Текст книги "С человеком на борту"

Автор книги: Марк Галлай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

И вот следующий излом нашей воображаемой линии: во время суточного полёта выясняется, что организм человеческий все-таки небезразличен к прекращению действия гравитации, действия, на которое он прочно запрограммирован генетически. Для людей, склонных к быстрым переходам от отчаяния к восторгу и наоборот, налицо прекрасная возможность эту склонность проявить.

Не буду подробно рассказывать о каждом следующем изломе зубцов нашего воображаемого графика: и про то, как полёты Николаева и Поповича показали эффективность придуманной «антиневесомостной» методики, и про то, как уточнялись наши знания о ходе процесса адаптации человека в невесомости, и про то, как длительные, многомесячной продолжительности полёты, предпринятые в последующие годы, поставили новую (или, если хотите, показали оборотную сторону старой) проблему – реадаптации человека после долгого пребывания в невесомости. И про то, как была решена целым комплексом средств и эта проблема (сейчас космонавты даже после самого длительного, многомесячного полёта, приземлившись, уверенно выходят из корабля и через каких-нибудь несколько дней включаются в нормальный ритм «земной» жизни). Хотя, конечно, никто сегодня не возьмёт на себя смелость поручиться, что следующие полёты не вызовут к жизни каких-то новых, до поры до времени неведомых нам вопросов…

Но сейчас я говорю о другом: о том, как причудливо движется вперёд и обрастает фактами любое сколько-нибудь сложное исследование – техническое, физиологическое, социальное, словом, любое – и как ещё более причудливо «отслеживается» этот процесс в нашем сознании. Как склонны мы бываем абсолютизировать очередную, в общем-то частную, порцию добытой информации. Как сильно зависим в сооружаемых нами прогнозах от того, что называется состоянием вопроса на сегодня. И как непросто выработать в себе это драгоценное для каждого исследователя свойство – умение смотреть вперёд… История проблемы «человек и невесомость» даёт тому убедительное подтверждение.

…Но все это пришло позднее.

А пока подготовка к пуску «Востока-2» шла на космодроме своим отработанным порядком. Ракету вывезли из МИКа и установили на стартовой площадке. Провели встречу космонавта с наземной командой.

Наступил последний вечер перед стартом. Титов и Николаев, приехав из «Центральной усадьбы», остаются ночевать в домике космонавтов.

Оба космонавта – и основной, и дублёр – спокойны. Ведут себя, по крайней мере внешне, как всегда. Хотя, надо сказать, существовали как раз в это время обстоятельства, не очень-то благоприятствовавшие этому: незадолго до пуска «Востока-2» тут же неподалёку, как назло, взорвалась ракета. Другая ракета, совсем иной конструкции, чем та, на которой должен был выйти в космос корабль Титова, да и вообще не предназначенная для использования в качестве носителя. К тому же ракета экспериментальная, ещё совсем «сырая», которой, можно сказать, сам бог велел, пока её не «доведут», время от времени взрываться. Но так или иначе – взорвалась!.. Перед самым пуском «Востока-2»!.. Так что не оставалось времени даже на то, чтобы проанализировать происшествие, установить его конкретные технические причины и разложить их перед космонавтом по полочкам: вот, мол, так и так, на твоём носителе ничего подобного случиться не может. По опыту авиации знаю, что такой анализ – как вообще всякое знание, понимание, информация – действует на лётный состав успокаивающе. А тут, нате вам, едва приступили к разбору дела, а космонавту пора лететь. Да, не вовремя, очень не вовремя дёрнул черт эту ракету взорваться!.. И тем более молодцами показали себя и Титов, и Николаев: не проявляли и тени любопытства (в их положении, скажем прямо, более чем естественного) по отношению к так некстати рванувшей ракете. Будто ничего и не было.

