Текст книги "Список Семи"

Автор книги: Марк Фрост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Взволнованный тон, которым был задан вопрос, вызывал на откровенный разговор. Но какое отношение это имеет к пресловутому брату Спаркса? Это было непонятно, но Дойл успокаивал себя тем, что и прежде в их беседе случались отклонения от темы, даже гораздо более странные, чем сейчас.

– Да, Джек, безусловно тревожит, – ответил Дойл, переключаясь на предложенную тему. – Сейчас я с удовольствием разглядываю эту сверкающую залу, наслаждаюсь атмосферой праздника вместе с этими симпатичными людьми, восхитительной едой, и мне хочется сказать: вот это и есть лучшее, что может предложить нам цивилизованное общество. Все это плоды образованности, достижений науки и социальной эволюции. Но царящее здесь воодушевление иллюзорно. Да и процент тех, кто может позволить себе все это, крайне ничтожен. Пока мы сидим тут и упиваемся собственной изысканностью и утонченностью, в двух шагах от нас существуют люди, жизнь которых представляет собой череду невыносимых страданий и боли. Я хочу спросить себя: если в мире так много несчастных людей, значит ли это, что наше общество чего-то достигло? Какие ценности мы оставим после себя? Что мы завещаем нашим потомкам?

– На эти вопросы трудно ответить, – в раздумье проговорил Спаркс. – Будущее поколение само решит, что мы внесли в развитие общества. Почему одна эпоха оставляет след в истории человечества, а другая предается забвению? Каковы критерии отбора? Что важнее: достижения человеческого разума или деяния человеческих рук? Елизаветинская эпоха подарила нам поэзию, которой мы наслаждаемся по сей день, ибо язык ее понятен нам. Египтяне возвели гигантские пирамиды, но их смысл для нас – тайна. Вполне возможно, что их достижения неповторимы. И в этом-то, быть может, весь секрет…

– Но какой из двух этих фактов важнее? Будут ли о нашей эпохе судить по возведенным нами монументам, мостам и железнодорожным вокзалам или предпочтение отдадут свершениям науки и искусства? – спросил Дойл.

– Мне кажется бесспорным, что благодаря исследованиям в области медицины мы научились продлевать человеческую жизнь, – сказал Спаркс.

– Это так. Однако многие открытия совершались в условиях именно процветающего общества. Я не стану спорить, что комфорт нашей жизни зависит от массового производства товаров потребления. Но весь вопрос в том, чем за это приходится расплачиваться. Нечеловеческие условия труда, загрязнение атмосферы и вообще безжалостное отношение к природе… Таким образом, без достижений медицины долго просуществовать в условиях «процветания» мы бы не сумели. Что же касается простых людей, которые умудряются выживать каким-то чудом, то для них долгая жизнь теряет всякую привлекательность. Они лишены возможности радоваться и быть счастливыми, у них на это просто нет времени!

– Но если на минуту забыть о страданиях этих несчастных – хотя в той или иной степени страдают все, – разве нельзя сказать, что благодаря научным достижениям мы стоим на пороге новой эпохи? Только представьте себе, Дойл, все эти восхитительные изобретения, которые очень скоро придут на помощь людям: электричество, автомобили, телефон, пишущие машинки, высокоразвитые способы коммуникации, свобода передвижения по всей планете… Словом, образованность победит невежество, – объявил Спаркс.

– И вы всерьез полагаете, что все эти чудеса изменят некоторые свойства натуры человека? Присущие извечно? – удивился Дойл.

– Какие свойства вы имеете в виду, Дойл?

– Стремление к власти, например. Стадное чувство. Инстинкт самосохранения…

– И, вероятно, инстинкт выживания, – продолжил Спаркс. – Выживает сильнейший…

– За счет слабых.

– Ну да. Все как в природе: жизнь – это состязание, борьба. Так ведь, дорогой Дойл? Борьба за пищу и жизненное пространство… Но ведь природа не говорит своим детям: «Не надо быть агрессивными, потому что земля изобилует разнообразными богатствами», – с ожесточением проговорил Спаркс, постукивая по столу пальцами.

