Текст книги "Подселенец (СИ)"
Автор книги: Марк Элгарт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
А вновь прибывшие за дело споро взялись. По домам пробежались, кому-то в ухо кулаком сунули, кому-то пистолет в рот затолкали, но уже через полчаса собрались у дома среднего потьминского зятя. Видать, выдала какая-то добрая душа, потому как Илья Тимофеич-то в лесу, когда ещё отомстит, а чекисты здесь.
А у дома этого они собрались по одной простой причине. Не стала прятаться Дуська Потьмина вместе с отцом и сестринскими семьями в лесу. В деревне осталась. На неё вообще после расстрела на отцовском дворе как затменье нашло. "Не поеду, – говорит, – с вами, отец. Смерть вокруг вас и над вами. Тут останусь. Не бойся за меня, ничего со мной не случится". Потьмин-старший вроде бы сначала в крик кинулся, насильно с собой увезти хотел, да потом рукой махнул. Никогда он Дуську ни к чему не принуждал, и всегда она права оказывалась. Поэтому просто перевезли её скарб нехитрый в сестринский дом, поцеловал её на прощанье Илья Тимофеич, а потом всех деревенских созвал. Кто идти не хотел, тех стволами под рёбра притолкали, потому что шутить Потьмин не собирался. И предупредил всех односельчан тихо так, спокойно, только от голоса этого мурашки по хребту бежали у самых отпетых мужиков. Сказал, что если с Дуськой случится чего, он, Илья Тимофеич Потьмин, со всей деревни спросит. Так и получилось, что Дуська в лес не ушла, тут осталась.
Понятно, что чоновцы городские первым делом к ней кинулись. Двое самых здоровенных в избу вломились, будто на матёрого медведя шли, а не на девчонку слабосильную, дверь вышибли и через минуту Дуську во двор выпихнули. А та стоит, как и не здесь. Вокруг толпа мужиков, кровью павших товарищей разъярённая, такие кого угодно на тот свет отправят не за понюх табаку, а ей хоть бы хны. На вожака ихнего уставилась глазами своими прозрачными, как ждёт чего-то.
Тот с коня соскочил и, прихрамывая, к ней подбежал. Жуткий такой мужик: сам тощий, как щепка, чернявый, не иначе из цыганов или иудейцев, нос сломанный, шрам в пол-лица, шеей дёргает как-то странно, словно отгоняет кого-то. А глаза, как угли, горят. Ни слова не говоря, наган из кобуры выхватывает и Дуське в лоб наставляет. А потом шипит по-змеиному: "Что, семя кулацкое, не думала, что найдём тебя? Так прятаться надо было получше или с батей своим бежать, как змее, под корягой хорониться. А теперь говори, где Потьмин?"
А Дуська только глазами хлопает, как убогая, и улыбается: "Ты в уме ли, незнакомый человек? Да если б я и знала, неужто сказала б тебе?"
Чернявый с размаху как хлестнёт потьминскую дочку поперёк рта ладонью… Та упала, да, видать, и губу ей чернявый разбил, потому как кровь сразу на лице появилась. Но почти тут же Дуська поднялась. И снова на дёрганого глазюками своими уставилась, даже с презрением каким-то. И молчит.
А тот уже, видать, совсем озверел, побелел весь, затрясло его – контуженный, наверное, – и тихо так цедит:
– Именем трудового народа…
И курок нажимает. От выстрела этого аж уши заложило. Не потому, что громкий очень, а потому, что замерли все кругом, даже чоновцы вздохнуть боялись. Одно дело кого-то в бою положить, а другое – девку, которая никому ещё ничего плохого не сделала, стрельнуть за просто так. А потом все разом выдохнули.
Потому что пуля в воздух ушла. А сам чернявый, чуть с ума не сходя, в руках другого такого же чоновца, только помощнее и посолиднее, бьётся, пытаясь зажатую как в тисках руку с наганом освободить. Но недолго дёргался: пару раз шеей влево мотнул, и как будто отпустило его.
– Что за шутки, товарищ Трофим? – интересуется, как бы ни к кому не обращаясь.
– Так вот и я хочу поинтересоваться, товарищ Матвей, – второй чоновец отвечает, – ты что, совсем с глузду съехал или как?
