Текст книги "1968. Год, который встряхнул мир"

Автор книги: Марк Курлански

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

«Сам по себе этот вопрос не вопрос», – сказал Радд. Проблема заключалась не в том, как поступили с жителями Гарлема, и не в том, что администрация выражала поддержку военной машине во Вьетнаме. Дело было в необходимости изменений в американских университетах. Даже комиссия Кокса подвергла критике авторитарное управление в Колумбийском университете, где некоторые правила оставались неизмененными с восемнадцатого века. Коль скоро студенты смогли выступить, это означало, что они могут поставить перед собой цель разорвать связь между корпорациями и университетами, изъяв академию из сферы бизнеса по производству оружия, а Америку – из сферы военного бизнеса. Том Хейден писал в «Рэмпартс»: «Цель, сформулированная в лозунге, написанном на стене университета, состоит в том, чтобы «создать две, три и множество Колумбий»; это означает: пусть забастовка распространится так, что Америка должна будет либо измениться, либо послать войска, чтобы захватить американские кампусы». Цель казалась вполне реальной.

Глава 12
«МЕСЬЕ, МЫ СЧИТАЕМ, ЧТО ВЫ ПРОДАЖНЫЙ НЕГОДЯЙ»

Человек не бывает глупым или умным: он либо свободен, либо нет.

Надпись на стене медицинского факультета. Париж, май 1968 г.

Быть свободным в 1968 году означает не быть в стороне.

Париж, май 1968 г.

Некоторые французские студенты, узнав, что студенты в других странах ниспровергают и крушат все подряд, решили заняться тем же.

Комментарий Алена Пей рефита, министра образования Франции, событий 4 мая 1968 г.

Когда в промозглый Париж пришла весна, президент Франции, семидесятивосьмилетний генерал, – человек из девятнадцатого века, обладавший почти абсолютной властью и управлявший страной в соответствии с конституцией, написанной им самим десятью годами ранее, – обещал сохранить стабильность и выполнял свое обещание.

Этот некоронованный король, лелеявший монархические мечты, время от времени приглашал в свой дворец для консультаций Анри, графа Парижского, претендента на французский престол, выступая в роли хозяина перед королем без королевства. Не считаясь с оппозицией, де Голль с фатальным постоянством действовал так, как будто он был вне политики с обычным для нее поиском союзников. В 1966 году, водворившись в королевских «саль до фет» («парадных апартаментах») Елисейского дворца, на вопрос о здоровье он ответил: «Оно в полном порядке. Но не волнуйтесь: когда-нибудь я умру».

15 марта 1968 года, когда ФРГ, Италия, Испания, США и многие другие страны были охвачены беспорядками, журналист газеты «Монд» Пьер Виансон-Понте написал ставшую впоследствии знаменитой статью, в которой утверждал, что «Франция изнывает от скуки». Приблизительно в то же время де Голль невозмутимо заявил: «Во Франции все в порядке, тогда как в Германии – политические неурядицы, в Бельгии – проблемы с языком, а в Англии – финансовый и экономический кризис». Он постоянно подчеркивал, что французы должны быть ему благодарны за то унылое благополучие, которое он им обеспечил.

В то время как де Голль раздражал весь мир, опрос, проведенный в начале марта консервативной французской газетой «Фигаро», показал, что 61% французов поддержали внешнеполитический курс президента и лишь 13% высказались против. Однако в дальнейшем недовольство политикой де Голля во Франции должно было нарастать. Так считал респектабельный журналист Франсуа Фонтивиль-Алькийе, который в марте 1968 года был привлечен к суду на основании закона восьмидесятилетней давности, запрещавшего любую критику президента. Прокуроры огласили двенадцать цитат из его последней книги «Вновь потерянный авторитет», подпадавшей под обвинение в «посягательстве на честь» главы государства. Закон, принятый 29 июля 1881 года, предусматривал тюремное заключение сроком до трех лет или штраф от ста до трехсот тысяч франков (от двадцати до шестидесяти тысяч долларов по курсу 1968 года) за «нападки» в форме «речей, реплик или угроз, произнесенных в общественных местах или написанных и прозвучавших в прессе».