– И когда в человеке первобытные инстинкты дают о себе знать, то начинается борьба за…

– Господство. Власть. Человек движим алчностью. В этом корень любого противоборства.

– Вот мы и пришли к согласию, Джек, – сказал Дойл.

Спаркс утвердительно кивнул и продолжил:

– Думаю, это непреодолимо. Человек стремится к власти, считая, что от этого зависит его выживание. Эти инстинкты настолько сильны, что подавляют все остальные чувства людей: любовь, жалость, сострадание и прочие штучки, дорогие сердцу любого из присутствующих в этом славном заведении – конечно, при условии, что их жизнь в безопасности и нет реальной угрозы их благосостоянию.

– Звучит парадоксально, – пожал плечами Дойл. – Получается, что человеческая воля к жизни представляет собой наибольшую угрозу самой жизни, не так ли?

– Вот именно. Если человек окажется неспособен изменить себя, то жди беды, – возбужденно проговорил Спаркс, понижая голос. – И как пример этого, расскажу вам о жизни некоего Александра Спаркса. Он был избалованным и безумно любимым первенцем богатых родителей и с детства привык, что любые его капризы и прихоти всегда исполнялись. Окруженный чрезмерной заботой, мальчик рос с сознанием привилегированности. Перед ним открывались перспективы, мало кому доступные. Вдобавок ко всему мальчик с детства демонстрировал твердость характера, железную волю, любознательность и ум, холодный и расчетливый… словом, по всем меркам это был выдающийся ребенок. К счастью, поначалу он не осознавал значения всех благ, которые сыпались на него, как из рога изобилия. В то время как его отец, служивший на дипломатическом поприще, разъезжал по всему миру, мальчик рос в окружении обожавших его женщин, думавших только о том, как удовлетворить его желания и прихоти. В центре этой женской вселенной сиял чудный алмаз – его мать, женщина необыкновенной красоты и тонкого вкуса, строгих моральных принципов и пытливого ума. Она не чаяла души в своем сыне и отдавала себя этому чувству целиком и полностью. Мальчик постепенно привык осознавать себя маленьким королем… Богом избранным властвовать над всеми… Он ощущал себя властелином не только над людьми, которые опекали его, но и над зелеными деревьями и прозрачными ручьями, легким ветерком и облаками, плывущими в поднебесье. Его мир – подлинный рай, и он в нем единственный и безграничный властелин. Но вот однажды, когда мальчику шел пятый год, его горячо любящая мать внезапно исчезла. Ее нет день, другой, третий – она исчезла, ни словом не предупредив его. Возвратить ее не в силах даже истерики, которые всегда были главным оружием в его арсенале. А на все его предположения о причинах ее отсутствия ему отвечают либо странным подмигиванием, либо загадочными улыбками. Наконец на четвертый день мальчика допускают в ее покои, и он, к своему изумлению и ужасу, видит у нее на руках отвратительное существо, которое, по всей видимости, узурпировало его права на мать. Существо абсолютно беспомощное, с красным сморщенным личиком, писает на руки и пищит как котенок. Обманутый «король» с отвращением наблюдает за проделками этого существа. Более всего его потрясает то, что мать находится в полном подчинении у этого крошечного демона. У этого «чудовища» хватает наглости лежать в присутствии «короля», прижимаясь к материнской груди и, словно в насмешку над ним, требуя и получая любовь и ласку, которые, как он всегда думал, предназначались только ему одному.

– Это были вы? – уточнил Дойл.

Спаркс отрицательно покачал головой.

