355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марк Галлай » С человеком на борту » Текст книги (страница 9)
С человеком на борту
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 20:13

Текст книги "С человеком на борту"


Автор книги: Марк Галлай


Жанры:

   

История

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Повязки были разного цвета: красные, синие, белые. Каждому цвету соответствовало своё твёрдое время ухода с площадки. Например, после того как из репродукторов громкоговорящей командной сети раздавалось: «Объявляется часовая готовность!» (это означало, что до старта – один час) – носители повязок, скажем, белого цвета, оставаться на площадке больше не имели права. Любой замешкавшийся незамедлительно выводился, так сказать, под руки непреклонными контролёрами специально на сей предмет существующей команды.

Ракета, фермы обслуживания которой поначалу были полны людей в комбинезонах, постепенно пустела. Пустела и стартовая площадка у её подножия…

Время бежало непривычно быстро. Никто как-то не заметил, как горячее среднеазиатское солнце оказалось уже довольно высоко над горизонтом. Становилось жарко. В Москве сейчас раннее утро, а здесь – печёт!

Когда по программе пуска до приезда на стартовую позицию космонавта оставалось около часа, я оторвался от всего происходящего у ракеты, сел в машину и поехал в МИК, в помещение, где Гагарина и Титова облачали в их космические одеяния.

Приехав туда, я застал Гагарина уже одетым в свой оранжевый скафандр, яркость которого ещё больше подчёркивали высокие белые шнурованные сапоги на толстой (чтобы амортизировать толчок при приземлении на парашюте) подошве и такой же белый герметический шлем. Космонавт полулежал в так называемом технологическом кресле, которое представляло собой точную копию кресла в космическом корабле, включая действующую систему вентиляции скафандра, без которой человек за время между одеванием и посадкой в корабль, конечно, весь изошёл бы потом.

Рядом с Гагариным стояли Евгений Анатольевич Карпов, инструктор-парашютист Николай Константинович Никитин и заместитель ведущего конструктора «Востока» Евгений Александрович Фролов.

В другом конце помещения в таком же кресле полулежал Титов – дублёр должен был пребывать в полной готовности к тому, чтобы в любой момент вступить в дело.

Никитин тихим, подчёркнуто будничным голосом говорил Гагарину, как надлежит при спуске на парашюте уходить скольжением от возможных препятствий, как и куда разворачиваться на лямках, как действовать в момент приземления, – словом, повторял вещи давно известные, да и практически хорошо Гагариным усвоенные.

Для чего он это делал? Я убеждён, что отнюдь не просто так. В этом был точный психологический расчёт: концентрировать внимание космонавта не на предстоящем ему огромном Неизведанном, а на чем-то частном, а главное, уже испытанном и заведомо осуществимом. Отличный педагог был Николай Константинович!

Юра полулежал в кресле внешне спокойный, разве что чуть-чуть бледнее обычного, очень собранный, но полностью сохранивший присущую ему контактность в общении с окружающими: на каждое обращение к себе он реагировал без заторможенности, незамедлительно, однако без лишней суеты. Словом, налицо были все признаки того, что в авиации издавна именуется здоровым волнением смелого человека.

Волнение смелого человека… На первый взгляд, в этих словах может быть усмотрено определённое противоречие: если, мол, человек смелый, значит, ему волноваться вообще не положено, как говорят математики – по определению, а если волнуется – не такой уж, выходит, он смелый. Словом, дважды два – четыре, а Волга впадает… И, надо сознаться, наша журналистика, да и литература внесли свой немалый вклад в формирование этой не очень жизненной, но удобно элементарной концепции («Не знающие что такое страх, гордые соколы ринулись…»).

Тем не менее выражение «волнение смелого человека» – не противоречиво. Оно… оно вроде того, как, скажем, облака хорошей погоды! Такое – тоже на первый взгляд противоречивое – выражение в ходу у синоптиков, моряков, лётчиков. Оно означает: лёгкие пушистые белые облака, которые своим присутствием на небе только подтверждают, что погода не портится, дождя не будет.

Так и умеренное, подконтрольное разуму волнение смелого человека перед трудным, опасным делом тоже свидетельствует, что человек этот – в порядке, что дело своё он сделает как надо, а от естественного в его положении волнения не расслабится, не раскиснет, а, напротив, соберёт все свои внутренние резервы в кулак. Именно в таком состоянии был в то утро Гагарин.