Вместе с этим эпизодом общее количество случаев применения упомянутого закона с начала президентства де Голля достигло трехсот. Так, некий гражданин был присужден к штрафу в пятьсот франков за возглас «Долой!», брошенный вслед проезжавшему мимо автомобилю президента.

Когда французы говорили, что одобряют внешнеполитический курс де Голля, кроме них, почти никто не разделял такой оценки. Крайний национализм президента, казалось, таил в себе угрозу для большинства международных организаций 1967 год был особенно трудным, или, лучше сказать, это был год, когда де Голль создал максимум затруднений. Он вывел Францию из состава НАТО – организации, в которой она когда-то играла главную роль, – и поставил под вопрос существование ЕЭС, вторично заблокировав вхождение в его состав Великобритании. Его знаменитое заявление после Шестидневной войны, в котором он назвал евреев «высокомерным» народом, возмутило не только представителей еврейских диаспор во Франции и США, но и всю общественность. Даже канадцев де Голль восстановил против себя выражением поддержки сепаратистам Квебека во время выступления с балкона ратуши в Монреале, когда находился в Канаде с официальным визитом.

«Всякому ясно, что в лице де Голля США имеют дело с малоприятным отставником, чьи лучшие годы остались далеко позади», – заявил в Далласе Гордон Мак-Лендон, и его слова были озвучены восемью радиостанциями. В США повсеместно раздавались призывы бойкотировать товары французского производства. Когда при опросе общественного мнения граждан США предложили назвать страны, вызывающие их симпатию, Франция попала почти в самый конец списка (ниже оказались только Египет, СССР, Северный Вьетнам, Куба и Китай). В ходе опроса, в котором англичан попросили выбрать главного преступника двадцатого века, на первом месте оказался Гитлер, а на втором – Шарль де Голль, оставив позади даже Сталина (четвертое место занял британский премьер-министр Гарольд Вильсон). Министр иностранных дел ФРГ Вилли Брандт, человек с чувством юмора, в начале февраля сказал, что власть для де Голля – «навязчивая идея» (правда, вскоре ему пришлось извиняться за эти слова).

Далеко не весь поток критики шел из-за рубежа, несмотря на жесткую охранительную политику де Голля. Французы нового поколения с нетерпением ожидали своей очереди. К этому поколению принадлежал пятидесятидвухлетний социалист Франсуа Миттеран, который все еще оставался на втором плане, позади шестидесятиоднолетнего Пьера Мендес-Франса, левого экс-премьера, вызвавшего крайнее раздражение правых своим решением о выводе французских войск из Индокитая. Появились и новые лица. В то время как в США «новые левые» зачитывались переводами сочинений Камю, Фэнона и Дебре, во Франции вышла в свет книга для респектабельных граждан. Это был «Американский вызов» Жана Жака Серван-

Шребера, издателя умеренно-левоцентристского еженедельного информационного журнала «Экспресс». Книга, в 1967 году ставшая бестселлером во Франции, была переведена на английский язык и в 1968 году стала бестселлером и в США. Сер-ван-Шребер размышлял о времени после ухода де Голля, а также о собственных амбициях и своем месте в новом мире. Единственная избирательная кампания, в которой он участвовал (выборы в Национальное собрание 1962 года), закончилась для него поражением. Впрочем, если произведения могут быть вехами политической карьеры, то эта карьера была на редкость успешной. Во Франции за первые три месяца книга побила все послевоенные рекорды продаж. Главная мысль в произведении Серван-Шребера заключалась в следующем: в течение ближайших тридцати лет США достигнут такого могущества, что Европа станет едва ли не американской колонией. Европейское экономическое сообщество, несмотря на то что с

1 июля 1968 года отменялись таможенные барьеры между странами – членами ЕЭС, не могло достаточно быстро развиваться и, следовательно, в перспективе было обречено.