Выйдя на стартовой площадке из автобуса и доложив по всей форме председателю Госкомиссии, Титов не стал, как это сделал в апреле Гагарин, ждать, пока каждый из небольшой группки провожающих простится с ним. Он сам быстро обежал всех и двинулся – чуть сутуловатый, но тем не менее очень спортивный по всей своей осанке – к ракете.

Я ожидал, что второй космический полет человека буду воспринимать спокойно. Или, во всяком случае, почти спокойно. Как, скажем, очередной полет своего коллеги-испытателя на новом самолёте… Но чем меньше времени оставалось до старта, тем больше, к собственному удивлению, я убеждался в том, что волнуюсь. Меньше, конечно, чем перед пуском Гагарина, но волнуюсь. Все-таки второй полет – это хотя и не первый, но и не сотый!.. Да и, независимо от количества ранее проведённых ракетных пусков, есть в этой процедуре что-то, отличающее её от старта любого другого самодвижущегося аппарата с человеком на борту, будь то взлёт самолёта, или отчаливание парохода, или трогание с места автомобиля. Что именно? Не знаю. Этого я для себя так и не сформулировал… Не исключено, что как-то влияет, особенно на профессионального лётчика, тот пока непривычный для него факт, что ракета на старте управляется автоматически. Возможно, что нагнетает определённые переживания и само количественное соотношение «отъезжающих» и «провожающих»: один, два, от силы три космонавта – и сотни людей, непосредственно обеспечивающих их вылет (хотя, надо сказать, и в авиации это соотношение обнаруживает тенденцию к неудержимому росту)… Наконец, сам вид ракетного старта: размеры ракеты, шум, грохот, солнечно яркое пламя – все это впечатляет!

В общем, сколько ни копайся, но факт остаётся фактом: на пуске «Востока-2» у всех нас пульс, частота дыхания, кровяное давление и прочие, говоря языком медиков, психофизиологические параметры, наверное, не очень сильно отличались от соответствующих параметров самого космонавта. Да и в дальнейшем – на последующих пусках – нельзя сказать, чтобы положение вещей существенно изменилось.

…После того как ракета-носитель с кораблём Титова растворилась в горячем пепельно-синем небе, участники пуска двинулись в помещение руководства полётом. Ограничиться «телефонной» комнатой, как в день полёта Гагарина, на этот раз было невозможно: работа предстояла суточная, это требовало разбивки людей, причастных к руководству полётом, на смены. Кроме того, разные специальные службы – баллистическая, радиационная и многие другие, которые за полтора часа гагаринского полёта просто не успевали развернуться, – сейчас имели полную возможность принять необходимую информацию, переработать её и выдать свои рекомендации. А раз такая возможность появилась, грех было бы её не использовать.

Для служб руководства полётом в пристройке монтажно-испытательного корпуса был выделен кабинет руководителя космодрома и несколько примыкающих к нему комнат.

Едва войдя в комнату руководства полётом, Королев потребовал:

– Дайте параметры орбиты.

И, услышав в ответ, что параметры эти ещё не определены – не поступили все нужные данные с пунктов наблюдения, – распорядился:

– Как только будут, по-быстрому считайте и давайте сюда орбиту!

Его интерес к параметрам орбиты было нетрудно понять. На каждом витке в перигее космический корабль задевает верхние слои атмосферы. Задевает совсем слегка, да и плотность воздуха в этих слоях ничтожная, но все же какое-то еле заметное торможение при этом происходит.

Будет орбита ниже расчётной – и космический корабль, погружаясь в атмосферу соответственно глубже, станет тормозиться чересчур интенсивно и, как только скорость его полёта станет меньше первой космической (это около восьми километров в секунду), неминуемо сойдёт с орбиты и по длинной, растянувшейся на тысячи километров траектории устремится к Земле – иначе говоря, сядет в незапланированное время и в незапланированном месте. Кончиться добром такая посадка может только в порядке крупного везения, рассчитывать на которое в технике не стоит… Для корабля Гагарина эта проблема не существовала: за один виток космический корабль, успешно выведенный на орбиту, так значительно затормозиться просто не мог – не успевал. А Титову чрезмерно низкая орбита могла существенно подпортить дело – заставить опуститься на Землю раньше истечения запланированных семнадцати витков.

