Текст книги "Бред"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– ...Да, это было бы превосходно. Попробуем. Могут ухватиться за новое, печкой они, кажется, еще не интересовались. А если эта милая дама хороша собой, то пусть мальчик и позабавится, ничего против этого не имею. Я завтра же распоряжусь об его переводе. Там, во всяком случае, он будет не более бесполезен, чем на его нынешней работе.

Позвонил телефон. Весьма значительное лицо что-то сообщило из Парижа. Лицо у генерала стало еще гораздо менее ласковым.

–  ...Для этого у нас существует Public Information, – сердито сказал он. Но, по-видимому, значительное лицо просило очень убедительно: генерал, еле прикрыв рукой трубку, выругался, справился по настольному календарю и назначил час. – Больше десяти минут я им не дам и завтракать с ними не могу, с ними позавтракает кто-нибудь другой... Не стоит благодарности. До свидания, – сказал генерал и, повесив трубку, обратился к улыбавшемуся полковнику:

–  Вот на что уходит время! Какие-то важные лица из Рейкьявика желают меня видеть! Какой еще к черту Рейкьявик?

–  Рейкьявик – это столица Исландии, – сказал полковник, хотя знал, что его указание генералу совершенно не нужно: генералу отлично известно, где Рейкьявик и даже что происходит в Рейкьявике.

–  Если б мобилизовать всё население Исландии, то нельзя было бы образовать одну дивизию! – гневно сказал генерал.

И, как всегда, полковник вышел из этого кабинета несколько успокоенный. Ему иногда, в дурные минуты, приходило в голову, что, по существу, положение в мире безнадежно – и, как ни странно, для обеих сторон. Теперь он говорил себе, что очень важные дела находятся в руках очень умного человека, превосходно знающего свое ремесло (в военный гений каких бы то ни было генералов полковник давно плохо верил, особенно потому, что всех их знал лично). В этом генерале было приятно еще и то, что он нисколько не стремился принадлежать к intelligentsia или ей нравиться.

Как человека, с которым генерал говорил почти час, его проводили очень почтительно и обещали тотчас вызвать к нему племянника. Служебный день уже кончался. На площади как раз происходила церемония перемещения флагов: они ежедневно по определенному порядку менялись местами; не менял положения только французский флаг, – всегда занимал одно и то же, самое почетное, хозяйское место. Полковник побил военные церемонии, полюбовался и этой. «Все-таки наши солдаты лучшие в мире».

Тотчас появился племянник, молодой красивый лейтенант. Он не ожидал дядю и очень ему обрадовался. Полковник побил Джима, оставшегося с детских лет на его попечении. Джим относился к дяде с ласковой снисходительностью начинающего жизнь человека к кончающему карьеру старику. Ценил его заботливость и щедрость, знал, что при дяде ник; не пропадешь, и почтительно выслушивал его постоянные нотации. Всё это могло с натяжкой передаваться словами что он любит дядю. Но полковник иллюзий себе не делал «После моей смерти немного погорюет. Даже не сразу утешится наследством в тридцать тысяч долларов, не считая дом в Коннектикуте, который он, впрочем, скоро продаст», – с вздохом думал он.

–   Вы надолго?

–   Послезавтра уезжаю. Хочу сегодня угостить тебя хорошим обедом. Надеюсь, ты свободен? У нас будет очень серьезный разговор.

–   Я, собственно, не свободен, – ответил Джим, чуть замявшись. – Но для вас и для хорошего обеда я, конечно, освобожусь, несмотря на ваш очень серьезный разговор. должен был обедать с одним приятелем, сейчас ему позвоню

–   Да, позвони ей. Где можно было бы хорошо пообедать'

–   Это зависит от того, дядя, сколько вы хотите истратить на наш обед.

–   Скажем, двадцать долларов? Это семь тысяч франков.

–   Даже восемь. Я меняю доллары по черному курсу. Надеюсь, вы тоже.

–   Не надейся, – строго сказал полковник. – И тебе запрещаю.

–  Больше никогда не буду!

–   Ты знаешь новость? Джи-Ар-Пэтерсон вчера взял первый приз.

–   Не может быть! – сказал племянник взволнованно. Он тоже увлекался лошадьми. Это была у него одна из немногочисленных общих черт с дядей.

–   Ты не читаешь газет! Быть может, ты не знаешь того, что идут тревожные слухи о состоянии здоровья Нэтив Дансера!

–   Что вы говорите?!