Инженеры-"скафандровики", закончив свои дела с облачением обоих космонавтов в их доспехи, осмотрелись и дружно устремились к Гагарину с просьбой подписать кому специально приготовленный для этой цели блокнот, кому случайно подвернувшуюся книжку, кому даже служебный пропуск. Гагарин все безропотно подписал.

Автографы к началу шестидесятых годов уже успели войти в традицию… Иногда я думаю, как интересно было бы послушать очевидца выпрашивания первых, самых первых автографов. Наверное, тогда проситель краснел, смущался и нетвёрдым голосом человека, претендующего на что-то, явно не принятое в приличном обществе, мямлил:

– Вот тут… Если можно… Подпишитесь… Для чего? Ну, так сказать, на память…

А автор просимого автографа скорее всего подозрительно поглядывал на странного собеседника и, выражая всем своим видом крайнее недоумение, осторожно ставил свою подпись в самом верху подсунутого листка бумаги, дабы невозможно было бы вписать над подписью текст долговой расписки или иного к чему-то обязывающего документа.

Сейчас автограф вошёл в быт. Вошёл прочно. Его проситель (точнее было бы сказать – требователь) чувствует себя «в полном праве». Он подсовывает очередной, более или менее знаменитой знаменитости – лауреату музыкального конкурса, космонавту, поэту, спортсмену – листок бумаги, программку концерта, пригласительный билет на встречу кого-то с кем-то, причём делает это молча, сноровисто, очень по-деловому, а схваченная знаменитость, понимая свой долг перед обществом, столь же деловито подмахивает автограф. Иногда участники сего деяния даже не обмениваются взглядами, особенно если из охотников за автографами успела образоваться очередь.

Нет, должен сознаться, я этой автографомании так по сегодняшний день и не понял. Конечно, мне всегда приятно получить книгу с авторской дарственной надписью или фотографию с несколькими словами от изображённого на ней человека, но лишь при том обязательном условии, что эти люди меня знают, что написанные ими слова отражают какое-то их отношение ко мне. Иначе – спасибо, не нужно…

Разумеется, каждый автограф Гагарина для меня – в полном соответствии только что сказанному – далеко не безразличен. И храню я их как большую ценность. Но в то утро мне брать у него автограф очень уж не хотелось! Виделось в этой процедуре что-то от прощания, от предположения или хотя бы допущения, что другого случая получить автограф первого космонавта может и не представиться…

– Юра! – сказал я. – А мне автограф прошу дать сегодня вечером. На месте приземления.

Он обещал. И своё обещание выполнил (правда, адресовав несколько написанных на листке блокнота слов не мне, а, по моей же просьбе, своему тёзке – моему сыну).

…Когда до назначенного времени выезда космонавтов на стартовую площадку оставалось минут пятнадцать—двадцать, начальник ЦПК Е.А. Карпов, ткнув пальцем в гермошлем Гагарина, сказал:

– Надо бы тут чего-то написать. А то будет приземляться, подумают люди, что это ещё один Пауэрс какой-нибудь спустился.

Замечание было резонное. История с Пауэрсом – пилотом сбитого над нашей территорией разведывательного самолёта «Локхид U-2» – была свежа в памяти.

Тут же были принесены кисточки и баночка с краской и на шлеме – не снимая его с головы Гагарина – были нарисованы красные буквы «СССР». Это был последний штрих!

– Не успеет высохнуть. Через пять минут уж пора выезжать, – забеспокоился кто-то.

– Ничего. По дороге высохнет, – сказал Карпов. – Давайте собираться.

И вот специально оборудованный – с такими же вентилируемыми креслами как в МИКе, – автобус медленно въезжает на бетонную площадку стартовой позиции. Открывается дверка, и Гагарин выходит из машины.

Титов, попрощавшись с Гагариным, возвращается на своё кресло в автобусе. Он по-прежнему наготове, хотя, конечно, понимает, что его шансы на полет в космос сегодня близки к нулю. Такова уж судьба дублёра. Он прошёл в полном объёме всю ту же долгую и нелёгкую подготовку, включая все барокамеры, сурдокамеры и центрифуги, что и основной космонавт. Так же оттренировался на тренажёре, в парашютных прыжках, на многочисленных специальных стендах. Он полностью готов к полёту… Даже назначенный ему позывной тот же, какой у основного космонавта, как одинаковая фамилия у братьев-близнецов. С той только разницей, что судьба этих космических близнецов с самого начала запрограммирована разная. Один – полетит в космос, со всеми отсюда вытекающими последствиями, а второй – останется на Земле, в безвестности, вернее, на том же уровне известности в среде коллег, на каком находился до этого дня… И при всем том дублёр обязан до последнего момента быть по всем статьям – начиная со знаний и навыков и кончая внутренним тонусом – к полёту готов. Не уверен, что психологическая нагрузка, выпадающая в день старта на долю дублёра, существенно меньше той, которая достаётся основному космонавту. А если подсчитать по отдельности баланс положительных и отрицательных эмоций, то, наверное, их соотношение окажется для дублёра ещё более невыгодным.

