Текст книги "Список Семи"

Автор книги: Марк Фрост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Каким образом? – спросил Дойл.

– Он тайком забирался в дома, часами просиживая в спальнях, прячась в тени и сам превращаясь в тень. Люди проходили мимо него, а сердце Александра билось все так же ровно. Он наблюдал, как люди спят, забирал с собой какие-нибудь безделушки – свои трофеи. Зрение его обострилось, и он видел в темноте так же хорошо, как большинство людей днем. Более того, теперь он предпочитал ночь дневным часам, которые посвящал занятиям наукой. К концу лета Александр научился скользить в ночной тьме, словно привидение, молчаливое и неуловимое. Накануне возвращения в Англию Александр решил побаловать себя и утолить все возраставшую страсть, сдерживаемую в течение многих месяцев. Еще раньше он пробрался в спальню некой девушки. Она была поистине прелестна. Вид белокурой красавицы до такой степени взволновал его, что он стал проникать в этот дом каждую ночь. Единственная дочь состоятельного буржуа, она в свои семнадцать лет была необыкновенно соблазнительна, и ее непорочность до крайности возбуждала Александра. Иногда и днем он следовал за ней по пятам: это было своего рода ухаживание, и Александру нравилось стоять рядом с ней, улыбаясь в ответ на случайный взгляд. Он ни разу так и не заговорил с ней. Думаю, что в глубине души он испытывал к этой девушке чувство, похожее на романтическую любовь. Он посвящал ей стихи. А однажды оставил в кувшине на окне чудесную красную розу. С каждым разом он вел себя все смелее, касался ее волос, отодвигал одеяло с груди. И пока его возлюбленная спала, каждое движение во сне воспринималось им с дрожью в сердце, и возбуждение его возрастало с каждым днем. Он жаждал открыться ей, жаждал обнять ее и овладеть ею. Однако днем все то, что он переживал ночью, преклонив колени возле своей красавицы, казалось ему унизительным: сверхчеловек не должен быть бессилен перед прелестями юной девы. В последнюю ночь своего пребывания в Германии Александр бесшумно проскользнул к ней в спальню. Приложив к губам возлюбленной платок, смоченный в хлороформе, он вынес ее из дома, никем не замеченный. В расположенном неподалеку лесу он овладел ею, как ночной демон. Затем Александр отнес девушку подальше в лес, прикладывая платок ко рту всякий раз, когда она начинала просыпаться. Связав ей руки и ноги, он положил ее на мягкое ложе из сосновых веток. К тому времени, когда охваченные паникой горожане нашли девушку, Александр уже отплыл на пакетботе в Англию.

– И он не убил ее? – спросил Дойл.

– Нет. И даже не избил, как делал неоднократно. Думаю, что его чувство к ней было сложнее и глубже, однако жажда насилия одержала в нем верх. По возвращении в школу он написал мне о своем летнем увлечении. Я усомнился в реальности происшедшего, так как еще ничего не знал об отношениях между мужчиной и женщиной. В доказательство он прислал мне белокурый локон…

– Он хотел поставить вас на место, – сказал Дойл.

– Очевидно. И хоть я ничего тогда не знал, но эта прядь волос вызвала во мне странное сомнение. От этого прелестного завитка веяло непонятным страданием, и всем своим существом я почувствовал что-то нехорошее. Я бросил локон в ручей и не писал Александру целую неделю. Но в своих письмах он больше не вспоминал о девушке и ни единым словом не выказал неудовольствия по поводу моего молчания. Все было так, как прежде, и я с облегчением забыл о своих ощущениях, как о глупых фантазиях. Наша переписка продолжалась.

Спаркс глядел в бокал с видом удрученным и обескураженным. Глаза его лихорадочно блестели. Оркестр заиграл вальс Штрауса, и по залу закружились красивые пары. Веселье, царившее вокруг, только усугубляло мрачное настроение Спаркса.

– Так все и шло. Мы писали друг другу письма, встречались на Пасху. Обмен письмами прервался, когда я с родителями уехал в путешествие по Европе. Но по возвращении я нашел под дубом целую пачку писем от брата. Александр интересовался моими успехами, никогда, впрочем, не переступая определенной границы заинтересованности. Ничего, кроме интереса со стороны человека любящего и более опытного, я в его письмах не чувствовал. По крайней мере, мне так казалось. Теперь, конечно, ясно, что он лишь скрупулезно сравнивал наши успехи; я был для него чем-то вроде подопытного кролика, на мне он проверял эффективность своих методов воспитания сверхчеловека. Естественно, он даже мысли не допускал, что я могу хоть в чем-то превзойти его: ученику не позволено подниматься выше наставника.

