Текст книги "Характерные черты французской аграрной истории"

Автор книги: Марк Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

* * *

Но еще более тесную связь, чем тяготевшие над обрабатываемыми полями сервитуты, установило между членами группы, какому бы аграрному распорядку ни подчинялась ее территория, существование коллективно используемой земли. «Маленький приход Саси (Saci), – пишет в конце XVIII века Ретиф де ла Бретонн[129]129
  Гильом Жюмьежский – нормандский монах (конец XI – начало XII века), составивший около 1070 года хронику «История норманнов». – Прим. ред.


[Закрыть], – имея общинные угодья, управляется как одна большая семья»^{150}.

Общинные угодья приносили самую разнообразную пользу. Будь то целина или лес, они обеспечивали скоту добавочное пастбище, без которого нельзя было обычно обойтись, несмотря на луга и выпас на землях, находящихся, под паром. Кроме того, лес давал дерево и множество других вещей, которые обычно ищут в тени деревьев. Болото давало торф и тростник, ланды – густой кустарник для подстилки, куски дерна, дрок или папоротник, служившие удобрением. Наконец, во многих областях общинные угодья выполняли функцию резерва пахотной земли, предназначенного для временной запашки. Вопрос возникает не о том, существовали ли общинные угодья, а о том, как регулировалось их юридическое положение в разные эпохи и в разных местах. Ибо без общинных угодий, особенно в отдаленные времена, когда земледелие было еще слабо индивидуализировано и когда тех продуктов, которые неспособно было дать мелкое хозяйство, вообще нельзя было нигде купить, аграрная жизнь была бы невозможна.

Эксплуатация этих ценных владений была иногда причиной объединения более обширных человеческих групп, чем одна деревня. Случалось, что обширная пустошь или лес – например лес Румар (Roumare) в Нормандии, – а еще чаще (высокогорные пастбища находились в безраздельном пользовании многих общин либо потому, что эти общины возникли при распадении более крупного коллектива, либо потому, что они, будучи вначале независимыми друг от друга, вынуждены были заключить союз в целях использования расположенной между ними территории. Таковы пиренейские «долины» (vallées) – конфедерации, скрепляющим элементом которых были пастбища. Чаще всего, однако, общинные угодья были достоянием одной деревни или деревушки, дополнением и продолжением пахотной земли.

С юридической точки зрения, идеальными общинными угодьями были бы те земли, вещное право на которые принадлежало бы только группе: по терминологии средневекового права это был бы аллод, которым жители владели бы сообща. В некоторых случаях такие коллективные аллоды действительно встречаются, но крайне редко^{151}. Чаще всего на совместно эксплуатируемой земле, как и на всей территории округа, переплетались различные иерархические права: права самого сеньора и вышестоящих сеньоров и права корпорации жителей. Границы этих прав на общинные угодья в течение долгого времени были еще более неопределенными, чем на индивидуальные хозяйства. Они были установлены лишь в ходе ожесточенных судебных споров.

Борьба за общинные угодья была совершенно естественной. Она всегда разделяла сеньора и его подданных. Одна франкская юридическая формула IX века (составленная, правда, в алеманеком монастыре св. Галла; мы лишены подобных формул для Галлии лишь в силу чистой случайности) описывает нам тяжбу одного церковного учреждения с жителями по поводу пользования лесом[130]130
  По-видимому, грамота Хлотаря III, относящаяся к Ларрею (Larrey), в Бургундии, говорит о тяжбе по поводу общинных угодий; Pardessus, Diplomate, t. II, No CCCXLIX.


[Закрыть]. Одной ив своих самых старых и самых постоянных обид, о которой крестьяне заявляли на протяжении веков во время своих восстаний, был захват общинной земли. «Они хотели, – пишет хронист Гильом Жюмьежский[131]131
  «Барселонские обычаи» – свод обычного права старой Каталонии, составленный около 1076 года. – Прим. ред.


