Текст книги "С человеком на борту"

Автор книги: Марк Галлай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Психология настоящего испытателя!.. Немудрёно, что она присуща Береговому – он ведь и стал настоящим испытателем. Проработал на этом деле шестнадцать лет, по достоинству получил почётное звание заслуженного лётчика-испытателя СССР. Недаром в очерке, который я уже упоминал, Манучаров сказал про Берегового: «Его всегда интересует сущность явлений, с которыми он сталкивается…» Вот так: сущность явлений!

Кстати, раз уж зашла речь о звании заслуженного лётчика-испытателя, должен сознаться: мне каждый раз делается немного обидно, когда, перечисляя титулы и чины Берегового, это звание опускают. Напрасно! Честное слово, не последнее это дело!

Итак, Береговой как испытатель достиг всех профессиональных вершин – как официальных, так и неофициальных (в том числе прочной репутации большого мастера своего дела – трудно назвать титул более высокий).

И – опять неожиданно для всех – снова решил пойти по новому пути, хотя и близкому к лётной профессии, но все же такому, где высшая испытательская квалификация была вряд ли необходима. Стал активно пробиваться в отряд космонавтов. Хотя пробиваться туда ему было очень непросто. Главное препятствие – возраст «за сорок» – сегодня, наверное, препятствием уже не был бы. Но в первые годы полётов людей в космос у нас, как я уже говорил, установка была твёрдая: прежде всего железное здоровье, а значит – молодость! И тут Береговой сделал мудрый тактический ход: использовав очередное медицинское обследование, которое проходил как лётчик-испытатель, попросил пропустить его через программу, установленную для будущих космонавтов, и, несмотря на свою «старость», все положенные испытания выдержал. Выдержал – и попал в тот самый Центр подготовки космонавтов, на посту начальника которого успешно проработал впоследствии не один год. Старинная мудрость гласит, что жизнь человеку даётся однажды. Оказывается, эта, в общем, справедливая истина тоже знает исключения.

Журналист Александр Пумпянский в своей статье о выдающемся американском певце, спортсмене, юристе, борце с социальной и расовой дискриминацией Поле Робсоне сказал: «За недлинный свой век он прожил, по крайней мере, три полные жизни и в каждой достиг предельной высоты».

То же можно сказать и про И.С. Исакова, блестяще прожившего жизнь военного моряка и флотоводца и ставшего потом видным учёным-океанологом, членом-корреспондентом Академии наук СССР (созданный под его руководством «Морской атлас» был отмечен Государственной премией), а затем ещё и самобытным, талантливым литератором.

Наверное, порывшись в биографиях многих, самых разных людей, можно было бы найти и другие примеры таких «повторно прожитых» жизней.

Задание, которое выполнил Береговой в своём новом качестве – космонавта, было как раз такое, какое требовало испытательского подхода. Ему был поручен полет на космическом корабле «Союз-3», то есть, по существу, первом после «Союза-1» В. Комарова корабле этого типа (напомним, что «Союз-2» был аппаратом беспилотным). Береговому предстояло продолжить работу, которую начал и на которой погиб Володя Комаров, – стать вторым лётчиком-космонавтом на «Союзе».

И тут невольно хочется разобраться, что же это такое – первые, вторые, третьи в космических полётах, в лётных испытаниях, в любом новом, небезопасном деле.

Скажем, испытывать «по второму разу» новый самолёт – проще это или сложнее, чем делать это впервые?

На первый взгляд представляется совершенно бесспорным, что проще.

В самом деле, представим себе хотя бы такую, кстати наиболее типичную, ситуацию. Новый опытный самолёт прошёл свои первые – так называемые заводские – лётные испытания. Прошёл успешно: благополучно выполнена вся намеченная программа, выявлены и устранены неизбежные «детские болезни» новорождённой машины, проверено её поведение на самых напряжённых – предельных – режимах полёта, наконец, установлено самое главное – что она исправно летает, составлены первые рекомендации и инструкции по её пилотированию. И тем не менее ведомство, которому новый летательный аппарат предназначен – скажем, гражданская авиация, – обязательно проводит повторные испытания по весьма обширной программе, имея в виду, что оценка поставщика – это одно, а оценка заказчика – совсем другое (эту нехитрую истину в промышленности, в отличие от ателье систем массового обслуживания, усвоили хорошо). Да и эксплуатационный опыт накопить лучше всего в условиях, наиболее близких к тем, в которых машине предстоит нормально использоваться в будущем. Слов нет, могут и в таких приёмочных испытаниях выявиться какие-то капризы новой техники, но вероятность этого несоизмеримо меньше; недаром говорят, что в заводских испытаниях сюрпризы подобного рода – норма, а в приёмочных – чрезвычайное происшествие, ЧП… Поэтому испытывать «по второму разу» машину, благополучно прошедшую всю программу заводских испытаний, действительно всегда проще, чем делать это впервые.

