Текст книги "Бред"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

XX

Шелль сидел утром в углу на террасе кофейни Флориана. По давней привычке он всегда в кофейнях садился у стены или же лицом к зеркалу, – надо было видеть и то, что могло происходить позади него. Наташа отправилась в S. Maria Mate Domini, – осматривала все церкви по кварталам, не пропуская ни одной. Он пил кофе и лениво думал, что всё складывается очень недурно.

Телеграмма полковника поразила его. Поездка в Росси: отпала никак не по его вине. «Так удачно вышло, что я не послал ему письма с отказом! Я имел бы теперь морально право не отдавать аванса... С тех пор, как я стал состоятельным человеком, гораздо чаще употребляю слона «мораль», «моральный»... Это тоже мысль прежнего Шелля, будь он про клят... Разумеется, я отдам аванс. А на женитьбу можно и не ссылаться. «Извольте получить деньги. Желаете в долларах или швейцарских франках?» – «Но ведь это никак не ваша вина». «И не ваша. А я не привык получать деньги даром». Он будет поражен, в нашем кругу люди так ведут себя редко. То есть, в моем бывшем кругу, до которого мне больше никакого дела пет... Поразительна всё-таки эта смерть Майкова, так странно совпавшая с моим бредом. Уж не покончил ли он с собой? Что же я в самом деле буду делать дальше?» Оркестр на площади святого Марка играл что-то бравурное. Туристы возились с фотографическими аппаратами. Шелль вдруг остолбенел: шагах в пятнадцати от него кормила голубей Эдда.

Он смотрел на нее так, точно увидел на площади гиппопотама. Хотел было незаметно ускользнуть, но как раз она встретилась с ним взглядом. Эдда как будто не удивилась и, бросив кулек с хлебными крошками, направилась к нему с улыбкой, не предвещавшей, по-видимому, ничего особенно худого. Как всегда, она была одета не хорошо и не плохо, но несколько неправдоподобно.

–   Здравствуй, дорогой мой. Давно ли ты из Испании? – саркастически спросила она, садясь за его столик. «Наташа!» – подумал он. Не сказал Наташе, что будет у Флориана: они должны были встретиться в гостинице; всё же она могла зайти и на площадь.

–   Здравствуй, кохана. Как поживаешь? – сказал он, целуя ей руку. – У тебя прекрасный вид. Еще похорошела. Я думал, что ты в Париже?

–   Была в Париже. Ты, верно, знаешь, что я всё блестяще сделала.

–   Я ничего не знаю, но я в этом не сомневался. А зачем ты выкрасила одну прядь волос?

–   Это последняя парижская мода.

–   Не последняя. Немало дур уже это проделали в прошлом году.

–   Что ты понимаешь!.. Теперь я приехала сюда и с радостью узнала, что ты в Венеции: видела с берега, как ты ехал на гондоле с одной девчонкой fichue comme l'as de pique, и с одним довольно плюгавым господином.

–   Да, у меня тут есть знакомые.

Она твоя любовница? Я оболью ее царской водкой, – сказала Эдда, впрочем, довольно миролюбиво.

–   Cela fera très Cesar Borgia. Только она не моя любовница.

–   Я тебя знаю. Но сначала поговорим о делах.

–   Поговорим о делах, дочь моя рожоная.

Она рассказала, как познакомилась с лейтенантом, очень быстро – «в два счета» – его соблазнила, сделала своим соучастником и получила от него чрезвычайно ценные документы. Говорила вполголоса, хотя рядом с ними никого не было; говорила со скромно-торжествующим видом. Шелль вставлял одобрительные и даже восторженные восклицания. «Врет или не врет, вот в чем вопрос». Он знал, что Эдда иногда лжет почти болезненно. Впрочем, такие припадки случались с ней не часто.

–   ...По вечерам мы пили шампанское, я ему читала стихи, он в меня влюбился без памяти. Coup de foudre! Он очень милый мальчик. Ты знаешь, что я интернационалистка, но я обожаю американцев, они такие непосредственные! Ты врал, будто я работаю под ведьму. С ним я работала под дуру!

