больше жить, хотя у тебя и головная боль… Теперь тебя никто уже не будет расстраивать…»

Слезы навернулись на мои глаза.

«Вы уже давно обещали повести меня в цирк, но этого никогда не будет. Но вы сходите без меня, посмотрите…»

Я представил себе, как убитые горем мама и папа выходят из цирка. Папа совсем седой…

«До чего же здорово было в цирке! – говорит он. – Если бы наш Вадик был с нами! Бедный мальчик! Это я во всем виноват. Я ругал его на каждом шагу… И заставлял есть гречневую кашу, которую он терпеть не мог…»

«Не успокаивай меня, – тихо перебивает мама. – Во всем виновата я… Это я наказала его за то, что он ел снег. Ах, если бы я только знала! Пускай бы ел себе на здоровье!»

Если бы она знала… Я снова засопел.

«До свидания, мама и папа, в третьей четверти я, наверное, стал бы отличником… – и, обливаясь слезами, добавил: – Я плачу, но скрываю».

Успокоившись, я с увлечением приступил к выполнению своего давно задуманного плана. Немного отступив от последней строчки, принялся рисовать череп.

Работа была трудная. Довольно быстро я набросал пустые глазницы. Одна из них вышла вдвое больше, но так было даже лучше. Гораздо труднее получались зубы. Их было много, и все разные.

Окинув внимательным взглядом свой рисунок, я почувствовал удовлетворение. Череп был хорош! Разве только немного сузить подбородок. Чуть-чуть…

Я принялся оттачивать карандаш. Раз – стружка, два – стружка, три… Бритва полоснула по пальцу, и капля крови шлепнулась на череп.

Трудно было переоценить эту находку. В один миг я закапал кровью все письмо, а под самым большим пятном у черепа аккуратно подписал: «Кровь Вадика».

Я посмотрел на шкаф, потом на стол, подошел к дивану. Я прощался с вещами…

Диван был старый и всегда скрипел, когда на него садились. Мне захотелось еще раз услышать, как скрипит диван, и я сел на него. Несколько раз подряд я вставал и садился. Очень скоро я пересмотрел все вещи в комнате и пошел на кухню – смотреть на кухонный столик…

А родители? Мне захотелось, чтобы они еще сильнее почувствовали свою вину. Поэтому я вернулся в комнату со щеткой и стал подметать пол.

Наступил вечер. Пришел папа, и мы стали ужинать.

– Как у нас сегодня чисто, – сказал он. – Это ты подмел пол?

– Нет, – ответил я, – это не я.

Пусть никто не узнает, что это я подмел пол.

И только через много лет догадаются, кто это сделал.

– Как это я сразу не сообразил, – заметил отец. – Разве ты что-нибудь сделаешь без напоминаний.

Я знал, что он так скажет.

– А помнишь, папа, ту желтую чашку? Ты все искал ее. Помнишь? Это я ее разбил…

И папа поверил…

– Я так и подумал. Вечно ты все ломаешь!

Я встал и пошел одеваться. В дверях показалась мама:

– Куда это ты собрался?

– Я сейчас… На минутку…

Торопливо достав завернутое в бумажку письмо, я положил его на столик, рядом с вешалкой, и выбежал.

Было уже совсем темно. Я притаился за сараем. В глубине двора сквозь голые ветви загадочно светились наши окна. Наверное, они там уже прочли…

Внезапно распахнулась форточка:

– Вадик! – раздался тревожный голос мамы.

– Вадик! – крикнул отец.

«Поздно, – думал я, – слишком поздно… Я останусь здесь, за сараем, и замерзну. Я уже замерзаю…»

– Вадик! – еще громче крикнула мама.

– Иди домой! – неуверенно добавил отец.

– Вадик! – хором крикнули они.

Наконец форточка закрылась. И к моим страданиям стало примешиваться легкое беспокойство. Рано или поздно я должен был вернуться домой. Но как я мог после такого письма! Вот, если бы меня спасли…

Дверь в подъезде отворилась, и я увидел маму с папой. Оглядевшись по сторонам, они медленно обошли весь двор. Но упорно не замечали сарая. Я высунул из-за угла голову. Меня по-прежнему никто не видел. Я вылез по пояс – никакого результата! Папа забрался в противоположный угол двора и настойчиво обшаривал кусты.

– Эх! – вздохнул я.

Бесполезно.

