Текст книги "Опыты"

Автор книги: Марк Фрейдкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Оставаться в Воронеже, как выяснилось, становилось уже опасно, и на расширенном семейном совете Зина предложила ехать в Ленинабад, приглянувшийся ей больше других городов за время ее среднеазиатского анабазиса. Так мой отец оказался в Таджикистане. Позже туда приехали на постоянное жительство его старшая сестра Ида и его старший брат Лев.

Тетя Ида до последнего времени жила в Душанбе и уехала с семьей в Израиль буквально в тот самый день, когда в Душанбе начались печально знаменитые кровавые события. А дядя Лева еще в 1987 году умер в Ленинабаде от инсульта.

Таким образом, знакомство клинцовской гимназистки с большевиком-подпольщиком в большой степени определило место моего появления на свет. Правда, сама тетя Зина об этом уже не узнала – она умерла там же, в Ленинабаде, в 1951 году, за два года до моего рождения и за пять лет до реабилитации своего мужа.

Брат Зины, Маня, почти всю жизнь прожил вместе со своими родителями. Во многом он шел по стопам своего отца – рано вступил в партию, работал вместе с Ейсеф-Залменом в артели «Единение», потом в Климовском райпотребсоюзе. За компанию с отцом он был в 1937 году исключен из партии, вместе они уехали и в эвакуацию.

В Ленинабаде Маню, который, по рассказам, отличался могучим сложением и незаурядной физической силой, призвали в армию. Но ему крупно повезло – вместо того чтобы, подобно сотням тысяч своих ровесников, и паре десятков своих близких и дальних родственников, погибнуть на полях сражений, он попал в состав группы советских войск в Иране (оказывается, была и такая), да еще и на небезвыгодную должность ротного повара.

Как я уже говорил, рассказывая о его отце, в 1954 году Маня со своей семьей (женой Зиной Славкиной и двумя дочерьми – Беллой и Идой) и родителями переехал из Ленинабада во Фрунзе. Вернее, не непосредственно во Фрунзе, а в его город-спутник Караболты. Это был закрытый военный городок, которых в те годы было много в Средней Азии. В этом городке Маня руководил торговлей – так, во всяком случае, называла его работу тетя Ида.

По ее рассказам, Маня был очень добрым, сердечным человеком и обладал большими организаторскими способностями. Безусловно, это очень расплывчатая формулировка и сильно смахивает на фразу из официальной характеристики, но заслуживает внимания, что, работая на такой не слишком популярной в народе должности, Маня пользовался всеобщей искренней любовью и уважением. Когда в 1977 году он скончался от инфаркта, его похороны, по словам все той же тети Иды, превратились буквально в какую-то феерию. Сотни (!) людей приходили к нему в дом, целовали покойника и плача рассказывали, сколько добра он им сделал. Траурная процессия растянулась чуть ли не на километр, несмотря на жестокий 20-градусный мороз и сильный ветер. Предприятие, где он работал, устроило для Мани необычную могилу, пол и стены которой были обшиты досками. И перед тем как опустить в эту могилу Михаила Захаровича (так звался в миру Мендель Залманович Резников), каждый (!) из этих сотен людей, пришедших на кладбище, подошел к нему проститься.

Очень смутно припоминаю, что где-то в середине 60-х годов Маня приезжал к нам в Москву, и они с отцом подолгу сидели на кухне, разговаривая о чем-то. Как читатель увидит из дальнейшего, им было что вместе вспомнить.

У Лии и Ейсеф-Залмена Резниковых был еще один сын – Абрам. Родные и близкие звали его Бусей, а для остальных он был Аркадием Захаровичем. Вначале судьба была к нему чрезвычайно благосклонна. Буся окончил в Клинцах какой-то техникум и отправился в Среднюю Азию под крылышко к своей старшей сестре Зине. Там, благодаря протекции ее мужа, он был сразу назначен ни много ни мало референтом Совнаркома Таджикской ССР. Однако его благополучие оказалось зыбким. Как только над В.Е.Случаком разразилась гроза, Бусе, во избежание худшего, пришлось в экстренном порядке сменить свою прежнюю престижную должность на скромное и непритязательное место коменданта общежития Ленинградского судоремонтного завода на Канонерском острове.

Там, в Ленинграде, он и познакомился с семьей Ивана Егорова, капитана нефтеналивного судна на Ладоге, одного из блокадных героев, чьим именем названо теперь судно Балтийского флота. В его сыне Василии, который, будучи врачом военного госпиталя, спас ему жизнь во время блокады, Буся обрел верного друга, а в его дочери Полине – добрую и любящую жену.

По обрывочным и не очень внятным рассказам, в начале осады Ленинграда Буся в составе какой-то диверсионной группы был заброшен в партизанский отряд в немецкий тыл. Однако этот отряд был блокирован в лесу, и голодать Буся начал еще там. Потом отряду удалось каким-то образом (вероятней всего, по воздуху) вернуться в Ленинград, но и в Ленинграде в то время было трудно рассчитывать на полноценное питание. И вот тогда-то Вася Егоров положил умирающего от голода Бусю, который уже весил всего 48 кг, в свой госпиталь и выходил его. Немного оправившись от дистрофии, Буся вышел из госпиталя и тут же принял активное участие в разоблачении шпионской организации на своем родном судоремонтном заводе (ох, боюсь я, что это были никакие не шпионы!).

Буся живет в Ленинграде и сейчас.

Такова, в очень общих чертах, история старшей ветви этой семьи, которая, собственно, и стала главной продолжательницей рода, поскольку потомки Ревекки Резниковой были уже Фрейдкиными, а ветви ее сестер – Анеты и Хавы – оказались, как будет видно из последующего, тупиковыми.

13. ЖИЗНЬ В КРАСНОЙ ГОРЕ. ЖЕНИТЬБА СОЛОМОНА ФРЕЙДКИНА НА РЕВЕККЕ РЕЗНИКОВОЙ

Теперь мы можем снова вернуться в 1908 год, к тому времени, когда Гинеся Гензелева (я надеюсь, что читатель еще не забыл, кто это такая) вышла замуж за Гирша Мовшевича Резникова и переехала жить в большой дом своего нового мужа. Не возьмусь судить, насколько велик был этот дом по метражу, но населен он был очень плотно. До свадьбы в нем жили Гирш Мовшевич с дочерьми Анетой, Ревеккой и Хавой и их старшая сестра Лия с мужем и тремя детьми. Теперь к ним добавились Гинеся и ее трое сыновей.

Однако вскоре взрослые дети начали, если так можно выразиться, освобождать помещение. В том же 1908 году Анета Резникова вышла замуж за Лейбу Аршавского и переехала в Клинцы в дом его родителей, а Соломон Фрейдкин был призван в армию. В последующие два года обзавелись своими семьями Меер и Пейсах Фрейдкины. Меер, как читателю уже известно, уехал к жене в Прилуки, а Пейсах с Басей Лившиц зажили своим домом здесь же, в Красной горе.

Впрочем, если в доме Гирша Мовшевича и стало просторней, то ненадолго. Вплоть до 1929 года, когда Гирш Мовшевич был раскулачен и дом у него отобрали, в нем в разное время подолгу живали и все четверо детей Пейсаха, и трое детей Лии, не говоря уже о детях Соломона – и для всех них этот дом был родным домом.

Здесь, впрочем, следует оговориться, что этот дом не был одним и тем же домом. Первый дом Гирша Мовшевича сгорел в 1921 году во время большого пожара, который почти полностью уничтожил деревянную Красную гору. Этот пожар разразился жарким летним днем в пятницу, как раз накануне благословенной субботы, и помимо прочих строений дотла сжег красногорскую синагогу. Гирш Мовшевич, как и подобало местечковому богачу, дал обет построить за свой счет новую синагогу, но времена были уже не те – новую синагогу строить не разрешили. Тогда Гирш Мовшевич отдал под синагогу часть своего нового большого дома, того самого, в котором родился в 1925 году мой отец и в котором располагается теперь красногорский райпотребсоюз.

Вообще Гирш Мовшевич был весьма религиозным человеком, но небезынтересно в этой связи, что то довольно продолжительное время, пока после пожара отстраивался его новый дом, он и вся его многочисленная семья проживали не где-нибудь, а в доме местного православного священника, отца Василия Спасского, который, как говорили, был большим приятелем Гирша Мовшевича.

Надо сказать, что поначалу взрослые дочери Резникова не очень жаловали Гинесю. Они взвалили на нее всю работу по хозяйству, обращались с ней, как с прислугой, случалось, даже и бивали. Но Гинеся была женщиной кроткой и все сносила. А вскоре и совершенно неожиданно для всех начала обнаруживаться взаимная склонность Соломона Фрейдкина и Ревекки Резниковой, которая, кстати, в отличие от своих сестер, относилась к Гинесе с уважением. Причем этот зарождавшийся роман никого не обрадовал. Почему-то любовь между сводными братом и сестрой расценивалась всей родней чуть ли не как кровосмесительная связь – на фоне весьма частых браков между гораздо более близкими родственниками это выглядело по меньшей мере странным.

Особенно были недовольны Фрейдкины-Лившицы, но причина их недовольства заключалась отнюдь не в мнимом родстве влюбленной парочки. Лившицев и без того возмущал брак Гинеси с плебеем Резниковым, но Гинеся все-таки была Гензелевой, и в конце концов Бог с ней. Но Соломон-то был Фрейдкиным, и допустить, чтобы Фрейдкин породнился с дочерью этого выскочки, которая к тому же была старше его на два года, было уже никак нельзя. Поэтому, хотя обычно не принято радоваться, когда члена семьи забирают в армию, призыв Соломона был воспринят в родне с энтузиазмом, так как вселял надежду на то, что долгая разлука убьет эту нежелательную любовь.

Но чувство молодых людей оказалось сильней, чем предполагали окружающие. Ревекка терпеливо и верно ждала своего Соломона, а тот писал ей многочисленные и длинные письма со стихами собственного сочинения:

В эти долгие серые дни,

В эти длинные темные ночи

Вспоминаю я часто твои

Дорогие, любимые очи.

Почти десять лет длился этот роман в письмах. К сожалению, все письма, любовно хранимые и сберегаемые, были утрачены в военное время.

А теперь, пожалуй, уже пора вернуться к тому моменту нашей хроники, когда мы оставили Соломона в 1917 году в Нижнем Новгороде, где ему, если вы помните, был предложен пост начальника городской милиции. Однако Соломон, сердце которого звало его домой, отказался от этой почетной и небезоопасной должности и при первой возможности «на крыльях любви» поспешил в родное местечко.

Весть о том, что бравый взводный Соломон Фрейдкин возвращается к своей верной Ревекке, произвела буквально переполох среди всей «мишпохи» (родни). Гимназическая подруга Ревекки, Бася Лившиц, со своей сестрой Саррой и ее мужем Борухом-Иче Гринфельдом хотели во что бы то ни стало расстроить этот брак и вели активную пропаганду за то, чтобы женить Соломона на их младшей сестре Рисе, аргументируя этот проект тем, что он, мол, еще больше укрепит родственные связи между Фрейдкиными и Лившицами. С этой целью старшему брату Соломона, Мееру, была послана в Прилуки телеграмма следующего содержания: «Приезжай немедленно, Соломон очарован Асмодеем». Бася и ее сторонники рассчитывали, что Меер со своим непререкаемым авторитетом старшего брата сумеет повлиять на чересчур горячего Соломона.

Меер-таки не поленился и приехал из Прилук в Красную гору. Однако он не оправдал тех надежд, которые на него возлагались. Разобравшись в ситуации, он, напротив, благословил брак своего младшего брата с его сводной сестрой. Более того, он показал Соломону упомянутую телеграмму, которую тот и все Резниковы расценили как прямое оскорбление.

Вот с того самого времени между Фрейдкиными-Лившицами и Фрейдкиными-Резниковыми возникло некоторое отчуждение. То есть внешне отношения между членами этих семей продолжали оставаться нормальными, но подспудно в них жила взаимная обида, и прежней близости уже не было. И даже сейчас, когда давно уже нет в живых никого из участников этой ссоры, моя тетя Ида, старшая дочь Соломона и Ревекки, рассказывает об этих событиях семидесятилетней давности с таким же свежим чувством оскорбления за мать, как будто все это происходило вчера.

Все эти драматические коллизии в Красной горе, в том числе и свадьба Соломона и Ревекки, имели место в ноябре 1917 года, как раз в те дни, когда на севере, в Петрограде, разворачивались не менее значительные события, влияния которых на всю их дальнейшую жизнь никто из наших местечковых героев еще, конечно, не мог предполагать. Тем не менее Соломон, набравшись за годы солдатчины разных революционных идей, уже вскоре после своей свадьбы принял деятельное участие в установлении Советской власти в Красной горе. Он руководил отрядом продразверстки, гонялся по округе (безо всякого, впрочем, успеха), за местными бандитами Бурчиком и Савицким, активно сотрудничал в уже упоминавшейся сельскохозяйственной артели-коммуне «Единение».

Но со временем, произведя со своей Ревеккой на свет божий троих детей – Иду, Льва и Иехиеля, бравый Соломон немного поутих. Неотступная нужда и забота о хлебе насущном отвлекли его от революционной деятельности и сильно поколебали его прежние радикальные убеждения. К тому же, ввиду близкого родства с бывшим купцом третьей гильдии, никакая карьера на политическом поприще была для Соломона невозможна.

Вообще Гирш Мовшевич крепко подпортил анкету своим родственникам. Когда Ейсеф-Залмена, мужа его дочери Лии и сына одного из его восьмерых братьев, исключали из партии, то среди прочих обвинений ему инкриминировали и социальное положение его тестя. И даже когда уже в 50-е годы снимали с работы и исключали из партии за космополитизм старшую дочь Соломона, Иду, то и ей сочли уместным напомнить, чем занимался до 1917 года ее родной дед.

14. СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ АРТЕЛЬ-КОММУНА «ЕДИНЕНИЕ»

Заканчивая рассказ о жизни нашей семьи в Красной горе, мне бы хотелось немного более подробно поговорить об уже неоднократно упоминавшейся еврейской сельскохозяйственной артели-коммуне «Единение». Сделать это надо хотя бы потому, что если не все члены этой артели поголовно приходились мне близкими или дальними родственниками, то процентов на 75 она уж точно состояла из них.

История ее образования в общих чертах такова. В то время большинство местечковых евреев, не будучи по своему социальному статусу ни рабочими, ни крестьянами, оказались в весьма многочисленной категории так называемых «лишенцев» (то есть лишенных права голоса, а вместе с ним и много чего другого, включая и личную безопасность, если, конечно, в те годы вообще можно было говорить о праве на личную безопасность для кого бы то ни было). В середине 20-х годов было объявлено, что те из них, кто вступит в рабочие или сельскохозяйственные артели и станет там добросовестно трудиться на благо общества, будут восстановлены в правах и смогут снова стать полноценными гражданами. Не могу сказать, что очень многие клюнули на эту удочку, однако определенное (и немалое!) число таких артелей появилось.

И вот красногорские лишенцы, вдохновляемые красногорскими коммунистами Ейсеф-Залменом Резниковым и Эле-Берлом Ривкиным, которые в свою очередь, очевидно, были «вдохновлены» свыше по партийной линии, также решили организовать такую коммуну. В 12 км от Красной горы, в деревне Миговка, находилось имение еврейских помещиков, брошенное своими бывшими хозяевами. В этом имении и обосновались члены нашей коммуны «со чады и домочадцы».

Все они, включая женщин и детей, работали с большим энтузиазмом. Земли были хорошие и урожаи вроде неплохие, но тем не менее дело не пошло. Причин тому было много: и не очень умелое руководство, и малочисленность и бедность самой артели, и нелады между Ейсеф-Залменом и Эле-Берлом (руководителем и бухгалтером артели), и, в немалой степени, местные банды Бурчика, Савицкого и Мурашки, которые буквально терроризировали коммунаров: вытаптывали посевы, жгли дома, да и просто нападали на работавших. Рассказывали, что мой дед Соломон имел обыкновение выходить на пашню с наганом за поясом.

Впрочем, он хотя и считался одним из самых активных коммунаров, но в отличие от большинства остальных не переехал с семьей в Миговку, а был чем-то вроде приходящего работника. А не переехал он потому, что его жена Ревекка наотрез отказалась покинуть отцовский дом, и Соломон каждый божий день ездил, если было на чем, а то и ходил пешком за 12 километров в Миговку из Красной горы.

Словом, в силу вышеизложенных причин артель-коммуна «Единение» долго не продержалась и к концу 20-х годов самопроизвольно прекратила свое существование. Что ж, как говорится, нет худа без добра. Мне рассказывали, что по соседству, в местечке Ляличи, была одна богатая и сильная еврейская артель-коммуна с дантовским названием «Най лебн» («Новая жизнь»). Она процветала вплоть до самой войны благодаря самоотверженному труду ее членов и энергии и организаторским способностям ее руководителя, некоего Гуревича. В августе 41 года этот Гуревич (судя по всему, большой энтузиаст своего дела) запретил своим коммунарам эвакуироваться, пока не будет собран весь урожай, однако немцы не стали дожидаться конца страды, и изо всех членов этой коммуны не уцелел ни один человек.

15. ПЕРЕЕЗД В КЛИНЦЫ. СЕМЬЯ АРШАВСКИХ

Между тем настал незабвенный 1929 год, и Гирша Мовшевича Резникова раскулачили. У него изъяли все, что только смогли найти, и выгнали на старости лет из родного дома. Оставаться в Красной горе стало небезопасно, да и жить, собственно, было уже негде. И постепенно вся семья – сначала сам Гирш, Гинеся и Хава, а потом Соломон с Ревеккой и двумя младшими сыновьями – перехала в Клинцы, в дом второй дочери Резникова, Анеты, и ее мужа, Лейбы Аршавского, где уже жила к тому времени старшая дочь Соломона и Ревекки – Ида. Она приехала из Красной горы в Клинцы продолжать учебу, потому что в Красной горе учебные заведения ограничивались только четырехклассной начальной школой.

Вообще с 1929 года, когда, по выражению одной из моих родственниц, «прервалась цепь времен», и начался великий исход Фрейдкиных из Красной горы. Вскоре вслед за Гиршем Мовшевичем Резниковым был раскулачен и переехал к своим дочерям в Новозыбков Герцул Фрейдкин. Там же оказался и Азриел Лившиц, сын Хаси Фрейдкиной и Бинемина Лившица. В Новозыбкове же поселились и дочери Евеля Фрейдкина, кроме его Хаше-Ханы, которая с своим мужем Хайкиным и сыновьями Генахом, Лейзером и Хаимом переехала в Клинцы.

Должен заметить, что, по рассказам, раскулачивание в наших краях носило, по выражению А.А.Ахматовой, сравнительно мягкий, «вегетарианский» характер. Никакого тебе насилия, кровопролития или ссылки в Сибирь. Просто у человека отбирали дом и имущество – и катись на все четыре стороны!

Гирш Мовшевич, уже тяжело больной и потрясенный происшедшим, так и не смог оправиться и 31 декабря 1931 года умер. После его смерти Гинеся, овдовевшая во второй раз, Соломон и Ревекка с детьми сняли на самой окраине Клинцов комнату и кухню в доме неких Певзнеров. До конца их жизни в Клинцах (десять с лишним лет) у них так и не было там своего дома, и все это время они оставались бездомными квартирантами. Хава жила то с ними, то у своей сестры Анеты.

Так печально закончился красногорский период жизни нашей семьи. В Красной горе из младших Фрейдкиных остался только Пейсах со своей женой Басей Лившиц. Но их дети к этому времени уже практически с ними не жили. Лейб был в Москве, а Гриша, Ася и Евель почти все время жили у Соломона в Клинцах, где учились сначала в школе, а потом в различных клинцовских техникумах.

Таким образом, основное действие нашей хроники переходит в Клинцы. И здесь, пожалуй, наиболее уместно это действие прервать, чтобы рассказать немного об обитавшей в Клинцах семье Аршавских. Впрочем, к тому времени, как Фрейдкины и Резниковы переехали в Клинцы, почти никого из Аршавских там уже не было. Но не будем снова забегать вперед. Напротив того, нам придется еще раз возвратиться назад.

Подобно Тристраму Шенди, который, помнится, никак не мог сдвинуть свое жизнеописание с рассказа о дне своего рождения, я все время вынужден возвращаться в 1908 год, к бракосочетанию Гирша Резникова и Гинеси Гензелевой. Надеюсь, однако, что это возвращение будет последним.

Именно этой достопамятной датой и обозначается первое появление в поле нашего зрения семьи Аршавских (иногда некоторые из них писались: Ашавские), поскольку незадолго до своего брака или сразу после него (скорее, впрочем, второе) Гирш Мовшевич выдал свою вторую дочь Анету за Лейбу Аршавского, старшего сына этой большой и богатой семьи из Клинцов, что привело со временем к очень далеко ведущим последствиям, вплоть, опять-таки, до моего появления на свет.

Родители Лейбы Аршавского, Шмуел-Зуся Аршавский и Хая Файбусович, владели в Клинцах булочной и пекарней и жили в большом доме на старой базарной площади (в дни моего визита в Клинцы на этом месте располагался ПКиО им. Щорса).

Хая родила своему мужу 13 детей, из которых, впрочем, большинство умерло в младенчестве и выжили только пятеро: трое старших сыновей – Лейба, Исаак и Михаил и две младших дочери – Фаина и Ревекка. Эта последняя родила в 1926 году в браке с Давидом Моисеевичем Клямером мою мать, Мирру Клямер, и, стало быть, приходится мне родной бабушкой. Она единственная (если не считать Фаины Григорьевны Слуцкер, о которой я не знаю, жива она сейчас или нет) из всего поколения моих бабушек и дедушек жива до сих пор в Калгари (Канада), куда уехала в 1975 году со своим младшим сыном Самуилом Клямером.

Шмуел-Зусю Аршавского женили в второй половине 80-х годов прошлого века, когда ему было 16 лет, а его невесте – 19. Не знаю, сам ли он сколотил свое богатство, досталось ли оно ему по наследству или в приданое, но жила семья Аршавских очень богато. У них был даже свой выезд – роскошь, доступная немногим в еврейских местечках.

Интересно, что внучка Шмуела-Зуси, Фира, говорила мне, будто бы, несмотря на все это, в подвале их пекарни работала большевистская подпольная типография и в этой связи отношения Шмуела-Зуси с полицией были весьма натянутыми. Честно говоря, мне представляется это не очень достоверным – уж больно далекими от политики людьми были все Аршавские. Разве что подпольщики материально заинтересовали Шмуела-Зусю, а может, и запугали – как известно, в практике большевистского подполья имело место как первое, так и второе. Но вероятней всего, это семейная легенда, созданная в те годы, когда каждому лояльному гражданину для спокойной жизни было желательно иметь уж если не пролетарское происхождение, то, на худой конец, хотя бы революционное прошлое.

Говоря об Аршавских, очень трудно выделить какие-то их общие фамильные черты. Дети Шмуела-Зуси довольно сильно отличались друг от друга и внешностью и чертами характера. Определенно можно сказать только то, что, в отличие от Фрейдкиных, они не были склонны к интеллектуализму и самоанализу и, в отличие от Резниковых, не обладали артистическими и музыкальными способностями. Не свойственна была для них и атмосфера постоянного острословия, подначек и розыгрышей, взаимных (зачастую довольно злых) насмешек, царившая в домах у Фрейдкиных и Резниковых. Им было чуждо фрейдкинское упрямство и стремление к самоутверждению и резниковское жизнелюбие и отсутствие комплексов. И если, когда я думаю о своей скромной персоне, я в общих чертах представляю себе, в чем я – Фрейдкин, в чем я – Резников и даже в чем я – Клямер, хотя о семействе Клямеров мне неизвестно практически ничего, то представить себе, в чем я – Аршавский, мне довольно сложно. Единственной чертой, объединявшей всех Аршавских (и то преимущественно мужчин), была редкая усидчивость и трудолюбие, но, к сожалению, этими достойными качествами я ни в коей мере не обладаю. Мне остается надеяться, что по ходу нижеследующего рассказа о детях Шмуела-Зуси читатель сам сумеет сделать какие-то обобщающие выводы об особенностях этой семьи.

16. ЛЕЙБА АРШАВСКИЙ И АНЕТА РЕЗНИКОВА. ИХ СЫН БОРИС

Старший сын Шмуела-Зуси, Лейба, был невысоким, тощим, рыжеватым и болезненным человеком. Этим последним качеством он существенно отличался от своих младших братьев и сестер, которые редко жаловались на здоровье (вернее, жаловались-то они часто – болели редко) и все дожили до глубокой старости.

Женившись на Анете Резниковой, Лейба продолжал еще некоторое время жить в доме своих родителей. Поговаривали, что все «дело» ведет он. Надо сказать, что дом Аршавских в Клинцах был довольно безалаберным и неуютным. Кажется, моя прабабушка Хая Файбусович была не очень хорошей хозяйкой. Впрочем, что требовать от женщины, которая постоянно была беременна и потеряла восьмерых детей.

Вскоре Лейба отделился от семьи и зажил в Клинцах в своем собственном большом пятикомнатном доме, который благополучно стоит и по сей день. И благодаря умной, гостеприимной и чтущей родственные связи Анете этот дом, подобно дому ее отца в Красной горе, на долгие годы стал приютом для многих младших Фрейдкиных и Резниковых, приезжавших в Клинцы учиться в средних учебных заведениях этого городка.

К середине 20-х годов все братья и сестры Лейбы перебрались в Москву, а в 1926 году, после того как у Шмуела-Зуси были реквизированы дом и пекарня, за ними последовали и родители. Но, приехав в Москву, Шмуел-Зуся неожиданно и скоропостижно умер от воспаления легких, после чего его жена Хая вернулась обратно в Клинцы и поселилась в доме своего старшего сына. Но и ему не суждено было прожить долго. Лейба Аршавский несколько лет страдал от чрезвычайно мучительной болезни (рак яичек), и в 1934 году Анета и Хая отвезли его в Москву, где ему была сделана операция, вскоре после которой он умер.

Анета с сыном Борисом вернулась в свой дом в Клинцы, а Хая осталась в Москве, где на старости лет познала горькую судьбу короля Лира, скитаясь по домам своих неблагодарных сыновей и дочерей, которые отфутболивали ее один к другому и третировали старуху-мать как ненужную и опостылевшую приживалку. Они никак не могли решить, у кого из них она должна жить, и старались свалить эту тяжкую повинность один на другого, причем когда Хая жила у кого-то одного, все остальные платили тому некоторую сумму на ее содержание.

Все эти некрасивые подробности, как говорится, не нуждаются в комментариях. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что, по рассказам, Хая не отличалась уживчивостью и легким характером.

Во время войны она или сама не захотела никуда ехать, или никто из детей не взял ее с собой в эвакуацию (мне передавали как ту, так и другую версию), но как бы то ни было, она осталась в Москве и в 42 или 43 году умерла на руках у Моти – домработницы своего сына Михаила, которая и похоронила ее. Приходилось мне слышать и такие предположения, будто бы Миша умышленно оставил мать в Москве, чтобы она приглядывала за его квартирой и имуществом, но в это уж совсем не хочется верить.

Сын Лейбы и Анеты, Борис, был, судя по всему, отчаянным и веселым парнем. С грехом пополам окончив в Клинцах школу, он уехал в Москву, где работал на заводе «Компрессор» и жил в общежитии. В 1938 году его призвали в армию. Унаследовав по материнской линии резниковскую музыкальность, Борис попал в музвзвод (где, если верить сохранившейся фотографии, играл на ударных инструментах), в составе которого в 1939 году участвовал в оккупации Западной Украины и Молдавии, а когда началась война, попал под Одессу и оказался уже почему-то в разведроте.

В этой разведроте у Бориса был друг, который не поладил с командиром, и тот послал его на какое-то заведомо невыполнимое и гибельное задание. Узнав об этом, Борис вызвался пойти на задание вместо своего друга, на что командир посоветовал Борису не лезть не в свои дела. Борис ответил, что если его друг не вернется, то пусть командир пеняет на себя. Друг Бориса с задания, естественно, не вернулся, и тогда Борис зашел в командирскую землянку и без долгих разговоров застрелил своего командира.

Удивительно, что военный трибунал приговорил Бориса не к расстрелу, а всего лишь к штрафбату. Очевидно, в осажденной Одессе каждый способный носить оружие был на вес золота.

В штрафном батальоне Борис провоевал под Одессой до самой ее сдачи, а потом с остатками ее защитников был переброшен морем под Севастополь. В 1942 году, за два дня до сдачи города, тяжело контуженный, с простреленными легкими, он был вывезен из Севастополя и, комиссованный вчистую после госпиталя, отправился к своей матери, которая, если читатель помнит, находилась в то время в эвакуации в Ленинабаде.

Борис так и не сумел оправиться от своих многочисленных ранений, тем более что с легкими у него, кажется, было не все в порядке еще до войны, и в 1946 году умер в Москве, куда Анета привезла его в тщетной надежде на московских врачей.

Впрочем, все та же тетя Ида (так получилось, что она постоянно выступает в моей хронике в роли трезвого скептика, развенчивающего чересчур красивые семейные предания, хотя это, между прочим, совершенно не соответствует ее характеру и складу ума) категорически отрицает всю эту историю со штрафбатом и убийством ротного командира. Свое отрицание она довольно убедительно мотивирует, во-первых, тем, что у Бориса были военные награды (которых штрафники, как известно, не получали), а во-вторых, тем, что Борис считал ее своим самым близким другом (и судя по сохранившимся письмам, это действительно было так) и она не могла бы обо всем этом не знать. А по ее словам, она впервые услыхала об этой истории только от меня. Мне же об этом рассказывали и мой отец, и его брат Лев, и двоюродная сестра Бориса, Белла Аршавская.

Ну, что касается первого, то награды Борис мог получить еще до штрафбата, а что касается второго, то здесь, на мой взгляд, возможны два психологически одинаково достоверных варианта. Либо всей этой истории на самом деле не было и Борис ее выдумал сам, чтобы все знали, какой он геройский парень, но своему лучшему другу Иде врать не захотел; либо, наоборот, – все это правда, но Иде Борис говорить об этом постеснялся, чтобы та не подумала, будто он хвастается своими подвигами. Непонятно только, почему (независимо от того, правда все это или нет) Ида, которая обычно знает все и обо всех, за 40 лет ни разу об этом не слыхала, хотя бы от своих братьев.

Наверно, будь на моем месте С.Смирнов или К.Симонов, они бы подняли военные архивы, нашли однополчан Бориса и сумели бы тем или иным способом установить истину. Но мне в этом случае (как, впрочем, и во многих других) не представляется особо существенным, убивал Борис своего командира или не убивал. На мой взгляд, когда тот или иной эпизод прочно обосновывается в мифологии, уже не так важно, имел ли он место в действительности. С течением времени то, что было, и то, что лишь могло быть, превращаются в две почти неотличимые и равновероятные ипостаси одного и того же события. Причем подлинность повествования нисколько не страдает от подобной двусмысленности. Скорей, наоборот.