– Надеюсь, ничего серьезного. Это было бы слишком печально!

Такой лошади у нас не было со времени Мэн о'Уор! Кажется, он принес Вандербильту не менее семисот тысяч долларов. Где до него вашему Джи-Ар-Пэтерсону!

–  Ну, что ж говорить о Нэтив Дансере, – сказал полковник так, как если бы при нем очень талантливого молодого поэта сравнили с Шекспиром. – Уже шесть часов. Какой тут лучший ресторан?

–  Тут?! Вы предполагаете угощать меня в здешних ресторанах! Если б вы меня позвали на завтрак, мы еще могли бы Поехать в «Pavillon Henri IV» в Сен-Жермене... Там родился Людовик XIV. Вы скажете, что от этого кухня лучше не становится. Всё же у Линди на Бродвее Людовик XIV не рождался. Но по вечерам в Сен-Жермене такая же тоска, как в этой дыре. Я повезу вас в Париж.

–  Повезешь на чем?

–  Так как вы всё еще мне не подарили автомобиля, то я возьму на ваш счет такси.

–  Хорошо. А что ты вообще делаешь по вечерам?

–  Читаю по-латыни Спинозу с карандашом в руке, исправляю последний вариант теории Эйнштейна, размышляю о ведическом периоде в истории арийцев Пенджаба...

Полковник махнул рукой.

–  Покажи мне перед обедом вашу печь.

–  Какую печь?

–  Ту, где у вас сжигают документы. Это ведь рядом?

–  Зачем вам печь?

–  Не твое дело. Хочу взглянуть из любопытства.

В четырехугольной, не очень высокой кирпичной печи ничего интересного не было. Из нее вырывалось красноватое пламя, как раз что-то жгли. На дороге стоял казенный автомобиль, в нем сидели два офицера, француз и американец. Оба бегло внимательно оглядели подходивших людей.

–  В этом есть нечто символическое, – с торжественным видом, подняв палец, сказал Джим. – Тут сжигается зло мира!

Меньше бы ты нес вздора, – сказал полковник, впрочем очень благодушно. Своему племяннику он прощал даже то, что тот. очевидно, пробирался в intelligentisia.

VIII

–   Надеюсь, дядя, вы предоставите мне выбор блюд? – спросил Джим, когда они уселись за столик в углу ресторана. – Я закажу такой обед, какого вы отроду не ели!

–   В этом я несколько сомневаюсь.

–   Не отрицаю того, что вы и сами недурно разбираетесь в еде и особенно в винах. Но ваши сомнения будут лишены уж всякого основания, если вы разрешите и выйти из пределов двадцати долларов. Это не беда?

–   Не беда. Заказывай всё, что хочешь. Я рад сделать тебе удовольствие, хотя ты этого не заслуживаешь.

–   Действительно, не заслуживаю, – с полной готовностью подтвердил Джим. – Правда, я еще не знаю, за что именно вы меня будете сегодня ругать. Но ругать будете наверное, это ваше ремесло. И во всяком случае, вы будете совершенно правы... Я супа почти никогда не ем. Что вы сказали бы об омаре? Только не называйте его Homard à l'Américaine, вы меня опозорили бы! Надо говорить Homard à l'Armoricaine.

–   Это очень спорный вопрос. Он обсуждается давно.

–  Тут и обсуждать нечего. Стали бы французы называть блюдо в нашу честь! Они к нашим гастрономическим идеям относятся с полным презрением.

–  И напрасно.

–  Я сам так думал, пока не побывал в Париже. Дядя, а как насчет свежей икры?

–  Заказывай и свежую икру, – сказал полковник, опять махнув рукой.

–  Тогда я спрошу водки. Будет русское вступление к французскому обеду двух американцев.

Метрдотель и sommelier почтительно записали заказ: видели, что эти клиенты, хотя и иностранцы, знают толк в еде, разбираются даже в годах вин.

– Ну, сначала скажи, как ты живешь? Вид у тебя здоровый, веселый, счастливый. Так и надо.

–   Разумеется, так и надо. Мир пронизывают космические лучи счастья. Надо только уметь их находить! – сказал Джим. И говорит как intelligentsia. Очень горд своей фразой, верно это из его дневника», – подумал полковник с улыбкой.

–   Заведи себе трубку Гейгера... Мы должны сегодня серьезно поговорить.

–   Условимся так, дядя: вы начнете меня ругать только с десерта, зачем портить мне аппетит?