[Закрыть] о восставших около 1000 года нормандских крестьянах, – подчинить своим собственным законам пользование водами и лесами»; несколько позже поэт Уае выразил это в таких пламенных словах: «Нас много, так мы найдем защиту против рыцарей. Пойдем в леса рубить деревья и будем брать те из них, какие захотим. Возьмем в садках рыбу, а в лесах дичину; всем мы распорядимся по своей воле – лесами, водами и лугами». Убеждение, что трава, воды и невозделанная земля – словом, все, что не было обработано человеческими руками, не может быть присвоено человеком, ибо эти является правонарушением, отражало старую первоначальную истину, присущую общественному сознанию. Один шартрский монах оказал в XI веке о сеньоре, который вознамерился, вопреки обычаю, заставить платить монахов пастбищный побор: «Вопреки всякой справедливости, он отказывал в траве, которую бог приказал земле рождать для всех животных»^{152}.

Однако, пока свободная земля имелась в изобилии, битва из-за целины или из-за леса была не столь ожесточенной. Следовательно, потребность уточнить юридическое положение общинных угодий ощущалась тогда лишь в незначительной степени. Чаще всего по отношению к пастбищу или лесу сеньор осуществлял такое же верховное вещное право, как по отношению к пашням – верховное, – но не обязательно высшее, – ибо, поскольку он в свою очередь являлся обычно вассалом другого барона и сам был связан оммажем, то над его собственными правами возвышались права всей феодальной иерархии. Но ограничимся непосредственно сеньором деревни, первым звеном этой вассальной цепи. Его власть над невозделанной землей выражается обычно в уплате повинностей, которыми обязаны (коллективно или индивидуально) жители, пользующиеся ею. Можно ли вследствие этого сказать, что общинные угодья принадлежали ему? Это было бы наверно, ибо крестьянские права пользования, которые, естественно, касаются и сеньора, поскольку он не только господин, но и хозяин, являются в своем роде столь же прочными правами. Разве они точно так же не санкционируются и не охраняются традицией? Разве сама территория, подчиненная общему пользованию, не называется обычно на средневековом языке столь энергичным словом – «обычаи» (coutumes) такой-то или такой-то деревни? Прекрасным выражением этого умонастроения являются тексты франкской эпохи, в которых при перечислении того, что принадлежит вилле, сплошь и рядом встречаются communia. Казалось бы, какой парадокс: перечислять общие земли среди имущества частного лица, которое совершенно свободно дарится, продается и Инфеодируется! Дело в том, что сеньория включает не только непосредственно обрабатываемый господином домен; она охватывает также пространства, на которые лишь распространяется его власть и с которых он требует положенных повинностей, – это держания (даже если они наследственны) и общинные угодья, подчиненные коллективным правам пользования, которые не менее уважаемы, чем личное владение держателя. «Общественные улицы и дороги, – записано около 1070 года в «Барселонских обычаях»[132]132
  Ламберт Ардрский (конец XII – начало XIII веков) – каноник из городка Ардра (близ Кале), составил в начале XIII века хронику «История графов Гинских». – Прим. ред.


[Закрыть], применявшихся и по эту сторону Пиренеев, в Руссильоне, – текучие воды и ключи, луга, пастбища, леса, ланды и скалы… – принадлежат сеньорам, но не для того, чтобы они владели ими в качестве аллода» (то есть не считаясь с правами других лиц, а только со своими) «или включали бы их в свой домен, Но для того, чтобы во всякое время отдавать их в пользование своим людям»^{153}.

После крупных расчисток, сделавших невозделанную землю более редкой, борьба вспыхнула вновь. Не то чтобы сеньоры рассматривали тогда общинные угодья как средство для увеличения собственного домена. Домены повсюду находились в стадии сокращения. Сеньор часто пытался заменить пастбища пашней, стремясь разделить эту девственную землю на участки и раздать их держателям. Это давало больше выгоды как обрабатывающим эти новые поля земледельцам, так и получающему с них повинности сеньору, в то время как общине это наносило огромный ущерб, ибо она теряла при этом свои права пользования и возможность свободной расчистки. В других случаях, однако, сеньор старался захватить общинные угодья именно с целью самому непосредственно извлекать из них выгоду. Чего он добивался при этом? Он хотел, чтобы территория пастбища была отныне предназначена исключительно для его скота (в ту эпоху упадка доменов овцеводство, требующее лишь небольшого количества рабочих рук, было значительно важнее для сеньориального хозяйства, нежели зерновое хозяйство); кроме того, он рассчитывал на получение некоторых особо ценных продуктов. Если речь идет о болоте, то это торф. «В это время [около 1200 года], – пишет священник Ламберт Ардрский[133]133
  Намек на басню Лафонтена. – Прим. ред.