– Моя сестра. Ее звали Мадлен Роз. Король оказался достаточно мудрым и сообразил, что, когда враг занимает более выгодную позицию, нужно отступить и приберечь силы для будущей битвы. Он улыбчив и не выражает никакого протеста, когда это мерзкое существо ведет себя по отношению к нему агрессивно и оскорбительно. Он скрывает свое отвращение и ярость, понимая, что это ничтожное, щуплое создание обладает достаточным влиянием и унижает его собственное величие. И как этому ничтожеству удалось подчинить себе мать, которая раньше безгранично обожала его одного? Мальчик вышел из покоев матери потрясенный: мир, в котором он жил, был разрушен до основания. Но ни одному человеку он не позволил заметить даже малейших признаков своего унижения. Инстинкт самосохранения подсказывает ему единственно возможную тактику поведения. Брошен беспрецедентный вызов его единоличному царствованию. Но он делает все, чтобы его подчиненные продолжали верить, что в королевстве ничего не изменилось. Мальчик выжидает неделю, две, месяц, надеясь, что необъяснимая любовь матери к этому существу пройдет, как лихорадка. Он изучает это гадкое существо бесстрастно и отстраненно, убеждаясь в его абсолютной беспомощности и заставляя мать поверить в то, что и для него этот вопящий сверток совершенно очарователен. Король терпеливо переносит всеобщее безумие своих подданных, не переставая удивляться, как могут эти глупые женщины воспринимать крошечное чудовище с таким восторгом и умилением, беспрестанно тискать и обнимать его! Он позволяет совершать им маленькие глупости и вынашивает план мести. Мальчик постоянно крутится возле матери, пытаясь раскрыть секрет ее мистической любви. Он знает распорядок дня этого пухленького демона – сон, бодрствование, слезы, кормление, писанье и каканье – все это обычно, и ничего, ничего магнетического в этом нет! И неприязнь к младенцу удваивает его решимость действовать, и действовать без промедления. И вскоре теплой летней ночью, когда весь дом затих, мальчик бесшумно пробирается в покои матери. Она спокойно спит в своей кровати. А маленький монстр лежит в колыбели, он проснулся и улыбается беззубым ртом, брыкаясь ручками и ножками. Вдруг на лицо младенца падает отблеск лунного света, и мальчик ловит его счастливый взгляд. В этот миг его непоколебимая решимость отступает, он охвачен стыдом и раскаянием из-за того, что ненавидит этот теплый, мягкий комочек. Ему страстно хочется взять его на руки, прижать к себе и почувствовать, как тепло и всепрощение обволакивают его, возвращая ему утраченные любовь и счастье. Но тотчас же мальчик с ужасом осознает, что сам становится пленником маленького чудовища, околдовавшего всех вокруг. Он заставляет себя отвести глаза в сторону, по-настоящему осознав ту страшную опасность, которую несет в себе лежащее перед ним существо.

– Нет! Это невозможно… – невольно воскликнул Дойл.