С другой стороны, не было ничего хорошего и при отклонении в другую сторону – чрезмерно высокой орбиты. В таком деле, как полёты, включая и космические, приходится учитывать события даже предельно маловероятные. Расчёт на «авось не случится» тут не проходит. И если события эти неблагоприятны, то для каждого из них должно быть заготовлено своё, если можно так выразиться, противоядие.

В случае – почти невозможном (но убрать отсюда это «почти» нельзя) – отказа тормозной двигательной установки корабль, летящий как искусственный спутник Земли, остался бы навеки на своей орбите, если бы… Если бы не то самое подтормаживание, о котором мы только что говорили. Благодаря ему корабль «Восток-2», двигаясь по своей нормальной, расчётной орбите (вот почему она не должна была быть чересчур высокой!) и задевая на каждом витке земную атмосферу, в конце концов – через несколько суток – зарылся бы в неё и оказался бы на Земле. Где именно? Я уже говорил, что это предугадать при такой «самодеятельной» посадке невозможно. И риск тут достаточно велик.

Но, согласитесь, лучше уж такая посадка, чем трагедия вечного вращения вокруг родной – вот она видна в иллюминаторах, – но навсегда недостигаемой планеты. Да и необязательно вечного: если продолжительность полёта сильно превысила бы время, на которое рассчитаны системы жизнеобеспечения корабля или хотя бы просто запасы пищи и питья, для космонавта это оказалось бы практически равнозначно вечности…

Сейчас на современных космических кораблях системы посадочного торможения надёжно задублированы, но на «Востоках» в случае отказа ТДУ (которого, кстати сказать, ни разу не произошло) оставалось бы уповать только на естественное торможение. А для этого, повторяю, требовалось, чтобы орбита не была чрезмерно высока.

Сцилла и Харибда!..

Вот вам ещё одна из многих причин, вызывающих расход нервных клеток как у космонавта, так и у всех, кто готовил его полет и сейчас следит за ним.

– Где параметры орбиты? Давайте их сюда! – требовал Королев…

Каждый новый полет человека в космос приносил своё.

Приносил не только для науки и техники, ради чего, в сущности, в значительной степени и предпринимался, но и в сфере гораздо более тонкой – психологической. В том, как он воспринимался людьми, какие мысли и эмоции вызывал. Это мы все почувствовали уже в первые часы полёта Германа Титова на «Востоке-2».

В полёте Гагарина, едва завершился старт – корабль вышел на орбиту, – как тут же, без малейшего перерыва, как говорится, на том же дыхании пошли волнения, связанные с посадкой. Включилась ли автоматическая система спуска? Как с ориентацией? Когда должна сработать ТДУ? И так далее, вплоть до сообщения: «Приземлился. Жив. Здоров. Все в порядке». Словом, был единый, длившийся полтора часа эмоциональный пик.

Нечто новое пережили участники пуска «Востока-2». Уровень волнения был, естественно, пониже, чем во время полёта первого «Востока». Таких эмоциональных вспышек, какие выдавал тогда Королев (да и не один только Королев), в августе я ни у кого не наблюдал.

Но зато наблюдал другое.

По мере того как Титов начал мерно отсчитывать один виток за другим, стартовое напряжение явно спало. Заполнившие комнаты управления полётом люди (хотя их и распределили по трём дежурным сменам, но, разумеется, никто из «недежурных» никуда не ушёл) постепенно стали чувствовать себя свободнее – не может же человек находиться в состоянии острого напряжения беспредельно.