[Закрыть], – Манассия, старший сын графа Гинского, приказал прорыть канавы для добычи торфа на болотистом пастбище, дарованном когда-то в качестве общинного угодья всем жителям прихода Андр (Andres)». Если на находящейся в коллективном пользовании земле имелся лес, вожделения сеньора распространялись главным образом на него, ибо лес становился, как известно, все более и более дорогим. На чьей стороне было право? В силу неопределенности юридических границ самому добросовестному человеку часто было трудно определить это, и, несомненно, не один высокорожденный захватчик земли находил этому достаточное оправдание в мысли, которую выразил с таким простодушием сир де Сена (Sénas), захвативший в 1442 году залежные земли своей провансальской деревни: «Согласно здравому смыслу, между сеньором и его подданными должна же существовать разница»^{154}. Но жители не мирились с этими захватами, они сопротивлялись. Зачастую в конечном счете происходил раздел общинных земель (cantonnement). Сеньор получает в полное распоряжение часть некогда неделимой земли, а община сохраняет право пользования (aisément) остальной частью, обычно при уплате ценза. Таким образом, во многих местах этот кризис привел к официальному признанию прав группы, по крайней мере на часть древних communia; значительное число наших современных муниципалитетов могут еще проследить по актам такого рода происхождение их имуществ.

Начиная с XVI века разразился новый кризис, притом гораздо более тяжелый. В это время обновленный сеньориальный класс со всем пылом и ловкостью принялся за восстановление крупных хозяйств. Буржуа и богатые крестьяне, подобно ему, также становятся собирателями земли. Перестройка юридического мышления способствовала их вожделениям. Юристы много потрудились над тем, чтобы заменить систему переплетавшихся вещных прав ясным понятием собственности. Для общинных угодий, как и для остальной территории, надо было найти собственника в римском смысле слава. Обычно считали, что им был сеньор. К этой ясной идее была добавлена концепция о происхождении, которую, как это ни странно, воспроизводят иногда и современные историки. Решили, что вначале общинные земли принадлежали одним сеньорам. Что касается жителей, то они получили эти угодья в пользование лишь благодаря сделанным в течение веков уступкам. Как будто деревня неизбежно была моложе своего господина! Конечно, эти теоретики не собирались принести в жертву приобретенные общинами права. Но, согласно наметившейся с XIII века судебной практики^{155}, они были обычно склонны признавать их законными лишь в том случае, если они санкционировались уплатой повинности; «пожалования» из чистого великодушия, если они не были оформлены актами, считались несолидными; к тому же в этих случаях возникало сомнение, имел ли здесь место действительно подарок, или же речь шла о правонарушении со стороны крестьян. Все это не обходилось без множества колебаний и нюансов. Профессора права, юристы-практики, администраторы старались (нельзя сказать, что при этом царило полное единодушие и что они достигли большого успеха) подчинить массу общинных угодий определенной классификации, составленной с учетом изменчивого соотношения антагонистических прав, признанных за сеньором или за его людьми. Но, разделяя это умонастроение и вооружась этой теорией, сеньоры, их юристы и сами суды, проникнутые сильным классовым духом, охотно смотрели на вещи куда проще и грубее. В 1736 году генеральный прокурор Рейнского парламента безоговорочно принял сеньориальную концепцию: «Все ланды, выморочные земли, пустоши и невозделанные земли представляют собой в Бретани домен сеньора фьефа». 20 июня 1270 года, согласно соглашению, сеньору Куше (Couchey), в Бургундии, было запрещено отчуждать «общие земли виллы» без согласия жителей; несмотря на этот столь ясный текст, герцогский совет решил в 1386 году (его примеру последовал спустя почти три с половиной столетия, в 1733 году, парламент), что, поскольку «площади», улицы, пути, дороги, тропинки, пастбища… и другие общие места» деревни принадлежат сеньору, он может распоряжаться ими по своей воле. В 1777 году парламент Дуэ отказался зарегистрировать один эдикт, где упоминалось о «принадлежащих» общинам угодьях. Пришлось написать: «которыми они пользуются»^{156}.

Действительно, наступление на общинные угодья становится с XVI века более мощным, чем когда-либо ранее, – об этом красноречиво свидетельствуют жалобы крестьян, подававшиеся даже в провинциальные или Генеральные штаты. Это наступление носило различные формы.