– Мальчик берет шелковую подушечку, кладет ее на лицо младенца и удерживает до тех пор, пока ручки и ножки этого существа не перестают шевелиться. Это существо не издало ни звука, но в тот самый миг, когда оно затихло навсегда, мать с криком проснулась. В тот момент, когда жизнь покинула это крошечное существо, оно продолжало быть связанным с матерью, как и прежде. Мальчик убегает из комнаты, уверенный в том, что мать видела его, заметила, как он склонился над колыбелью. Мать подошла к кроватке и увидела неподвижного младенца – разум ее не выдержал… Стены дома содрогнулись от душераздирающего вопля, и, возможно, распахнулись врата на небеса. Охваченный лихорадочной дрожью, мальчик слышит этот жуткий вопль, и словно кинжал пронзает его застывшее сердце. Долгие годы он будет вспоминать этот крик, и воспоминание станет для него источником невыразимого наслаждения, ни с чем не сравнимого. Его мать в глубоком обмороке, весь дом охвачен скорбью. К величайшему изумлению короля, подданные бросились утешать и его, воображая – глупые крестьяне! – что и он горюет так же, как они. Его ошеломленный вид лишь подтверждает их мысли, и они еще усерднее успокаивают мальчика. Мать снова скрывается от него, опекаемая многочисленной прислугой, которая на этот раз подробно сообщает мальчику о ее самочувствии. Сегодня она опять не в себе, ночь прошла беспокойно, а сегодня ничего не ест… И он несказанно радуется тому, что мать несет справедливое наказание за свое подлое предательство. Проходит неделя, и из дальних стран возвращается отец, которому так и не довелось увидеть в живых младенца. В глазах отца мальчик замечает тень сочувствия, когда он здоровается со своим наследником. Но после того, как отец около часа проводит в покоях жены, он запирается с сыном в своем кабинете. Он не говорит ему ни слова. Он просто держит сына за подбородок и пристально смотрит ему в глаза. Во взгляде его застыл вопрос: правда ли то, что видела его жена своими глазами? И все-таки это пока только вопрос, а не обвинение. Король знает, что никому не позволит проникнуть в свою тайну. Его лицо не выражает никаких эмоций: ни раскаяния, ни боли, ни горя… Абсолютная непроницаемость, вызывающая и холодная. В лице отца что-то меняется, в глазах появляется страх. Отец понял все, а мальчик понял, что отец бессилен против него. Ничего не добившись, отец покидает кабинет. А король убежден, что уже никогда отец не посмеет бросить ему вызов… Младенца хоронят в гробике, усыпанном весенними цветами. Мальчик стоит с отрешенным видом, по-королевски щедро позволяя своим подданным коснуться его, когда они проходят мимо свежей могилы. После похорон мальчик замечает, что в отношениях между ним и матерью что-то неуловимо изменилось. Она не смотрит на него с прежней безграничной любовью, которая всегда светилась в ее глазах до того, как в доме появилась крошка. Она избегает его взгляда. Появляться в ее покоях ему запрещено. Но все последующие дни он подслушивает у дверей, как она со слезами рассказывает что-то шепотом отцу, и однажды его застают за этим занятием, но он уверен, что никакому наказанию его не подвергнут. Через некоторое время отец уезжает в Египет. Мальчик, наслаждаясь уединением, много читает, приобретая всевозможные знания. Он ощущает в себе невероятные силы, подолгу прогуливается в одиночестве… Со временем обет молчания, добровольно принятый на себя матерью, как бы распространяется на всех его подданных. Они не притворяются и не выказывают фальшивой любви. Отношения короля с подданными сводятся к простейшей формуле: господство, основанное на силе. И тем и другим он обладал с избытком. Так король вернул свой утерянный трон.

– О господи, – пробормотал Дойл. – О господи, Джек.

Спаркс промолчал. Глотнув бренди, он бесстрастно продолжал рассказ.

– Вскоре мать снова забеременела. Эту новость скрывают от Александра, и, как только положение матери становится заметным, его отсылают учиться в пансион подальше от дома. Александра это не обеспокоило. Он стремился распространить свое влияние за пределами родового поместья. Новые люди – это то, что мне надо, говорит он себе. С любопытством он изучает открывающийся перед ним мир, населенный не только взрослыми, которыми он уже умел управлять, но и его сверстниками. Он добьется от них всего, чего захочет. И никто, в том числе и учителя, не подозревает, какой хищник живет рядом с ними. Следующей весной у матери родился второй сын. Александру не сообщают об этом. Его младший брат недосягаем для него.

На этот раз Дойлу не пришлось задавать уточняющий вопрос.

– Да, Дойл, теперь на сцене появился я.

– Ему так и не разрешили встретиться с вами?