Чернявый ещё с полминуты посопел, громко так, как брага свежая.
– Отпусти.
– Отпущу, – согласился второй, – только обещай, что дурить не будешь, а то мы вас, декадентов, знаем…
– Обещаю, – хмыкнул чернявый. – Сам ты декадент, товарищ Трофим… Я – футурист.
– Ещё того краше, – кивнул второй и разжал руку.
Чернявый ещё немного мордой поводил из стороны в сторону, успокаиваясь, а потом почти спокойным голосом поинтересовался:
– Объясни, товарищ Трофим, что это ты за кулацкую дочку заступаешься? Она ж дочь врага. Или могилу ты забыл, что мы давеча видали? А в ней же, между прочим, наши с тобой товарищи лежат. Яшка Лысый, к примеру…
– Не Яшка, – поправил его второй, – а товарищ Яков. Да только он бы и так в землю лёг – не сегодня, так завтра. Как и ты ляжешь, Матвей, если не закончишь стволом размахивать направо и налево и порошок свой нюхать. Как нас товарищ Ленин учит, "не сметь командовать середняком". Ты на девку-то эту посмотри, какой из неё враг? Да и невеста это моя…
Тут уж у всех наблюдателей (а ведь попрятался народишко за заборами, хоть и страшно, хоть и пулю схлопотать можно, но интересно, а охота – она пуще неволи) глаза стали с блюдца: "Какая-такая невеста?" А второй чоновец фуражку кожаную с головы стянул и к Дуське обернулся:
– Узнаёшь меня, Евдокия?
До этого у Дуськи глаза как шарики стеклянные были – пустые, ясные и спокойные, а тут как искорка в них загорелась. Узнала, видать.
Да и все местные наконец признали. Это ж Трофимка Егоров, Лёхи-голодранца сынок. Наш, местный. Батяня его детей настрогал, да и богу душу отдал, лет уже с пятнадцать как. А поскольку мать их всех прокормить не могла, то сбагрила отпрысков постепенно к городской родне, чтоб к делу пристроили. Трофимка последним оставался. Такой же, как Дуська, – не от мира сего. Вместе с ней по лужайкам всяким шастал, тараканов или бабочек каких ловил, картинки в книжках разглядывал. А если кто из шпанят местных Дуську задевать решался, тут уж извините – кулаки у Трошки и тогда были как кувалды.
Лет десять-двенадцать назад отдали Трофима, как и всех братьёв евонных, "в люди" в город. С тех пор о нём мало что известно было. Говаривали, что связался он с плохой компанией, даже на каторгу угодил. Женька Калган как-то по пьянке обмолвился, что пересёкся однажды с Трофимкой где-то чуть ли не в Галиции, в окопах, только тот на солдата мало походил, скорее на офицера. Ну, Женька-то мозги давно пропил, никто его особо и не слушал. Потому и поставили на Трофиме крест: отрезанный ломоть. Тем более что и мать его уже года три как померла, а больше никто им и не интересовался… А тут – нате вам, большой начальник из города. В коже и с маузером.
Трофим тем временем к Дуське подошёл, кровь ей с губы отёр и за руки взял:
– Здравствуй, Евдокия. Помнишь меня?
Это каким же надо дураком быть, чтоб такое спрашивать? Просто на Дуську глянуть – уже всё понятно было. В глазах её огромных уже не угольки, пламя пылало – обжечься можно. А сама как дура стоит и кивает только, видать, язык от волнения присох, такое бывает.
Трофим же лицо очень серьёзным сделал, прямо в глаза Дуське уставился и одними губами спрашивает:
– Пойдёшь за меня?
А та головой как кивала, так и не перестаёт. Только сильнее и радостней.
Егоров к товарищу Матвею обернулся:
– Мотя, ты мне брат или кто?
Тот только насупился, ожидая подвоха. Табакерку серебряную, каким-то белым порошком присыпанную, поглубже в карман спрятал. Потом уставился вопрошающе.
– Пересылку Владимирскую не забыл? Или нерчинскую резню? Я тебе никогда о долгах не напоминал, дай бог, чтоб и сейчас не приходилось…
Дёрганый только плечами пожал:
– Эх, Троха… надеюсь, знаешь, что делаешь. Иначе нам обоим дорога прямая под трибунал.