По углам пошли разговоры. Сначала вполголоса – на темы, непосредственно связанные с происходящим полётом. Потом погромче и на темы, связь которых с полётом «Востока-2» прослеживалась не без труда.

Поступавшие с борта корабля и со станций наблюдения сведения давали все основания для оптимизма: полет шёл по программе. За ночь каждый урвал часа по два-три для сна. Но когда утром все опять собрались в комнатах управления полётом, сразу почувствовалось, что атмосфера вновь электризуется: лица у людей сосредоточенные, никто не шутит, разговоры идут только по делу. Явно полез вверх второй эмоциональный пик этого полёта.

Через сутки после старта «Восток-2» проходил над космодромом: земной шар сделал под космической орбитой нашего корабля полный оборот. Сейчас Титов пойдёт на последний, предпосадочный виток. Должна начаться цепочка жизненно важных сообщений: включение бортовой программы автоматического спуска, ориентация корабля, включение, а потом выключение ТДУ, разделение приборного отсека и спускаемого аппарата… Есть в этом потоке информации и сигналы, так сказать, негативные, отсутствие которых как раз и свидетельствует, что все в порядке. Например, прекращение передач с борта спускаемого аппарата говорит о том, что корабль идёт исправно и вот уже вошёл в плотные слои атмосферы, где антенны – как им и положено по науке – сгорели. Сигнал пропал? Очень хорошо! Значит, события протекают нормально… Говоря об этом, не могу не вспомнить яркое, эмоционально насыщенное и в то же время предельно точное описание прилунения автоматической станции в рассказе «За проходной» очень любимой мною писательницы И. Грековой. Персонажи рассказа, действие которого происходит в «дочеловеческий» период космических исследований, напряжённо слушают писк идущих от станции сигналов. И вдруг писк обрывается – станция, как ей и следовало, уткнулась в Луну. Попали!..

Правда, в действительности все эти позитивные и негативные сообщения стекаются далеко не так аккуратно последовательно, как я сейчас описал. Часто их порядок не очень совпадает с истинной последовательностью происходящих событий. Сообщения по наземным каналам связи идут медленнее, чем сменяются этапы спуска космического корабля. Хронология нарушается. Вот, скажем, пеленгаторы, расположенные на черноморских берегах, уже доложили напрямую, непосредственно на космодром, о пропадании сигналов со спускаемого аппарата, а уже после этого вдруг поступает на корню устаревшее сообщение с дежурящих в Атлантике кораблей о том, что, мол, во столько-то часов, столько-то минут и столько-то секунд по московскому времени закончила работу тормозная двигательная установка. Но ничего, все быстро становится на свои места, хронология событий восстанавливается, и делается ясно, что дела идут исправно – по плану.

В десять часов восемнадцать минут по московскому времени (на космодроме в этот час – самое пекло!) Титов благополучно приземляется.

И вот снова мы сидим в той же просторной прохладной (или это она нам после среднеазиатского зноя кажется прохладной?) комнате в домике над Волгой.

Слушаем Титова.

В креслах вокруг большого стола сидят почти все те же люди, которые четыре месяца назад здесь же, в этой комнате, слушали Гагарина. Только космонавты как бы поменялись позициями: Юра сидит чуть ли не точно на том самом месте, где сидел тогда Герман, а Герман – там, где 13 апреля отчитывался Юра, и докладывает.

Сидящий рядом со мной член комиссии вполголоса замечает:

– Сейчас в этой комнате собралось сто процентов космонавтов, имеющихся на земном шаре.

Действительно – сто процентов. Арифметика правильная.

А внизу, на первом этаже, снова ждут журналисты. Сегодня их уже немного больше, чем было в прошлый раз: появилось два-три новых лица. Итак, мы слушаем Титова.

Он многое успел за сутки пребывания в космосе.

Меня естественно, более всего интересует то, что по моей части: ручное управление ориентацией корабля которое космонавт по заданию опробовал. Титов отзывается о нем хорошо:

– Управлять кораблём легко. Никаких сложностей при выполнении ручной ориентации не почувствовал.