– Нет. Многие годы он даже не подозревал о моем существовании, впрочем, как и я. Александр оставался в пансионе на все каникулы, даже на Рождество. А на лето его отправляли к дальним родственникам за границу. Родители навещали его раз в год, на Пасху. Отец к тому времени вышел в отставку и полностью посвятил себя жене и сыну. Я думаю, что, несмотря на перенесенный удар, они все-таки были счастливы. Они любили меня глубоко и самозабвенно. Однажды, незадолго до моего поступления в школу, конюх, которого я очень любил и которому поверял свои маленькие секреты, проговорился о моем брате Александре, сказав, что он когда-то катался на этом же пони. Я никогда не слышал этого имени от родителей, но, когда я начал приставать с расспросами о мальчике по имени Александр, они не стали уклоняться от ответа и рассказали мне о брате. Конечно, мне и в голову не пришло связывать их сдержанность с тем, какие чувства они испытывали к Александру. Имя моей умершей сестры вообще никогда не упоминалось в моем присутствии. Но как только я узнал, что у меня есть старший брат, мое любопытство разгорелось с необычайной силой. Я понял, что большего мне у родителей все равно не выведать, и стал расспрашивать прислугу, каким был мой брат. Слугам, очевидно, строго наказали ничего мне не рассказывать, и завеса молчания, окружавшая имя Александра, только умножала мое любопытство. Мне ужасно хотелось встретиться со своим братом. Раздобыть его адрес, чтобы написать письмо, мне не удалось. Я молил Бога, чтобы он помог мне увидеться с братом, который, как я был уверен, жил на свете только для того, чтобы быть мне товарищем, защитником и хранителем моих тайн.

– Ваши родители так и не позволили вам встретиться? – с волнением спросил Дойл.

– Позволили, но после двух лет моих неустанных уговоров. Полгода они выставляли многочисленные условия: никогда не писать брату писем, не принимать писем от него, никогда не оставаться с ним наедине и так далее и тому подобное. Я с готовностью принял все условия. И в тот год мы поехали навестить его на Пасху все вместе. Мне было шесть лет, Александру – двенадцать. Сухо поздоровавшись, мы пожали друг другу руки. Он был, без сомнения, необыкновенный мальчик: высокий, крепкого сложения брюнет; его взгляд притягивал и завораживал. С первой минуты встречи он произвел на меня неизгладимое впечатление, показавшись образцовым товарищем и другом. Родители ни на мгновение не оставляли нас одних. Александр был сама вежливость и учтивость и, казалось, искренне радовался нашему приезду. Родители разрешили нам после обеда прогуляться по саду, несколько ослабив свою бдительность. Как только мы скрылись за живой изгородью, Александр незаметно передал записку, умоляя не показывать ее родителям и прочесть тогда, когда я буду уверен, что никто этого не увидит. Вместе с запиской он вложил мне в руку черный гладкий камень, талисман, который, как уверял Александр, был одним из главных его сокровищ и который он хотел подарить именно мне. Я с восторгом принял его подарок и впервые в жизни по своей воле скрыл это от родителей. Таким образом, брат вбил первый клинышек между мной и родителями, и сделал он это совершенно сознательно.

– А что было в этом письме?

– Наивная школьная болтовня: описание ежедневных занятий, побед и поражений на спортивных площадках, насмешки над его школьными товарищами, рассуждения о том, чего можно ждать от пребывания в школе. Все это излагалось с апломбом мудреца, познавшего жизнь, наставника, дающего дельные советы отроку, который вот-вот переступит порог школы. Но общий тон письма был пронизан теплотой и доверительностью, словно мы знали друг друга всю жизнь. Послание было дружеским, спокойным, открытым и пронизанным юмором. Короче говоря, именно такое письмо я мечтал получить от «идеального» брата, каким я его себе представлял. В нем не содержалось ничего дурного, что могло бы огорчить моих родителей, доведись им прочитать его. И все-таки я предпринял все меры предосторожности, чтобы этого не произошло. В письме не было ни единой жалобы, ни единого упрека в адрес родителей, которые забыли о нем; напротив, брат писал о них с уважением и любовью. Он выражал признательность за то, что они определили его именно в эту школу, и надежду, что когда-нибудь он сумеет их отблагодарить. И только последний абзац был посвящен тому, ради чего, собственно, и сочинялось столь пространное послание. Каждая строка свидетельствовала об уме, хитром и расчетливом. Заключительный пассаж – о том, какой злой гений скрывался под маской невинной добродетели.