В последний год пребывания в школе, перед поступлением в университет, письма от Александра перестали приходить. Мне было столько же лет, сколько ему в год нашего знакомства. Я писал ему неоднократно, но не получал ответа. Ладно бы ответа, пусть прислал бы хоть какое-то объяснение. Ничего. У меня было чувство, что я выброшен из жизни. С упорством маньяка я писал снова и снова, заклиная его ответить, в чем я виноват. Почему он забыл обо мне?

– Вероятно, вы перестали интересовать его, – сказал Дойл.

– Да, Александр вознамерился довести меня до шока, демонстрируя, что легко может забыть то, что, как он уверял, ему дорого. Он хотел внушить мне страх, сделать меня еще более зависимым от него. Прошло долгих четыре месяца. В своем воображении я обдумывал тысячи самых мрачных версий, пока наконец не пришел к выводу, что виновник случившегося вовсе не я. Должно быть, во всем виноваты родители, решил я. Они узнали о нашей переписке и приняли решительные меры. Они отправили Александра куда-то, изолировав его от меня целиком и полностью. Наверное, они и в самом деле хитрые и мстительные, думал я: на это намекал Александр в последних письмах. Их ровное и заботливое отношение ко мне не могло рассеять моих подозрений. Когда бы я ни справлялся о самочувствии Александра, а я не смел делать это слишком часто, они неизменно уверяли меня, что у него все в полном порядке. Но я-то думал, что это ложь! Брат наверняка страдал так же, как и я, лишенный возможности общения со мной, и был так же несчастен. Мне хотелось отомстить им, и я стал скрывать от них свои чувства, воздвигнув между нами ту же холодную стену вежливого умолчания, которой отгораживался от них Александр. Родители сразу почувствовали, что со мной творится что-то неладное. Я отвергал такие предположения и считал дни и часы до наступления Пасхи, когда я смогу увидеться с братом. К моему огромному удивлению, родители не сделали ни малейшей попытки, чтобы отменить поездку; это еще больше убедило меня, что их коварство простиралось даже дальше, чем я предполагал. Когда мы наконец встретились, Александр не выразил никакого видимого беспокойства или неловкости в присутствии родителей и казался таким же, как и прежде. Сидя на веранде за чаем, мы являли собой образец английской семьи, обсуждающей поступление старшего сына в университет. Собрав всю свою выдержку, я едва сдерживался, чтобы не увести Александра. Мне не терпелось узнать правду о причинах его молчания. Однако такая возможность предоставилась только к концу дня. Как обычно, после чая мы отправились на прогулку. За долгие годы визитов на Пасху это стало своего рода ритуалом: братья чинно шагают впереди родителей. В нашем поведении не ощущалось никакой напряженности; Александр произнес всего несколько слов, но сказаны они были тоном заговорщика. «Сделай так, чтобы этим летом ты поехал в Европу. В июле. Один». Далее он назвал Зальцбург, город, в котором находилась всемирно известная музыкальная академия. Я растерялся. Как мне сделать это? Под каким предлогом? Эта идея показалась мне абсолютно неосуществимой. Александр повторил, что мне решать, как я выйду из этого положения, это была моя задача, а он давал мне возможность показать, на что я способен. И я поклялся, что сделаю все, что в моих силах. Ты должен это сделать, сказал он, любой ценой. К нам подошли родители и разговор прервался.

– Вероятно, он хотел там встретиться с вами, – предположил Дойл.

– Конечно, я тоже так подумал. И сразу по возвращении домой я решил совершенствовать то, что до этого можно было считать лишь попытками игры на скрипке. То, что раньше было скучной обязанностью, превратилось в неудержимое стремление. Я каждый день занимался по многу часов. Мои способности к музыке всегда были очевидны для родителей, теперь, к собственному изумлению, и я почувствовал любовь к инструменту. Через некоторое время я научился извлекать из скрипки звуки поистине волшебные, будто мне открылся новый мир, в котором язык музыки гораздо красноречивее, чем язык слов. Я сетовал на отсутствие преподавателей, которые смогли бы направить в нужное русло мои способности, проявлявшиеся столь бурно. Однажды в разговоре с родителями я вскользь упомянул о том, что слышал о музыкальной академии в Австрии, где совершенствовали свои способности многие величайшие музыканты нашего времени. Это в конечном счете и помогло им достичь всемирной известности. Несколько недель спустя родители предложили мне позаниматься летом в Зальцбургской академии. Я сделал вид, что искренне изумлен, и, конечно, выразил свою бесконечную признательность за понимание и щедрость. Я толком не понимал, что составляло предмет моей гордости: хитрость, приближавшая встречу с братом, или мои успехи в игре на скрипке. На следующий день я послал Александру свое последнее письмо, одно короткое предложение: «Все в порядке». Ответа не последовало. В середине июня родители отвезли меня в Брайтон – вместе со слугой, который должен был сопровождать меня; это было мое первое самостоятельное путешествие в Европу. Два дня спустя я прибыл в Зальцбург, где был сразу же зачислен в музыкальную академию. Я приступил к занятиям, с нетерпением ожидая вестей от Александра.