–   Воображаю, как ты измучена! Но то, что ты сделала, просто поразительно. Пять с плюсом! – сказал он, когда она остановилась в ожидании новых восторгов. – А где теперь этот лейтенант?

–   Он завтра сюда приезжает. Джим ради меня навсегда порвал с американцами! Но не могли же мы уехать вместе, это было бы не конспиративно. И представь, он даже и до меня был левый! Джим против раздела России.

–   Джим против раздела России. Неужели? Вероятно, ты тоже в него влюбилась? – с надеждой спросил Шелль.

–   Нет, он недостаточно для меня умен. Я люблю только умных людей, хотя бы они были такие хамы, как ты. И мне не нравится его имя Джим! Что может быть прозаичнее? Надо называться Бальдур фон Ширах! Вот это чудное имя!

–   Чудное. Он хорошо тебе заплатил? Не Бальдур фон Ширах, а американец.

–   Ни гроша. Это было по любви, я с него и не взяла бы.

Быть может, у тебя комплекс Федры? Ничего, ангел мой, советский полковник даст тебе много денег. Куй железо, пока горячо! Поезжай в Берлин немедленно, сегодня же.

–   Зачем же ковать железо так быстро? Нет, я посижу тут с Джимом и с тобой, – насмешливо сказала она. – А твой советский полковник не только хам, но и скупердяй.

–   Ты ему уже доставила бумаги?

–   Разумеется. В тот самый день, какой мне указали, – ответила Эдда. Это было не совсем точно: Джим велел сдать пакет восемнадцатого, но в этот день у нее было несколько примерок у портных, и она сдала пакет накануне. – И знаешь, сколько они мне заплатили? – Она назвала сумму действительно не очень большую. – Правда, объяснили, что должны установить важность бумаг, дают пока только на расходы. А у меня расходы были огромные. Я не могу быть одета так, как твоя девчонка! Она уже твоя любовница или только будет? Ты и в любви человек двойной жизни.

–   Кохана, ты дура. Понимаешь: ду-ра. Дэ как дубина, у как умора, эр как рехнулась, а как ахинея. Говори в виде исключения толком. Помни, Валаамова ослица и та однажды заговорила человеческим языком. Тебе нужны деньги?

–   Мне всегда нужны деньги! Подумаешь, дали гроши и спрашивают! – сказала она с возмущеньем, но неопределенно: гроши ей дала советская разведка, а Шелль, как всегда, был щедр, она это признавала.

–   Я мог бы тебе добавить, ангел мой. Конечно, немного.

–   Вот как? Ты разбогател?

–   Получил тысячу долларов. Половину могу тебе дать.

–   Приятно слышать. Но что я сделаю на пятьсот долларов? Разве это деньги – пятьсот долларов?

–   Я потом пришлю еще.

–   Потом? Пришлешь? Значит, ты пока в Берлин не возвращаешься?

–   Возвращаюсь очень скоро. Еще не знаю, когда именно.

–   Ты хам, – сказала она уж совсем добродушно. Когда сердилась, произносила это слово с тремя «х»: «х-х-хам!» Теперь «х» было одно. – И, пожалуйста, не думай, что я так влюблена в тебя. Ты мне стал индифферентен.

–   Это неграмотно, но по существу хорошо, – сказал он, очень довольный.

Не тебе учить языку поэтессу. Я говорю не по шаблону, а создаю свои выражения, я творю язык. Всё-таки за пятьсот долларов спасибо. Они очень кстати. Тебе не трудно дать их мне?

–   Трудно, но я дам. Так на молодом американце, значит, ты не поживилась?

–   Какое хамское выражение!

–   «Верх необразования и подлость в высшей степени».

–   Я у него не брала денег по тысяче причин. Во-первых, у него их нет.

–   Тогда, красавица, остальные девятьсот девяносто девять причин излагать незачем.

–   Правда, у него дядя миллионер, но, вероятно, он ему дает очень мало.

– Какой скверный дядя! По-видимому, лейтенант тебя бросит, кохана?

– Меня никто никогда не бросал! Но я скоро его брошу. Он мне надоел.

– Верно он недостаточно инфернален? Что ж, кохана, довольна ли ты своей новой профессией?