Во-первых, простая узурпация. Сеньор злоупотреблял своей политической и судебной властью. Как говорили депутаты третьего сословия во время созыва блуасских штатов 1576 года, имеются такие сеньоры, которые, «сделавшись по своей воле судьями в своих собственных делах, присвоили себе права пользования и захватили невозделанные земли, ланды и общинные угодья, которыми пользуются подвластные им бедняки, и даже отняли у них грамоты, подтверждающие их доброе право». Богатые собственники, даже крестьяне, использовали то влияние, которое дает богатство и которому, по мнению одного агронома XVIII века, было в деревне все подчинено. В 1747 году люди из Кро-Ба (Cros-Bas), в Оверни, жалуются на го, что «Жеро Сала-Латапон, житель названной деревни… вздумал своей собственной властью… поскольку он богач и первое лицо в деревне, огородить большую часть зависящих от означенной деревни общинных угодий и присоединить эти земли к своим полям»^{157}.

Иногда захват носил более скрытый и в юридическом отношении почти безупречный вид. Зажиточный земледелец заставлял сдать себе часть общинных угодий за слишком низкую цену или же сеньор требовал раздела. Сама по себе эта операция не была для общин абсолютно невыгодной, потому что она укрепляла, по крайней мере частично, их права; но она становилась невыгодной, если условия раздела были слишком неблагоприятны. А многие сеньоры требовали третью часть общинных угодий; это было право триажа, получившее широкое распространение в новое время благодаря юридической практике и которое сама королевская власть имела слабость признать в 1669 году. Несомненно, в принципе оно было ограничено определенными условиями – необходимо было, чтобы так называемая первоначальная уступка была сделана безвозмездно. На практике же эти оговорки, дававшие к тому же широкий простор для множества притязаний, не всегда точно соблюдались.

Наконец, не только крестьяне как отдельные личности страдали от этих захватов, которые, как мы видели, помогли крупным собирателям земель произвести выгодные объединения парцелл. Общины также были зачастую и притом тяжело обременены долгами; это было вызвано расходами на общие нужды, потребовавшимися, особенно в послевоенные годы, для восстановления хозяйства, а главным образом потому, что они были вынуждены закладывать будущие доходы для удовлетворения фискальных требований короля и сеньора. Какой соблазн продать целиком или частично общинные угодья, чтобы избавиться от этого бремени! Сеньоры охотно содействовали этому или потому, что сами рассчитывали купить, или потому, что в этом случае они требовали в качестве возмещения за отказ от своих верховных прав на землю осуществления права триажа, рассчитывая тем самым получить без издержек часть пирога. В Лотарингии обычай или судебная практика доходили до того, что признавали за ними право получать третью часть вырученной жителями суммы. Эти продажи были порой очень подозрительными. Подозрения внушали то официальная причина продажи (королевский ордонанс 1647 года обвинял лиц, стремившихся «ограбить» общины, в выдумывании «фальшивых» Долгов), то условия оценки земли. Но они были неизбежны в результате давления заинтересованных лиц и плачевного финансового положения многих мелких сельских групп, управлявшихся зачастую очень плохо. Деревня Шандотр (Champdôtre), в Бургундии, с 1590 по 1662 год трижды продавала свои общинные угодья: первые две операции были кассированы как мошеннические или неправильные; последняя (в пользу тех же покупателей, что и вторая) была окончательной.

Разумеется, это движение встретило сильное сопротивление, но, по правде говоря, даже перед лицом самых явных злоупотреблений крестьяне боялись сшибить глиняный горшок с чугунным*. «Поскольку все общинные угодья узурпированы и находятся во владении или сеньоров общин, или влиятельных лиц, – пишет в 1667 году интендант Дижона, – бедные крестьяне не осмеливаются жаловаться, если с ними дурно обращаются». А Фременвилль[134]134
  Эдм де ла Фуа де Фременвилль (1680–1773) – юрист, автор многочисленных трактатов по феодальному праву. – Прим. ред.


[Закрыть], великий знаток «практики составления поземельных описей», пишет: «Осмелятся ли жители возбудить против себя недовольство могущественного сеньора?»^{158} Однако не всех можно было так легко запугать. В Бретани в начале XVIII века сеньоры стали в большом количестве инфеодировать ланды, то есть сдавать их в аренду предпринимателям для распашки или лесонасаждения. Внешним признаком этого прогресса индивидуального присвоения было устройство больших земляных насыпей вокруг оторванной от общинных угодий земли; зачастую эти стеснительные символические ограды разрушались, вооруженными толпами.