Основной вывод книги, которую в 1968 году часто цитировали дипломаты и предприниматели, гласил: либо Европа станет такой, как США, либо будет ими «проглочена». Американские компании с их четырнадцатью миллиардами долларов, инвестированными в европейскую экономику, будут играть доминирующую роль. Автор предрекал, что в ближайшие тридцать лет США и Европа шагнут в так называемое постиндустриальное общество. И добавлял: «Мы должны запомнить этот термин, ибо он определяет наше будущее». Среди других сбывшихся прогнозов оказались и такие: «Время и пространство более не будут помехой для передачи информации»; «Разрыв между высокими и низкими заработками в постиндустриальном обществе будет гораздо больше, чем теперь». В то же время он поддержал широко распространенное в 1968 году мнение, будто к концу столетия американцы смогут прямо-таки купаться в огромном количестве свободного времени. Через тридцать лет, предсказывал Серван-Шребер, «Америка станет постиндустриальным обществом с доходом в семь тысяч пятьсот долларов на душу населения. Рабочая неделя будет состоять всего лишь из четырех дней по семь часов. Год будет включать в себя тридцать девять рабочих недель и тринадцать недель отпуска».

Серван-Шребер цитировал прогноз правительственного эксперта: «К 1980 году компьютеры станут небольшими по размерам, мощными и недорогими. Пользование компьютером сделается доступным каждому, кому это необходимо, кто этого желает или обладает соответствующими навыками. В большинстве случаев пользователь будет располагать небольшой персональной консолью, подключенной к обширной центральной компьютерной сети, где огромная электронная память будет хранить информацию по всем отраслям знания».

Эта книга была своего рода предупреждением: «Сегодня Америка находится все еще на одном уровне с Европой, но готова к рывку в ближайшие пятнадцать лет. Пока она также является частью индустриального общества. Однако в 1980 году США вступят в другой мир, и если мы их не догоним, американцы получат монопольное право на высокие технологии, научные достижения и политическое господство».

Серван-Шребер предвидел (хотя и несколько поспешил со своим прогнозом) опасность такой ситуации, когда США станут единственной сверхдержавой. «Если Европа, подобно Советскому Союзу, будет вынуждена сойти с дистанции, Соединенные Штаты останутся одни в своем мире будущего. Такой сценарий неприемлем для Европы, опасен для США и будет иметь катастрофические последствия для всего мира... Нация, обладающая монополией на политическое господство, будет рассматривать империализм как своего рода миссию, а свой успех расценит как аргумент в пользу того, что остальной мир должен последовать ее примеру».

Серван-Шребер считал, что времени крайне мало, а на пути модернизации Франции и Европы лежит главное препятствие – престарелый генерал из девятнадцатого века. «Де Голль из другой эпохи, он представитель другого поколения», – заявил сорокачетырехлетний издатель, летчик-истребитель, сражавшийся за свободу Франции в годы Второй мировой войны. «Он далек от рационализма, тогда как наше время требует именно трезвого расчета». Даже излюбленный генералом образ героя Второй мировой войны более не выглядел убедительным. «Я не люблю героев. Дети, которые боготворят Бэтмена, становясь взрослыми, отдают героям свои голоса. Я полагаю, что после де Голля европейцев будет тошнить от героев», – писал Серван-Шребер».

Серван-Ш ребер был представителем среднего поколения французов, уставших от старика де Голля и вместе с тем настороженно относившихся к новой молодежной культуре. «Я хочу, чтобы мои сыновья, возмужав, стали гражданами великой страны. Я не хочу, чтобы они были людьми второго сорта. Парень двадцати пяти лет, которому нечем гордиться, совершает разные глупости, как то: становится хиппи, едет в Боливию воевать с повстанцами или вешает дома на стену портрет Че Гевары». Изнывавшая от скуки и косности Франция носила в себе два конфликта: один – между поколением людей, переживших войну, и их детьми; второй – между генералом де Голлем и большинством французов.

Существовавшая уже десять лет Пятая республика де Голля и оппозиционные настроения, готовые захлестнуть общество, в котором «ничего не происходило», были порождены алжирской проблемой. Французская колония Алжир, в годы войны ставшая пристанищем для организации «Свободная Франция» де Голля и Временного правительства Франции в изгнании, стала требовать независимости сразу после окончания военных действий. Эта борьба Алжира питала творчество Франца Фэнона и во многом стимулировала антиимпериалистическое движение шестидесятых годов. Пьеру Мендес-Франсу, сумевшему предоставить независимость Индокитаю и Тунису, не хватило политической воли, чтобы «отпустить» Алжир. Хотя борьба с колонизаторами шла почти непрерывно с самого начала французского присутствия, то есть с 1848 года, в стране проживало около миллиона французов; многие жили здесь из поколения в поколение, так что французы считали Алжир своим. Французская армия, сначала разгромленная вермахтом, а потом потерпевшая поражение от вьетнамцев, считала Алжир своей последней позицией, поэтому ни о каких соглашениях не могло быть и речи.