–  Нет. Совсем недовольна!.. Ты вечно надо мной насмехаешься, говоришь со мной, как с дурой, разве я этого не вижу? «Недостаточно инфернален», ах, как глупо! Я не ангел, но ведь и ты ничем не лучше меня. Попробовал ли ты хоть раз заглянуть в мою душу? Хочешь ли ты, чтобы я тебе рассказала мое детство?..

–  Нет, не хочу... То есть, хочу, но когда-нибудь в другой раз.

–   Догадываешься ли ты, как мне всё это надоело, все гадости, вся грязь! Я только и желаю жить, как порядочные люди. Разве я не знаю, кто я?.. Мне очень не везло в жизни, – сказала Эдда и вдруг, к изумлению Шелля, прослезилась.

–   Я хотел сказать, что ты, по-моему, старалась сделать свою жизнь возможно более поэтической. Тут ничего дурного нет... Чего же ты хочешь? – спросил он другим тоном.

–   Я сама не знаю, чего хочу! Сейчас одного, через час другого! Знаю только, что я несчастна. Ты как-то говорил Берлине о тихой пристани, мне тоже нужна тихая пристань. о твоей разведке я больше и слышать не могу!

–   Ее можно и бросить.

Но чем я буду жить? Всегда эти проклятые деньги! А ты еще защищаешь капитализм!

– Надо подумать. Где ты остановилась?

Она назвала гостиницу, – к счастью, не ту, где жил он, но тоже очень хорошую.

– Ого! Верно дорого. А я живу у этого, как ты почему-то говоришь, плюгавого господина. Он там с дамой, с той, которую ты видела. Представь, я нашел у него работу, и он оплачивает все мои расходы.

Шелль рассказал ей о Празднике Красоты. Эдда слушала недоверчиво, но внимательно. Название праздника чрезвычайно ей понравилось.

– Всё это очень интересно, если ты не врешь. Так эта девчонка его любовница? И он хорошо платит?

–   Сносно, – ответил Шелль. Его озарила мысль. «Надо подсунуть ее Рамону! Но так, чтобы она долго здесь не оставалась. Чтобы не познакомилась с Наташей и чтобы видеть ее возможно реже». – Ты ведь, кажется, говоришь по-испански?

–   Говорю. Почему ты спрашиваешь?

–   Он филиппинец и знает только испанский язык. Постой, у меня, кажется, гениальный план. Тебе надо сейчас же съездить в Берлин.

–   Вовсе не сейчас же. Документы уже у них.

–   Кроме документов, надо представить личный доклад. И притом немедленно, это я говорю с полным знанием дела.

– Он может немного и подождать. А если он заплатит меньше тысячи долларов, то я брошу у него службу!

Лицо Шелля приняло гробовое выражение.

–   Ты думаешь, это так просто? Скажешь ему: «Больше не хочу у вас служить, до свиданья», да? Моя милая, твоя неопытность просто умилительна! Знаю, что ты любишь играть жизнью и не боишься смерти. Но всему есть пределы. От них так не уходят! Они могут отпустить тебя, если повести дело с умом. Однако уйти самовольно!.. Мне тебя жалко. Он, конечно, подумает, что ты перешла к американцам! Я не буду удивлен, если тебя найдут на дне Большого канала.

–   Ты что, шутишь?

Я говорю самым серьезным образом! Я тебя предупреждал, что работать с полковником опасно. Он страшный человек... Так лейтенант приезжает завтра? Ты говоришь, он порвал с американцами?

– Решил порвать. Пока он получил месячный отпуск. Он два года не брал отпуска.

Шелль не мог понять, зачем приезжает лейтенант. «Или он в самом деле в нее влюбился? А если нет, то, значит, американцы решили ее использовать и для другого? Тогда это для нее действительно опасно».

–   Ты должна уйти от полковника, но непременно по-хорошему. *

–   Как же это сделать? Что мне делать вообще? Если ты говоришь правду... Может быть, ты просто хочешь меня сплавить?

–   Зачем мне тебя сплавлять? Напротив, я очень по тебе тосковал. Хотел бы, чтобы ты здесь осталась. Мало того, я достал бы для тебя здесь работу, у моего филиппинца.