Недаром напишет потом – в своей уже упоминавшейся книжке «Самые первые» – Г.С. Шонин: «Должен признаться, что одна из самых тяжёлых обязанностей – быть дублёром…»

К этой теме мы ещё вернёмся, а пока хочу сказать одно: очень достойно вёл себя Титов в этой психологически непростой ситуации.

Тем временем Гагарин подошёл к небольшой группе людей, находившихся у самого подножия ракеты, остановился, приложил руку к краю шлема и кратко доложил председателю Государственной комиссии, что, мол, старший лейтенант Гагарин к полёту на космическом корабле «Восток» готов. Потом он поочерёдно обнялся с каждым из этой маленькой группы. Мне запомнилась характерная для Гагарина подробность: он не пассивно давал себя обнять, а сам крепко, как следует, хотя и без малейшего намёка на то, что называется «с надрывом», обнимал желавших ему счастливого полёта людей, – мне кажется, я до сих пор чувствую его руки у себя на плечах…

Поднявшись по нескольким железно-звонким ступенькам к нижней лифтовой площадке, Гагарин снова обернулся к нам, медленно – скафандр все-таки изрядно стеснял его движения – приветственно поднял вверх руки, на несколько секунд замер в этом положении и исчез за дырчатой металлической дверкой в кабине лифта.

Теперь мы увидим его на Земле только после полёта. Если, конечно, все пройдёт… То есть что значит – если! Обязательно все должно пройти хорошо! Ведь вроде бы все возможные варианты предусмотрены…

Вроде бы!..

После того как Гагарин поднялся к кораблю, стартовая площадка стала пустеть ещё более интенсивно.

Последняя, совсем небольшая группа людей – её отличали красные нарукавные повязки – ушла с площадки после команды «Объявляется готовность пятнадцать минут» и не уехала, как все остальные, в степь, а опустилась под землю, в бункер управления пуском.

Свою красную повязку, на которой расписались на память Королев, Келдыш, Ивановский, а назавтра и Гагарин, я храню бережно по сей день.

Кстати, говоря о командах по громкоговорящей сети, следует иметь в виду, что выдавались эти команды не всегда в строгом соответствии правилам элементарной арифметики. Так, например, команда «Готовность пятнадцать минут» совершенно не обязательно следовала ровно через три часа сорок пять минут после объявления «четырехчасовой готовности». Безусловно, не ранее этого срока! Ну а позднее – сколько угодно… Бывало в некоторых последующих пусках и так, что через некоторое время после, скажем, двухчасовой готовности снова объявлялась – вопреки извечной необратимости хода времени – четырехчасовая… Причина подобных временных зигзагов вряд ли нуждается в объяснениях: да, конечно, это выявлявшиеся в ходе предстартовых проверок «бобики» (а порой и «бобы») заставляли сдвигать график. Впрочем, несмотря на это, часы на стартовой площадке пробегали один за другим в темпе, гораздо более резвом, чем в обычной обстановке.

Но в день пуска первого «Востока» особых сюрпризов не возникало, хотя Королев явно настораживался каждый раз, когда кто-нибудь из отвечавших за последние проверки людей приближался к нему не прогулочным, а деловым шагом. Если все идёт по программе, обращаться к Главному конструктору нечего. А если к нему обращаются, значит…

– Ну что там у вас? – нетерпеливо спрашивал Королев.

Но дела шли, в общем, исправно. Единственная небольшая задержка произошла с входным люком корабля. После того как этот люк был закрыт за занявшим своё место Гагариным и были аккуратно, в заданной последовательности затянуты все тридцать прижимавших крышку люка гаек, оказалось, что нет сигнала, свидетельствующего о нормальном закрытии крышки люка. А что такое неплотно закрытая крышка – было всем ясно! Ясно задолго до того, как нарушение герметичности стоило жизни космонавтам Г.Т. Добровольскому, В.Н. Волкову и В.И. Пацаеву – экипажу корабля «Союз-11».