Но случалось в истории авиации, к несчастью, и иначе: новая машина в ходе заводских испытаний погибала. Погибала по причине, далеко не всегда до конца очевидной… Как поступают тогда? Делают новый экземпляр самолёта, вносят в него конструктивные изменения, которые по идее должны исключить предполагаемую (предполагаемую!) причину катастрофы первого экземпляра, в новую машину садится новый лётчик-испытатель. И этот новый испытатель, сначала повторив, как бы пунктиром, пройденное его погибшим коллегой, особо тщательно обследует режимы полёта, на которых произошло несчастье, а затем движется далее по программе, до завершения испытаний. Именно так М.А. Нюхтиков продолжил и довёл до конца испытания, начатые погибшим при их проведении А.Д. Перелётом. В.Ф. Ковалёв завершил работу, начатую Ю.Т. Алашеевым. Г.А. Седов, Г.К. Мосолов и К.К. Коккинаки закончили испытания самолёта, на котором погиб В.А. Нефёдов… Перечень подобных случаев, происшедших в разные годы, к сожалению, нетрудно было бы продолжить.

Так вот, такая «не первая» машина – орешек куда покрепче, чем первая! Если про первую мы говорим, что многое в её будущем поведении неизвестно, то про такую вторую нам уже известно, что есть в её характере опасный пунктик, есть нечто, на чем одна наш друг и коллега уже сложил свою голову. Найти этот пунктик, вызвать его, если он притаился, на себя, полностью раскрыть и выйти победителем – задача непростая. Непростая и с профессиональной, и с психологической точек зрения.

Именно такая задача – впервые в истории космонавтики – досталась на долю Берегового. Ему было доверено сесть в корабль «Союз-3», аналогичный тому, на котором полутора годами раньше разбился Комаров. Мы видим, что с возмужанием космонавтики в неё стало приходить все больше авиационных традиций – в том числе и такие жизненно необходимые, хотя и, прямо скажем, невесёлые, как продолжение дела, на котором закончил свои дни твой товарищ.

Причём тут требуется не пассивная жертвенность – сесть с бледным челом заложника в корабль, дабы выяснить, убьёт он тебя или не убьёт. Нет, нужно работать, нужно действовать, нужно поменьше думать о том, чем все это кончится, и побольше о том, что и как следует сделать, чтобы все закончилось в самом лучшем виде, нужно пустить в дело все, что ты знаешь и умеешь как испытатель.

И Береговой сработал как настоящий испытатель. Это проявилось и в том, как он сделал то, что ему удалось, и как проанализировал то, что не удалось. В результате его полёта было получено много первостепенно важных данных, начиная с самого факта благополучного спуска (это означало, что причины катастрофы Комарова были установлены правильно и что выполненные доработки парашютной системы оказались эффективными) и кончая новыми сведениями о воздействии невесомости на человеческий организм.

Космическая физиология и методика космонавтики обогатились новыми ценными сведениями. Раньше, на «Востоках» и «Восходах», подобные наблюдения просто не могли быть сделаны уже по одному тому, что на них, особенно во время первых витков полёта, космонавтам, в сущности, только и приходилось, что прислушиваться к собственным ощущениям; никаких сколько-нибудь точных и тонких действий от них на этом этапе не требовалось. Новая же техника породила и новую информацию. Впрочем, конечно, не сама по себе техника – осмыслить это новое должен был человек.

А как, интересно, расценивает свою жизнь, вернее – прожитую её часть, сам Береговой? В одной из бесед с читателями он, отвечая на заданный вопрос, отрицательно покачал головой: «Нет, не знаю за собой особых талантов. Мне удалось лишь то, что удаётся всякому, кто по-настоящему хочет идти вперёд. Моя судьба – судьба рядового человека с его слабостями, сомнениями, трудностями».

Да, ничем «суперменским» от такой жизненной позиции не пахнет…

Я так подробно рассказал о Георгии Береговом не только потому, что сама его биография – биография человека, трижды по собственной воле заново начинавшего свою рабочую жизнь, – представляется мне заслуживающей большого уважения, но и в значительной степени по той нехитрой причине, что просто знаю этого человека дольше и лучше, чем, пожалуй, любого из космонавтов, летавших на кораблях «Союз» в дальнейшем.

Поэтому не берусь нарисовать портрет кого-либо из них.

Впрочем, нет – берусь! Но только портрет не индивидуальный, а коллективный. Портрет космонавта современной формации, некоторые черты которого настолько очевидны, что не заметить их просто невозможно.

Кроме всего прочего, мне сейчас интересно вернуться мыслями к той, опубликованной в шестьдесят третьем году статье, которую я написал «с подачи» Королева и в которой пытался разглядеть какие-то определяющие черты деятельности человека в кабине космического корабля, и дать хотя бы грубый прогноз развития этой деятельности в будущем.

Сегодня это будущее стало настоящим. Во многом даже и прошедшим… Тем более хочется разобраться – что я тогда разглядел правильно, а в чем действительность, как говорится, не подтвердила…

Статья называлась «Новая профессия – космонавт». Называлась так в известном смысле полемически, потому что называть профессией деятельность нескольких – их тогда не насчитывалось и десятка – людей, слетавших (именно «слетавших» – одноразово) в космос, можно было не без некоторой натяжки.

Ну а как обстоит с этим дело сейчас?

Сейчас около двух десятков наших космонавтов имеют на своём счёту по два космических полёта, полтора десятка – по три, Олег Макаров – четыре, Владимир Джанибеков – пять.

Это – уже профессия! Тем более, что и между полётами в космос вся жизнь этих людей до краёв заполнена теми же космическими делами: анализом результатов проведённых полётов, подготовкой очередных, созданием новых космических систем, руководством полётами своих коллег…

Подтвердилась вроде бы и высказанная в той статье мысль, что центральной фигурой будущих космических экспедиций окажется учёный, экспериментатор, исследователь, но что при этом «без пилота-космонавта обойтись в обозримом будущем не удастся…» Впрочем, в более далёком будущем, наверное, тоже. Невзирая ни на какие потрясающие успехи в области автоматизации управления. Во всяком случае, если бы мне сегодня (и завтра, и послезавтра) предложили бы выбор: лететь в космос на аппарате, управляемом самыми что ни на есть сверхсовершенными автоматами, или же на аппарате, оснащённом необходимой автоматикой, над которой, однако, стоит живой человек, который контролирует её работу, корректирует программу, включается по своему усмотрению в контур управления, принимает решения в принципиально новых ситуациях, – я бы решительно предпочёл второй вариант. Хочется, чтобы «у кормила» находился человек, который так же, как и я, но, в отличие от автомата, весьма заинтересован в благополучном исходе полёта. Вряд ли это соображение в будущем – все равно, обозримом или необозримом, – исчезнет…

Оправдалось в жизни и моё предположение о предстоящей дифференциации профессии космонавта – её делении на более узкие специальности (пилота, экспериментатора, бортинженера), подобно тому как это имело место в авиации. Правда, по мере развития этой дифференциации стал закономерно развиваться интерес и к её противоположности – взаимозаменяемости космонавтов различного профиля. Отправляясь в двухмесячный полет на орбитальной станции «Салют-4» В. Севастьянов сказал, что у них с командиром корабля П. Климуком «нет жёсткого деления обязанностей». Но, я думаю, «нежесткое» все же было…

В общем, все сколько-нибудь принципиальное – подтвердилось.

Снова оказался прав Сергей Павлович Королев. Он тогда много спорил со мной по существу содержания статьи (ему казалось, что я грешу антимеханизаторскими настроениями – недооцениваю перспективы развития автоматики). Но когда все вопросы «по существу» были обговорены и согласованы, он энергично – как умел это делать! – навалился на меня за форму: требовал большей определённости, уверенности. А я, особенно в том, что касалось прогнозов, норовил подобрать формулировки поосторожнее – мало ли как там дело обернётся в будущем, какие новые факторы заиграют!.. Вот это-то и было не во вкусе СП (помните: «Луна – твёрдая»).

Ещё до полёта Гагарина Королев часто задавал мне – да и не одному, наверное, мне – вопросы, касающиеся деятельности, вернее, в то время ещё только будущей деятельности, космонавта. И откровенно сердился, когда я не мог с ходу выдать ему чёткий однозначный ответ. Однажды даже разразился по этому поводу короткой, но весьма энергичной речью, лейтмотивом которой было: «А для чего же вы тогда сюда прикомандированы!» Не помню сейчас всей этой речи текстуально, но заключительные её слова удержались в памяти:

– …То есть как это – не знаете? А кто же тогда знает? Вы же лётчик. Лётчик-испытатель. А тут ведь совершенно то же самое!

Закончив так, СП все же нашёл нужным после непродолжительной паузы уточнить:

– Почти то же самое.

Ничего себе – почти!.. Конечно, Королев лучше, чем кто-либо другой понимал, что деятельность космонавта не «совсем» и даже не «почти» то же самое, что деятельность лётчика. Но ничего более близкого из всего набора профессий, освоенных человечеством за последние две-три тысячи лет, в нашем распоряжении не было. Единственное, на что оставалось опираться, была профессия лётная. А однажды решив на что-то опереться, Королев опирался уж как следует – всем весом! Всяких там «возможно», «не исключено», «есть основания полагать» не любил. И оказался – по крайней мере, в данном случае – прав. Сегодня написанное больше чем два десятка лет назад не кажется мне неоправданно категоричным. Отказываться от чего-либо из сказанного тогда – оснований нет. Другое дело – дополнить. Потому что предусмотреть заранее все ни я, ни другие авторы высказываний на тему о будущем облике профессии космонавта, естественно, не могли. Жизнь преподнесла много нового, никем не предугаданного. Выдвинула целые проблемы, самого существования которых никто заранее не видел, хотя сейчас мне кажется, что усмотреть вероятность возникновения хотя бы некоторых из них было, вообще говоря, возможно (но это уже, наверное, от того, что называется «задним умом крепок»).

Вот, например, одна из таких проблем – кстати, совсем не научная или техническая, а просто человеческая: что в жизни космонавта самое трудное? Сам полет? Подготовка к нему – всякие там барокамеры, сурдокамеры, центрифуги? Что-нибудь ещё?..

В. Комаров на этот вопрос, заданный ему В. Песковым, ответил прямо, без секунды колебаний:

– Ожидание.

Ожидание!.. О подвигах мужества, совершенных космонавтами, написано (и, конечно, справедливо написано) очень много. Давайте подумаем о другом, пожалуй, не менее трудном подвиге – подвиге ожидания.

Представьте себе: молодой, любящий летать, полный сил лётчик поступает… нет, не поступает (тут это слово в наше время уже почти никогда не подходит) – прорывается в отряд космонавтов. Проходит цикл общих тренировок – барокамеры, центрифуги, парашютные прыжки. Изучает ракеты и космические корабли, знакомится с теорией космических полётов… Все это поначалу для него ново, интересно. И хотя наш будущий космонавт – представитель лётной профессии, одной из самых активных на свете – вскоре начинает замечать, что во всех своих тренировках он скорее объект, чем субъект происходящего, что какая-либо отдача у него ещё только впереди, тем не менее ради того, чтобы лететь в космос, он готов и не на такое…

Но вот кончается этот цикл. И космонавт начинает ждать… Ждать не дни и месяцы – годы! Например, Ю. Артюхин, придя в Центр подготовки космонавтов в 1963 году, полетел в космос в 1974-м – через одиннадцать с лишним лет. Ещё больше – ровно двенадцать лет – провёл, ожидая своего полёта, А. Губарев. А космонавт В. Жолобов – так все тринадцать. Да и у других – в этом смысле более удачливых – их коллег сроки ожидания оказались не намного меньшими… Почему так получилось? Наверное, назвать какую-то одну-единственную, все объясняющую причину тут вряд ли удастся. В печати указывалось на то, что с каждым следующим пуском – в ногу с усложнением космической техники – экипажам приходилось делать все более долгую и трудную подготовительную работу.

Но, конечно, не в одном этом обстоятельстве дело. Возьмём для примера ту же авиацию: современный боевой или гражданский самолёт – машина такого же порядка сложности, что и космический корабль, и уж во всяком случае знаний и навыков (пусть иного профиля) требует от своего экипажа никак не меньше. Но при всем том путь от поступления юноши в лётное училище до самостоятельных полётов молодого лётчика, скажем, на сверхзвуковом реактивном самолёте – днём, ночью, в простых и сложных метеорологических условиях – на двузначное число лет не растягивается…

Наверное, все-таки выпавшая на долю космонавтов необходимость ожидания вызывается тем, что пуски космических кораблей – дело пока ещё далеко не ежедневное: чересчур накладно это было бы, а главное, никакой необходимостью не вызвано. Да и спланировать все пуски – сколько их там будет – на годы вперёд практически невозможно. А кадры должны быть в любом случае наготове. Пусть уж, в крайнем случае, лучше космонавт подождёт своего корабля, чем, наоборот, корабль – космонавта.

С точки зрения интересов дела положение вещей, таким образом, довольно ясно: все идёт правильно. Но это – с точки зрения интересов дела. А давайте поставим себя на место человека – молодого, полного сил, владеющего такой профессией, как лётная, и вынужденного прожить, скажем, одиннадцать лет своей жизни (да ещё каких лет: от тридцатидвухлетнего до сорокатрехлетнего возраста!) если не совсем в пассивном ожидании, то уж во всяком случае никак не на активном деле, а лишь в процессе подготовки к этому делу! Поставим себя мысленно на место такого человека и попробуем представить себе, каково ему!

Космонавтам-инженерам, пришедшим из конструкторского бюро, пожалуй, несколько легче. Но тоже, я думаю, ненамного. Ведь от своего основного, творческого дела – непосредственного, в полную силу участия в создании новой космической техники – они на время, пока проходят подготовку к полёту в Центре, так или иначе тоже отрываются…

Те же или, во всяком случае, аналогичные (с учётом различия во всем жизненном устройстве) обстоятельства беспокоили и беспокоят, судя по сообщениям печати США, и американских космонавтов, сознающих «ограниченность шансов для каждого из них выйти в большой космос» в ближайшие годы.

Многие из них ушли из космонавтики и занялись совсем другими делами. Алан Шепард стал бизнесменом, Уолтер Ширра занялся организацией эстрадных представлений на телевидении, Чарльз Конрад преуспел, пожалуй, больше всех – занял пост вице-президента известной авиационной фирмы «Макдонелл-Дуглас». Разошлись кто куда и многие другие. Ждать своего «следующего шанса» они не захотели.

Нет, непростая, очень непростая эта космическая (или, если хотите, околокосмическая) проблема – поддержание в людях, вынужденно тратящих лучшие годы своей жизни на ожидание, должной бодрости душевной и оптимистического восприятия всей окружающей их действительности. Поддержание того, что называется психологическим тонусом человека.

И когда смотришь на космонавта в предстартовые недели и дни, видишь его бодрым, собранным, подтянутым, не проявляющим ни малейших признаков моральной вымотанности, как говорится, по всем статьям готовым к бою, – всегда думаешь не только о трудной и небезопасной работе, которая ему предстоит, но и о том психологически очень нелёгком испытании – испытании ожиданием, – которое осталось у него за плечами. И каждый раз хочется сказать: «Молодец! Уже сейчас, ещё не поднявшись в лифте ферм обслуживания к входному люку ожидающего тебя космического корабля, ещё не став после короткого сообщения по радио сразу известным миру, уже сейчас ты – молодец!»

Что же помогает будущим космонавтам не терять бодрости духа в долгие годы ожидания? Что вообще создаёт ту здоровую, оптимистическую атмосферу, которая господствует и в космических конструкторских бюро, и в Центре подготовки космонавтов, и на космодроме?

Конечно, многое: и сознание общественной значимости дела, которым они занимаются, и очевидная престижность этого дела в глазах большинства современников, и непрерывное проникновение в новые, интересные научно-технические проблемы, и столь же непрерывное общение с интересными, значительными, крупными как по профессиональному, так и по нравственному счёту личностями, и работа – текущая, достаточно напряжённая, которой исправно (и, я думаю, намеренно) нагружаются все участники предстоящих – в близком ли, в отдалённом ли будущем – полётов. Так что, как ни характеризовать годы, проведённые космонавтами перед стартом, просто тоскливыми их не назовёшь никак.

Но из многих примет, обязательных для морально здорового коллектива (как, впрочем, и для нормальной здоровой личности), хочется назвать одну, в полной мере присущую и нашим космонавтам, и инженерам космических «фирм», и персоналу космодрома, – развитое чувство юмора.

Свидетельств тому – бесчисленное множество.

Вспомним хотя бы авторитетное заключение психолога Ф.Д. Горбова перед стартом первого «Востока»: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»

В таком же духе и дальше.

…Беляев после полёта на встрече с коллективом одного из космических КБ отвечает на вопрос о том, как он оценивает специально сделанную для экипажа «Восхода-2» обувь: «Очень хорошая обувь! Оказалась как нельзя более кстати. Мы её сразу после выхода на орбиту сняли и складывали в неё отснятые кассеты».

…Леонова просят высказать своё мнение о том, абсолютно ли исключена в космическом полёте опасность столкновения с другими спутниками. Отвечает: «Опасность столкновения не может быть абсолютно исключена, если в космическом пространстве в данный момент находится более одного спутника».

…Филипченко, ориентируя корабль «Союз-16» над пустынями Африки, замечает, что поверхность земли однотонная, трудно определить направление её «бега». Сидящий в Центре управления Шаталов тут же по радио обещает заявить по этому поводу решительный протест африканцам, а если это не поможет – поручить Леонову, как признанному космическому художнику, взять краски и разрисовать африканские пустыни в самые яркие и контрастные цвета.

…Губарев и Гречко, состыковавшись на своём «Союзе-17» с орбитальной станцией «Салют-4», которую им предстояло «оживить» и пустить в нормальную эксплуатацию (вот так незаметно мы начинаем называть эксплуатацию космических объектов нормальной), открывают люк, входят – нет, скорее вплывают, поскольку дело происходит в невесомости, – в станцию и обнаруживают бросающийся в глаза плакат: «При входе в дом вытирайте ноги» – весёлый привет от друзей, монтировавших и запускавших «Салют-4».

…На космическом корабле «Союз-19», которому предстояла совместная работа с «Аполлоном», не заладилась работа телевизионной системы. Вышел из строя коммутационный блок. С земли на борт корабля дали рекомендации – как действовать. И Леонов с Кубасовым взялись за починку – и починили! После чего в первом же радиоразговоре с уверенностью бывалых мастеров системы бытового обслуживания предложили: «Если вам нужно что-нибудь отремонтировать, несите к нам».

…Жолобов, получив на борту космического корабля «Союз-21» приветственную радиограмму от друзей, благодарит, но просит в следующий раз прислать… денежный перевод.

…Елисееву, выполнявшему во время совместного эксперимента «Союз – Аполлон» обязанности руководителя полёта от советской стороны, журналисты на итоговой встрече в пресс-центре заметили, что в какое бы время ни проводился телевизионный репортаж из Центра управления, руководитель полёта неизменно был на своём рабочем месте: «Спали ли вы вообще в эти дни?» На что последовал мгновенный – без секундной паузы – ответ: «Спал. В Центр управления приходил только на время телерепортажей».

…Ляхов и Рюмин, летая на «Салюте-6», обнаружили, что вода в Атлантическом океане как бы вспухла в виде длинного – километров этак на сто – вала. Доложили в Центр управления полётом. Находившийся на связи Гречко деловито спрашивает:

– Как расположен вал: в широтном или меридиальном направлении?

– В широтном.

– Так это, наверное, экватор.

…В той же экспедиции у Ляхова пропали часы. В невесомости этому случиться недолго. Искал он их, искал. Сначала в легкодоступных местах, потом в более труднодоступных. Полез с отвёрткой за панель спального мешка. Часов там не нашёл, но вместо них обнаружил надпись: «Чудак! Я уже здесь искал». Это несколькими месяцами раньше Иванченков тоже что-то потерял на станции, тоже полез за панель спального мешка и подумал, что такая ситуация обязательно повторится.

…На очередной пресс-конференции «Космос – Земля» – появилось в практике космических полётов, как мы видим, и такое – журналисты спросили Рюмина (это была для него уже вторая многомесячная космическая экспедиция), не встречался ли он в космосе с неопознанными летающими объектами – пресловутыми «тарелочками». Рюмин сначала добросовестно ответил, что, мол, нет, не встречался, а потом добавил, что надежды на такую встречу не теряет – потому и летает так долго.

Примеры подобного рода можно было бы продолжить до бесконечности.

А вообще-то, я думаю, большой успех у читателей имела бы книга – назовём её условно «Космодромиадой», – в которой было бы собрано лучшее из космического и околокосмического фольклора. Читать такую книгу было бы не только весело (хотя могу поручиться: очень весело!) – она показала бы людей, овладевающих космическим пространством, ещё с одной, далеко не последней в жизни человеческой стороны.

