Текст книги "Знаменитые эмигранты из России"

Автор книги: Марк Рейтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Рахманинов оказался прав. Тотчас же по приезде в Россию он с жаром принялся за работу. А работал он над своим Вторым концертом. Прежде всего он закончил адажио и финал, который и исполнил с большим успехом на концерте, организованном Дамским благотворительным обществом. Концерт этот состоялся в самом начале декабря 1900 года. Впервые все произведение целиком было исполнено в октябре 1901 года в филармоническом концерте под управлением Зилоти.

Газеты отозвались об этом рахманиновском произведении восторженно: «Вот что достойно быть особенно отмеченным, так это Второй фортепьянный концерт С. В. Рахманинова, концерт, полный жизни, поэтической дымки, необыкновенно задуманный, чуждый всякой обыденности». И суждение это не было пристрастным; очень скоро концерт приобрел уже международную известность. Зилоти исполнил его на концерте в Лейпциге, а сам Рахманинов впоследствии чаще других включал Второй концерт в свой концертный репертуар.

Практически одновременно с концертом Рахманинов написал сюиту для двух фортепиано в четыре руки, посвятив ее А. Б. Гольденвейзеру. Летом же 1901 года была написана виолончельная соната, посвященная знаменитому виолончелисту А. Брандукову, другу композитора (соч. 19). Одним словом, Рахманинов вернулся к творческой жизни в полной мере.

А в 1902 году Сергей Васильевич просил руки Наташи Сатиной. Л. Д. Ростовцева вспоминает: «В один из наших приездов в Москву мы узнали радостную новость: Сережа женится на Наташе. Лучшей жены он не мог себе выбрать. Она любила его с детских лет и, можно сказать, выстрадала его. Она была умна, музыкальна и очень содержательна. Мы радовались за Сережу, зная, в какие надежные руки он попадает, и тому, что горячо нами любимый Сережа остается в нашей семье…».

Правда, Рахманинову пришлось обивать пороги официальных учреждений, чтобы добиться разрешения на брак, ведь они с Наташей были двоюродными братом и сестрой, а в то время в России браки между такими родственниками были запрещены. Сергей Васильевич, однако, оказался очень настойчивым, и разрешение в конце концов было получено. Было и еще одно препятствие: Рахманинов не ходил в церковь и не исповедался, а без справки об исповеди священник не имел права венчать. Эту трудность также удалось преодолеть, один только Бог знает, как.

Молодые обвенчались и отправились в свадебное путешествие в Швейцарию, где и провели лето. «Здесь природа очень красива и чудный Еоздух», – писал Рахманинов Морозову. В Швейцарии Рахманинов заканчивает несколько романсов и кантату «Весна».

В 1903 году у Рахманиновых родилась дочь Ирина. Сергей Васильевич оказался очень любящим и заботливым отцом. Из воспоминаний Л. Д. Ростовцевой: «Он помнил свое детство, помнил, как мало видел ласки и заботы со стороны своих родителей, и дал себе слово, что его дети будут всегда окружены самой горячей любовью и вниманием».

Осенью 1903 года Сергей Васильевич закончил оперу «Скупой рыцарь» на текст Пушкина. Несколько позже, летом 1904 года, он уже работал над следующей своей оперой «Франческа да Римини». Собственно, начата эта опера была почти пятью годами раньше. Еще в 1898 году Рахманинов писал П. И. Чайковскому относительно либретто к этой опере; одна из сцен (сцена Паоло и Франчески) написана была уже в 1900 году.

В 1904 году Рахманинов снова начинает работать в Театре, но на этот раз уже в Большом. Проработал он там всего два сезона, с 1904 по 1906 год, но работа эта очень много ему дала. Тогда же в Большой театр пришли работать и Шаляпин, и несколько других выдающихся артистов.