–    Поэтому ты меня спрашивал об испанском языке? Ты хочешь меня определить к нему в секретарши? В секретарши я не пойду, это мне не интересно.

–    Нет, я хочу найти тебе роль в его празднике. Очень хорошую роль. Ты будешь еще ready-to-kill-ьнее, чем всегда. Платье мы тебе закажем, и после спектакля оно тебе останется. Очень дорогое платье!

–    Это уже много интереснее.

–    Платье надо заказать в Берлине. В Париж тебе возвращаться нельзя, а здесь в Венеции не достанешь. Тебе он хорошо заплатит, не то, что мне.

–    Это страшно важно!

–    Но для этого совершенно необходимо, чтобы ты ликвидировала свои дела с полковником, уж если ты на это решилась. На празднике будут тысячи людей, и среди них, разумеется, будут советские агенты. Я не хочу, чтобы тебя закололи вообще, а во дворце моего патрона в частности. Ты должна сейчас же уехать в Берлин. Я объясню тебе, как с ним надо говорить. Постарайся, чтобы он на тебя плюнул.

–   Спасибо.

–   Ты могла бы, например, ему сказать, что американец тебя разлюбил.

Я никогда ему не скажу такой чепухи! Да он этому и не поверил бы.

–   Это будет довольно сложно, – сказал Шелль, не слушая. – Нет, ты пока объяснишь ему, что твой лейтенант получил отпуск на месяц. Если он удивится, что дали такой длинный, объясни, что он два года отпуска не брал. Если он пожелает, чтобы лейтенант вернулся раньше, скажи, что это могло бы вызвать подозрения у его начальства: люди добровольно своих отпусков не сокращают. Тогда полковник даст отпуск и тебе. Лейтенанту же вели, чтобы он пока, избави Бог, не порывал отношений с начальством. Затем либо твоя страстная любовь к лейтенанту кончится, – а то его любовь к тебе, – вставил Шелль, – либо его куда-нибудь переведут. В обоих случаях полковник на тебя плюнет. Что и требовалось доказать. Главное, это что делать теперь? Я по долгому опыту заглядываю в будущее не дальше, чем на несколько недель. Теперь ты, значит, должна расстаться с ним в добрых отношениях. После этого приезжай сюда. К самому празднику, чтобы не возбуждать толков. Твой американец может сидеть здесь или уехать, куда ему угодно. А мой патрон даст тебе денег.

–   Много ли еще даст? Если он так богат, то почему его девчонка одета как народная учительница в Эстонии?

–   Этого я знать не могу, – ответил Шелль с досадой. »В самом деле, пора одеть Наташу, как следует!» – подумал он. – Вот что, предоставь твое дело мне. Я найду тебе хорошую роль, это требует дипломатической подготовки с патроном. Но в принципе ты можешь считать, что роль у тебя есть. И оклад будет не меньше двух тысяч долларов!

–   С авансом? – спросила Эдда, на которую эта цифра произвела сильное впечатление.

–   Я тебе устрою и аванс. При непременном условии, что ты получишь отпускную от полковника.

–   Будем говорить точно. Значит, аванс я получу до отпускной? Иначе мне в Берлин поехать и не на что. Какой аванс?

–   Не менее тысячи долларов.

–   Кроме твоих пятисот?

Хорошо. Настойчиво советую тебе уехать в Берлин тотчас. Разговор с полковником потребует времени, у него и аудиенцию получить не так просто.

–   Что-то ты очень спешишь! Тотчас я уехать не могу, ведь Джим приезжает только завтра. Мы должны немного и отдохнуть в Венеции после всего того, что было.

–   Но тогда ты не успеешь сшить себе платье в Берлине.

–   Как же я могу шить платье, если я еще не знаю, какая у меня роль? И на какие деньги я его буду шить?

–   Я пришлю тебе рисунок. Деньги на платье мы переведем в Берлин, как только ты будешь знать точно, сколько всё будет стоить. Ты будешь знатной венецианской дамой, на платье мы денег не пожалеем, и оно, повторяю, тебе останется.

–   Что я буду потом делать с платьем знатной венецианской дамы?

–   Переделаешь, кохана, или продашь.

–   Никто не купит. Разве сделать с кружевами? Я видела в одном магазине на Курфюрстендамме чудные кружева. Но это очень дорого.