– И чем же кончалось письмо? – нетерпеливо спросил Дойл.

– И хотя мы должны стойко перенести все испытания, которые падут на нашу долю, сознание того, что у меня есть брат, придает мне силы, укрепляя мои надежды на будущее», – торжественно процитировал Спаркс, раскуривая трубку. – Стойкость, намеки на предстоящие испытания, – правда, не уточнялось, что это за испытания, – мое воображение разыгралось безгранично, создавая образ брата поистине героический. Мысль о том, что в свои неполные семь лет я могу облегчить страдания моего выдающегося брата, превратила меня в его преданного союзника. Я был слишком мал, чтобы воспротивиться такому напору чувств. Кроме того, сквозившая в письме назидательность суждений свидетельствовала о том, что Александр, по-видимому, знает меня лучше, чем я сам, и со временем научит меня глубже понимать себя и свое предназначение. Я мечтал, что, обретя друг друга, мы сможем сразиться хоть с целым светом. И если бы в этом письме брат потребовал от меня совершить что-то невероятное, я не задумываясь выполнил бы его приказ.

– А как вы отправили ему ответ?

– Письмо заканчивалось инструкциями, что нужно сделать, если я сочту возможным ответить ему. Дело в том, что в школе были предупреждены, и вся корреспонденция, поступавшая на имя Александра, должна была изыматься и передаваться родителям. Поэтому свои письма я должен был адресовать его однокласснику. Переписка, окруженная таинственностью, только увеличивала мой энтузиазм. Я ответил сразу, раскрыв сердце до дна, и поведал о том, что я безмерно счастлив, встретившись с ним. Александру осталось разжевать и проглотить меня с потрохами.

– Вы были еще так малы, Джек, – покачивая головой, произнес Дойл.

Спаркс в сочувствии Дойла, похоже, не нуждался. Его глаза горели яростью, и, допив бренди, он заказал еще порцию.

– Ни одной живой душе, Дойл, я не рассказывал об этом. Никогда…

Дойл понял, что никакие теплые слова не поддержат Спаркса. Принесли бренди. Сделав глоток, Спаркс заговорил:

– Я отправил письмо. Александр ни минуты не сомневался, что получит ответ, и позаботился о том, чтобы второе письмо было уже готово. Надо было найти способ пересылать мне письма, и он нашел его. Нашим доверенным стал кузен его одноклассника, тихий, скромный мальчик, живший по соседству с нашим поместьем. Плотина, разделявшая нас, была снесена, и письма хлынули настоящим потоком. Я получал не меньше двух в неделю, тут же отвечал и отвозил на велосипеде в тайник под старым дубом на границе поместья. Я прятал письма в жестяную коробку из-под печенья… Так началось мое общение с братом. С самого начала переписка была обширной и содержательной. Способности Александра были исключительными. Его знания истории, философии, литературы и искусства просто потрясали. Александр мог обсудить любую тему на уровне, превышавшем университетский, делая это в очаровательной и легкой манере. Преподаватели видели в нем скорее коллегу, чем ученика. Надо сказать, что в стенах этой школы воспитывались многие депутаты парламента и даже премьер-министры. Тем не менее преподаватели хором твердили, что такой юноша, как Александр, появляется раз в столетие. Брат не только был первым в учебе, но и обладал безупречными манерами и умел очаровать любого. Рано осознав свою тайную цель, Александр понял, что ее осуществление потребует от него не только знаний, но и светскости. Двенадцатилетний Александр заметно превосходил знаниями своих сверстников и обращал на себя внимание даже в кругу старших учеников. Он следил за своей физической формой, часами тренируясь в спортивном зале, в то время как его одноклассники уезжали домой или просто играли. Железная дисциплина и многочасовые занятия спортом дали результат: тринадцатилетний Александр выглядел юношей лет двадцати. Культ дисциплины заменил ему религию – условности христианской веры и морали казались ему смешными, ненужными, отжившими свой век, хотя внешне он и вынужден был их придерживаться. Обо всем этом он поведал мне в письмах, неизменно рисуя себя как некого сверхчеловека, подобного индийским божествам. Я жадно впитывал все, чему он ненавязчиво, но упорно учил меня. Этого, конечно, родители не замечали. Идеал сверхчеловека захватил мое воображение, и я старался укрепить свое тело и дух, чтобы во всем походить на Александра. Я стал его преданным учеником и последователем.