Конечно, сегодня, когда пишутся эти строки, управление космическими кораблями позволяет не только ориентировать их в пространстве, но и с одной орбиты на другую переводить, и друг с другом стыковаться, на небесные тела сажать. По сравнению с этими, реализуемыми в наши дни, возможностями ручная ориентация «Востоков» выглядит весьма скромно. Недаром ещё в то время сказал о ней один инженер:

– Эта наша ориентация – вроде орудийной башни бронепоезда. Поезд идёт по рельсам независимо от воли башенного артиллериста. А он может только вертеть свою башню куда хочет, но не повлиять на траекторию её движения вместе с поездом.

Сравнение показалось мне точным.

И в то же время – неточным!

Ведь, что ни говори, все, что люди умеют сегодня и будут уметь в будущем в области управления космическими летательными аппаратами, все это началось 6 августа 1961 года, когда Герман Титов включил систему ручного управления, взялся за ручку, мягко отклонил её – и космический корабль послушно вошёл в плавное, медленное вращение!

Кстати, о самой дате полёта Титова.

Когда мы расселись, чтобы слушать его доклад, мой сосед бросив взгляд на лежащую на столе свежую газету («Беспримерный космический рейс успешно завершён!»), неожиданно спросил меня:

– Шестое августа… А помнишь, какое событие было шестого августа?

В самом деле, какое? Где-то в подсознании эта дата у меня засела. Без сомнения, что-то существенное в этот день произошло. Но что же именно?.. И вдруг я вспомнил:

– Атомная бомба! Хиросима!..

Да, день в день за шестнадцать лет до полёта Титова экипаж полковника американских военно-воздушных сил Тиббита привёл свою четырехмоторную «сверхкрепость», названную благозвучным женским именем «Энола Гей», к Хиросиме и сбросил на город атомную бомбу.

Два дня спустя была сброшена вторая атомная бомба – на город Нагасаки.

С этого и пошла пресловутая атомная эра… Атомная эра в науке, в военном деле, в дипломатии, в политике, в конечном счёте – во всей жизни людей нашего поколения во всем мире. Иногда дыхание атомной эры делалось таким грозным, ощущалось так остро, что люди ожидали мировой атомной катастрофы буквально с часу на час. Иногда положение виделось не таким безнадёжно критическим. Но того, что получило впоследствии название «разрядки напряжённости», мы за полтора десятка лет, прошедших между окончанием войны и первым полётом человека в космос, почувствовать не успели.

Неужели и только что начавшаяся космическая эра принесёт человечеству нечто в подобном же роде?!

Нет, судя по тому, как она началась, вроде бы не должно так получиться. Хотелось бы верить в разум человечества. Или, на худой конец, хотя бы в присущее всему живому отвращение к самоубийству.

Кроме опробования ручного управления интересной новинкой, о которой тоже рассказал Титов, были сделанные им съёмки. Позднее Алексея Леонова назвали первым космическим художником – за сделанные им рисунки на космические темы. Я думаю, кинематографисты и фотографы с неменьшим основанием могли бы принять в свою корпорацию Германа Титова – как первого космического фотокинооператора. Снял он тогда действительно здорово. Особенно сильное впечатление произвели на меня обошедшие вскоре весь мир цветные фотографии дуги (именно: не привычной нам на Земле прямой линии, а дуги!) горизонта, где узкая кайма нежно-голубого цвета отделяла снежно-белый облачный покров Земли от бездонной фиолетово-чёрной вселенной. С трудом верилось, что привычное нам светлое голубое дневное небо над головой – не более как эта узкая атмосферная полоска… Но я несколько забегаю вперёд – в тот день, восьмого августа, эти фотографии, естественно, обработаны и отпечатаны ещё не были, и нам оставалось довольствоваться наблюдениями космонавта в его устном изложении.