–   Непременно сделай с кружевами.

–   Это всё надо обдумать. Давай пообедаем завтра втроем с Джимом, я вас познакомлю, и мы всё обсудим.

–   Ты с ума сошла! Я и то дрожу, что нас здесь увидят, – сказал Шелль. – На наше счастье, сейчас как будто подозрительных людей здесь нет. Но мы никак не можем встречаться дальше, да еще с Джимом. Это было бы очень опасно и для вас, и для меня.

–  Я что-то не понимаю. Почему опасно? Джим теперь наш, мы все трое служим одному делу. Как же мы можем тебя скомпрометировать или ты нас?

–  Ты, очевидно, забываешь, что и у американцев тоже есть разведка и даже очень недурная. У них агенты везде, вполне возможно, что они уже и здесь за вами следят. – Эдда побледнела. – Даже наверное следят: шутка ли сказать, американский офицер, ведающий печью в Роканкуре! Тебе надо немедленно уехать и по возможности замести следы. И я никак не хочу, чтобы установили слежку и за мной. Нет, мы больше тут встречаться не можем, об этом речи нет. А вот показать тебя патрону я хотел бы. Без Джима.

–  Так давай пообедаем с ним втроем еще сегодня вечером

– С тобой надо говорить, гороху наевшись. Повторяю, . не могу с тобой афишироваться. Но вот что, завтра в одиннадцать утра я с патроном приду сюда к Флориану, – придумал Шелль. Наташа должна была уехать на Лидо. – Ты медленно пройдешь мимо нас. Я тебя покажу ему и скажу, что ты известная артистка. Разумеется, я тебе не поклонюсь и ты вида не покажешь, что ты меня знаешь: мы не знакомы, я просто много раз видел тебя на сцене. Пройди до конца площади, затем, если хочешь, вернись той же дорогой. Оденься «с вызовом», это произведет на него впечатление, я на тебя полагаюсь. Я знаю, какой у тебя вкус. Ты должна быть похожа на хищницу. Потом я наговорю о тебе патрону всяких вещей.

– Пожалуй, я согласна. Ты всё-таки друг, – сказала Эдда. Он смотрел на нее и думал, что и у нее, даже у нее есть хорошие черты. «Как у всех, как у меня, как даже у отъявлен ных прохвостов. А она так глупа, что имеет право на все смягчающие обстоятельства. И действительно, она ничем меня не хуже. Надо, надо и ей устроить тихую пристань. Всем нужна тихая пристань».

–   Но помни твердо, что мы с тобой не знакомы. Не вздумай улыбнуться мне. Ты можешь даже окинуть нас высокомерным взглядом, это твой коронный номер.

–   Я окину вас высокомерным взглядом, – сказала Эдда с готовностью.

XXI

Через день в Венецию приехал полковник № 1.

Эта поездка тоже была деловой, но он имел право и на отдых. Несколько человек, знавших о его последнем деле, были в восторге и не сомневались, что в Москве признают документы подлинными; разумеется, через год-два поймут, но сколько ненужных мер за это время примут, сколько вредных распоряжений сделают, сколько миллионов даром потратят! Старый генерал хлопнул его по плечу и назвал «Шекспиром дезинформации». Полковник скромно умалял свою заслугу; всё же, хотя самодовольство было совершенно ему не свойственно, чувствовал себя отчасти так, как, быть может, Шекспир после окончания «Макбета». Во всяком случае, знал твердо, что лучше этого он ничего на службе не сделал и не сделает. Теперь можно было уйти в отставку с честью.