О неисправности доложили Королеву.

– Отверните гайки. Откройте люк. Внимательно осмотрите контакты, – распорядился он.

И тут же не забыл предупредить космонавта, который, после того как люк за его головой закрылся, уже настроился на то, чтобы снова увидеть людей только на Земле, после завершения предстоящего полёта. И вдруг – нате вам – вся эта отнюдь не безразличная для человеческих нервов процедура с люком повторяется. Психологи называют подобные вещи сшибкой… Оказалось, что кроме нагрузок, так сказать, запрограммированных, вытекающих из самой сущности такого задания, как первый полет в космос, на долю Гагарина выпали и нагрузки сверхплановые. Однако он и их перенёс отлично – очень спокойно ответил на информацию Королева лаконичным «Вас понял». А когда в дни последующих полётов в космос его товарищей он сам сидел у ракеты с микрофоном в руках, воспоминание о неожиданной задержке, случившейся в день его собственного полёта, я думаю, существенно помогало ему найти верный, психологически оптимальный тон разговоров с очередным космонавтом.

Но это все было позже. А в день 12 апреля возникшая тревога оказалась ложной. После повторного закрытия люка выяснилось, что все в порядке. Ошиблась система сигнализации. Однако некоторую угрозу графику вся эта история с люком, конечно, за собой повлекла. В ходе проведения дальнейших работ пришлось поднажать, чтобы этот сдвиг скомпенсировать и обеспечить пуск в точно назначенное время – 9 часов 07 минут.

Кстати, коль скоро речь у нас зашла о процедуре закрытия люка за Гагариным, не могу не упомянуть о том, что, судя по появившимся в последующие годы устным и письменным воспоминаниям, людей, каждый из которых «последним пожелал Гагарину счастливого полёта и закрыл за ним крышку люка», набралось несколько десятков. Мне рассказал об этом ведущий конструктор «Востока», тот самый, который с тремя своими помощниками – могу засвидетельствовать! – сделал это в действительности.

…Пультовая – святая святых космодрома. Стены этого узкого, похожего на крепостной каземат помещения сплошь уставлены пультами с аппаратурой контроля и управления пуском. Перед каждым пультом, спиной к проходу, сидит оператор. На небольшом дощатом возвышении у двух перископов стоят руководитель старта А.С. Кириллов, непосредственно отвечающий за выполнение самого пуска, и один из заместителей Королева – Л.А. Воскресенский. В сущности, только эти два человека видят происходящее. Остальные вынуждены черпать информацию из показаний приборов, дублируемых краткими докладами операторов, да из сообщений, раздающихся из маленького динамика, очень домашнего, будто только что снятого с какого-нибудь пузатого комода в тихой обжитой квартире. Сейчас этот динамик включён в линию радиосвязи командного пункта с кабиной космонавта.

В середине пультовой стоят четыре человека: Королев, Каманин, капитан Попович (эта фамилия получит мировую известность через год) и автор этих строк.

В руках у меня специально составленная коллективными усилиями инструкция космонавту, раскрытая в том месте, где речь шла об его действиях в «особых случаях», то есть при разного рода технических неисправностях и вынужденных отклонениях от предначертанной программы полёта. Предполагалось, что в случае чего мгновенное обращение к инструкции поможет своевременно выдать космонавту необходимую команду.

Правда, помнил я каждое слово этой первой инструкции, как нетрудно догадаться, наизусть, но тем не менее держал её раскрытой: так потребовал, поставив меня рядом с собой, Королев.

Он же сам с микрофоном в руках негромко информировал Гагарина о ходе дел:

– Отведены фермы обслуживания…

– Объявлена пятиминутная готовность…

– Готовность одна минута…

– Прошла протяжка…

По самой подчёркнутой негромкости его голоса да по тяжёлому, часто прерывающемуся дыханию можно было догадаться, что взволнован Главный не меньше, а, наверное, больше, чем любой другой из присутствующих. Но держал он себя в руках отлично! Так мне, во всяком случае, казалось, хотя я и сам в тот момент вряд ли был в полной мере способен объективно оценивать степень взволнованности окружающих. Все, что я видел и слышал вокруг себя – и нарочито спокойный голос Королева, и его тяжёлое дыхание, и бьющаяся на шее голубая жилка, – все это я по многолетней испытательской привычке (испытатель обязан видеть все) воспринял, загнал в кладовые подсознания, а потом, по мере того как эти детали неторопливо всплывали в памяти, заново пережил и оценил каждую из них. И снова убедился: отлично держал себя Королев в руках в эти острые, напряжённые предстартовые минуты!