В таких случаях парламент требовал сурового наказания. Напрасный труд! Найти свидетелей в Деревне было невозможно. Когда несколько насыпей вокруг пустоши в Плуриво (Plourivo) было разрушено таким образом, сеньор отдал угрожающий приказ «обнаружить… виновных». Но в один прекрасный день на границе двух заинтересованных приходов нашли виселицу, а у ее подножия – могилу с такой надписью: «Здесь будет тот, кто даст показания»^{159}.

Помимо крестьянской массы, существовала еще другая сила, которая стремилась воспрепятствовать захвату общинных угодий, – это сама монархия и ее чиновники, прирожденные покровители сельских групп, которые были основными налогоплательщиками и поставщиками солдат. Начиная с 1560 года (когда орлеанский ордонанс лишил сеньора права верховного суда по делам, касающимся общинных угодий) последовал целый ряд эдиктов то общего, то местного значения, запрещающих отчуждения, кассирующих произведенные в течение определенного срока продажи или триажи, организующих «расследование» по поводу узурпированных у общин прав. Парламенты покровительствовали предприятиям сеньоров; начиная с XVII века их обычные противники, интенданты, присоединились к противоположной партии. Эта политика была настолько необходима всякому государству того времени, хоть сколько-нибудь заботившемуся о своем процветании, что ее точно так же проводили, например в Лотарингском герцогстве. Правители изменили свою позицию (вследствие настоящего переворота в идеях) только к середине XVIII века, когда начался агротехнический переворот, самую сущность которого и его воздействие на состояние общинных угодий мы изучим далее.

Но ни то, ни другое из этих сопротивлений не было эффективным. Сопротивление королевской власти было ослаблено вследствие фискальных потребностей; декларации 1667 и 1702 годов разрешали захватчикам сохранить, по крайней мере на время, отчужденные имущества при условии «возвращения» (разумеется, королю) доходов, полученных в течение последних тридцати лет. Крестьяне же слишком часто ограничивались бесперспективными «народными волнениями». Дробление общинных угодий в пользу сеньоров или богачей стало в новое время явлением европейского масштаба. Повсюду оно было вызвано одними и теми же причинами: тенденцией к восстановлению крупного хозяйства; развитием индивидуального производства, стремящегося работать на рынок; кризисом деревенских масс, которым лишь с трудом удавалось приспособиться к экономической системе, основанной на деньгах и обмене. Общины были не в состоянии бороться против этих сил. К тому же общины были далеки от того полного внутреннего единства, которое им иногда приписывается.

III. Классы

Оставим сеньора, оставим буржуа, которые из соседнего города или местечка управляют своей землей или получают с нее ренту. Эти люди не были, в сущности, частью крестьянского общества. Ограничимся этим последним; оно состоит из земледельцев, непосредственно живущих за счет обработки земли. Ясно, что не только в наши дни, но уже в XVIII веке это общество не было действительно единым. Но порой наличие различных слоев считалось результатом относительно недавних процессов. «Деревня, – писал Фюетель де Кулаиж, – не была уже в XVIII веке такой, как в средние века, в нее проникло неравенство»^{160}. Наоборот, весьма вероятно, что эти мелкие сельские группы всегда были разделены на довольно резко разграниченные классы, с неизбежными отклонениями от линии разделения.

По правде говори, слово «класс» является одним из самых двусмысленных в историческом словаре, и необходимо уточнить то его значение, в котором оно будет здесь употребляться. Доказывать, что в различные эпохи деревенские жители различались между собой по своему юридическому статусу, значило бы ломиться в открытую дверь. Франкская villa представляла собой целую многоцветную призму различных юридических состояний, контрасты между которыми были с давних пор скорее кажущимися, нежели реальными. Во многих средневековых сеньориях, все более и более многочисленных по мере увеличения числа освобожденных, «свободные» вилланы жили бок о бок с сервами. Постулировать, как это делали некоторые, первоначальное равенство крестьянского общества вовсе не значит отказываться от признания этих неопровержимых контрастов; это значит, считать, что для массы жителей, даже если они подчинялись различным правовым порядкам, характерен настолько схожий образ жизни и настолько близкие по величине состояния, что не возникало никакой противоположности интересов. Одним словом, пользуясь удобными, хотя и не очень точными терминами, это значит отрицать существование социальных классов, вполне признавая классы юридические. Однако нет ничего более неточного.