Комментировать проявления космического юмора – как, впрочем, всякого юмора – дело невозможное, да и бесполезное. Хочу заметить лишь одно обстоятельство: большая часть приведённых мною сейчас весёлых шуток (в основном уже обнародованных в многочисленных газетных репортажах) относится к последнему времени – связана с космическими полётами семидесятых—восьмидесятых годов.

Что же, космонавты наших дней стали веселее, раскованнее, более привержены к юмору, чем их предшественники десять, пятнадцать, двадцать лет назад?

Нет, не думаю… Думаю, что скорее стали веселее и раскованнее люди, пишущие, комментирующие, рассказывающие нам о космосе. Поняли, что большое дело от юмора, шутки, улыбки не только ничего не теряет в своём величии, но, напротив, сильно выигрывает в восприятии людей. Что живой человек, находящийся рядом с нами на Земле (даже если физически он находится в данный момент в космосе), – это всегда лучше, чем он же, возвышающийся на пьедестале.

В непосредственном соседстве с юмором, в том же ряду категорий, необходимость которых в таком деле, как космические исследования, кажется с первого взгляда несколько неожиданной, стоит фантазия.

Хотя, вообще-то, о месте фантазии в любом творческом деле в последнее время говорили. Говорили, может быть, не много, но достаточно весомо. Классической в этом смысле стала фраза немецкого математика Гильберта, узнавшего, что один из его учеников собирается бросить математику, чтобы заняться поэзией, и сказавшего по сему поводу:

– Ну что ж. Наверное, для математики у него не хватает фантазии…

После этого уже не приходится особенно удивляться словам одного из пионеров космонавтики Михаила Клавдиевича Тихонравова, сказанным о Королеве в апреле шестьдесят шестого года – в первый День космонавтики, проводившийся без Королева:

– Он был очень возбудимый, увлекающийся человек. Человек богатой, порой необузданной фантазии…

И хотя Королев в обычном, «служебном», общении эту свою склонность к увлечениям и приверженность к фантазии, естественно, несколько припрятывал, поверить в сказанное Тихонравовым, в общем, нетрудно. Но вот Феоктистов – по внешним проявлениям своего темперамента едва ли не полный антипод Королева. И вдруг от Феоктистова мы слышим, что, в его представлении, в человеке «главный талант – увлечённость»! А говоря о попытках найти в беспредельном космосе «следы деятельности каких-то других разумных обществ, засечь сигналы внеземной цивилизации», он признается, что хотя «всерьёз такую проблему мы пока не воспринимаем», но ему в это «хочется верить, скажем так, потому что очень уж грустно, если мы одиноки в мире…».

Согласитесь, такой повод для грусти не очень-то вяжется с устоявшейся в литературе фигурой рационального, суховато мыслящего, чем-то похожего на создаваемые им машины учёного-конструктора.

Чего уж после этого ожидать от людей литературы и искусства. И действительно, Назым Хикмет на вопрос журналиста Н. Мара, что он хотел бы увидеть на Луне, если бы полетел на неё, ответил – ответил в январе 1962 года, когда полет на Луну ещё воспринимался большинством людей на Земле как чистая фантазия (опять она!):

– Новые краски, формы, которых не знает Земля. Слушая Гагарина и Титова, я понял, что, например, чёрный цвет там абсолютно чёрный… Замечу, кстати, что покорение космоса оказывает большое влияние на искусство… Космос будет влиять и на литературу – он требует от писателя большого кругозора и глубины…

Влияние на искусство… Влияние на литературу… Право же, довольно весомое дополнение к тому, что мы говорили по вопросу о том, «а кому он нужен, этот космос?».

И по-человечески очень понятно, почему, особенно в первые годы полётов пилотируемых космических кораблей, многих из нас так потянуло на романтические преувеличения или, по крайней мере, на романтически преувеличенные формулировки. Взять, к примеру, хотя бы выражение: «рейс к звёздам», тысячу раз приложенное к орбитальным полётам. Ведь если нарисовать, соблюдая масштабы, земной шар и огибающую его траекторию такого полёта, то линия пути космического корабля практически сольётся с линией земной поверхности, – ну что, в самом деле, составляет высота полёта в 400—500 километров по сравнению с двенадцатью с половиной тысячами километров – диаметром нашей планеты!.. Так что, строго говоря, это «звёздное» плавание – плавание довольно каботажное. По сути дела…