И только когда прошли последние команды пускающего Анатолия Семёновича Кириллова: «Ключ на старт!» – «Есть ключ на старт». – «Пуск!» – и, повинуясь последней команде, оператор нажал кнопку, когда сквозь многометровые бетонные своды бункера донёсся могучий вулканический гул двигателей ракеты-носителя, а в динамике раздался голос Гагарина: «Поехали!..» – только тогда Сергей Павлович снял себя с тормозов и в ответ на возглас Гагарина неожиданно громко, возбуждённо закричал на всю пультовую:

– Молодец! Настоящий русский богатырь!..

А через несколько минут, когда среди почти непрерывных, перебивающих друг друга бодрящих докладов операторов («Ракета идёт хорошо…», «Давление в камерах устойчивое…», «Первая ступень отделилась…», «Ракета идёт нормально…») стало все чаще повторяться слово «Пропуск» – это означало, что ракета ушла за пределы дальности прямой радиосвязи, – Королев положил микрофон, вышел из пультовой и, столкнувшись у выхода из бункера с Константином Петровичем Феоктистовым, порывисто обнял его со словами:

– Поздравляю! Поздравляю! Тебе это тоже нелегко досталось. Немало и я тебя поругал, крови тебе попортил. Ты уж извини, не сердись на меня…

Тут все свидетельствовало о сильном эмоциональном подъёме, которому наконец позволил себе отдаться Главный конструктор: и обращение к Феоктистову на «ты» (хотя они работали вместе многие годы, но, как мне казалось, в личную дружбу эти отношения не переросли), а главное, сам факт принесения извинений – просить прощения у кого бы то ни было и за что бы то ни было этот человек не любил! Не в его характере это было.

Но в те минуты индивидуальные особенности характеров людей как-то снивелировались. Одни мысли, одни эмоции владели всеми.

Человек в космосе!..

Дважды в жизни Королева судьба жестоко лишала его естественного права конструктора увидеть собственными глазами триумф своего детища. Так получилось в октябре 1930 года, когда на седьмых Всесоюзных планёрных состязаниях в Крыму лётчик-испытатель и планерист В.А. Степанченок выполнил на планёре «Красная Звезда» конструкции Королева петлю – впервые в СССР. Королев этого не видел – он лежал в брюшном тифу… Так же получилось без малого десять лет спустя – в феврале 1940 года, когда лётчик-испытатель В.П. Фёдоров в полёте на ракетопланере Королева СК-9 («Сергей Королев-девятый») впервые включил в воздухе ракетный двигатель РДА-1-150, созданный в Реактивном научно-исследовательском институте Л.С. Душкиным на основе двигателя ОРМ-65 конструкции В.П. Глушко. Включил и несколько минут летел, наращивая высоту и скорость. Это был первый у нас полет человека на летательном аппарате с реактивной тягой. И он тоже совершился в отсутствие Королева, находившегося в это время в заключении.

В тот апрельский день 1961 года я подумал: наконец-то он видит воочию! Видит далеко не первое, но зато, наверное, самое главное свершение своей жизни.

…"Телефонная" – так называлась комната в длинном одноэтажном здании («Второй гостинице»), где стояли аппараты связи с наблюдательными пунктами и с Москвой. В эту «телефонную» мы доехали из бункера стартовой позиции очень быстро, наверное, за несколько минут.

Но то, что быстро для Земли, для космоса – довольно медленно.

Во всяком случае, когда мы ввалились в «телефонную», резинка – обычная школьная ученическая резинка с воткнутым в неё маленьким ярко-красным флажком на булавке – лежала на столь же обычной ученической карте мира уже на голубом поле Тихого океана.

Если бы создатели художественных фильмов «про космос» видели эту резинку на школьной карте! Наверное, они решительно отвергли бы столь зрелищно неэффектную деталь. А может быть, напротив, охотно ухватились бы за неё. Не знаю… Во всяком случае, мне эта скромная резинка очень запомнилась.