К этому моменту Франция как будто бы уже рассталась с де Голлем. После Второй мировой войны он видел свою миссию в спасении Франции от «левой угрозы». Преследуя эту цель, он культивировал миф о доблестной Франции, героически боровшейся с нацистским оккупационным режимом. В действительности французское движение Сопротивления было в основном коммунистическим, и, помня об этом, многие французы отдавали свои голоса коммунистам. Де Голль предложил французам альтернативу и до конца своих дней настаивал на том, что он являлся единственной альтернативой коммунизму во Франции. В 1946 году французы воспользовались подходящим случаем и лишили его поста главы правительства. Хотя он неоднократно бросал вызов кабинетам социалистов, находясь в непримиримой оппозиции, в 1955 году, в шестидесятипятилетнем возрасте, де Голль официально ушел из политики, завершив свою беспрецедентную карьеру.

Однако к 1958 году и во Франции, и в Алжире возникло столько разных заговоров и «контрзаговоров», что перед Францией встала реальная опасность свержения правительства социалистов в результате переворота, организованного правой военщиной. Войска в Алжире под командованием генерала Рауля Салана никогда не подчинились бы тому правительству, которое решилось оставить Алжир, социалистам же военные не верили. Насколько де Голль был в стороне от этих интриг, остается тайной. Некоторые лица из числа его соратников были, разумеется, в них вовлечены, однако сам де Голль сумел сохранить дистанцию. В качестве лидера одной из французских политических организаций в годы Второй мировой войны он поднаторел в этом виде международной дипломатии. Теперь отставной генерал просто дал понять: если Франция нуждается в нем, он смог бы быть ей полезен. В отношении де Голля было столько подозрений, что в Законодательном собрании у него открыто спросили, не идут ли его намерения вразрез с демократическими принципами И услышали в ответ: «Вы полагаете, что в шестьдесят семь лет я гожусь на то, чтобы начать карьеру диктатора?»

Даже когда правительство стало более сговорчивым и пошло навстречу генералу, было трудно убедить Национальное собрание, влиятельную нижнюю палату парламента, поддержать наметившуюся политическую сделку. Председатель Национального собрания, социалист Андре ле Троке, отверг условия де Голля – роспуск парламента и принятие новой конституции, – в свою очередь, потребовав, чтобы генерал предстал перед депутатами. Де Голль отказался, заявив: «Мне не остается ничего другого, кроме как предоставить вам решить этот вопрос с помощью десантников, а самому вернуться домой, чтобы оставаться там наедине с моей скорбью». После этого он уехал к себе в Коломбе-ле-дез-Эглиз. Однако было ясно, что лишь правительство во главе с де Голлем сможет предотвратить попытку военного переворота. В итоге депутаты согласились со всеми его условиями, включая принятие новой конституции.

Франция обратилась к нему с целью положить конец алжирскому кризису, а вовсе не для того, чтобы реформировать французскую политическую систему. Мало кто из современных монархов (и никто из лидеров демократических стран) обладает такой абсолютной властью, какой де Голль в своей Конституции наделил президента Пятой республики – президента, которым в обозримом будущем должен был стать он сам. Президент может преодолеть депутатское вето, назначив референдум или распустив парламент. Президент обладает правом законодательной инициативы и решает, какие законопроекты будут обсуждаться в парламенте и в какой редакции. Он может блокировать предложения о снижении налогов или увеличении расходов. Если по истечении десятинедельного срока депутаты не утвердили проект бюджета, президент имеет право легализовать его своим указом.

4 сентября 1958 года генерал официально ввел в действие новую Конституцию, стоя перед огромной, высотой в двенадцать футов, римской цифрой V, обозначавшей для вновь провозглашенной Пятой республики символом победы. Де Голль никогда не упускал возможности использовать свой любимый миф, будто он один, без посторонней помощи, спас Францию от фашизма. Впрочем, для молодого поколения литера V была символом мира, означавшим ядерное разоружение. Де Голль, мечтавший о французской водородной бомбе, не знал и не хотел знать ни о молодежи, настроенной против гонки ядер-ных вооружений, ни о молодых людях, выступавших против его конституции и выходивших на улицы Парижа с плакатами, на которых было написано слово «фашизм». Полиция разгоняла молодежь, сумевшую отбить несколько таких нападений благодаря сооружению баррикад.