Егоров только усмехнулся:
– Мотя, мы ли когда трибунала боялись?..
Чоновцы на постой расположились в Мёртвой Усадьбе. Как уж им там спалось, да и спалось ли вообще – не знаю. Я-то тогда уже в доме у Дуськи жил. Вместе с Трофимом и Евдокией. Эх, и странные вы, люди. У нас, у нечисти, всё понятно – один мужеского полу, вторая женского, дальше объяснять, думаю, не надо. А эти две ночи возле стола сидели, друг друга за руки держали, в глаза друг другу смотрели, а больше: ни-ни. Ну и дождались, конечно…
На третью ночь сам Илья Тимофеич Потьмин пожаловал. Тихо так, без официозов разных. Просто в дверь вошёл и уселся.
Сначала долго на Евдокию и Трофима смотрел. Потом только хмыкнул:
– Эх, дочка, разве ж такого жениха я тебе хотел?.. Привет, Трошка.
– И вам вечер добрый, Илья Тимофеич.
– Ты в большие начальники выбился, как я погляжу?
– Не сам, жизнь заставила. Да и начальник я небольшой.
– Что, и вправду Дуську любишь?
– Люблю.
– А ты, доча?
– Люблю его. Больше жизни люблю…
– Больше жизни не надо, – посерьёзнел Потьмин. – Просто люби.
Потьмин помолчал.
– Тут дело такое, – продолжил он. – Враги мы с тобой, Трофимка. И врагами останемся. Но дочь моя тебя любит, я вижу, и не блажь это. Так что слушай, потому как видимся мы с тобой в последний раз. Во-первых, благословение вы моё получаете, плодитесь и размножайтесь. Иконы носить не надо, ни тебе, ни мне это не нужно. Во-вторых, дочку обидишь – убью. В лес сунешься меня искать – убью. Мужиков в деревне обижать станешь – убью. И не посмотрю, что зять. А теперь давай выпьем, потому что на свадьбе вашей, как сдаётся, погулять мне не судьба.
Илья Тимофеич выудил из кармана плоскую солдатскую фляжку и расплеснул по стаканам, услужливо поданным Евдокией.
– Ну, давай, зятёк, выпьем за то, чтоб вам с Дуськой жилось хорошо и чтоб мы с тобой больше никогда не встречались. Аминь.
Выпив, оба по традиции помолчали.
– Ладно, – поднялся с места Потьмин, – а теперь мой тебе свадебный подарок. Танаевку не трону, ты в ней хозяин. Пока, Трофимка, не поминай тестя лихом…
Ещё с четверть часа после того, как закрылась дверь за Потьминым, Трофим и Евдокия не могли прийти в себя…
Свадьбу сыграли буквально на следующий день. Со стороны жениха присутствовал товарищ Матвей с отрядом, а со стороны невесты вся деревня. Кроме родственников.
На обратном пути отряд товарища Матвея попал в засаду и был полностью уничтожен.
Тимофей же с оставленными для подкреплениями семью бойцами начал налаживать в Танаевке социалистический образ жизни. Перво-наперво была приведена в божеский вид и переоборудована под клуб Мёртвая Усадьба, куда по вечерам сгонялись закосневшие в невежестве местные жители для прослушивания лекций по политической грамотности. Были организованы комсомольская и пионерская ячейки, ставшие подспорьем в нелёгком труде Трофима Егорова по укреплению социалистического быта. Организовали совхоз, почти как настоящий, председателем которого стал, естественно, Трофим. Другими словами, Танаевка на фоне других деревень являлась образцом нормального, здорового строительства социалистического общежития. Хотя бы по той причине, что никто в ней не стрелял.
Потому как во всех окрестных деревнях стреляли. Особенно ночью. Ни один из советских чиновников не мог лечь спать с твёрдой уверенностью в том, что проснётся утром живым и невредимым. Потьмин как с цепи сорвался: одной ночью сельского активиста пристрелит, другой – коллективный амбар подожжёт. Не он сам, конечно, а люди его. И шутка такая даже родилась, что при свете – власть советская, а в потёмках – потьминская.
А в Танаевке – тишь да благодать.