Нужно отметить, что приход Рахманинова в Большой театр весьма благотворно сказался на музыкальной стороне дела. В то время дирижером в театре был Альтани, который не способен был раскрыть истинную глубину многих исполняемых здесь произведений. Рахманинов принес сюда свежую струю, став создателем новых традиций в истолковании русской оперы. Что интересно, за время своей работы в Большом театре он ни разу не дирижировал ни одной иностранной оперой, исполняя лишь русские классические. Новую жизнь обрели «Иван Сусанин» Глинки, «Борис Годунов» Мусоргского, «Русалка» Даргомыжского, «Князь Игорь» Бородина, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковского. Здесь же Сергей Васильевич исполнил две собственные оперы: «Скупого рыцаря» и «Франческу да Римини» (было это в 1906 году).

Особо следует отметить работу Рахманинова над «Иваном Сусаниным» Глинки. Местами он восстановил подлинный авторский текст, который в предыдущей трактовке был изменен. Иначе, более трагично и значительно стала исполняться увертюра. Пересмотрен был темп танцев в польском акте. Все в совокупности попросту вернуло опере то, что вкладывал в нее сам автор.

Рахманинов сделал и еще одно нововведение: раньше дирижер помещался прямо перед сценой, спиной к музыкантам. Таким образом во время спектакля он мог видеть лишь то, что происходит на сцене. Рахманинов переместил дирижерский пульт ближе к зрительному залу, так что теперь дирижер видел и сцену, и оркестр.

На первых порах артисты побаивались нового дирижера: он был очень строг и требователен, общался со всеми весьма официально, так сказать, «держал дистанцию». Но очень скоро его талант, справедливость и беспристрастность были оценены; им начали восхищаться. С ним было очень интересно работать, работа стала по-настоящему творческой. С первых дней своего пребывания в Большом Рахманинов ввел новый порядок: теперь каждый певец должен был проходить свои партии вместе с дирижером, раньше такого не было.

А в стране тем временем ситуация накалялась: наступил 1905 год. Сергей Васильевич никогда особенно не интересовался политикой и не стремился в ней разобраться, тем не менее, как и всякий порядочный человек, он составил собственное мнение о происходящем. Здесь следует упомянуть о том, что его тетка, Варвара Аркадьевна, была близка к одной из подпольных организаций. Есть предположение, что, будучи близкой к благотворительному тюремному комитету, она принимала участие в организации побегов заключенных. А вот то обстоятельство, что ей поручили хранение запрещенной литературы, это уже не просто предположение: одна из конспиративных квартир находилась по соседству с ее собственной квартирой, в ней жил приятель ее сына; оттуда ей и приносили эту литературу, которую она прятала у себя. Рахманинов, естественно, в этой деятельности никакого участия не принимал, но, разумеется, прекрасно понимал, что здесь происходит. В 1905 году ему довелось наблюдать один из эпизодов расправы казаков над демонстрантами, зрелище это произвело на него удручающее впечатление. Пожалуй, образ мыслей Рахманинова можно считать попросту либеральным: он сочувствовал политическим заключенным и периодически выражал возмущение политикой Государственной Думы. А через десяток с лишним лет (а именно в 1919 году) Рахманинов говорил: «Царь делал не много такого, что могло бы способствовать развитию музыки. Вспомним, что в большинстве великие русские композиторы вынуждены были сочинять музыку между делом, а средства к существованию добывать другой работой. Последнего царя – Николая – редко видели на концертах, и он почти совсем не интересовался достижениями в области музыки своей страны». Добавим, однако, что у русского царя, как и у всякого человека, был свой круг интересов, а также множество проблем, которые нужно было разрешать. Вряд ли можно надеяться, что правитель будет интересоваться всем, что только есть в государстве, так всегда было и так всегда будет.

На события 1905 года Рахманинов откликнулся на свой лад: он включил в свой репертуар «Дубинушку» в обработке Римского-Корсакова. Песня эта была тогда очень популярной и считалась революционной. Точнее, таковым было намерение Сергея Васильевича (он писал об этом Римскому-Корсакову в 1906 году), оно так и осталось неосуществленным, поскольку Рахманинов отправился за границу.

Итак, после революционных событий 1905–1907 годов в стране наступил период реакции. Это чрезвычайно отрицательно сказывалось на развитии искусства в целом и музыки в частности. В этот период в российском искусстве прочно утвердился модернизм, имеющий, безусловно, свою прелесть, но не принимаемый самим Рахманиновым всерьез.