Одна из причин, почему де Голль смог вступить в должность на собственных условиях, заключалась в том, что он шел навстречу незавидной ситуации. Эта ситуация была даже хуже той, в которой оказался в 1968 году Линдон Джонсон. Франция переживала трудные времена, ведя непопулярную колониальную войну. Пытки и другие зверства, практиковавшиеся в борьбе с жестоким и непримиримым Движением за независимость Алжира, дискредитировали Францию, стремившуюся смыть пятно позора германской оккупации. В 1968 году Линдон Джонсон знал, что, если он решит прекратить войну во Вьетнаме, сторонники продолжения войны и сами военные примут его решение. Для де Голля же прекращение войны в Алжире означало вероятность массовых волнений. Впрочем, продолжение войны сулило аналогичные последствия.

Во Франции нарастало антивоенное движение, собиравшее внушительные манифестации, встречавшие жестокий отпор со стороны полиции. Широкие слои французского общества, включая некоторых ветеранов, выступали против войны. Серван-Шребер был откровенным противником войны в Алжире. Отслужив там, он написал книгу «Лейтенант в Алжире», за которую его безуспешно пытались предать военному суду.

Алену Гейсмару, французскому еврею, было девятнадцать лет, когда де Голль пришел к власти. Его отец погиб в борьбе с нацистами, а дед был отправлен в концентрационный лагерь. Самые первые годы своей жизни Ален провел во Франции, где его прятали. Этот жизненный опыт сформировал его как личность. «Во время войны в Алжире я обнаружил в нашей армии кое-что из практики нацистов, – говорил он позже. – Масштаб был не тот, о геноциде речи не шло, однако имели место пытки и существовали «фильтрационные» лагеря. В 1945 году нам говорили, что с этим покончено навсегда, но в 1956 году я понял, что это не так».

Война в Алжире способствовала радикализации французской молодежи. В 1960 году, когда антивоенное движение во Франции достигло своего апогея, в студенческих организациях взяли верх левые радикалы, тогда как в течение многих лет ими руководили правые. Гейсмар принял активное участие в антивоенном движении и был одним из организаторов демонстрации в Париже в октябре 1961 года. Полиция открыла огонь по алжирским демонстрантам. «Я видел, как они расстреливали алжирцев», – вспоминал Гейсмар. После той расправы трупы находили в Сене, однако до сих пор неизвестно, сколько тогда погибло людей. Во Франции этот инцидент открыто не обсуждался вплоть до 90-х годов.

В 1962 году де Голль наконец-то сумел прекратить войну в Алжире²²22
  По сути, это была полная капитуляция Франции: Алжир получал независимость, а французы, имевшие собственность на его территории, теряли ее практически без компенсации. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Алжир стал независимым, и Франция вступила в один из редких для нее периодов мира и стабильности в двадцатом столетии. Французские 60-х начались с акции популярной радиостанции «Европа-1», которая анонсировала открытый для всех желающих концерт в Париже, на площади Нации. Неожиданно для всех на площадь пришли тысячи молодых людей. Записи и живая музыка, в основном американская и британская, звучали непрерывно почти всю ночь напролет. Французы привыкли к танцевальным вечерам в День взятия Бастилии, когда люди танцевали под «На мостах Парижа» или «Жизнь в розовом свете», исполнявшихся на аккордеоне, но открытый для всех желающих рок-концерт, продолжавшийся всю ночь на свежем воздухе, – это было что-то новое.

В шестидесятых годах Франция переживала мощный экономический подъем. Между 1963 и 1969 годами реальная заработная плата выросла на 3,6% – рост, обеспечивший превращение Франции в общество потребления. Как-то вдруг у французов появились личные автомобили. В квартирах устанавливались туалетные комнаты, хотя к 1968 году лишь половина парижских домов была ими оборудована. Франсуа Миттеран говорил об обществе потребления, «которое пожирает само себя».