– Ну, это не пошло вам во вред, – заметил Дойл.

– Конечно. Самодисциплина и постоянные тренировки оказались невероятно полезными. Я бы без всяких колебаний рекомендовал взять их как основу школьного воспитания… Брат, правда, ни словом не обмолвился о том, как он собирается использовать свои достижения в будущем. Не задумывались об этом и его учителя, ослепленные интеллектуальными и физическими способностями Александра.

– Какова была его цель, Джек?

– Это выяснилось гораздо позже, – ответил Спаркс. – В те годы он даже намеком не давал понять, к чему стремится, и держал меня, не говоря уже о других, в полном неведении.

– Но вы, наверное, чувствовали что-то? – спросил Дойл.

– Мне и в голову не приходило расспрашивать его о высшей цели.

– Однако его натура наверняка чем-то выдавала себя?

– Кое-что в Александре мне действительно казалось странным, но все это как-то ускользало, и сделать определенный вывод было невозможно. Это было бы не по плечу даже очень прозорливому человеку.

– И все-таки, Джек, что-то вас настораживало? – спросил Дойл, чувствуя, как по спине пробегает неприятный холодок.

– Отдельные эпизоды. Например, за месяц до нашего знакомства один из одноклассников Александра умер при весьма загадочных обстоятельствах. При школе была пасека, и однажды этого мальчика нашли возле ульев мертвым. Мальчуган был большим проказником; в школе решили, что он потревожил пчел и они искусали его до смерти. Мальчик был одним из близких друзей моего брата, но эксплуатировать себя не позволял. Никто не знал, что за несколько дней до этого несчастья они с Александром поссорились. Не знали и о том, что мальчик принял в штыки одну из затей Александра и пригрозил, что расскажет об их секретах.

– Какие же секреты у них были?

– Клятвы, скрепленные кровью. Жестокость по отношению к новичкам. Издевательства над животными… Все это выглядело как обычные мальчишеские шалости, но с каждым разом проделки становились все более жестокими и ужасными… И вот произошло это несчастье. Никто не знал, что мальчика заманили на пасеку, послав ему записку, написанную якобы его другом. Сделал это Александр, скопировав чужой почерк. В записке мнимый друг назначал встречу и сообщал о своем решении дать отпор Александру. Мальчик пришел на пасеку, его неожиданно сбили нокаутирующим ударом. В бессознательном состоянии его перетащили к ульям, а записку уничтожили.

– Брат сам рассказал вам об этом?

– Это еще впереди. Во время нашей первой встречи я обратил внимание на странный амулет на груди Александра: пчела в кусочке янтаря.

Дойл ошеломленно покачал головой.