– Ну и? Он прислал вам весточку?

Спаркс холодно посмотрел на Дойла.

– Не совсем то, чего я ожидал. По прошествии двух недель меня прямо с урока пригласили к директору. Там уже был мой слуга, перепуганный и бледный как полотно. «Что-нибудь случилось?» – спросил я, зная ответ заранее.

Дойл боялся пропустить хотя бы слово… Присутствующие в зале не отрываясь следили за большими часами над баром, отбивавшими последние секунды уходящего года. Публика принялась отсчитывать хором:

– Десять, девять, восемь…

– «Вам придется немедленно вернуться в Англию, Джон, сегодня же, – сообщил директор. – В вашем поместье произошло несчастье, пожар».

– Семь, шесть, пять…

– «Они погибли? Мои родители погибли?» – спросил я.

– Четыре, три, два…

– «Да, Джон, – сказал он. – Да, погибли».

Часы пробили двенадцать, и зала потонула в грохоте выстреливающих пробок шампанского, разукрасившись яркими конфетти и ленточками серпантина. Всеобщее веселье достигло апогея. Оркестр загремел с новой силой. Дойл и Спаркс сидели с отсутствующим видом, не принимая участия в происходящем…

– Это сделал ваш брат, – проговорил Дойл, хотя и не был уверен, что Спаркс слышит его.

Спаркс кивнул. Молча поднявшись со стула, он бросил на стол несколько банкнот и направился к выходу. Дойл последовал за ним, расталкивая охваченную праздничным возбуждением публику. Добравшись до дверей, он еще энергичнее заработал локтями. Спаркс был уже на улице и раскуривал сигару. По одной из боковых улочек они спустились к реке. На противоположном берегу Темзы сверкали огни фейерверка, мириады искр падали вниз, отражаясь в черной ледяной воде.

– Мне потребовалось два дня, чтобы добраться до дома, – заговорил Спаркс. – Но дома не существовало. На его месте было пепелище. Местные жители говорили, что пламя пожара было видно за несколько миль. Пожар начался ночью, и помочь никто не мог. Пятеро слуг тоже погибли.

– А тела?..

– Останки матери так и не были найдены. А отец… Ему каким-то образом удалось выбраться из дома. Его нашли возле конюшен. Обгорел до неузнаваемости. В нем еще целые сутки теплилась жизнь. Он звал меня, надеясь, что я успею приехать. Перед самым концом, собрав последние силы, он продиктовал письмо священнику, которое тот вручил мне сразу по прибытии.

Спаркс смотрел на воду, не реагируя на пронизывающий встречный ветер. Дойл дрожал от холода.

– В письме отца говорилось о том, что у меня была сестра, которая прожила всего пятьдесят три дня, и что ее убил мой брат Александр. Это видела моя мать. Вот почему все эти годы нас держали вдалеке друг от друга и никогда не рассказывали мне о брате. Чувствуя приближение смерти, отец умолял меня навсегда забыть о существовании брата. С самого рождения в Александре было что-то нечеловеческое. Вопреки всему долгие годы в них теплилась надежда, что Александр переменится. И надежду эту питало насквозь лживое поведение Александра. И вот во второй раз они заплатили чудовищную цену за свою слепоту. Отец не винил в этом никого, кроме самого себя. На этом письмо обрывалось…

– Но должно было быть что-то еще, – тихо проговорил Дойл.

Спаркс кивнул.

– Священник всячески пытался убедить меня, что в последние ужасные часы отец – да упокоит Господь его душу – был словно не в себе и мне не следует доверять тому, что говорится в письме. Я посмотрел священнику в глаза. Этого человека я знал с раннего детства. Он был другом нашей семьи, добрым, честным и бескорыстным человеком. Но слабовольным. И я почувствовал, что он что-то скрывает. Я напомнил ему слова из Священного Писания о проклятии, которое обрушится на голову того, кто исказит слова, прозвучавшие со смертного одра. Он покаялся и вручил мне вторую часть письма отца. Из него я узнал жестокую правду…

Спаркс замолчал, будто собираясь с силами, прежде чем закончить свою мрачную историю.