Французы приобретали телевизоры и телефоны, хотя служба, подключавшая телефонную связь, работала медленно и Франция все еще отставала от многих европейских стран по количеству телевизоров. На государственном телевидении не было ни одного интересного канала, хотя оно, помимо всего прочего, обладало и таким преимуществом, как полное отсутствие коммерческого начала. Впрочем, в скором времени французы ощутили на себе могущество телевидения. Самая первая телестудия с черно-белым изображением начала свои трансляции в 1957 году. Борьбу за гражданские права, события американской войны во Вьетнаме и демонстрации, направленные против этой войны, можно было наблюдать по телевизору во многих французских гостиных, тогда как французскую войну в Индокитае никто по телевизору не показывал. Де Голль довольно эффективно использовал этот новый инструмент, всецело находившийся в распоряжении президента, не только для обеспечения контроля за освещением проводимой им политики, но и для саморекламы. «У де Голля роман с телевидением, – говорил Серван-Шребер. – Он оценил возможности средств массовой информации лучше, чем кто-либо другой». Владельцы печатных СМИ были в ярости, когда де Голль пообещал допустить на телевидение частных предпринимателей; многие расценили это как попытку отвлечь внимание публики от прессы, которая могла позволить себе критику президента, и, напротив, привлечь внимание к телевидению, находившемуся под контролем государства.

В 1965 году во Франции прошли первые президентские выборы с прямым голосованием – президент, как когда-то, выбирался простым большинством голосов. Эти выборы также стали первой телевизионной избирательной кампанией. Вместе с тем во Франции это были первые выборы, находившиеся под контролем наблюдателей. Чтобы избежать даже намека на какую-либо предвзятость, в течение последних двух недель избирательной кампании де Голль ежедневно предоставлял каждому из кандидатов по два часа эфирного времени на государственных телеканалах. Эффект, произведенный появлением на телеэкранах Франсуа Миттерана и Жана Леканэ, был ошеломляющим. Большинство французов никогда прежде не видели кандидатов на пост президента, за исключением самого де Голля, который постоянно мелькал на телеэкране. Тот факт, что Миттеран и Леканэ вообще попали на телевидение, ставил их вровень с де Голлем. Было невозможно не отметить, насколько молодыми и энергичными казались оба по сравнению с генералом. Де Голль победил на выборах, но только после второго тура, когда в поединке с Миттераном ему удалось получить необходимое простое большинство. Вопреки тому, что он о себе думал, де Голль вовсе не был «неприкасаемым монархом».

В середине 60-х во Франции начался рост цен, и правительство опасалось влияния инфляции на состояние экономики страны. На росте цен сказалось, в частности, резкое увеличение численности населения за счет иммигрантов из Северной Африки, в основном христиан и евреев (всего около миллиона человек). В результате резко возрос уровень безработицы.

В 1967 году правительство приняло ряд мер, направленных на решение экономических проблем. Однако рабочим казалось, что эти меры направлены против них. Реальная заработная плата снижалась, а отчисления в фонд социального страхования росли: ставки платежей увеличились вследствие расширения круга клиентов системы страхования за счет сельскохозяйственных рабочих. Дождливым днем 1 Мая, после пятнадцатилетнего забвения, традиционно радикальная Коммунистическая партия, организовав первомайскую демонстрацию на площади Бастилии, когда рабочие, подняв руки, сжатые в кулак, пели «Интернационал», вновь напомнила о себе.

В соответствии с новыми стандартами жизни все больше французов стремились получить высшее образование, однако и они не были счастливы в своих переполненных аудиториях. В 1966 году студенты университета в Страсбурге выпустили прокламацию «О жалкой жизни студентов», где, в частности, говорилось: «Студент представляет собой самое презренное существо во Франции, за исключением священника и полицейского... Когда-то университеты пользовались уважением: студент упорно верил в то, что ему повезло, коль скоро он здесь учится. Но он пришел слишком поздно... «Механически» изготовленный специалист – такова в наше время цель «системы образования». Современная экономика требует массового производства студентов, которые остаются необразованными и, как следствие, неспособны размышлять».