Пробольшевистски настроенные деятели искусства высказывались на предмет этого течения весьма резко. Горький, например, заявлял, что десятилетие 1907–1917 годов заслуживает имени самого позорного и самого бездарного десятилетия в истории русской интеллигенции, когда после революции 1905 года значительная часть интеллигенции отвернулась от революции, скатилась в болото реакционной мистики и порнографии, провозгласила безыдейность своим знаменем. Сказано чрезвычайно резко, но следует учесть, что терпимость – одна из самых редких добродетелей на свете. Итак, провозглашен был лозунг «искусство ради искусства», на первое место выводилась красота формы в ущерб содержанию. Это стало приметой времени. Мариэтта Шагинян скажет позже: «Было душно, как перед грозой, время казалось остановившимся, внеисторичным. В воздухе, в настроении общества были ожидание, страстная потребность, чтобы произошло нечто и чтобы ритм времени, движение истории вновь стали ощутимыми. Люди искусства и учащаяся молодежь становились неврастениками, болели глубоким внутренним кризисом».

Модернизм очень быстро становился чуть ли не преобладающим течением в музыке. Мистическими замыслами увлекается Скрябин, в сарказм и проформу уходит Прокофьев. В русской музыке в этот период, пожалуй, всего три композитора– Танеев, Глазунов и Рахманинов – продолжают реалистическую линию в своем творчестве. Рахманинов, правда, тоже не чуждался новых веяний, но они носили у него лишь характер экспериментов, сам он, как правило, оставался ими недоволен.

Как ни странно, несмотря на царившую в России атмосферу неопределенности и всеобщей потерянности, именно Рахманинов очень скоро становится кумиром москвичей, особенно молодежи. В эти годы (перед первой мировой войной) Рахманинов очень напряженно работает, много сочиняет, дает концерты. Выступления его не просто успешны, ему устраивают овации и буквально осыпают цветами. Оживились и критики. Пресса также разделилась на два лагеря: одна часть отстаивала модернистские тенденции, другая же отстаивала право реализма на приоритет. Сторонники как одного, так и другого лагеря друг с другом особенно не церемонились, как это водится у газетчиков. Рахманинов же и его популярность оказались весьма подходящим яблоком раздора, прекрасной темой для полемики. В одной из своих статей о Рахманинове Мариэтта Шагинян упоминает об этом разгуле журналистско-критических страстей: «Бесстрастного взгляда на музыку Рахманинова нет», – читаем мы в одной из критических статей того времени. В ненависти, с которой некоторые критики относятся к Рахманинову, считает автор, «есть что-то подозрительное, – слишком истерическое, слишком теряющее хладнокровие».

А вот выдержка из статьи о Рахманинове в «Русском слове» (1913 год): «Теперь, когда в музыке заняли прочное место крайние течения, новые произведения г. Рахманинова всегда принимаются с особой нервностью, г. Рахманинов – тот столп, вокруг которого группируются все поборники реального направления, все те, кому дороги основы, заложенные Мусоргским, Бородиным, Римским-Корсаковым и Чайковским. В то же время на г. Рахманинова в виду его несомненной силы и талантливости с особым ожесточением нападают представители крайних групп, для которых г. Скрябин является своего рода лозунгом».

Что ж, мода есть мода; Рахманинова обвиняли в том, что он отстает от времени, что он чуть ли не ретроград. Вот слова одного из его критиков: «Рахманинов – композитор с вполне ясно и откровенно выраженным уклоном в сторону музыкальных идей прошлого. Он органически сросся со своим ныне несколько старомодным стилем и в ряду современных композиторов стоит особняком, являясь последним из музыкальных могикан прошлого столетия, упорно не замечая новых течений в музыке».

Пожалуй, одним из самых ожесточенных критиков Рахманинова был некий господин Каратыгин, обвинявший композитора чуть ли не в бесстыдстве, с которым тот «обнажает душу» перед широкой публикой. Критика его попросту карикатурна: «…эта самоуверенная бесцеремонность, с которой композитор постоянно преподносит нам обильные коллекции самых явных музыкальных трюизмов под гарниром из вкусно состряпанной, но в высшей степени поверхностной фортепианной, либо оркестровой орнаментики, весь этот ухарский жар и пыл рахманиновских «подъемов» в духе разбавленного Чайковского, все это, в силу какой-то странной психологической реакции, кажется тем более фальшивым, ходульным, дешевым, чем больше «искренности» и «души» чувствуется в каждом повороте рахманиновской музыкальной мысли». Злобный бред, хуже же всего то, что автор бреда действительно так думал, и у него было множество сторонников.

Вряд ли подобные высказывания особенно задевали Рахманинова, слишком они были несуразны, да и поклонников его творчества было очень много, а это что-нибудь да значит.

Особенно поддерживал Рахманинова видный московский критик Н. Д. Кашкин, друживший с Чайковским. Модернизм он определяет как «патологическое состояние» современного европейского искусства, проповедующего «полное оскотение». Тоже сильно сказано. Вот что пишет он по поводу Третьего концерта Рахманинова: «Новое произведение г. Рахманинова еще раз доказывает, что можно писать и в настоящее время в высшей степени интересные сочинения, не прибегая ни к каким изысканностям модернизма».

Был и еще один довольно известный критик (Сахновский), вставший на защиту реализма в целом и музыки Рахманинова в частности. Модернизм он именовал «осло-хвосто-эго-кубо-буйно-футуризмом», добавляя при этом, что данное направление, вернее, его представители, стремятся, «ничего достойного взамен не давая, забросать комьями грязи собственной, самомнимой бездарности Баха и Бетховена, Праксителя и Фидия, Рафаэля и Тициана».

Тот же самый Сахновский защищал Рахманинова от обвинений в подражании Чайковскому или кому бы то ни было еще. Да, действительно, Рахманинов следовал традициям великих русских композиторов, отнюдь не подражая им при этом, стиль у него был свой собственный, отличный от других.

Именно в связи с полемикой вокруг творчества Рахманинова в музыкальной критике затронут был тогда вопрос о взаимоотношениях композитора и слушателя. Споры спорами, а слушателей у Рахманинова было очень много, и они его по-настоящему любили, на что сторонники модернизма явно не желали обращать внимания, утверждая, что он лишь потворствует несколько даже низменным вкусам публики. Декаденты же, проповедовавшие искусство ради искусства, на мнение публики старались внимания не обращать, на отрицательные отзывы возражая: «Вы отстали совершенно безнадежно».

Именно тогда в защиту Рахманинова выступила и Мариэтта Шагинян: «У Рахманинова нет интереса к мистическим прозрениям, он весь на земле. Темы его или задушевны или трагичны, но всегда бесхитростны. «Я хочу быть человечной», – упорно говорит его музыка… И вот теперь мы присутствуем при зрелище столь же величественном, сколь незаметном, при зрелище, весь смысл которого уяснится лишь на отдалении, в перспективных стекляшках будущего, – присутствуем при борьбе за искусство музыки…»

За те два года, что Сергей Васильевич проработал в Большом театре, он почти ничего не сочинял, у него просто не было на это времени. Именно это и стало причиной принятого им решения оставить работу в театре и переключиться на композицию. Он стал достаточно известен и мог позволить себе такую роскошь.

На первых порах работа продвигалась с трудом, да это и неудивительно после двух практически бесплодных лет. Тем не менее уже летом 1906 года Рахманинов написал несколько романсов и начал работать над двумя операми: «Саламбо» и «Монна Ванна». К сожалению, ни та, ни другая так и не были закончены.

Следующие три зимы подряд Рахманинов провел в Дрездене, на лето же приезжал в Ивановку. Из-за границы он часто писал друзьям, делясь с ними впечатлениями, в особенности музыкальными: «За последнее время я слышал здесь (в Дрездене) много интересных вещей. Перечислю их: «Missa Solemnis» Бетховена, «Самсон» Генделя, «Hohe Messe» Баха и «Paulus» Мендельсона. Затем в театре видел «Тристана» и «Мейстерзингеров». Лучшее, что я тут назвал, это «Missa» Бетховена… Вчера вечером слышал в великолепном исполнении Девятую симфонию Бетховена. Что-нибудь лучше этой симфонии никто никогда не напишет». Письмо это адресовано Морозову (12 апреля 1908 года).

Интересно, что к музыке современных ему иностранных композиторов Рахманинов относится весьма прохладно, утверждая даже, что после одного из концертов заболел и несколько дней подряд чихал и кашлял.

Писал Рахманинов и М. С. и А. М. Керзиным, которые были основателями «Кружка любителей русской музыки». В концерты этого кружка нередко включались произведения Рахманинова, особенно романсы, которые чаще всего пел Леонид Витальевич Собинов.

В 1907 году Сергей Васильевич завершил работу над Второй симфонией. Впервые она была исполнена в январе 1908 года в Петербурге самим Рахманиновым. В том же самом 1907 году была написана фортепианная соната; затем в 1908-м он пишет симфоническую поэму «Остров мертвых» и Третий фортепианный концерт. И одновременно со своей композиторской деятельностью продолжает выступать как в России, так и в Западной Европе и Америке (поездка туда состоялась в 1909 году). Кстати, именно в Америке Сергей Васильевич впервые исполнил свой Третий концерт. Сам он рассказывал об этой поездке так: «Успех был большой, заставляли бисировать до семи раз, что по тамошней публике очень много. Публика удивительно холодная, избалованная гастролями первоклассных артистов, ищущая всегда чего-нибудь необыкновенного, не похожего на других. Тамошние газеты обязательно отмечают, сколько раз вызывали, и для большой публики это является мерилом вашего дарования».

Однако несмотря на столь громкий успех поездка, длившаяся три месяца, оказалась очень утомительной, и Рахманинов рад был вернуться домой.

Эти предреволюционные годы – с 1910-го по 1917-й– были очень продуктивными: Рахманинов пишет множество романсов и фортепианных пьес, прелюдий и этюдов; создается вторая фортепианная соната, «Колокола» – поэма для оркестра, хора и солистов; тогда же, а именно в 1910 году, Рахманинов обращается к церковной музыке и пишет «Литургию», а через несколько лет, в 1915-м, появляется «Всенощная».

Столь же интенсивной была и его исполнительская деятельность. Рахманинов-пианист играл в основном свои произведения, изредка включая в концертную программу произведения Чайковского, Листа и других композиторов. Когда же он выступал в качестве дирижера, то дирижировал, как правило, произведениями чужими (Чайковского, Бородина, Римского-Корсакова, Глазунова, Моцарта, Грига). Один из известных российских музыкальных критиков Н. Куров сказал тогда, что как дирижер Рахманинов «на голову выше других и в том числе европейских артистов».

Другой критик, Н. Кашкин, называет его «могучим художником фортепиано, занимающим в этом отношении совсем особенное, только ему свойственное место».

Иногда Сергей Васильевич аккомпанировал певцам, исполняющим его произведения, в частности великой русской певице Неждановой.

В 1909 году Рахманинов сделал попытку принять участие в общественной жизни страны, в той ее части, которая имела отношение к музыке: ему предложили должность помощника председателя главной дирекции Русского музыкального общества. В этом своем качестве он должен был следить за состоянием дел в музыкальных учебных заведениях России. Однако это продолжалось недолго: Сергей Васильевич очень скоро убедился, что почти ничего не в состоянии изменить, а изменить, по его мнению, следовало многое. Убедившись, что его благие намерения наталкиваются на глухую стену, Рахманинов подал в отставку.

Кроме того, Рахманинов принимал довольно активное участие в работе Российского музыкального издательства, основанного Сергеем Кусевицким, о котором также пойдет речь в этом сборнике. Издательство ставило своей целью помочь молодым русским композиторам; к мнению Рахманинова здесь чутко прислушивались. Нужно отметить, что своих произведений он здесь ни разу не печатал. Именно такого рода деятельность как раз соответствовала внутреннему облику этого человека. Сатина писала: «Отличительными качествами С. В. являются его доброта и отзывчивость к страданиям и нуждам других, большей частью совершенно не известных ему людей». Поэтому он с большой охотой помогал молодым композиторам.

В 1907 году у Рахманиновых родилась вторая дочь – Татьяна. В обеих своих дочерях он что называется души не чаял: «У меня есть две девочки, – пишет он. – Зовут их Ирина и Татьяна, или Боб и Тасинька. Это две непослушные, непокорные, невоспитанные – но премилые и преинтересные девочки. Я их ужасно люблю! Самое дорогое в моей жизни! и светлое! (а в «светлости» есть тишина и радость!)».

По-прежнему Рахманинов очень любил природу и каждый год с нетерпением ожидал наступления лета, потому что летом вся семья отправлялась в Ивановку. Здесь ему лучше, чем где бы то ни было, работалось и еще лучше отдыхалось. Частенько он брал в руки косу, почитал своим долгом бороться с сорняками; очень полюбил лошадей и много ездил верхом. А потом появилась возможность проявить новую страсть: он полюбил кататься на автомобиле. «Когда работа делается совсем не по силам, – пишет он в одном из писем, – сажусь в автомобиль и лечу верст за пятьдесят отсюда, на простор, на большую дорогу. Вдыхаю в себя воздух и благословляю свободу и голубые небеса. После такой воздушной ванны чувствую себя бодрее и крепче».

Тем не менее предреволюционная атмосфера сказывается и на творчестве в общем-то аполитичного Рахманинова. В произведениях его появляются все более мрачные образы и темы.

Революцию он не принял. В декабре 1917 года его пригласили на гастроли в Швецию; он воспользовался этим, чтобы выехать за рубеж. Поначалу Рахманинов, видимо, еще надеялся, что жизнь в России наладится и он сможет вернуться. Но судьба распорядилась иначе: России он больше не увидел.

Руководство новой, большевистской России, по всей видимости, очень жалело об его отъезде, его обвиняли в недальновидности, в узости мышления, да мало ли в чем еще. Говорили, что судьба жестоко наказала его за бегство, поскольку в течение почти десяти лет после отъезда за рубеж он ничего не писал. В общем, ругали по принципу «сам виноват». Извечная бессмыслица: раз ты с нами не согласен, значит, глупец. Эти люди отказывались понять и принять тот факт, что даже если бы Рахманинов и остался, он вряд ли что-нибудь писал бы и в России. Просто потому, что его России больше не было нигде, он утратил ее навсегда и тосковал о том, чего уже было не вернуть. Предмета его тоски больше не существовало.

И вот после стольких лет государевой службы самый славный представитель рода покидает Россию и покидает (тут нам не обойтись без этого страшного слова) навсегда! Отныне его будут окружать чужие стены чужих городов, обиды от чужих людей будут переплавляться в музыкальные впечатления и кормить его.

Ну что есть в его активе? Вторая симфония, ее хорошо принимают слушатели. Симфоническая поэма «Утес» по Лермонтову тоже неплохо расходится. А вот Первая симфония – его вечная драма. Мало того, что она получилась сухой и вымученной – плохую симфонию вправе написать каждый: она повлекла страшную многолетнюю депрессию.

Семья Рахманиновых поселилась в Нью-Йорке. Ну, приняли его как будто неплохо. Его тронуло, что грипп, коварная испанка, охватившая дочек и едва не унесшая его самого, вызвала переполох в музыкальных кругах. Ведь российские границы покинул не кто-нибудь, а крупнейший из ныне живущих на земле композиторов. Только итальянец Джакомо Пуччини мог бы соперничать с ним в популярности. Но то оперный композитор, у него гораздо шире аудитория – все готовы сопереживать несчастным Мими и мадам Баттерфляй, и гораздо меньше тех, чьи эмоции подзаряжаются аккордами. А вот найдет ли почитателей он, композитор 44 лет, так нерасторжимо и трагично спеленутый с этой грешной, заблудшей Россией? Правда, и у Рахманинова есть оперы. Но какие? Это юношеская «Алеко» по поэме Пушкина «Цыгане», с которой он получил Большую золотую медаль Московской консерватории. Написал ее Рахманинов за 14 дней, как студент в сессионный бум. Но борения смятенной души русского интеллигента Алеко, окажутся ли они созвучны западному зрителю, и без того уже пресыщенному оперными, безнадежно поднятыми на ходули страстями? Нет и нет! О двух других одноактных операх и говорить не стоит. Это «Франческа да Римини» с ее неповоротливым либретто Модеста Чайковского (мало тому было испортить для западного зрителя даже «Иоланту» и «Пиковую даму» своего брата, он еще и до скромных почитателей братцева таланта сумел добраться!). И «Скупой рыцарь» – неудачная попытка спеть слово в слово весь пушкинский текст. Этим на жизнь не наскребешь. Последние две оперы он поставил будучи главным дирижером Большого театра, но они не имели успеха – он сам вправе об этом судить.

Поэтому здесь Рахманинов занялся пока что исключительно исполнительской деятельностью. В Америке он уже выступал во время своих заграничных гастролей, его знают, поэтому в кандидатах на роль менеджера господина Рахманинова недостатка нет. Концерты его усиленно рекламируются, музыкальные издания помещают его портреты крупным планом. Его осаждают журналисты. Однажды, желая избавиться от очередного назойливого репортера, во что бы то ни стало желавшего его сфотографировать, Рахманинов закрыл лицо руками. Не помогло. На следующий же день в газете появилась фотография с подписью: «Руки, стоящие миллионы».

На одном из благотворительных концертов, на котором присутствовала чрезвычайно «дорогостоящая публика», а из музыкантов приглашены были только Сергей Васильевич Рахманинов и Яша Хейфец (о котором также речь идет в этом сборнике), крупнейшие фирмы грампластинок и механических фортепиано здесь же, на сцене, устроили аукцион. В результате прелюдия до-диез-минор в авторском исполнении куплена была за миллион долларов. Компания, заплатившая эту сумму, действовала отнюдь себе не в убыток, она сделала себе такую рекламу, что расход этот потом окупился с лихвой.

Вот какой он, Рахманинов? Это и при жизни понять было трудно, а сейчас вовсе не разберешься. Широкоплечий, очень высокий мужчина, за словом в карман лезет редко – вона как опешил бойких западных журналистов, а такой ранимый, неуверенный в себе, готовый чуть что казниться. Ведь есть же на него спрос, несомненно есть. Но это спрос как на дирижера. Предлагают пойти главным дирижером в Бостонский симфонический. Коллектив, конечно, первоклассный и доверие к Рахманинову в выборе репертуара будет полным, но это 110 концертных выступлений в год, ему не сдюжить. Это получится, как было в Москве, в Большом театре, изнурительное аллегро без пауз. Кончится той же депрессией и разрывом контракта, только теперь уже психоаналитик Даль его не спасет. И Рахманинов отказывается от соблазнительного предложения. Он предпочитает карьеру пианиста-концертанта и дирижера-гастролера. Хотя и тут выходило не меньше 50 концертов в год, поровну в Европе и в Америке, а это тоже отнюдь не легкий кусок хлеба, но по крайней мере полная свобода. Так он сумеет выкроить время для творчества, ведь писать музыку и одновременно исполнять ее не умеет.

Итак, бесконечная череда гастролей. «В этом году (1928–1929), – пишет он матери, – моя работа начнется со 2 октября. Начну со Скандинавии, потом Голландия, потом Германия, Австрия и т. д. 2 декабря играю в Париже, 5 декабря уплываем с Наташей в Америку, где сезон у меня начинается 15 января и кончается 2 апреля».

И так каждый год, могли меняться только города и даты.

Конечно, его три фортепианных концерта часто пользуются успехом: охотно слушают здесь в Европе и Америке, его прелюдии и этюды-картины, но… лишь если их не заряжать на весь вечер, а перемежать Чайковским, Моцартом, Бетховеном и Шопеном. И если не случится так, что в городе накануне состоялся бейсбольный матч. Иначе у всех только и разговоров, что о «питчах» и «хомранах», на русском языке неведомых понятиях. А превосходный по-американски концертный зал вместо дамского разноцветья украшен лишь желтыми полотнищами пустых рядов.

Вообще-то публика его ценит преимущественно как пианиста. Его серебристые пассажи, мощные рубато обеих могучих рук и сентиментальное пиано находят отклик в простых слушателях. В коллегах тоже. Лучшие из лучших, Иосиф Гофман и Артур Шнабель, ставят его выше себя. Но не всегда и не все. Еще в пору триумфального окончания им Московской консерватории авторитетнейший директор Василий Сафонов не очень ценил его как пианиста. Считали, что он навязывает свою интерпретацию. Так, при исполнении Рахманиновым 5-й сонаты Скрябина в 1915 г. на траурном концерте «среди скрябинистов было волнение. Тенор Алчевский, которого держали за фалды, кричал: «Подождите, я пойду с ним объяснюсь!»

Собственно, его пианистская карьера началась лишь где-то в эмиграции или, может, чуть раньше, в России времен первой мировой. А до этого Рахманинов выступал больше как аккомпаниатор певцов и певиц или участник ансамблей. Не его называли лучшим исполнителем его же фортепианных концертов, хотя он неизменно был их первым исполнителем.

Рецензент первых концертов Рахманинова в Бостоне с иронией пишет о тысячах верных Рахманинову болельщиков, что ездили за ним и посещали все его концерты в надежде услышать на бис прелюдию до-диез-минор, которая хорошо расходилась на невзыскательную публику, а артист все не играл и не играл ее, выжимая аплодисменты. Сергей Прокофьев упрекал Рахманинова в том, что он обеспечивает грандиозный успех своим концертам, подбирая выигрышные куски у разных авторов, но избегает тематических программ.

Рахманинов и сам часто критичен к своей игре и невысоко ставит мнение публики. Например, он писал о концерте в Лондоне в 1928 г., который понравился строгому английскому критику: «Зал был заполнен примерно на три четверти. Я имел очень большой артистический успех, но играл так себе». Его душа не открыта каждому, она защищается от чужих эмоций, «баррикадируется», как сказал о нем композитор Александр Черепнин; поэтому многие критики считают его исполнение сухим и холодным.

А некоторые знатоки прибегли к сложной фигуре умолчания, чтобы никак не высказаться о его игре. Например, Генрих Нейгауз, многолетний патриарх русской пианистической школы, которому в Москве буквально смотрели в рот, в своей книге о современном пианизме дает оценку очень многим артистам. «Правда, – пишет Нейгауз, – я никогда не слышал Рахманинова». И, дескать, ничего не могу о нем сказать. Но позвольте, господин Нейгауз, почему вы его никогда не слышали? И на пластинках тоже? Ведь техника звукозаписи к концу жизни Рахманинова весьма усовершенствовалась, а его компактные диски популярны и сейчас. Каждый может послушать их и вынести собственное суждение. Таким образом, кажется, удается приоткрыть тщательно скрываемую тайну: по мнению многих, Рахманинов в действительности был средним пианистом. Это восторженная и не очень искушенная американская публика сотворила из него гения пианизма. Чтобы написать этот очерк, я заново прослушал много его записей. (Скорее наоборот, я взялся за эту статью, потому что хотел прослушать много записей в приятной уверенности, что занимаюсь делом.) И нигде в прослушанных записях исполнения его концертов он не поднимается до высот Святослава Рихтера, Владимира Горовица и Вана Клиберна. Эту тривиальную для музыкантов истину, мне кажется, пора донести до рядовых слушателей. Но это нисколько не умаляет величия Рахманинова-композитора. Наоборот, публика часто бывала заворожена присутствием любимого автора, он магнетизировал ее обаянием своей личности и верно играл ноты. Так что не будем журить западную публику за субъективность ее оценок. Но отметим, что русская публика была строже.