А излагал он свои впечатления, надо сказать, хорошо. Говорил образно, чётко, эмоционально… Заметил многое такое, что как-то сразу приблизило нас всех к живой обстановке на борту летящего в космосе корабля.

Рассказал, например, как открыл тюбик с соком крыжовника:

– Вдруг выскочила капля сока. И повисла у меня перед лицом в воздухе!.. Поймал её крышечкой…

Или про то, что во время вращения корабля Луна прошла в иллюминаторе, как в фильме «Весёлые ребята». Помните, там ещё песенку поют: «Чёрные стрелки проходят циферблат…»

А про срывающиеся на спуске в верхних слоях атмосферы клочья наружной теплоизоляционной обшивки сказал так:

– Как хлопья снега в новогоднюю ночь…

Рассказал и о вещах, хотя далеко не столь приятных, как все эти милые подробности, но несравненно более существенных. В частности, не умолчал о том, что через некоторое время пребывания в невесомости начал ощущать нарушения в работе вестибулярного аппарата – лёгкое головокружение и поташнивание. Правда, стоило ему принять исходную собранную позу и зафиксировать неподвижно голову, как эти неприятные явления стали заметно слабее. А после того как космонавт поспал (первый сон человека в космосе!), почти полностью исчезли.

Наблюдавший Германа Титова врач, опытный авиационный медик Евгений Алексеевич Фёдоров, узнавший вместе со своим коллегой Иваном Ивановичем Бряновым и дублёром Титова Николаевым об испытанных космонавтом вестибулярных нарушениях сразу, на месте приземления, от самого Титова, сказал ему:

– Гера, об этом расскажи на комиссии подробно. Это штука очень серьёзная.

И Титов рассказал.

Рассказал, не поддавшись естественно возникшей вокруг него победно ликующей атмосфере, без преувеличения, всемирного масштаба, на фоне которой вряд ли очень уж хотелось ему произносить какое-то «но».

Это далеко не такое простое дело – не поддаться атмосфере! Особенно атмосфере парадной. Иногда это бывает даже труднее, чем не поддаться воздействию власти, страха, зависти и других, бесконечное число раз отражённых в литературе и искусстве факторов, мощно влияющих на души человеческие. Гораздо труднее!

Титов – не поддался!.. Эту его моральную победу над самим собой я склонен расценивать, по крайней мере, не ниже, чем саму готовность сесть в космический корабль и лететь на нем в космос.

Теперь каждому, кто хотя бы в малой степени связан с космическими исследованиями, ясно, что космонавт-2 оказался первым человеком, реально столкнувшимся с одной из наиболее сложных проблем космонавтики. Невозможно переоценить значение этих его наблюдений, проведённых – в соответствии с благородными традициями многих славных естествоиспытателей – над самим собой. Теперь мы все это понимаем. Но то теперь. А в день, когда Титов отчитывался за выполненный полет, раздались было и такие голоса:

– Ну и стоит ли об этом шуметь? Акцентировать внимание!.. Скажите, большое дело: поташнивало его! Голова кружилась! Нежности телячьи… Это, к вашему сведению, и без всякого космоса случается… Да и вообще – вы можете поручиться, что это у Титова не индивидуальное? Может быть, он просто легко укачивается? А вы сразу на весь белый свет раззвоните… Нет, нечего в бочку мёда подпускать ложку дёгтя. Полет прошёл отлично, космонавт чувствовал себя прекрасно – и все!

Но, к чести руководителей нашей космической программы – а они почти все присутствовали при отчёте космонавта, – подобная страусовая тактика поддержки у них не получила. К возникшим у Титова вестибулярным явлениям решено было отнестись со всей серьёзностью – решено фактически даже без дискуссии.