В сеньории раннего средневековья мансы одной и той же категории – то ли потому, что неравенство было изначальным, то ли потому, что оно было уже результатом упадка данного учреждения, – иногда, как мы знаем, сильно различались между собой. Хозяйство колона Бадилона (Badilo), в Тиэ (Thiais), состояло в качестве свободного манса приблизительно из 16–17 га пашен, около 38 аров виноградника и 34 аров лугов. Доон (Doon) и Деманш (Démanche) (первый – со своей сестрой, второй – с женой и сыном) – также колоны и совладельцы одного свободного манса – объединяются вместе для обработки пашни размером чуть побольше 3 га, 38 аров виноградника и 10–11 аров луга. Можно ли Думать, что Бадилон и его соседи чувствовали себя стоящими на одной и той же ступени социальной лестницы? Что касается различных категорий мантов, то их неравенство – явление нормальное. Рабский манс вполне может находиться в руках лица (например, колона), обладающего такими же правами, как и владелец смежного свободного манса, тем не менее его манс, как правило, меньше по размерам. Наконец, крестьяне, участки которых не достигли размеров маиса (владельцы гостиз или accolae, бывшие чаще всего просто поселенцами, которых терпели на расчищенной ими земле), принадлежали в большинстве к еще более низкому слою.

Разложение мансов, благоприятствуя дроблению держаний, еще более усилило эти контрасты. Нам редко удается выяснить крестьянские имущества в средние века. Однако некоторые документы позволяют осуществить хоть изредка такое исследование. В 1170 году в трех сеньориях в Гатинэ была наложена на держания талья, конечно в соответствии с их стоимостью:– взносы бьвди размером от 2 до 48 денье. Королевские сервы шателлении Пьерфон (Pierrefonds) уплачивали при Людовике Святом за свое освобождение пять процентов стоимости своего имущества. Стоимость последнего была различной – от 1 до 1920 ливров. По правде говоря, самые богатые из этих людей не были, конечно, сельскими жителями. Но даже среди мелких и средних имуществ, принадлежавших преимущественно крестьянам, колебания были весьма значительны; в целом больше двух третей этих имуществ не достигали 20 ливров, в то время как одна седьмая превышала 40 ливров^{161}.

В течение веков в основе различия между крестьянами лежали главным образом, два принципа: первый принцип – достоинство и влияние (служба у сеньора); второй – преимущественно экономический (наличие или отсутствие тяглового скота).

В средневековой сеньории господин имел своего представителя, управлявшего от его имени. В зависимости от места этого управителя называли прево, мэр, бальи или судья (в Лимузене). Ничто в его личном статусе не возвышало его над подчиненными ему людьми. Иногда его юридическое положение было даже более низким, чем тех жителей, которые сохранили свою «свободу», ибо часто он был из сервов. Крепость этой связи казалась вначале гарантией хорошего поведения. Но его должность обеспечивала ему большие выгоды, законные или незаконные; она давала ему прежде всего тот ни с чем не сравнимый престиж, который во все времена, а особенно в эпоху жестоких нравов и грубых чувств, был связан с правом командовать людьми. В своей скромной сфере он был начальником, а при случае и военным главой. Разве не принимал он на себя руководство деревенским ополчением в случае опасности или вендетты? Иногда, несмотря на строгие запрещения, он позволял себе носить меч и копье. В исключительных случаях его посвящали в рыцари. Благо-, даря своему влиянию, богатству и образу жизни он отличался от презренной толпы мужланов. Этот маленький мирок сеньориальных сержантов, изрядно беспокойный и тиранический, но иногда честно выполнявший свои обязанности, с ранних пор обладал тем цементом, который, в сущности, необходим для всякого прочно сложившегося класса, – правом наследования. На практике, несмотря на старания опасавшихся за свою власть сеньоров, эта должность, как и связанное с ней держание (fief), переходила от отца к сыну. В XII и XIII веках – мы знаем это благодаря договорам об обмене сервами – сыновья и дочери мэров разных сеньорий женились и выходили замуж преимущественно в своей среде. Стремление жениться на девушке из своей среды является самым убедительным доказательством того, что эта прослойка, с социальной точки зрения, находилась на пути превращения в класс.