По дороге он опять думал о Шелле и на этот раз вполне' благожелательно: тот оказал огромную услугу. «Конечно, недостатки есть: позер, много пьет и, видно, немного ослабел. Собратья очень его не любят, что в порядке вещей». Из тайных агентов полковника многие доносили друг на друга или же. незаметно старались подорвать его доверие к другим агентам., Причин, собственно, для этого не было: работы и денег у него было достаточно для всех. Полковник ничему не удивлялся, большого значения таким обвинениям не придавал, тем более что они взаимно уничтожались, но на всякий случай всё заносил в память. Шелль ни о ком в отдельности из собратьев ничего не говорил (хотя относился иронически к разведчикам вообще). «Дьявольски самолюбив. Не идет к его ремеслу. Можно заключить с ним соглашение надолго, такой человек всегда пригодится. В Россию его не отправлю, да он, кажется, и не поехал бы, – думал полковник, вообще относившийся отрицательно к спуску шпионов на парашютах, как к затее, ничего хорошего не обещавшей. – Аванса я с него назад не потребую. Во-первых, он всё равно не отдаст, а во-вторых, его вины нет; и, главное, за услугу с этой дурой он имеет право на вознаграждение». Две тысячи долларов были не слишком большой суммой. В ведомстве полковника деньги тратились широко, иногда выбрасывались с очень малой надеждой на какой-либо полезный результат.

Полковник знал, что в Венеции будет также Эдда. Встретиться с ней он не желал: считал для себя невозможным встречаться с любовницами Джима. Он разговаривал с ним иногда строго, иногда дружески ласково, почти как с равным, но у фамильярности была граница, которую переходить не полагалось. Увидеть же Эдду полковник хотел бы: верил в свое впечатление от людей, хотя знал, что не раз случалось и ошибаться. «Она чрезвычайно глупа, – сообщил ему Шелль при их последнем разговоре. – Я не сказал бы этого другому работодателю, а вам говорю. Вам отлично известно, что разведчиц-идиоток немало». – «Совершенных идиоток у нас не бывает», – нерешительно возразил полковник. «Бывают, бывают, – сказал уверенно Шелль, – она вдобавок не совершенная идиотка».

С Джимом же надо было снова поговорить очень серьезно. Он прекрасно справился с задачей, но от него пришло довольно странное письмо, недовольное, почти резкое, – так он никогда дяде не писал. По-видимому, Джим больше не желал оставаться на службе. «Разочаровался, что ли? Уже! Тогда удерживать его я не буду. Может быть, я неправильно поступил, что дал ему такое поручение. Что же я буду с ним делать? Вернуть его в Public Information? Нет, в самом деле это пустое занятие. Сам он для себя ничего не найдет: слишком горд, слишком легкомысленен, кто-нибудь из начальства что не так ему скажет, и он тотчас уйдет. Лучше всего было бы, если б он вернулся домой и там просто служил в армии. Но, увы, он видимо, всё больше примыкает к intelligentsia. От него можно ждать всего. Что еще он мне преподнесет в Венеции? И зачем он туда поехал с этой милой дамой? Может быть, она хочет остаться у меня на службе? Злоупотреблять дурами всё-таки нельзя».

Награды по службе Джим пока получить не мог, хотя его услуга была оценена. Полковник решил сделать ему подарок. Купить новый «линкольн» было слишком дорого. Джим, знавший толк в автомобилях, мог, пожалуй, купить подержанный, в хорошем состоянии, за тысячу долларов. Это были немалые деньги для полковника, но он все подарки племяннику рассматривал как авансы под наследство, не облагавшиеся налогом.

Он несколько раз бывал в Венеции, – всегда с таким же восторгом, как в Париже. Джим как-то ему сказал, что теперь у знатоков искусства начался renouveau этого города, еще недавно считавшегося банальным. Так и сказал: renouveau, – полковник сначала было даже не понял, – самое слово отдавало intelligentsia. Здесь он также всегда останавливался в одной и той же гостинице, – хорошей и не слишком дорогой. Племянник должен был зайти к нему вечером, но он почти не сомневался, что увидит его еще и днем: в Венеции нельзя не встретиться.

Выйдя на площадь святого Марка, полковник сразу почувствовал, что с renouveau или без renouveau это город единственный, самый прекрасный на земле. «Все как было: волшебный собор, волшебный дворец, волшебная площадь! Какое счастье, что во время войны не погибли эти два чуда: Париж и Венеция!» И Флориан был всё тот же, тоже почти вечный, радость десятка поколений. Оркестр на площади, как сорок лет тому назад, играл «Травиату». Быть может, только публика была чуть менее элегантна, чем до первой войны. Но женщины были так же хороши или казались такими, точно безобразным женщинам было совестно портить собой всю эту красоту. Полковник останавливался перед витринами, хотя ничего покупать не собирался. На стене висела коммунистическая афиша: «Compagni! Il Partito Comunista vi invita...» – прочел он со вздохом. Дошел до Пиаццетты, полюбовался и отсюда дворцом, собором, библиотекой. Навстречу ему шли полицейские в треуголках. Он посмотрел на них благожелательно. «Все же нашим сор-ам по сложению не чета».