Единственное, о чем высокий синклит вроде бы на минуту призадумался, – это об «на весь белый свет раззвоните». Может быть, действительно пока не стоит? Не лучше ли подождать подтверждения – или опровержения – в следующих полётах, а уж тогда…

Но, поразмыслив немного, решили и перед лицом «всего белого света» ничего не умалчивать. Мотивов, толкнувших именно на такое решение, я тогда как-то не уловил. Возможно, прослушал. Наверное, были среди этих мотивов и чисто практические: раз уж полёты людей в космос начались, то шила в мешке – если, конечно, таковое в нем имеется – все равно не утаишь. Но были, я уверен в этом, и соображения более, если хотите, принципиального характера: ответственность первопроходцев перед историей!

Так или иначе, и на пресс-конференции, состоявшейся 11 августа в актовом зале Московского университета (такие пресс-конференции после каждого космического полёта быстро стали традиционными), и в опубликованном неделей позже в газете «Правда» рассказе «700000 километров в космосе» – о полёте корабля «Восток-2», и во всех последующих публикациях, докладах, выступлениях на научных конференциях – повсюду этой проблеме уделялось все то внимание, которого она – последующие полёты это, увы, подтвердили – заслуживала. Как, впрочем, заслуживает и по сей день…

Так случилось, что на пусках кораблей «Восток-3» и «Восток-4», на которых успешно слетали в космос мои недавние слушатели Андриян Григорьевич Николаев и Павел Романович Попович, я присутствовать не смог. Приболел. Следил за ходом дел по радио и телепередачам. Убедился, что следить вот так, со стороны, не зная ничего о всех сопутствующих очередной работе конкретных трудностях (без которых, конечно, не обойтись), за сложной, связанной с определённым риском деятельностью людей, с которыми занимался, близко познакомился, гораздо тревожнее, чем находясь непосредственно на место действия, где полная осведомлённость не позволяет разгуляться нездоровой фантазии. Это, наверное, общее правило, пригодное для большинства жизненных ситуаций: ничто так эффективно не противостоит нездоровым фантазиям, как полная осведомлённость.

Но даже издалека, пользуясь той общей информацией, которую получал из газет, по телевидению и радио, я понял самое существенное: в своём противоборстве со зловредным влиянием невесомости на человеческий организм космическая физиология и космическая медицина не оказались бессильными. Данные, привезённые Титовым, заставили резко усилить тренировки космонавтов, направленные на общее укрепление вестибулярного аппарата, а также разработать специальные правила поведения в космическом полёте: меньше менять позу, особенно в период первоначальной адаптации, не вертеть головой, избегать резких движений… И все это дало свои плоды: явлений вестибулярного дискомфорта ни у Николаева, ни у Поповича не наблюдалось.

Так думал я, наблюдая на телеэкране малоподвижные, как бы скованные фигуры космонавта-3 и космонавта-4. Так оно и подтвердилось, когда они, успешно завершив свои полёты, вернулись в Москву… Кстати, в этих полётах был сделан ещё один внешне незначительный, но, как оказалось впоследствии, весьма принципиальный новый шаг: освоившись с невесомостью, космонавты отстегнули ремни и «поплавали» в космическом корабле, насколько это позволяли его ограниченные объёмы. Сегодня при проведении продолжительных и насыщенных многообразной исследовательской работой космических полётов мы себе и представить не можем, чтобы было иначе.

…В следующий раз я прилетел на космодром только первого июня шестьдесят третьего года.

К полёту готовились сразу две ракеты и два космических корабля: «Восток-5» для Валерия Фёдоровича Быковского и «Восток-6» для Валентины Владимировны Терешковой. Даже в огромном, чуть притенённом, как собор, зале монтажно-испытательного корпуса стало непривычно тесновато.

А за его стенами – жара. Такая же, какая была два года назад, когда готовили к пуску «Восток-2». Да ещё с некоторым дополнением в виде здоровенного (наверное, не меньше чем метров на пятнадцать—восемнадцать в секунду) ветра. Того самого ветра, о котором Юрий Черниченко в своём очерке «Яровой клин» сказал, что он – «доменно-жаркий». Из-за этого – несущиеся по всему космодрому тучи песка, за которыми после каждого очередного порыва не видно ни горизонта, ни самого неба. Да, климат здесь – не соскучишься!

Но работа идёт. Идёт, не скажу даже чтобы лучше, чем перед пуском первых «Востоков», но как-то спокойнее. Если можно так выразиться – безнадрывнее. Даже на всякого рода сюрпризы техники всеобщая реакция менее эмоциональная, чем бывало поначалу.

А без некоторых сюрпризов дело не обошлось. Так, один из кораблей все время норовил развернуться не на солнце, а, наоборот, совершенно невежливо – спиной к нему (если, конечно, допустить, что у космического корабля есть спина). С чего это он так? Разобрались: один из блоков с чувствительными элементами при монтаже установили неверно – на 180 градусов от правильного положения. Переставили зловредный блок как надо – дефект ликвидировали… Потом вышла из строя какая-то лампа. Казалось бы, пустяковое дело – сменить электронную лампу. В радиоприёмнике или телевизоре это занимает две-три минуты. В космическом корабле, собственно, процесс замены лампы занимает не больше времени. Но ведь до этой чёртовой лампы надо сначала добраться! А значит – что-то разбирать, демонтировать, снова проверять…

Когда все мыслимые «бобы» уже последовательно состоялись и были столь же последовательно ликвидированы, в переполненную чашу терпения участников подготовки этого пуска упала последняя капля! В уже полностью собранный корабль… уронили отвёртку! Случай явно криминальный хотя бы потому, что такая возможность предусматривалась заранее, почему и было введено строгое правило: на корабле работать только с пустыми карманами. Обидно, когда преподносит очередной сюрприз сложная и, в общем, ещё довольно новая, не до конца познанная техника. Но трижды обидно вот такое – результат чьей-то забывчивости, небрежности, прямого невыполнения правил. На фоне всех ранее преодолённых «бобов» эта несчастная отвёртка произвела особенно сильное впечатление. Королев, когда ему доложили о происшедшем, вопреки всеобщим ожиданиям, даже не забушевал, только почти шёпотом сказал, что «всех уволит», и вышел из комнаты.

К счастью, дело удалось быстро поправить без того, чтобы что-то снова разбирать и перебирать: отвёртку обнаружили и благополучно выудили магнитом. Пока выуживали, никто из стоявших почтительным полукругом у корабля не дышал – так, по крайней мере, утверждали заслуживающие доверия очевидцы этой операции.

Наконец техника в полном ажуре.

И тут возникло новое дело: «пятна на солнце». Служба солнца доложила, что из-за каких-то непредвиденных (я и не знал, что их можно предвидеть) вспышек поток солнечной радиации резко возрос и, пока он не снизится до нормы, лететь нельзя. На вопрос: «А когда же этот ваш поток кончится?» – учёные мужи только пожимали плечами.

– Вот уж никогда не думал, что пятна на солнце так прямо повлияют на мою жизнь! – заметил профессор Иван Тимофеевич Акулиничев. И добавил в разъяснение: – Конечно, на жизнь – на продолжительность командировки в здешние райские края…

Нетрудно себе представить, что все эти наложившиеся друг на друга задержки не могли не влиять и на настроение космонавта, которому – в отличие от всех прочих участников пуска – предстояло в этом выдающем один сюрприз за другим корабле лететь. Вероятно, какой-то осадок в душе Быковского накапливался. Ещё бы: человек собрался, внутренне настроился на большое, рискованное дело, а обстоятельства все держат и держат его в напряжённом предстартовом состоянии! И нет им конца, этим зловредным обстоятельствам, – от астрофизических (знаменитые солнечные пятна) до дисциплинарных (не менее знаменитая отвёртка)…