–   Я начну ругать тебя тотчас после водки. За твой аппетит я не боюсь. Но сегодня ты меня будешь слушать очень внимательно, я этого требую.

–   Хорошо. Однако до водки расскажите мне о вашей аудиенции. Я не сомневаюсь, вы мне сообщите всё, что генерал вам сказал. Вы знаете, что я нем как рыба.

–   Ты не сомневаешься, что я тебе ничего не сообщу. Впрочем, одно ты можешь знать: положение в мире очень серьезно.

–   Это я слышал и без генерала. Ничего интереснее вы не знаете?

–   Если и знаю, то не для передачи тебе.

–   Газеты пишут каждый день, что война вполне возможна. И этому совершенно не верю. Никакой войны не будет.

–   Тебе, конечно, лучше знать. В случае войны Россия выставит двести дивизий, затем очень скоро еще сто, а дальше доведет свою армию до пятисот дивизий.

–   Тоже читал в газетах. Но все эти дивизии перейдут на пашу сторону. В России ненавидят дядю Джо.

–   Так действительно говорят перебегающие к нам советские люди. При этом они неизменно добавляют, что необходимо только, в случае войны, располагать к себе русское население и повторять, что мы никак не стремимся к расчленению России. Мы им, разумеется, очень благодарны за полезные советы, но мы делаем поправку на то, что эти люди перебежчики.

–    Да насколько я могу судить, вся ваша работа, дядя, основана на перебежчиках. Что вы делали бы без них?

Именно «насколько ты можешь судить». А ты судить не можешь и не имеешь права. Что ты о моей работе знаешь?

–   Знаю мало, но думаю, что не вам ругать перебежчиков. Кроме того, к России наши западные понятия неприложимы. Я очень люблю всё русское.

–   Икру?

–   Икру, «Войну и мир», русских женщин.

–   Ты их знаешь?

–   Встречал. А кроме того, вы, очевидно, забыли, что моя бабушка, ваша мать, была русская.

•– Она была внучкой русского эмигранта, но родилась в Нью-Джерси и ни слова по-русски не знала. Все остальные наши предки были коренные, стопроцентные американцы.

–   А вы всё-таки о русской бабушке не распространяйтесь. Это может не понравиться сенатору Маккарти. Если б он был англичанином, он верно выгнал бы Черчилля за то, что у того мать иностранка. Впрочем, я знаю, вы не любите говорить о Маккарти.

–   Действительно, не люблю. А при иностранцах никогда не говорю, пусть они лучше думают о своих делах, о которых я им не напоминаю... Я решительно ничего против русского народа не имею. Однако перебежчиков-офицеров я всё-таки недолюбливаю. Разумеется, все они, тоже неизменно, ссылаются на опыт Гитлера: вначале русские дивизии одна за другой сдавались в плен немцам, воевать же по-настоящему они стали только тогда, когда увидели, что такое наци. Раньше они, видишь ли, этого не знали. Тут у меня есть свое мнение. Сдавались не отдельные солдаты, а именно дивизии. Никакой возможности солдатам сговариваться о сдаче не было. Кроме того, сдающийся солдат думает о том, как с ним будут обращаться, дадут ли ему поесть, думает о чем угодно, но не о политических вопросах. В том, что говорят перебежчики, много правды, а полагаться на их заверения всё-таки нельзя. Инерция военной дисциплины, да еще такой каторжной, как советская, может действовать довольно долго.

–   Что, если за это время советская армия докатится до Пиренеев и Атлантического океана?

–   Этого никогда не будет. Но исходить всегда надо из худших возможностей.

– Напротив, исходить надо из лучших возможностей. Так думали все великие полководцы. Наполеон издевался над не которыми своими генералами: «Они думают, что можно воевать без риска!» Но станем на минуту на вашу точку зрения. Если русские войска переходить на нашу сторону не будут, то медь армия четырнадцати государств неизбежно потерпит поражение, так как у русских на суше тройное превосходство в силах. А если они дойдут до океана и Пиренеев, то их военный потенциал, со всеми промышленными богатствами Европы, будет больше нашего.

–   Ты ошибаешься, – сказал полковник с неприятным чувством: он сам иногда так думал. – Наша армия окажет отчаянное сопротивление. Военная прогулка в Париж больше невозможна.

–   Маршал Жюэн не так давно объявил, что они будут в Париже на 21-й день!

– С тех пор многое изменилось. Кроме того, маршалы иногда очень преувеличивают, чтобы повлиять на общественное мнение, на правительства, на парламенты.