Полковник вернулся, сел на террасе Флориана, заказал что-то с звучным названием, купил у пробегавшего мальчишки газету и не развернул ее: не читать же на площади святого Марка! Не думал, собственно, ни о чем, – или разве о том, что охотно прожил бы и еще шестьдесят лет, благо те легкие болезни, какие у него были, не назывались страшными именами и, главное, были без болей. Приятели в Америке ему говорили, что в его годы человек должен хоть раз в год ходить на check up, как ходят к дантисту. Он совершенно с ними соглашался; давно знал, что с людьми, дающими такие советы, лучше всего тотчас соглашаться: это их обезоруживает. Про себя же думал, что, если здоровый человек его лет пойдет к врачу на check up, то после десяти исследований и анализов у него найдут десять болезней; вылечить всё равно нельзя, а настроение духа будет отравлено. Он и к дантисту ходил очень редко. Зубы у него были сплошные, здоровые, разве с тремя или четырьмя пломбами, белые, несмотря на то, что он выкуривал по сорок папирос в день, тоже немедленно соглашаясь с друзьями, говорившими о вреде chain smoking.

У Флориана было чудесно, но он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, так бы и сидеть здесь без конца. С другой же стороны, была особенная бодрость и радость жизни от венецианского чуда, – надо что-то делать, жизнь не кончена и на седьмом десятке. Средней линией было то, что он, посидев с полчаса, решил позвонить по телефону Шеллю, встал и пересек площадь. Оркестр теперь играл «Полет Валькирий». «Так и есть, вот он!»

В нескольких шагах от себя полковник увидел своего племянника. У обоих в глазах мелькнула радостная улыбка, но оба и вида не подали, что знают друг друга. Джим сидел на террасе кофейни с Эддой. Полковник бросил на нее взгляд отставного знатока. «Очень красива. Мой-то шалопай не увлекся бы по-настоящему. А владеет собой хорошо. Bon chien chasse de race», – подумал он. Как сам себе говорил, «бесстыдно» сел в двух шагах от них, так что мог слышать их разговор. «Да, сажусь и буду здесь сидеть, и ты ничего не можешь сделать», – говорила его усмешка. «Сидите, сколько вам угодно, вы нам не мешаете. И, как бы там ни было, я сижу с красавицей, а вы, дяденька, один, на то вы старик», – должен был бы ответить взгляд Джима. Однако он этого не ответил. Вид у племянника был мрачный. «Дурак, дурак, чего тебе еще? Удовольствие получил, ничего с этой дурой не случилось, вот и в Венецию приехал на казенный счет. Или денег больше не осталось?» – спросил взгляд дяди. Валькирии улетали с вскрикиваниями и с визгом. «Хайа-та-ха!» – радостно подпевал в мыслях полковник. «Хайа-та-ха! Только ничего хорошего нет», – теперь ясно ответило лицо Джима. Они раз слышали тетралогию вместе, племянник с упоением, дядя не без удовольствия. Эдда презрительно говорила, что эта музыка vieux jeu и что Вагнером могут наслаждаться только дураки, и то старые. «Вот как? Пошли ее к черту сегодня же. Хайа-та-ха!» – посоветовал полковник. «Хайа-та-ха, но денег очень мало», – так он себе объяснил взгляд племянника. «Дурак, дурак, уже нет! Ничего, я дам... Ну, так и быть, уйду. Только сегодня же вечером изволь быть у меня...» Не дожидаясь лакея, полковник неохотно встал. «Не возвращаться же к Флориану. На Пиаццетте тоже есть кофейня. Оттуда и позвоню Шеллю. Может быть, он дома». Полковник еще раз незаметно-внимательно ; оглядел Эдду с головы до ног и пошел дальше своей бодрой военной походкой.