Однако это был класс эфемерный, которому во Франции всегда не хватало определенного освящения в виде особого юридического статуса. В Германии ему было отведено особое место, внизу дворянской лестницы; дело в том, что социальная иерархия в Германии уже начиная с XIII века имела множество ступеней. Французское общество также было организовано иерархически, но более просто. Дворянство, притом очень сильное, сформировалось здесь также в XIII веке, но его низшие ступени не получили официального оформления. Многие сержанты, достигнув наследственного рыцарства, смешивались с сельским дворянством. Чаще всего они отказывались одновременно от своих должностей, которые выкупали сеньоры, не очень-то стремившиеся сохранить управляющих, ставших весьма непокорными. Эти прежние деревенские деспоты так сильно возвысились над крестьянским коллективом, что совершенно утратили с ним всякие связи. Но другие, менее удачливые или менее ловкие, не достигли таких высот. Уменьшение домена, упадок политической власти сеньора, сдача им на откуп своих доходов (которая входила у сеньора в привычку), наконец, его недоверие – все это делало их функции все менее и менее важными. По своему образу жизни и общественному положению они стали отныне всего лишь богатыми вилланами, не больше. Столь влиятельный в XI и XII веках класс сержантов исчезает в XIII веке в результате своего рода распада. Общество кристаллизовалось: нужно было быть или дворянином, или крестьянином.

Отныне сеньоры все меньше терпят наследственных управителей или же наделяют их все меньшими полномочиями. В новое время их главными представителями в деревне станут либо состоящие у них на жалованье юристы, либо скупщики повинностей или домена.

Юрист – это горожанин, который нас в данном случае не интересует. Откупщик иногда также горожанин, но часто это и богатый крестьянин. Но и в этом случае это тоже лишь очень зажиточный, по сравнению с другими, земледелец (laboureur).

«Колен, – пишет Вольтер, – был обязан своим рождением честному земледельцу (laboureur)»[135]135
  Колен – персонаж сатирической сказки Вольтера «Жанно и Колен». – Прим. ред.


[Закрыть]. Это слово часто встречается в литературе XVIII века. Я опасаюсь, как бы сегодняшний читатель не был склонен видеть в нем выражение благородного стиля, более изысканное, чем слово «крестьянин». Это было бы ошибкой. Термин этот имел для человека того времени определенный смысл. Со средних веков заметно очень четкое различие между двумя категориями сельских жителей: с одной стороны, те, которые имеют пахотные упряжки, лошадей, быков или ослов (это, разумеется, самые зажиточные), с другой – те, у которых для работы имеются только руки, – это собственно пахари (laboureurs), земледельцы, «имеющие тягловую лошадь», и безлошадные крестьяне (brassiers, laboureurs de bras, ménagers). В списках барщинных работ они тщательно разделены. В Варреде (Varreddes) в XIII веке пахотную и извозную барщины требовали с каждого, кто «присоединяет животное к плугу», в то время как работа на епископском огороде лежала на обязанности всех жителей, все равно «имели они или не имели плугов». В Гризолле (Grisolles), в Тулузской области, в 1155 году встречается само название «безлошадный крестьянин» (brassier). Конечно, не все пахари были равны; когда речь шла о распределении между ними повинностей, сеньориальная администрация исходила из числа животных в их конюшнях и хлевах. Почти везде наименее зажиточные (как сообщают в XIII веке о деревне Кюрей (Curey), в области Авранша) были вынуждены «соединять своих животных» в одной упряжке. Разве не требовалось в областях тяжелых почв три или четыре пары быков для проведения борозд? Это было связано с новыми различиями: в том же Варреде – между вилланами, которые дают для объединенной упряжки одну, двух, трех, четырех лошадей или больше; в Сен-Илэр-сюр-Отизе (Saint-Hilaire-sur–Àutize), в. Пуату, в XI веке – между владельцами двух и четырех быков. Примерно в это же время в Маризи-Сент-Женевьев (Marizy-Sainte-Geneviève) наряду с бедняками, «работающими без быков», некоторые крестьяне имели целый «плуг», другие – только «половину плуга»^{162}. Несмотря на эти оттенки, основным контрастом оставался все же контраст, разделяющий пахарей (laboureurs) и безлошадных крестьян (brassiers).