…Космический корабль уходит все дальше. Он уже в южном полушарии. Это вне зоны радиовидимости даже самой далёкой от нас камчатской точки, радиограмма которой вот только что поступила в «телефонную». Теперь надо ждать сообщений от наших судов, дежурящих в водах Атлантики, которую «Восток» пересечёт по диагонали – от Огненной Земли до западного побережья Центральной Африки.

Одно за другим поступают донесения о срабатывании многочисленных систем космического корабля, созданных в разных конструкторских коллективах, и поочерёдно вздыхают с облегчением собравшиеся в «телефонной» их конструкторы. Про одного из них потом рассказывали, будто он, узнав, что его система функционирует в точности так, как положено, даже непроизвольно перекрестился. Не знаю, я этого не заметил. Да и собрались в «телефонной» заведомые атеисты – иначе разве осмелились бы они столь решительно вторгаться в то, что издавна называлось чертогами небесными. Но что действительно обращало на себя внимание – это то, что по лицам конструкторов даже не очень наблюдательному человеку нетрудно было безошибочно определить, чья система уже сделала своё дело, а чьей это ещё предстоит. Хуже всего в этом смысле было тем, чьи создания, так сказать, завершали всю работу: конструкторам системы предпосадочной ориентации, тормозной двигательной установки и, наконец, парашютов и других элементов комплекса посадочных устройств. Им пришлось поволноваться если не больше, то, во всяком случае, дольше всех.

Правда, через без малого четырнадцать лет в зале Центра управления полётом, когда после завершения месячной программы на станции «Салют-4» экипаж космического корабля «Союз-17» – А.А. Губарев и Г.М. Гречко – готовился к приземлению, интересную мысль высказал Н.А. Лобанов, руководитель организации, создавшей все парашютные системы, использованные на советских космических кораблях.

– Раньше, – сказал Николай Александрович, – каждый конструктор ждал, когда отработает «его» система. А потом – гора с плеч. Сейчас иначе. Каждый переживает за всех. Образовалась не только единая «большая система» космической техники, но и единая система людей, которые эту технику делают. Сложился единый космический коллектив… Вот недавно получилась неприятность, совсем не по нашей части. А приехал я после этого к себе в институт, так все на меня навалились. «Что там получилось?» – спрашивают… Переживали очень…

Наблюдение Лобанова показалось мне важным и справедливым. Действительно – «каждый переживает за всех»!.. Хотя, конечно, за творение своего коллектива особенно. От этого никуда не уйдёшь. Да и сам Лобанов, когда дело стало подходить к моменту включения в работу парашютной системы «Союза-17» – открытию сначала тормозного, а потом основного парашютов, отстрелу теплозащитного экрана, перебалансировке подвешенного под парашютом корабля и, наконец, мягкой посадке, – по мере приближения этого завершающего этапа полёта Николай Александрович заметно посерьёзнел, явно утерял интерес к общим этическим проблемам и стал безотрывно следить за поступавшей по громкоговорящей сети информацией. Впрочем, повышенный интерес к осуществлению посадки «Союза-17» проявляли все: она проходила при метеорологических условиях достаточно сложных, в частности при ветре силой до двадцати метров в секунду!

Но вернёмся в нашу «телефонную».

После того как остались позади тревоги, связанные с начальным этапом полёта – «Восток» на орбите, – начались волнения по поводу того, почему нет сообщения ТАСС по радио! Минуты шли за минутами, вот уже почти полполета позади, а из установленного во «Второй гостинице» приёмника – обычного, вполне домашнего «ВЭФа» – все шла какая-то музыка, передача для домашних хозяек, отрывки из опер, словом, все что угодно, кроме одного – сообщения о полёте человека в космос.

А медлить с этим сообщением не приходилось: важно, было, чтобы за время того единственного витка, который предстояло сделать «Востоку» и добрая половина которого была уже пройдена, хоть какая-нибудь радиостанция успела принять передачу с борта космического корабля. Космонавт должен был предъявить человечеству свою визитную карточку – не оставляющее место для сомнений доказательство того, что человек действительно вышел в космос!

Но для этого упомянутому человечеству нужно было прежде всего знать, на какой волне оно может услышать голос Гагарина. А узнать это оно могло только из сообщения ТАСС.

Все, все замыкалось на это сообщение.

– Чего они там, на радио, ждут? О чем думают? Согласовать никак не могут, что ли? – беспокоились в «телефонной». (Кстати, предположение «согласовать не могут» оказалось, как выяснилось впоследствии, небезосновательным).