Но тоже до времени. Почти два года прошло. Советская власть окрепла, на ноги встала, начала давать понять, кто на местах хозяин. Само собой, что и до потьминской банды руки дотянулись…
Нагрянула как-то в Танаевку бригада в сотню штыков, к шуткам и отговоркам совершенно не расположенная. Трофима Егорова к отряду прикомандировали в обязательном порядке и отправились лес прочёсывать. А когда он возразить попытался, ему прозрачно намекнули, что благополучная советская деревня в окружении недобитых врагов вызывает некоторые подозрения.
Ещё год назад у Трофима и Евдокии дочка родилась – Еленой назвали, чтоб не мудрствовать. На мать похожа – один в один. Трофим дочь поцеловал на прощание и в рейд вместе с красноармейцами отправился.
Потьмина с бандой тогда уничтожили – информаторы постарались. Большой кровью, кстати, – из роты, на его поимку отправленной, лишь два взвода вернулись. Но и Потьминых всех вырезали начисто. Просто массой задавили. Того же Илью Тимофеича когда брали (и откуда у него пулемёт взялся!), положили человек двадцать пять. И всё равно живым схватить не удалось – на своей же гранате подорвался кулак, трёх красных бойцов с собой забрал в буржуйское Царствие Небесное.
И Трофима Егорова неизвестно чья пуля в затылок клюнула. Может, красная, может, кулацкая – какая разница. Только что сидел вместе со всеми человек, курил, шутки какие-то про буржуя Чемберлена шутил – и нет его. Сползает тихо по грязи, как тряпочка, причём лицо как у живого, просто заснувшего, а затылка нет. Ошмётки кровавые какие-то и всё…
Когда до Дуськи молва дошла, что она не только сирота, но и вдова, почти ничего в лице её не переменилось. Просто кивнула, словно соглашаясь с услышанным, – не более. Железная женщина была. Да и вся порода у них, у Потьминых, такая. Только глаза чуть потускнели, словно умерло в ней что-то…
Зато дочка осталась. В неё-то Дуська всю свою любовь и вкладывала. И в дело. Потому что росла Ленка копией матери во всём…
Лет десять минуло. Ленка уже в рост пошла, стала на мать в юные годы походить. А Дуська – наоборот: куда только культурность и утончённость делись. Как Трофима и отца убили, так она просто зубы сжала и работать принялась. Без разницы, что делать: навоз убирать – так убирает лучше всех, коров доить – так за ней никто не угонится. Причём слава была ей совершенно безразлична, хоть и писали о ней как о лучшей доярке многие газеты местные, в бригадирши выдвинули потом. Когда фильм "Светлый путь" сняли и показывать начали, все вокруг ей так и твердили: "Дуся, про тебя фильм. А кстати, ты и покрасивше Орловой будешь – та кукляшка-неваляшка какая-то, а ты – настоящая красавица".
Дуська только усмехалась. Просто умерло в ней что-то, когда осенним тёплым вечером грустный красноармеец сообщил ей, что она не только мужа, но и отца потеряла. Поначалу хотелось завыть, броситься грудью на что-нибудь острое, грызть зубами и рвать ногтями, но это очень быстро прошло. Остались только всхлипы и судорожное подёргивание плеч. Ненадолго.
С той поры все видели перед собой только "Железную Евдокию". Без слёз. Без эмоций. Передовицу производства. Идеал советской женщины.
Тогда в председатели совхоза Дуся так и не выбилась, может, потому, что не очень и стремилась, зато бригадиром доярок сделалась знаменитым на всю страну благодаря газете "Правда" и прочим "Известиям". В партию вступила уже после, но без всяких проблем, даже невзирая на кулацкое происхождение.
Но по-настоящему жила Дуська только для дочки. Я-то у них в доме обитал, мне всё видно было. Ленка для Евдокии была как один свет в окошке, ничего мать для неё не жалела, и себя не жалела тоже. Казалось бы, девчонка от такой заботы избаловаться должна, принцессой какой себя почувствовать, так ведь нет – на удивление правильная дочка у Дуськи росла. Как мать за ней присматривала, так и она за матерью, хоть и соплюха соплюхой. Дуська, бывало, со смены еле ноги домой притащит, а ещё готовить-убирать, глядь, а и не надо ничего – всё готово. В доме чистота, ужин горячий, Ленка сидит, уроки делает. Хорошая девчонка была. Я, конечно, тоже в меру своих сил помогал, но не очень-то моя помощь и требовалась – Ленка сама со всем справлялась прекрасно.
Кстати, видела она меня. И странно это, потому как после четырёх лет от роду вы, люди, нас, домовых, видите, если мы только сами этого захотим, как я с тобой, к примеру. А Ленка меня замечала, когда она сама хотела. Поначалу немного пугало это, потому как дар подобный – первый ведьминский признак, но потом я успокоился. Не похожа была Ленка на ведьму, хоть и была сила в ней. Небольшая, но была. Её бы к бабке Акулине в ученицы отдать – знатная бы ведьма получилась, но та давно учениц уже не брала, мирно себе на болоте в двух верстах от Танаевки жила, мухоморы сушила и самогон гнала для личного пользования. Иногда только грозу какую-нибудь вызывала или на кладбище хулиганила, если не видел никто. Потому как старенькая уже была по вашим меркам человеческим – лет под двести. Но больше чем на сто не выглядела, что правда, то правда, врать не буду. Про Акулину я чуть попозже расскажу, потому как в истории этой без неё, понятно, не обошлось, в нашей местности без неё вообще редко какая история обходится.
Сейчас самое время вспомнить о Власе Мутном. Бывают на свете плохие люди. Просто плохие. Это только ваши философы городские говорят, что люди по определению все хорошие, только обстоятельства их портят. Это всё потому, что они с Власом Мутным не встречались.
Поганцем он был редкостным с детства. С ним даже тогда никто из пацанят водиться не хотел, потому как все знали: с Власом свяжешься, так розог обязательно получишь, а он так сухим из воды и выйдет, дурачком непонимающим прикинется. Никогда его на деревне не любили. Вся гниль и пакость от него шли: подбить кого на драку с кольями и мордобоем чуть не до смертоубивства – тут он первый, а как отвечать, так и нет его. Прикинется агнцем: ничего не знаю, ничего не ведаю… А потом ещё какую-нибудь пакость учинит. И виноваты всегда другие. И били его за паскудность эту, и по-другому наказывали, а всё впрок не шло. Дерьмо, а не человек. Когда его на войну забрали, вся деревня с облегчением вздохнула. Да рано…
Правда, видать, говорят, что богу на небесах плохие тоже без надобности. Серёга Носков, Олежка Боков, да и другие парни, что с германцами воевать ушли, все сгинули – кого пуля немецкая подкосила, кого болезнь неожиданная, кого революционная метла. А Влас вернулся.
Одна рука, правда, плетью висит, ранили его где-то в Польше, и челюсть перекосило, так что понять его только с трудом можно, но гадости всякой он поднабрался с избытком.
Теперь я отступлю от темы немного. Вот мы, нечисть по-вашему, мы ведь тоже разные бываем. Я, к примеру, или Васька-леший, да хоть и Кузьма, пусть и не любим мы друг друга… Ну так вот, мы – нечисть спокойная, местная, нас не задевай – мы не тронем. А если чего, так и договориться можем.
Нежить – дело другое. С ними не договоришься. Упыри всякие, вроде Варьки Сапожниковой, или другие мертвяки ходячие. У них мозгов нет, только цель. С ними говорить без толку – их сразу уничтожать надо, если получится.
А ещё черти есть, или бисы по-нашему. Мы с ними не общаемся, да и не надо нам это: мы – нечисть честная, а бисы – они паскудники известные, им зло делать, как нам дышать. Подчиняют себе человека обычно, потому как сами-то по себе они слабые и мелкие, с мыша размером, не больше, а потом начинают человека этого всякие паскудства совершать заставлять. Если человек сильный, так он их сам себе подчиняет, и черти эти на него работать начинают. Почти все колдуны такие. Если человек не очень силён, он с ума сходит. Да-да, те же убогие бисов видят постоянно, но не поддаются им, борются с ними, но… Не всегда получается. Дурачков у церкви видал? Так это то, о чём я говорю.
А ещё есть те, кто поддались. Вот этими-то бисы и командуют, что угодно делать могут заставить. Влас-паскудник как раз из таких и был…
Видать, случилось с ним на войне что-то, и бисы в нём поселились. Начали им командовать. Нет, с виду – нормальный человек, на других людей не кидается, укусить не пытается. То, что пьёт по-чёрному – эка невидаль. На его работе, пожалуй, запьёшь: золотарём Влас в совхозе работал, дерьмо убирал. С утра до вечера на колымаге своей с бочкой вонючей раскатывал, нужники чистил. Это когда не сильно пьян. А если нажрётся, то под телегой своей валяется, слюни пускает и бубнит чего-то под нос. Так что и относились к Власу в деревне немногим лучше, чем к дерьму, которое он вывозил. Но тут даже не в профессии дело, а в человеке. Просто совпало так.
А в последнее время стали черти Власа ещё больше донимать. Шага он ступить не мог, чтобы пакость какую-нибудь втихаря не сделать. Мимо колодца пройдёт – плюнет обязательно, мимо собаки – пнёт непременно, если получится кошку поймать – придушит за милую душу и к хозяевам на огород подбросит. А ещё лучше – к соседям хозяев, если у тех собака есть, дескать, она это котейку придушила. Просто так, из паскудства, чтоб поссорить людей.
Был бы Влас грамотным, он бы на всю деревню доносы строчил, благо время такое пришло. Но не знал Влас Мутный буквенной грамоты, иначе бы многие в деревне слезами кровавыми умылись. Это уж как раз в его духе было – тихонько, по-подлому, а жизнь человеку испортить, а то и вовсе со свету сжить.
Дуську Влас тихо и люто ненавидел. Он-то, коренной, можно сказать, сельский пролетарий, дерьмо возит и в дерьме живёт, а она, кулацкое семя, всеобщим уважением пользуется. Может, и не любовью – не допускала Дуська к себе никого в душу, даже подруг на ферме держала на расстоянии, – но уважали её сильно. Чья же власть сейчас – бедняцкая или кулацкая? Почему от классово близкого Власа все нос воротят и в упор не замечают, а с Евдокией и сам председатель поручкаться первым никогда зазорным не считает? Очень эта несправедливость грызла Власа изнутри. Но сделать что-то против Дуськи он просто боялся. Наоборот, всегда пытался услужить как-то – то огород вскопать предложит, то нужник почистить. Но Дуська всегда отказывалась, бабским своим нутром падаль чуяла.
Ленка – другое дело, святым дитятей была, зла от людей по большому счёту и не видавшим никогда. Хоть и говорила ей Дуська, что много на свете плохих, злых людей, Ленка не верила, всех по себе судила. Она не то что Власу, а и бродяге любому могла и воды вынести или поесть чего. Не верила она в нехороших людей, как вы сейчас в городах в нас, домовых, не верите.
А ненависть во Власе к Дуське уже даже не тлела, а разгоралась мрачным таким, бесовским огнём. Понятно, почему бесовским – чертята-то этот огонь и разжигали. Власову-то душу они давно обглодали почти досуха, теперь им новая пища нужна была, знаю я эту проклятую породу.
Так это и случилось…
В начале лета это было. Жара уже стояла страшенная. Но жара не жара, а у скотницы – самое горячее время, так что Дуська целыми днями на ферме пропадала. Однако спокойна была за собственное хозяйство, потому как Ленка к безделью тоже не приучена была. Пока мать в совхозе стране удои делает, дочка дома точно так же и минуты спокойно не сидит. То моет что-то, чистит, то готовит, да ещё и шить недавно научилась неплохо, так что всегда при деле. Тогда она, кстати, как раз шила что-то: то ли платье материно старое обновляла, то ли просто салфетку какую-то узорами покрывала, не помню уже. Я ж тоже занят был, под крышей один брус почти прогнил совсем, так я его выправить пытался. Не спрашивай, как, не сумею объяснить, у вас, людей, топор, пила или рубанок, а мы с деревом по-другому общаемся.
Только чую – запах. Смрадный такой, но знакомый. Не иначе Влас на бочке своей мимо пробирается. Я краем глаза из-под кровли глянул: точно он. У калитки Дуськиной затормозил чего-то… Да и чёрт с ним, своих забот хватает.