–  Они, к сожалению, не понимают, как такие слова влияют на их собственных солдат. Моя позиция ясна: нам надо искать союзника в русском народе. Вашей же позиции я просто не понимаю. Подождем мальчика, который закричит, что король гол. Неужели генерал думает так же, как вы? Да еще говорит ли он всё, что думает?

–  Журналистам говорит не всё, что думает. Генерал, вероятно, знает всё то, что знаешь ты, а кроме того, знает и многое другое, чего ты не знаешь. Он умница и один из самых деятельных людей, каких я когда-либо видел. По своей живости он просто не в состоянии сидеть в своей комнате без дела. Пасьянсов он не раскладывает и почтовых марок не собирает, – сказал полковник, считавший то и другое обычно верным признаком ограниченности человека. – Таков был и Наполеон... Одно скажу тебе. Он долго говорил о нашем трудном положении, а закончил словами: «Но, разумеется, в том, что мы в конце концов победим, не может быть никакого сомнения! Нас, мир, свободу спасут две вещи: крепость духа и существование атомной бомбы». Заметь, не ее взрыв, а одно только ее существование.

Он правда так думает? – спросил Джим. Его лицо еще просветлело. – Конечно, для американца в этом не может быть сомнения!

– Это ты хорошо сказал. Мы в самом деле ни одной войны в истории не проиграли. В психологическом отношении тут, быть может, некоторое наше несчастье. Мы – и во всем мире только мы одни – не представляем себе, что можно и проиг рать войну. Между тем это очень просто: побеждали, побеждали и, наконец, потерпели поражение. Франция тоже была когда-то самой могущественной военной державой мира. Впрочем, и я уверен, что, если Россия решится на войну, то она будет разбита.

–   Дядя, вы противоречите сами себе, – сказал, смеясь Джим. – И я тоже. Это бывает часто. Я не раз замечал в спорах, особенно в политических, что человек вдруг начинает спорить с самим собой, а не с собеседником. Быть может, это отчасти объясняется тем, что теперь в мире никто ни в чем твердо не уверен; оттого все и изображают такую уверенность. Правда, это глубочайшая мысль? Я один из самых глубоких мыслителей наших дней. А вы, дядя, я всегда так думал, вы удивительно не типичны для разведчика, они, наверное, совершенно другие. Не хочу говорить о ваших коллегах, какие они... И вдобавок вы человек бронзового века! Очень хороший человек бронзового века...

–   А ты теперь кто?

–   Я где-то читал, что у каких-то французских аристократов девиз рода одно слово: «Fac». Теперь это мой девиз!

–   Поэтому ты ничего не делаешь?

–   Поэтому я ничего не делаю. Ну, допустим, я завоевал бы весь мир, как Александр Македонский. Это верно не так трудно, правда? Но, собственно, зачем? Ведь Александр, завоевав весь мир, умер от тоски и скуки, – сказал Джим, просматривая карту блюд. Хотя всё уже было заказано, чтение карты доставляло ему большое удовольствие. – Какое изобилие, дядя, и какие вещи! Подумать только, что десять лет тому назад во Франции почти никакой еды не было, а у нас были карточки. Вы помните вид карточек?.. Да, так вы говорите, мы победим. Конечно!

– Во всяком случае, мы победим в воздухе. Решат дело атомные бомбы. Но что это значит? Это значит, что мы истребим, скажем, пятьдесят миллионов русских, а они истребят только десять миллионов американцев. Весело? Заметь еще и другое. Разумеется, в первый же день войны советское правительство предложит, чтобы обе стороны отказались от атомного оружия. Это ему будет очень выгодно, так как атомных бомб у него будет всегда гораздо меньше, чем у нас: наша промышленность гораздо мощнее, наши ученые лучше, у нас Польше того, что называется know-how. Всё же, повторяю, и они могут истребить несколько миллионов нашего гражданского населения, и мы это знаем. Что, если давление общественного мнения заставит нас согласиться на их предложение? Тогда как же мы победим? Способы, правда, найдутся. Всё же это будет тяжело, чрезвычайно тяжело.

–   Поэтому и по тысяче других причин надо сделать всё возможное, чтобы избежать войны. Всё совместимое с нашей честью и с нашими интересами.

–   Я с тобой совершенно согласен. Но убеди в этом дядю

Джо.

–   Если же война начнется, то надо будет приложить все усилия к тому, чтобы русский народ был с нами.

–   Это один из способов, о которых я только что сказал.

–   Простите, дядя, это не «способ». Это цель!

–   Если русский народ будет с нами, то это значит, что власть у них перейдет к маршалам. Так? К кому же еще? Всех других вождей там презирает большинство населения, это нам хорошо известно. Удержаться же у власти может только победоносный маршал. Иначе это Петэн. Маршалам придется допиться военных успехов, а, как говорят французы, аппетит приходит с едой. Маршалы не любят отказываться от территориальных приобретений.

А в общем, ничего никто предвидеть не может. Я читал старый роман Беллами «Looking Backward». Этот провидец предвидел радиоаппараты, но не предвидел таких пустяков, как две мировые войны и два десятка революций. И таковы, верно, все провидцы... Кстати, по его роману в будущем обществе человек уходит на покой сорока четырех лет отроду. Подумайте, дядя, мне осталось всего восемнадцать лет работы, стоит ли тогда стараться? А вы уже лет двадцать, как должны быть на покое.

–   Не двадцать, а только восемнадцать, – поправил с неудовольствием полковник. – Но бросим политику. Всё, что о ней говорят и пишут, это общие места... Вот несут твою икру.

–   Пью первую рюмку за того, кому ей обязан, – сказал Джим.

–   Спасибо, мой милый.

–   Разумеется, это Джи-Ар-Пэтерсон. Ведь, правда, дядя, вы на него поставили?

–   Нахал! – сказал полковник. Он требовал от племянника почтительности; Джим это знал и не выходил из должных пределов, придумав форму почтительных дерзостей. – Кстати, я, гастроном старой школы, не заказал бы и икру, и омара. Либо то, либо другое, – поддразнил он племянника.

–   Я пользуюсь случаем. Без вас я этого себе не позволил бы, денег нет. Это самые вкусные вещи в мире! Если б, как в вечном и глупом предположении, меня сослали на необитаемый остров и предложили там есть всегда только одно блюдо, то я взял бы эти два. А вы?

–   Выпьем по второй рюмке водки и давай говорить серьезно.

–   Хорошо. Ругайте меня, если нельзя иначе.

–   Нельзя. Когда ты, наконец, станешь человеком? Тебе уже двадцать шесть лет, а по характеру тебе шестнадцать... В каком состоянии твои любовные дела? Ты писал, что расстался с ней, – сказал полковник. Джим ему рассказывал правду о своих интимных делах; по крайней мере, полковник так думал и этому радовался.

– Мы надоели друг другу. Она за что-то рассердилась. Вероятно, она была права. Ничего, найдем другую. Уже одна есть в виду.

Полковник покачал головой, непохоже изображая на лице сокрушение. В душе он немного гордился победами племянника.

–    Женщины тебя погубят, мой друг. Плохо верю, что ты найдешь себе подходящую жену. Настоящая жена живо сбила бы с тебя спесь. Нет великого человека не только для лакея, но и для его жены. Впрочем, бывает обратное, только реже.

От «настоящей» жены я тотчас, на зло вам, сбегу... А отчего вы не женились, дядя? – спросил Джим, впрочем хорошо знавший, что ответа не получит. Он давно слышал, что дядя в молодости был влюблен в какую-то красавицу и что она предпочла ему богатого промышленника. «Это могло вызвать презрение к женщинам, или ненависть к богатым промышленникам, или решение самому стать богачом во что бы то ни стало, а у дяди ничего такого не вызвало, – всегда думал Джим с некоторым недоумением. – Правда, он позднее уте-утешался с дамами достаточно часто. Только мне читает наставления. Когда-то он, вероятно, был тоже хорош собой». Возраст дяди казался ему пределом старости.

–   Это тебя не касается. У тебя вечно будут романы средней продолжительностью в два месяца.

–   Это еще не так плохо.

–   А затем тебя женит на себе какая-нибудь кухарка... Ты слишком начитался Достоевского, – сказал полковник, приписывавший самое тлетворное действие русским романистам, особенно Достоевскому, о котором он, впрочем, имел довольно смутное представление: начал когда-то читать «Униженные и оскорбленные» и не мог дочитать от скуки.

–   Вы мне уже это не раз говорили.

–   Но сейчас ты ни в кого по-настоящему не влюблен?

– Нет. Впрочем, я не знаю, как вы понимаете «по-настоящему»?

–   Во всяком случае, невесты у тебя нет? Жениться ты не собираешься?

–   О, нет! За кого вы меня принимаете, дядя? – возмущенным тоном спросил Джим.