– Эх!!!

Они вздрогнули и разом повернулись. Больше я не мог прятаться и быстро вышел из-за сарая. Первым подоспел отец. Он взял меня за руку:

– Где ты был?

Мы направились к дому.

Комната ослепила светом. Опустив голову, я стаскивал пальто и жмурился, я старался не смотреть по сторонам. И вдруг, не выдержав, оглянулся: на столе стоял ящик с новогодними игрушками.

…Я так спешил, что руки запутались в рукавах. Отец тем временем уже затаскивал в комнату елку.

– Не бойтесь, – сказал я, – не бойтесь! Я передумал…

Кричите громче

– А-лик!..

Теплое сентябрьское солнце заливает комнату. Алик стоит у стены, за высокой спинкой кровати.

А со двора несется дружный крик:

– А-лик!

Алик опускает голову и понуро бредет к дверям. На крыльце толпа ребятишек. Лицо Алика бледно и серьезно.

– Я не выйду, – говорит он, – я наказан.

«Ваш сын улыбается на уроках математики… Примите меры!»

Вот и вся история. С такой запиской далеко не уедешь.

– И надолго тебя? – спрашивает Костя.

– Не знаю, – вздыхает Алик.

– Мне всегда говорят, на сколько наказывают, – продолжает Костя. – А мы вот тут в казаки-разбойники хотели играть…

– В казаки-разбойники? – лицо у Алика вытягивается еще больше. – Это как тогда?

– Как тогда…

– Алик долго молчит, потом поднимает голову и говорит:

– Кричите… кричите громче!

Дома все по-старому. Папа в кресле читает газету. Сгорбленный, стараясь не смотреть по сторонам, Алик пробирается за спинку кровати.

Здесь все так знакомо… И выцветшие обои с причудливым рисунком, в котором, приглядевшись, можно увидеть смешные рожицы, и сломанная плитка желтого паркета… А со стены смотрит из рамы Аленушка. Она сидит у воды, среди притихшего леса, и, когда глядишь из угла, у нее всегда особенное выражение лица. Очень грустное и доброе…

– А-лик!

Молодцы! Здорово кричат. Особенно Костя. Это настоящий друг. Кричат, зовут его… Они все с одного дворами все хотят, чтобы он вышел. А папа – Алик искоса смотрит на кресло – не хочет… Ладно, пускай… Он, Алик, не будет просить…

– А-лик!

Кричите! Кричите громче! Пускай все слышат! Все!.. Только папа не слышит…

– Вот видишь, – говорит папа, не отрываясь от газеты, – все гуляют, а ты должен дома сидеть.

«Дома должен сидеть!.. – думает Алик. – Сам засадил, а теперь… Ну, ладно. Я не прошу. Читай свою газету…»

– А кто виноват? – продолжает папа, складывая газету пополам. – Ты же сам и виноват.

«Конечно, я виноват. Кто же еще виноват? Я всегда виноват…»

– А-лик! А-лик! А-ли-ик!..

Кто-то захлебнулся. Последние отчаянные усилия.

– Скажи им, что не выйдешь, – строго говорит папа. – Целый час уже кричат!

Алик медленно идет к окну. Он знает, что надежды на прощение нет, и ему очень тяжело и горько сейчас.

Вот и окно открыто. А за окном ребята. Здесь и Костя, и Нюрка, и Петька… Эх! Если бы его выпустили! Он бы тоже играл в разбойников. И Нюрка кричала бы: «На помощь!» А они похитили бы ее и мчались, мчались… Вот уже и ноги устали, и трудно дышать, но они все равно бы мчались. Такой это был риск! И может быть, даже связали Нюрку…

Алик чуть не заплакал.

– Ребята… Я не выйду, ребята…

За окном молчание. Ребята не уходят. Тесно столпившись у клумбы, они словно ждут чего-то. Алик тоже не уходит. Его лицо в лучах заходящего солнца – лицо узника за решеткой…

– Не выйдешь? – спрашивает Костя. – Почему?

– Меня наказали.

– А ты попроси.

– Нет, – вздыхает Алик, – гуляйте без меня.

И снова долгое молчание. Тогда папа откладывает газету и тоже подходит к окну:

– Алик наказан и не выйдет сегодня.

– Дядя Коля, пустите его! – просит Костя.

– Дядя Коля! – подхватывает хор голосов.

– Простите! – тянет Костя. – Он больше не будет…

– Не будет! – дружно вторит хор.

– Нет, – говорит папа, – никуда он не пойдет.

Костя жалобно смотрит на него и снова вытягивает шею:

– Дядя Коля, а дядя Коля!

– Ну дядя Коля! – настойчиво взывает хор.

Только один Юрка молчит. Он живет где-то на другой улице и пришел издалека, чтобы поиграть в разбойников. Юрка не знает папы Алика и стесняется просить. Он, может быть, больше всех хочет поскорее начать игру, но молчит и лишь изредка нетерпеливо почесывает одной ногой другую…

– Лучше и не просите, – говорит папа решительно. – Вот когда будет вести себя хорошо, тогда другое дело…

Ребята растеряны. Над широким подоконником виднеется печальное лицо Алика.

– Дядя Коля-а-а!!!

Все вздрагивают – так неожиданно врезается в тишину этот протяжный крик.

– Дядя Коля-а-а!!! – широко раскрыв рот, Юрка кричит хриплым, простуженным басом. Не в силах больше переносить томительного ожидания, он все-таки решился на этот отчаянный поступок. Почувствовав всеобщее внимание, Юрка морщится и яростно чешет ногу.

Папа с трудом прячет улыбку. Но ребята сразу замечают ее и тоже улыбаются…

– Ха-ха-ха! – смеется Костя. – Вот это Юрка! Как паровоз!

Ребята улыбаются, то и дело поглядывая на дядю Колю, подмигивают, толкают друг друга. Алик смотрит то на ребят, то на папу и тоже начинает робко улыбаться – правда очень осторожно, чтобы папа не подумал, что и он тоже радуется.

Но лицо папы уже строго, глаза серьезны, губы поджаты. И Костя с беспокойством вертит головой.

– Дядя Коля, – повторяет он, – вот это Юрка, да?

Но дядя Коля неумолим: он уже не отвечает, он протягивает руку, чтобы закрыть окно…

– Мы в разбойников будем играть! – взвизгивает Нюрка. Маленькая, растрепанная, она смотрит с изумлением и укором: «Теперь ты понял наконец, что Алика надо выпустить?»

– Меня дома всегда жалеют, – говорит она, – всегда!

Папа молча хмурится.

– Дядя Коля, – спрашивает Костя, – разве вам не жалко?

У Алика, который до сих пор стойко держался, начинает дергаться подбородок. Он отворачивается и медленно, не оглядываясь, отходит от окна.

Петька, Нюра, Костя, растерянные и притихшие, смотрят на папу Алика. Никто уже не просит. Потом все поворачиваются и гуськом, неторопливо и с достоинством удаляются.

– В последний раз, – говорит папа, покашливая. – В последний… Иди! Но смотри, если еще раз…

Алик быстро вытирает глаза, кивает головой: «Да, конечно, если еще раз…» – и пулей вылетает во двор.

Папа с облегчением вздыхает.

Причина поражения

На уроках истории учитель всегда объяснял так, словно вся его жизнь прошла до нашей эры и теперь он вспоминает молодость…

– Охота на мамонтов была опасной… Потом все изменилось… С севера наступал лед… Стало холодно… Пришлось надеть звериную шкуру.

Одинаково легко передвигаясь в толще веков в любых направлениях, учитель как ни в чем не бывало мог сказать: «А теперь давайте вспомним Марафонскую битву!» – вызывая этим вопросом всеобщее беспокойство…

Или сегодня: – Восстание Спартака! Отвечать пойдет… Зонтиков!

Зонтиков медленно поднимается и застывает в глубокой печали.

– Неужели ты не помнишь, Зонтиков, как проходило восстание? – поражается учитель.

– Не помню, – качает головой Зонтиков.

– А ты помнишь, чем закончилось восстание?

– Нет, – вздыхает Зонтиков, – забыл…

– Ну а что же ты помнишь?

– Ничего не помню…

– Садись – два!

– А ты учил? – спрашивает Зонтиков у своего соседа.

Бабкин молчит. Человеку, имеющему семь двоек за четверть, глупо задавать подобный вопрос. Мрачно насупившись, он лениво заглядывает в учебник – «Восстание Спартака».

«Опять восстание! – раздраженно думает он. – То в Риме, то в Сицилии… И каждый раз поражение… И двойки, двойки…»

– О причинах поражения восстания расскажет…

Перед лицом надвигающейся катастрофы Бабкин сохраняет полное спокойствие. Он не знает страха.

– Бабкин!

Весь в рубцах, ветеран Бабкин выходит к доске.

– Н-ну? – повторяет Павел Сергеевич. – Каковы же причины поражения? Как ты думаешь, Бабкин? Почему рабы потерпели поражение?

Бабкин долго и угрюмо молчит. Потом тяжело поднимает лохматую голову.

– Рабы потерпели поражение, – говорит он, – потому что не знали его причин…

После чего получает двойку и возвращается на родную, теплую парту.

– Все, с меня хватит, – зло шепчет он. – Больше я на историю не приду!

– Я тоже, – бормочет Зонтиков, – я тоже не приду!

Так было задумано восстание во главе с Бабкиным. Первое столкновение произошло на следующий день.

– Бабкин, – сказал директор школы после уроков, – ты знаешь, где живет Павел Сергеевич? Вот и отлично! Отнеси ему этот конверт. Только побыстрей.

Всю дорогу Бабкин и Зонтиков шли молча. Перед дверью учителя Бабкин снял шапку и прижался ухом к замочной скважине. Сзади навалился Зонтиков… Внезапно дверь распахнулась, и упирающийся в нее Бабкин влетел в коридор и упал в объятия учителя. Позади слышался удаляющийся топот – это Зонтиков катился вниз по лестнице.

– Здравствуйте, – сказал Бабкин.

– Здравствуй, – Павел Сергеевич закрыл дверь.

– Директор сказал: «Побыстрей!» – объяснил Бабкин. – Он письмо передал…

– Ах вот оно что, – учитель взял конверт. – Ну спасибо… Проходи, что же ты стоишь?

Впервые за весь разговор Бабкин поднял голову. То, что он увидел, поразило его. Учитель был в рубашке, без пиджака.

– Раздевайся, раздевайся, – улыбался учитель. Плохо соображая, что делает, Бабкин разделся и прошел в комнату.

– Садись, раз в гости пришел, будем чай пить.

Окончательно растерявшись, Бабкин уселся за стол и ничего не понимающим взглядом уперся в колбасу.

Учитель отхлебнул из стакана. Бабкин тоже отхлебнул. И снова замер: никто еще не видел, как учитель ест…

Внезапно он почувствовал, как подозрительно тихо в комнате, и выжидающе вскинул глаза. Ему показалось, что вот сейчас учитель поставит стакан и скажет: «Природа Древней Греции, Бабкин, была пышная – климат морской, теплый…»

Но учитель не торопился.

– Ты почему сахар не берешь? Не стесняйся.

– Мне и так сладко, – вздохнул Бабкин и вдруг, оглянувшись, заметил на стене карту: «Римская империя в первом веке нашей эры».

– Узнаешь? – спросил учитель.

– Да, – уныло протянул Бабкин, – узнаю…

«После чая спрашивать будет, – решил он. – Еще бы не узнать! Два месяца долбим эту империю, скорей бы до развала дойти…»

Нашествия варваров Бабкин ждал как праздника: после него империя распалась…

Отхлебнув чай, он вздохнул: впереди еще было «ослабление». Империя слабела веками… Это могло свести с ума.

Он снова подозрительно взглянул на учителя: «Размешает сейчас чай да и скажет: „А ну-ка, Бабкин, покажи путь Ксеркса в Грецию“». С этим вопросом Бабкин столкнулся еще в первой четверти. Тогда, по его мнению, флотилия персидского царя Ксеркса прошла мимо берегов Греции…

Да мало ли о чем можно спросить! Бабкин даже заерзал на стуле.

– Карта у вас, Павел Сергеевич, какая-то… – начал он неуверенно. – У нас в школе вроде другая… Меня спросить, так я ничего и не покажу…

– Карта та же, – успокоил учитель.

– Ты приглядись повнимательней.

«Ну и влип!» – думал Бабкин, напряженно приглядываясь. На узком Апеннинском полуострове ясно чернел кружок Рима.

– Вон Рим, Павел Сергеевич! – показал вдруг пальцем Бабкин, словно столкнулся с приятной неожиданностью.

– Да, – приветливо откликнулся Павел Сергеевич. – Рим отсюда хорошо виден. А вот Карфаген почти незаметен…

– Да, – промямлил Бабкин, бороздя глазами карту вдоль и поперек. И вдруг торопливо поднялся со стула.

– Я домой пойду, – хрипло сказал он. – Там у меня пример по математике, никак решить не могу – с ответом не сходится…

На следующий день перед самым звонком Зонтиков поймал Бабкина в коридоре.

– Наконец-то! – зашептал он, оглядываясь. – Сейчас история… Куда побежим?

Бабкин нахмурился: – Знаешь что… Я передумал…

– Как передумал? – разинул рот Зонтиков.

– Передумал и все!

– Но почему, почему?!

Прозвенел звонок, и они вошли в класс. Через минуту появился Павел Сергеевич. Он повесил карту «Римская империя в первом веке нашей эры», взглянул на Бабкина и улыбнулся. Бабкин покраснел и, наклонившись к Зонтикову, тихо прошептал:

– Мы с ним вчера вместе колбасу ели…

Гипноз

– Пойдет отвечать…

Затаив дыхание, Ленька Волосков, впивается в учебник. От волнения он видит всего два слова: «Так как…»

Карандаш учителя медленно скользит по журналу. Ученики с фамилиями на «А» и «Б» распрямляют спины – карандаш ползет по «В»…

«Быстрее», – торопит Волосков.

Карандаш застревает.

«Так как, – бормочет Волосков, – так как…»

– Пойдет…

«Только не меня… Если не вызовут, буду учить каждый день!»

Карандаш дергается, как грузовик в канаве, и тихо, почти незаметно сползает книзу:

– Корякин!

Вздох облегчения.

– Я не выучил, – уныло сообщает Корякин.

«Болван! – стонет Волосков. – Никогда не учит! Хоть бы раз!..»

– Почему? – хмурится учитель.

– Голова весь день болела…

«Голова у него болела! – с ненавистью фыркает Волосков. – Весь день в футбол гонял! Голова… Треснуть бы по этой голове!»

– А может быть, ты помнишь что-нибудь? Материал нетрудный… Подумай, Корякин, это ведь уже вторая двойка.

– Иди, – шепчет Волосков, – материал ерундовый, рассказывать нечего…

– И класс тебе поможет, – продолжает учитель.

– Конечно, поможем! – восклицает Ленька. – Все время будем помогать!

– Нет, – говорит Корякин голосом человека, которому уже ничто не поможет. – Не могу.

– Иди! – шипит Волосков и толкает Корякина в спину. – Вторая пара, балда!

– Ну что ж, садись, – учитель склоняется над журналом. – Вопрос тот же.

«Честное слово, буду учить, – бормочет Ленька. – Десять часов в день, если не вызовут! На улицу вообще ходить перестану! Зарядку буду делать!»

– Грачев!

Грачев идет к доске.

– Вопрос легкий… – шепчет ему вслед на всякий случай Волосков.

И нагибается к соседям:

– Можете не повторять, сейчас меня вызовут…

И снова впивается в учебник. Но строчки – как безумные, так и скачут, так и скачут! А слова в тот же миг испаряются из головы.

Тем временем ответ Грачева близится к концу…

«Скорей бы домой, – вздыхает Ленька, – завтра воскресенье, убрать все нужно, помыть… и к соседям – кому что трудно… Кому у нас трудно-то? Все, как назло, молодые, здоровые… Вспомнил! Вспомнил! Есть одна старушка – в самый раз! Сделаю уроки – и к старушке. Только бы не вызвали…»

– Отвечать пойдет… пойдет…

Волосков устремляет на учителя пристальный, немигающий взгляд.

«Мочалкин, Мочалкин, – бормочет он и, прищурившись, выпячивает подбородок. – Мочалкин, Мочалкин… или Пашков, – тихо добавляет он, предоставляя учителю некоторую самостоятельность. – Волосков хорошо знает материал, его можно и потом спросить… Мочалкина давно не вызывали…»

– Волосков!

В устах учителя фамилия звучит, как выстрел в спину.

«Хотя нет, посиди пока…» – делает Волосков последнее, отчаянное усилие. Но учитель молча смотрит на него.

Получив двойку, Волосков устало откидывается на спинку парты и несколько секунд сидит, бессмысленно уставившись в потолок. Потом он медленно переводит взгляд на учителя, лицо его выражает крайнее недоумение:

«Десять часов в день… Старушка… И до чего человек дойти может!..»