– Но слушайте дальше. Александру шел тринадцатый год. Осенью в городке, расположенном неподалеку от школы, поползли тревожные слухи. Молоденькие девушки – все из приличных семей – рассказывали, что, возвращаясь домой в сумерках, они чувствовали, что за ними кто-то идет. Некоторые из них утверждали, что кто-то подглядывал за ними в спальне. Никому из них не удавалось разглядеть преследователя, они видели лишь черную тень. По рассказам, это был высокий крепкий мужчина. Все сходились на этом. Он никогда не приближался к девушкам и не угрожал им, но жуткий страх, который внушала черная фигура, по словам девушек, был неописуем. Как-то ночью одна из девушек проснулась, словно от толчка, и увидела подле кровати черную тень. Бедняжку сковал такой ужас, что она не могла ни закричать, ни позвать на помощь. Черная фигура метнулась к открытому окну и исчезла в ночи. После этого происшествия местная полиция начала активно действовать. Молодым леди запретили выходить на улицу после наступления темноты. Окна теперь накрепко запирались, и занавеси плотно задвигались. В тех местах, где замечали странную фигуру, выставили патрули. Меры оказались эффективными, и преследования прекратились. Ни о чем подобном не было слышно на протяжении всей зимы. Но с приходом весны все экстренные меры, принятые осенью, показались ненужными, окна в домах вновь распахнулись, впуская свежий теплый воздух. Вечерние прогулки манили, как всегда, будто и не было мрачных событий прошедшего года. Но вот в начале апреля одну из самых хорошеньких девушек изнасиловали на берегу реки… Человек, совершивший злодеяние, жестоко избил свою жертву… Но лица его несчастная не видела, как не слышала и его голоса. В лихорадочном бреду девушка повторяла лишь одно: «Человек в черном…»

– Это как-то связано с Александром?

– В ходе расследования были опрошены и старшие школьники, но все были уверены, что это дело рук зрелого мужчины, судя по описанию, того же, что преследовал девушек осенью. Учащиеся тоже побаивались выходить за пределы школы вечером. Кроме того, в момент нападения на девушку все ученики были уже в спальнях.

– Все это было продумано, – хмыкнул Дойл.

Спаркс утвердительно кивнул.

– Интерес к противоположному полу, пробудившийся в Александре, и склонность к садизму требовали удовлетворения. О сдержанности мой брат никогда даже не задумывался. Он испытывал глубокое презрение ко всяческим проявлениям буржуазной этики, вроде ухаживаний и тому подобного. Он разделывался со своими жертвами без малейших угрызений совести, насмехаясь над моральными устоями общества, которым в его философии не было места. Вся эта дребедень, писал он мне, придумана для слабых и безвольных, большинство людей – тупые и покорные животные, готовые в любой момент отправиться на бойню. Сверхчеловек берет от жизни все, чего он хочет, – и жизнь дает ему это.

– До тех пор, пока сам не станет чьей-то добычей…

– Александр считал, что вероятность его поимки ничтожно мала. Он был абсолютно уверен в своей безнаказанности. Кстати сказать, изнасилование было совершено им всего за два дня до нашей встречи. Черный гладкий камень, который он подарил мне, был подобран на берегу реки; это был его боевой трофей, свидетельство победы.

Дойла едва не стошнило от омерзения.

– Но во время вашего визита разговоры об изнасиловании наверняка еще не стихли. Родители никак не связали это с Александром?

– Несмотря на все переживания моих родителей после смерти сестры, их подозрения никогда не переходили в полную уверенность; они до конца не осознавали, что их сын – орудие зла.

– Почему никогда? – недоумевал Дойл.

– Все предпринятые поиски не дали никаких результатов. Это было хорошо продуманное, хладнокровно совершенное преступление, насильник умело скрыл следы своего злодеяния.

– Больше он не совершал подобных преступлений?

– В этом городе – нет. По крайней мере, какое-то время… Лето Александр провел в Германии, где в одном из университетов изучал химию и металлургию. Кроме того, он занимался фехтованием на рапирах и достиг блестящих результатов. Не забывайте, ему было всего тринадцать лет… Александр придерживался строжайшего распорядка. Днем занимался в библиотеке – юнец среди седобородых старцев, он искал формулы новых сплавов, знания его становились поистине энциклопедическими. А по ночам бесшумно рыскал по городу, словно хищник в поисках добычи. Спал он очень мало, ему хватало часа, самое большее двух, чтобы полностью восстановить силы, а после полуночи он бодрствовал, наслаждаясь абсолютной свободой. Но и у этих ночных бдений была побочная цель: укрепить нервную систему.