– Брак родителей, как явствовало из письма, не был по-настоящему счастливым, потому что они оба отличались независимым, гордым характером. Они были способны испытывать глубокие чувства, но также были способны причинить друг другу невероятную боль. У отца были другие женщины, но он не просил у матери прощения, ибо знал, что никакого прощения быть не может. Как не просил о сочувствии или понимании. Незадолго до рождения Александра их отношения обострились до такой степени, что отец с радостью принял назначение на дипломатический пост в Каире в надежде, что разлука пойдет им только на пользу. Оскорбленная изменами мужа, мать излила на маленького Александра все свои чувства, не подозревая, к каким чудовищным результатам это приведет. Во время короткого и бурного примирения с отцом мать забеременела моей сестрой. Отец вернулся в Египет, не зная об этом. Да и о рождении дочери ему сообщили не сразу. К тому времени, когда он вернулся в Англию, несчастье уже свершилось. Эта трагедия совершенно убила мою мать, она нуждалась в постоянной поддержке. Безграничная любовь, которую она испытывала к Александру, была растоптана. Отец хотел, чтобы мальчика навсегда отлучили от дома и лишили родительской опеки. Мать протестовала и грозила лишить себя жизни, если отец решится на это. Оказавшись в тупике, отец уехал. Через какое-то время, пытаясь сохранить их хрупкий союз, отец навсегда возвратился из-за границы. Он уговорил жену, и Александра изгнали из поместья, когда она в третий раз забеременела. А потом, когда родился их второй сын, жизнь приобрела новый смысл. Этого сына они воспитывали вместе, отдавая ему свою горячую любовь. Рождение ребенка в какой-то степени утешило их и наполнило существование давно забытой радостью и миром.

Докурив сигару, Спаркс зябко передернул плечами. Дойл понял, что ему предстоит выслушать самое ужасное.

– В тот роковой вечер отец намеревался лечь пораньше, но задремал, сидя у камина. Он был разбужен истошным криком матери. Кинулся к ней в спальню и увидел, что ее руки и ноги привязаны к стойкам кровати. От сильного удара по голове он потерял сознание. Когда отец пришел в себя, он почувствовал, что привязан к стулу. Жену, распростертую на кровати, насиловал кто-то в черном. Обезумевшая женщина дико кричала. Негодяй обернулся, злобно ухмыляясь: перед отцом было лицо его старшего сына… Дойл опустил голову. У него потемнело в глазах.

– Александр не спешил покинуть спальню. Не упуская ни одной кровавой детали, он рассказал, что перебил всех слуг в доме, подробно описывая смерть каждого из них. В течение четырех часов он пытал родителей. Облив керосином постель матери, он раскурил сигару и поднес огонь к ее лицу. Он сказал, что ей не придется тратить время на молитвы, она и без того отправится в ад за свои грехи, как только он убьет ее. Впрочем, сказал он, можно считать, что они оба уже в преисподней в руках Дьявола. Развязав отца, Александр предложил ему выбор: либо отец на его глазах займется любовью с матерью, либо попробует схватиться с ним. В ярости отец бросился на Александра. Он был еще очень крепким и сильным, однако Александр, сбив отца с ног, стал жестоко и методично избивать его, пока отец не потерял сознание. Когда отец приходил в себя, он снова бросался с кулаками на сына. И снова Александр избивал его, зверея от вида крови и наслаждаясь унижением отца. В лютой злобе он что-то кричал – человеческое существо на это было не способно. Через некоторое время тот, кого отец считал своим сыном, растворился в темноте. Отец пришел в себя от невыносимого жара. Спальня была объята пламенем; кровать, к которой была привязана моя мать, сгорела дотла. Каким-то непостижимым образом отцу удалось выползти в коридор. Он дотянулся до окна и вывалился вниз. Упав на кусты, он переломал ноги. Какое-то время спустя священник нашел его возле конюшен. Отец был без сознания.

Спаркс тяжело вздохнул. Он шел, опустив голову, то и дело зябко поводя плечами, будто охваченный лихорадкой. Дойл попросил прервать рассказ: ему стало нехорошо. Схватившись за парапет, он склонился к воде. Его вырвало.

– Извините, – промямлил Дойл. – Извините, Джек.

Спаркс подождал, пока Дойл придет в себя.