И когда, казалось, ждать дольше стало совершенно невозможно, вдруг оборвалась звучавшая в динамике нашего «ВЭФа» музыка и раздалось долгожданное:

– Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Через несколько минут будет передано…

И вот – слова Сообщения ТАСС «О первом в мире полёте человека в космическое пространство»:

«12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник „Восток“ с человеком на борту…»

С человеком на борту!..

И дальше: «Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника „Восток“ является гражданин Союза Советских Социалистических Республик лётчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…»

Весь текст Сообщения, составлявшегося несколькими днями раньше здесь же, в одной из соседних комнат, был нам хорошо известен. За единственным исключением: в составленном тексте Гагарин фигурировал как старший лейтенант, а по радио мы услышали – майор. В остальном все осталось слово в слово, без изменений.

И тем не менее, когда Левитан торжественно и проникновенно читал Сообщение, невольно возникала ассоциация с передачами «В последний час» военного времени – мы ощутили неожиданный прилив волнения. А дослушав до конца, встали и долго аплодировали… Кому? Не знаю. Наверное, отчасти тем, кто это уникальное дело вынес на своих плечах, – благо люди, имена которых по праву открывали бы этот, будь он составлен, многотысячный список, стояли тут же, среди нас, и аплодировали вместе со всеми. А больше всего, я думаю, эти аплодисменты были адресованы самому свершившемуся событию, самому факту, значение которого не вызывало ни у кого из нас ни малейшего сомнения.

Волнение людей, которые были непосредственно связаны с осуществлением идеи полёта человека в космос, а некоторые полностью посвятили ей многие годы и десятилетия своей жизни, трудно было бы воспринимать иначе как вполне естественное. Но много лет спустя мы узнали, что такие же чувства испытывал и человек, читавший в тот день «Сообщение ТАСС», – диктор Левитан, который, казалось бы, за годы войны должен был привыкнуть к тому, что вся наша страна, да и окружающий её мир не раз узнавали из его уст о событиях по-настоящему исторических. И тем не менее, когда народного артиста Юрия Борисовича Левитана в день шестидесятилетия спросили о самой памятной его передаче, он сказал, что таких было две:

– Первая – в День Победы, 9 мая 1945 года. Вторая – 12 апреля 1961 года, когда полетел Гагарин. До сих пор помню, как трудно было справиться с волнением…

Сыграла эта передача и ту частную, вполне практическую роль, из-за которой было столько беспокойства. Услышав частоты бортовых передатчиков «Востока» – 9, 019 мегагерца, 20, 006 мегагерца и 143, 625 мегагерца, – радисты всего мира бросились к приёмникам. И те из них, кому повезло, услышали голос человека из космического пространства… Много лет спустя я поинтересовался у заместителя председателя Федерации радиоспорта СССР Н.В. Казанского: кто же были эти удачливые люди? И получил в ответ целый список имён, одно другого экзотичнее: был в этом списке и швед Пит Питтерссон, и бразилец Жейм Фрейксо, и Мигуэль Биалад из Монтевидео, и костариканец Умберто Перес, и Роберт Дрейк с острова Уэйн в Океании, и многие другие. Ничего не скажешь, свою визитную карточку из космоса Гагарин миру предъявил!

…А в «телефонную» продолжала поступать драгоценная информация.

10 часов 15 минут – корабль подходит к берегу Африки, сориентирован правильно, прошли команды автоматики на подготовку к включению тормозной двигательной установки.

10 часов 25 минут – включилась тормозная двигательная установка.

10 часов 35 минут – спускаемый аппарат корабля, снижаясь, начал погружаться в плотные слои атмосферы.

Сейчас его ждут нарастающие перегрузки, ждёт страшная жара, от которой будет гореть толстая теплозащитная обмазка, а ещё раньше сгорят выступающие наружу антенны.

Больше никаких сообщений по радио с неба, следовательно, ожидать не приходится. Надо ждать сообщений с Земли… Долго тянутся минуты. В «телефонной» тихо, все молчат, слышно тиканье часов, оно воспринимается как метроном во время воздушной тревоги…

Зуммер аппарата, соединяющего нас с узлом связи, заставляет вздрогнуть.

Есть сообщение! Приземление в расчётном районе – недалеко от Саратова – в 10 часов 55 минут! Все нормально. Космонавт невредим, чувствует себя хорошо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю