Текст книги "Бред"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

–  Я знал даже таких, которые именно для этого шли в разведку.

–   Я тоже знал. И сколько плохих книг они написали:, Хорошие разведчики книг не пишут. Вы можете стать первым.

–   А вы знакомы с полковником № 2?

–   Нет, это было бы неудобно и мне, и особенно ему.

–   Собственно, почему? Генералы армий, воюющих одна другой, обмениваются же любезностями. В пору первой Крымской войны английские и французские адмиралы посылали русским в подарок сыр, дичь, и те отвечали им подарками.

–   Эти времена навсегда кончились. Кейтеля и Йодля Нюрнберге повесили.

–   Штатские. Генералы-победители были очень этим недовольны. Такой финал действительно портит ремесло, – сказа Шелль. – Так вы согласны подождать две-три недели?

Что же мне делать? «Тшорт», – сказал полковник.

III

В клубе Шелль играл не в покер, а в бридж, и ему опять не везло. Особенно неудачен был последний роббер с неоправдавшимся контрированьем партнера. Этот игрок расстроился и, хотя было всего десять часов вечера, объявил, что больше играть не хочет; даже не выдумал приличного предлога. По клубной этике такое действие считалось недопустимым, но никто не спорил: новую партию устроить было нетрудно, она тотчас и устроилась.

Шелль в нее не вошел. Из вежливости его звали, однако не очень и с некоторой опаской. Он считался большим мастером, а в клубе одинаково избегали очень сильных и очень слабых игроков. Играл он всегда спокойно, не горячился и даже не принимал участия в обсуждении сенсационных по последствиям заявок и розыгрышей. Этого в клубе тоже не любили. Иногда перед началом игры какой-либо миролюбивый человек предлагал: «Давайте, господа, сегодня играть без всяких ссор и споров, как играют англичане». Все тотчас радостно соглашались, хотя бывалые люди знали, что так не играют ни англичане, ни верно никто в мире, и . лава Богу. За игрой не следовало скандалить и выражать, – по крайней мере, открыто – сомнение в умственных способностях партнера, но не следовало и молчать как рыба: некоторая доля брани и крика входила в удовольствие, доставляемое клубом.

Кроме того, у нервных людей вызывал неприятное чувство /гот гигантского роста человек, с неподвижным каменным 1Ицом, с неторопливыми и, как у очень хороших актеров, значительными движеньями. Никто не знал его профессии. Одни говорили, что он имеет наследственное состояние и никакими делами не занимается; другие сообщали, что он занимается самыми темными делами; сообщали и без доказательств, и без возмущения, – отчего же не сказать? В клубе, особенно в первые годы после окончания войны, можно было купить и продать всё что угодно, от золота и долларов до груза чилийской селитры и виллы в Италии. В промежутке между робберами люди уводили друг друга в сторону, о чем то взволнованно и яростно шептались. Шелль не шептался ни с кем, это было подозрительно. Никто с ним и не шутил; редких случаях, когда он проигрывал, никто не отпускал вес лых, имевших прочный успех замечаний на тему: не везет игре – значит, везет в любви.

Встав из-за стола, он мысленно подсчитал, что всё его состояние теперь составляет тысячу восемьсот долларов. Ещё недавно было раз в шесть больше. «Что ж, оставлю Эдде долларов шестьсот. Она не так жадна, надо отдать ей справедливость. Если и поторгуется, то больше по чувству долга. Если же удастся сплавить ее полковнику № 2, то можно будет дать и четыреста: за месяц вперед, джентльменский расчет».

И только он, взглянув на часы, устроился за маленьким столиком, как лакей почтительно доложил ему, что его вестибюле спрашивает дама. «Смерть мухам!» – с досадой подумал Шелль. В клуб дамы, по-старинному, не допускались.

– Я сейчас спущусь.

Он неторопливо осмотрел себя в огромном стенном зеркале, – галстук был повязан безукоризненно, ни один волосок не передвинулся в проборе, искусно устроенном так, что начинавшаяся лысина была почти незаметна. Седина в волосах его не огорчала, – гораздо лучше, чем плешь. Шелль прошел через две другие залы. Дому, в котором помещался клуб, повезло. Каким-то чудом он уцелел в пору бомбардировок; находился не в районе Унтер-ден-Линден, не на Йегерштрассе или Кениггретцерштрассе, как другие клубы, а поблизости от Курфюрстендамма, в Западной зоне. Его построили в начале двадцатого века, в лучшее вильгельмовское время, когда не было нигде ни виз, ни безработицы, ни продовольственных карточек; когда слов «валюта» или «инфляция» никто, кроме экономистов, не слышал и, вероятно, не понял бы; когда за мысль о воздушной бомбардировке Берлина человека немедленно признали бы душевнобольным; когда на каждом углу у Ашингера с бело-голубым фасадом можно было за пятнадцать пфеннигов получить сосиски с горой политого уксусом картофеля и огромный бокал пива; когда в «Рейнгольде» одновременно обедало в колоссальной средневековой зале две тысячи человек под угрюмым взглядом Барбароссы; когда в разных Amorsäle лакеи в зеленых ливреях с раззолоченными пуговицами каждый вечер упорно старались усадить гостей за столы с надписью: «Reserviert für Champagne».