– Я попросил священника показать мне тело отца. Священник было воспротивился, но очень скоро уступил и отвел меня в гончарную – единственную постройку, уцелевшую после пожара. На узких деревянных столах лежало несколько обгорелых тел, которые удалось вытащить из-под обломков. Лицо отца было неузнаваемым. Я посмотрел на его руки: обручальное кольцо расплавилось на почерневшем пальце. На внутренней стороне ладони я увидел отпечаток, словно вдавленный в кожу. Подавив ужас и страх, я вглядывался в его ладонь, пытаясь вспомнить, где этот рисунок видел раньше. Много позже я вспомнил. Отец вывез из Египта множество древних безделушек, стены его кабинета были увешаны ими. Более других меня изумляла серебряная вещица – амулет в форме глаза бога Тота. Зная, что он мне нравится, отец подарил мне его в день моего рождения. Когда мы впервые встретились с Александром и он отдал мне свой черный камень, я в благодарность послал ему эту дорогую для меня вещь. Отец вскоре заметил ее пропажу, и мне пришлось сказать, что я потерял ее, купаясь в речке. Думаю, отец не поверил… Я знал, что Александр надевал этот амулет во время ночных вылазок. Он был убежден, что амулет обладает какой-то мистической силой, помогая ему быть неуловимым. Увидев отпечаток на ладони отца, я понял, что всё до единого слова в его письме было правдой; во время схватки отец, видимо, сдернул амулет с шеи Александра. Он хотел дать мне возможность самому все увидеть и понять.

– Но Александр, должно быть, вырвал амулет из рук отца, – проговорил Дойл.

– Да, однако он отпечатался на ладони.

– Александра схватили?

Спаркс отрицательно покачал головой.

– Нет. Он словно растворился. Школьный курс он закончил и успел осуществить план чудовищной мести. Скорее всего, он был вне пределов досягаемости кого бы то ни было. Через три недели после похорон на мое имя пришло письмо. Без обратного адреса. Почерк мне был незнаком. В письме подробно описывалось убийство мальчика на пасеке, нападение на девушку у реки, а также изнасилование девушки в Германии. Теперь я понял страшный смысл подарков, полученных когда-то от Александра. В письме лежал и этот серебряный амулет.

Спаркс разжал ладонь – на ней тускло поблескивал серебряный глаз Тота.

– Вы его сохранили? – У Дойла перехватило дыхание. Спаркс пожал плечами.

– Больше ничего не осталось. Мне нужно было хоть что-то… – он отыскивал подходящее слово, – чтобы как-то собраться с силами…

– Чтобы отомстить, – подсказал Дойл.

– Не только. Осознать все я был не в состоянии. На это потребовались годы. Я искал… смысл. Ясное понимание и цель. Мне было всего двенадцать лет, мой привычный мир рухнул. Все, что я любил, во что верил и чем дорожил, погибло… Это было ужасно.

– Я понимаю, Джек.

– Зло, существовавшее в мире, опалило меня своим черным крылом. Я ощутил это и понял, на что оно способно. Самым непостижимым казалось то, что зло появилось на свет в облике красивого и сильного человека. И я по своей воле отдал себя в его руки, позволил ему руководить и распоряжаться мной, стал его образом и подобием.

Спаркс взглянул на Дойла, в его глазах застыли печаль, ужас и стыд.

– А что, если я такой же, как он? – спрашивал я себя. Я должен был задать себе этот вопрос, понимаете, Дойл? Что, если тот же злой дух поселился и в моей душе, исковеркав ее и навсегда подчинив себе? Что я, в свои двенадцать лет, мог думать об этом?

Дойл вздрогнул, пытаясь представить себе переживания несчастного ребенка, на которого судьба обрушила столь сокрушительный удар. Вообразить это было нелегко, он и сейчас не мог подыскать слова, чтобы выразить сострадание и сочувствие человеку, шагавшему рядом с ним. Дойл молчал, подавленный тяжестью услышанного.

– Я заставил себя поверить, что все, чему научил меня брат, пойдет мне на пользу, – охрипшим голосом проговорил Спаркс. – Физическая подготовка и сила духа сами по себе не могли причинить вреда. Я убеждал себя в том, что сверхчеловек – это не бездушное орудие зла, а нечто другое. Я сделал выбор: торжество справедливости – вот что стало моей путеводной звездой, а не чудовищное самообожествление. Я должен стать поборником жизни, а не смерти, повторял я себе. И если судьбой предначертано мне быть родным братом демона, я решил противостоять ему на равных. Я должен найти в мире силу, способную отвести человечество от той страшной бездны, к краю которой привел меня мой брат. Я поклялся, что восстановлю доброе имя своей семьи или погибну. В этом моя миссия. Встать на его пути. Быть его роком. Осуществить предначертанное Немесидой.

Дойл вздохнул полной грудью. Слабая надежда затеплилась в нем. Какое-то время они стояли молча, глядя на холодные воды Темзы, каждый думал о своем.