Потом слышу разговор какой-то внизу. Тут-то я уже напрягся, к щели чердачной кинулся, смотрю вниз. А там Ленка Власу, который в дверях мнётся, узелочек какой-то протягивает:
– Вот, дяденька Влас. Тут восемьдесят восемь копеечек, больше нету. Вам бы у мамы спросить, да она на работе сейчас…
Влас морду свою щетинистую в ухмылке оскалил:
– Спасибо, Леночка, и этого хватит, отдам скоро. Просто очень сейчас нужно. Ещё раз спасибо, это ж какая помощница знатная у Евдокии растёт! Вся в мать.
И лапищу свою грязную тянет по голове девчонку погладить. Я б и закричать, да кто меня услышит, та же Ленка только на Власа и смотрит. Потом, как почуяла чего, попыталась неловко уклониться, но так, без старания, видно, что обидеть человека не хочет.
Влас волос её только слегка коснулся, а тут у него из рукава будто мышонок чёрный выскочил. Только не мышонок это, я знаю, не бывает таких мерзких мышат. И быстро-быстро тварюшка эта – шнырь за воротник к Ленке. Тут-то Влас руку почти сразу отдёрнул и оскалился повторно:
– Спасибо, Леночка, ещё раз. Выручила старика. Я на днях загляну долг отдать, – и, не оглядываясь, поковылял к своей вонючей телеге с бочкой.
А и чего ему оглядываться-то? Дело он своё сделал, чертёнка к девчонке доверчивой и чистой подсадил. Я чуть не завыл от горя и бессилия – ну не умеем мы, домовые, с пакостью этой бороться. Только люди могут, да и то не у всех получается. И конечно уж, не у девчонки слабосильной. Мать её, скорее всего, и сдюжила бы, но не она. Оставалась, конечно, надежда, что всё обойдётся. Ленка ведь тоже не из простых, как я говорил, дар у неё был, но…
Когда Дуська с работы пришла – еле ноги приволочила, как говорится, – Ленка тихонько в уголке сидела. Бледная, истаявшая, как свечка стеариновая, голову на плечо уронила. Вышивка её тоже из рук выпала, на полу валялась.
Дуська как волчица к ребёнку своему бросилась, ухо к груди приложила – нет, живая, хотя и покраше в гроб кладут. Раздела дочку быстрее и в кровать уложила. Молока вскипятила, масла ложку в него бросила, мёду столько же и сала барсучьего топлёного – первое средство при любых хворях, хоть и гадость редкая. А Ленка уже и пить не может, не осталось в ней сил. Ну, пару-тройку глотков сделала всё же.
С утра выпросила Евдокия у председателя двуколку и поехала в село соседнее за фельдшером. Наш-то уже года три как дуба дал от спирта казённого. Да и толку-то от него было, если честно… У нас-то народец больше бабкиными средствами лечится, а помирает или от перепою, или от старости, или от случаев каких неожиданных – болеют редко у нас. Так что в деревне коновал загораздо важнее фельдшера.
Вот и от того привезённого толку мало было. Трубкой своей он Ленку послушал, ещё чего-то поколдовал по-своему, по-научному, и только плечами пожал:
– Абсолютно никаких патологий не наблюдается, по всем показателям – совершенно здоровый ребёнок.
– Ты сам-то веришь себе? – нехорошо так поинтересовалась Дуська.
– Нет, – честно признался фельдшер, – но и объяснений не нахожу. Не известна науке такая болезнь.
Потом саквояжик свой собрал и пешочком обратно к себе в село отправился. Не хватило, видать, совести у человека обратно себя отвезти потребовать, видать, вину какую-то за собой чуял.
А Дуська на этой же упряжке в приходскую церковь отправилась. Тоже конец неблизкий, церкви-то в окрестностях в последнее время по пальцам одной руки сосчитать можно было. Не знаю уж как, но притащила она в дом батюшку, уже на ночь глядя. Вот тебе и "партейная"…
От батюшки толку было не больше, чем от фельдшера. Вокруг походил, кадилом помахал и посоветовал на бога вашего уповать. Потому как сам помочь ничем не может. Это-то понятно: всех, кто могли, уже лет двенадцать как в расход, по-вашему выражаясь, пустили, остались только вот такие кадильщики. Этот, правда, двуколку и для обратного пути попросил, но Дуська так на него глянула, что тот счёл за лучшее побыстрее убраться на своих двоих.