В 1958 году в университетах Франции обучалось сто семьдесят пять тысяч студентов, а к 1968 году их было уже пятьсот тридцать тысяч – вдвое больше, чем в Великобритании. Однако во Франции вручалось вдвое меньше дипломов, чем в британских университетах, потому что три четверти французских студентов бросали учебу, не закончив курса. Вот почему де Голль поначалу недооценил студенческое движение; он полагал, что вовлеченная в него молодежь просто не желает сдавать экзамены. Университеты были переполнены (только в парижской системе высшего образования насчитывалось сто шестьдесят тысяч студентов), поэтому, как только студенчество начинало митинговать, к колоннам молодежи присоединялось множество сочувствующих. Не следует забывать и об учащихся университетских колледжей и лицеев, у которых были те же проблемы, что и у студентов высших учебных заведений.

В большинстве университетов, особенно в Нантере, помещения кампусов были малопригодны для проживания и обучения. Кроме того, французский университет – даже в большей степени, чем американская высшая школа, – представлял собой абсолютно авторитарную систему. В то время как будущее Франции, будущее Европы, новые отрасли научного знания и новые технологии вызывали оживленные дебаты (что объясняет успех у публики таких книг, как «Американский вызов»), студенты не имели возможности обсуждать ни одну из этих проблем. Диалога между преподавателями и студентами не существовало – ни в аудиториях, ни вне их. Решения принимались к исполнению без какого бы то ни было обсуждения.

В мае на стене Сорбонны появилась надпись: «Профессора, вы так же устарели, как ваша культура». Смеяться над возрастом французской культуры стало новым способом «борьбы с предрассудками».

Однако учителя и профессора тоже были лишены свободы слова. Ален Гейсмар, ставший профессором физики и директором Национального союза преподавателей высшей школы, впоследствии вспоминал: «Представители молодого поколения чувствовали, что не хотят жить так, как жили прежние поколения. Я ставил в вину поколению Освобождения упущенную возможность модернизации общества. Они всего лишь хотели вернуть назад все то, что было прежде. Де Голль возглавил движение Сопротивления, освободил Францию, остановил войну в Алжире, и он же ничего не понял в настроениях молодежи. Он был великим человеком, который слишком долго жил».

Химики знают, что некоторые очень устойчивые элементы в сочетании с другими, казалось бы, инертными, элементами, могут внезапно произвести взрыв. В недрах этого скучного, пресыщенного, самодовольного общества скрывались едва заметные элементы – радикально настроенная молодежь и безнадежно устаревший в прямом и переносном смысле слова лидер нации, переполненные университеты, озлобленные рабочие, потребительские настроения, охватившие одних и вызывавшие отвращение у других, конфликт поколений и даже, может быть, сама скука, – их соединение не могло не произвести взрыв.

Это началось с «полового вопроса» в конце января, когда Франция все еще томилась от скуки. Студенты университета в Нантере (это заведение представляло собой комплекс на редкость безобразных бетонных сооружений, построенных четырьмя годами ранее; одиннадцать тысяч студентов сгрудились в нем на окраине Парижа) подняли проблему студенческих общежитий для лиц обоего пола. Правительство не отреагировало на их требования. Когда Франсуа Мисоф, министр по делам молодежи, приехал в Нантер, невысокий рыжий студент попросил у него прикурить. Это был Даниэль Кон-Бенди, один из студенческих лидеров. Затянувшись табачным дымом, он сказал: «Господин министр, я прочел вашу “белую книгу”, посвященную проблемам молодежи. На трехстах страницах нет ни слова о “половом вопросе”».

Министр ответил, что приехал с целью продвижения спортивных программ; по его мнению, они должны гораздо больше интересовать учащихся. К удивлению министра, его слова не вразумили рыжего студента, который вместо ответа повторил свой вопрос относительно «половой проблемы».

«Неудивительно, что студента с такой физиономией, как у вас, волнует эта проблема. На вашем месте я бы утопился». – «Вот ответ, достойный гитлеровского министра по делам молодежи».

Один этот разговор сделал Кон-Бенди настолько известным, что едва ли не каждый парижский студент знал его просто как Дени. Краткий диалог между студентом и министром стал формулой, которой предстояло повторяться снова и снова во всевозрастающем масштабе до тех пор, пока вся Франция не перестала работать, а Дени прославился на весь мир как Красный Дени.