На следующее утро собрала Дуська нехитрый гостинец и на болота отправилась. К Акулине старой. Вернулись уже вдвоём.
Бабке Акулине одного взгляда на Ленку хватило. Покачала головой недобро, руками над дитём несчастным поводила, а потом отрешённо так на лавку уселась и в окошко уставилась. Минут пять молчала.
– Плохие у меня новости для тебя, Евдокия, – наконец прошамкала она почти беззубой своей пастью. – Считай, нет у тебя больше дочери.
Дуська, похоже, чего-то подобного уже ждала, но всё равно ноги у неё подкосились, и не будь за спиной лавки, уселась бы она прямо на пол. Обычно горящие жизнью глаза сразу потухли, да и сама Евдокия как-то опала, словно меньше стала.
– Объясни, – тихо попросила она через пару минут.
Акулина только пожевала беззубыми дёснами.
– Чего тут объяснять, сглазили девку твою. Чёрта в нутро подсадили, – бабка только покряхтела. – Эх, знать бы, кто тот паскудник, что это учудил… А дочке твоей осталось от силы дня три, тут даже я помочь не сумею. Если б сразу, да и то навряд ли, – разная сила у нас. Так что, Дуся, ты уж меня извини, но помочь тебе никто не сможет, как и Ленке твоей, маленькая она ещё, слабая. Я бы и рада, но… Гроб готовь.
Дуська цветом лица вровень со своей дочкой умирающей стала. И снова огоньки в её глазах зажглись. Только не такие тёплые, как при встрече с Трофимом, а прямо-таки огненные и в то же время ледяные. Словно решила она для себя всё.
– Найти эту тварь ты можешь? – каким-то чужим, бесцветным голосом поинтересовалась она.
Вот тут-то и мне страшно стало не на шутку. Если бы смерть говорить могла, именно таким бы голоском она бы и общалась. А Дуська тогда уж очень на смерть похожа была.
Акулина же смерила её слезящимся взглядом и уважительно кивнула:
– Ну, это как раз дело-то нехитрое. Только ты сама его и найдёшь. Пакостник этот, что дочку твою со света свёл, первым объявится. Правило у них такое, – Акулина снова пошамкала беззубым ртом. – Не может он чёрта своего оставить, ему потом самому жизни не будет. Поэтому сделай вот что. Когда, – бабка искоса глянула на кровать с лежащей в забытьи Ленкой, – это случится, ты сразу никому не говори. Бабок-плакальщиц и вообще кого-то ещё не зови. Ирод этот сам к тебе первый заявится без приглашения.
– Теперь слушай меня внимательно, – бабка насупилась и принялась нервно копаться в своих неисчислимых юбках, после чего наконец выудила откуда-то снизу маленький белый свёрток. – Тут игла заговорённая. Как знала, с собой захватила. Воткнёшь её в притолоку после того, как гадёныш этот к тебе в дом войдёт. Это его к месту, где он сядет, привяжет, не сможет он ни встать, ни отойти. Тут уж сама решай и действуй. Если духу не хватит, отпусти его, только мне потом скажи – не люблю я, когда в моих местах пакость такая творится. Только, – бабка усмехнулась, – у тебя хватит, я вижу. Потьминых-то я, почитай, не первый век знаю…
Дуська последние слова как и не слышала. Свёрточек с иголкой приняла и на груди спрятала как сокровище какое. Акулина же ещё немного покряхтела по-стариковски и назад к себе на болото отправилась.
На другой день Дуська у председателя отгулы выпросила. Про беду её уже все знали, поэтому вопросов никаких и не возникло. Председатель ещё поинтересовался, может, помощь какая нужна. Евдокия только головой тряхнула.
А про то, что сразу после этого она к Яшке-плотнику заходила, не знал никто. И Яшку Дуся предупредила, чтоб тот язык не распускал. Тот и не спорил ничего, понимающе кивнув, но заказ принял. Уже вечером, когда стемнело, приволок он к Евдокии на двор небольшой такой гробик. Может, и не бархатом обшитый, но добротно сделанный – ни щёлочки, ни заусенчика.