В доме была огромная мраморная лестница, покрытая мягким ковром, были раззолоченные балкончики с цветами, была даже летняя терраса для отдыха и для солнечных ванн. Здесь и до первой войны помещался клуб; в нем бывали штаатераты, коммерциенраты, герихстераты, баураты, шульраты, медицинальраты, ратгеберы, гофлиферанты, видные журналисты и адвокаты. Украшали его когда-то именами и пять-шесть либеральных генералов и баронов, и был даже членом один граф.

От бомбардировок дом не пострадал, только побилась лепная работа на фасаде и были разнесены вдребезги горшочки с геранью. После войны клуб возобновил работу; но прежние клиенты вымерли, и теперь тут бывали самые разные люди, иностранцы всех национальностей, должностные лица, новые богачи, разведчики, бывали даже прежние служащие гестапо, давно переменившие наружность, имена, бумаги, державшиеся очень передовых взглядов, но осматривавшиеся по сторонам: нет ли поблизости какого-либо чудом уцелевшего заключенного с выжженным на руке клеймом концентрационного лагеря, – еще мог бы их узнать; впрочем, и в этом случае ничего страшного, верно, не произошло бы, так как всё покрыли давность, амнистии и «черт с ними!..». В клубе и теперь был очень недурной ресторан, подделывавшийся не под Париж, как в прежние времена, а под Нью-Йорк: в меню названия блюд давались с английским переводом, и всегда можно было найти, рядом с гусем с яблоками, какой-нибудь Pot Roast Lamb Sandwich with Brown Gravy, Spiced Peach and Fresh Spinach, а в карте вин Mt.Vernon 10 yr. Bonded Rye и Old Grand-Dad 8 yr. Bourbon. Полиция не очень интересовалась крупной игрой в клубе, так как среди гостей иногда бывали и важные лица.

Эдда сидела в пустом огромном холле в углу, в готическом кресле, у раззолоченной статуи Брунгильды с копьем. «И сама воинственна, как Брунгильда, – подумал Шелль. – Конечно, будет «ужас и фантастика». О чем сегодня?..» Она была в норковой сари, ярком фиолетовом платье, была вызывающе накрашена. Выкрашено было всё: волосы в ярко-золотой цвет, лицо, веки, ресницы, ногти. «Наташа и не знает, где покупаются дамские краски!.. Ох, надо эту сплавить, как ни безобразен способ... От золотых копн ее лицо кажется вдвое шире. Даже этого не умеет. Выкрасила бы и усики, они очень ее портят. Под глазами уже веер. Слишком много пьет. Скоро потеряет и красоту».

Он изобразил на лице достаточную, хотя и не слишком большую, степень восторга.

–  Как я рад тебя видеть! – сказал он, целуя ей руку.

–  Не знаю, так ли ты рад? Ты, кажется, хотел сказать: «Чего тебе еще нужно?» – начала она. «Ну, валяй, валяй, с места в карьер», – подумал он и, радостно улыбаясь, точно ждал самого веселого разговора, придвинул готический стул к копью Брунгильды и сел. Швейцар издали неодобрительно на это взглянул, хотя Шелль у него пользовался милостью.

–  Никак не хотел ничего сказать, ты этого, к счастью, и не думаешь. Как ты поживаешь? – спросил Шелль. Прошедший по вестибюлю элегантный гость ласково посмотрел на Эдду. «В самом деле она пока хороша собой. Но Наташа в сто раз лучше».

–  Как я поживаю? Отлично. Превосходно. Как может поживать женщина, которую хочет бросить ее любовник? Но я пришла не для того, чтобы устраивать тебе здесь сцену.

–  Это очень приятно слышать. Устраивать мне сцену действительно не за что.

–  Мне это надоело, а тебе мои сцены только доставляют удовольствие.

–  Ни малейшего. Я не мазохист. Но чему же в самом деле я обязан честью и радостью твоего посещения? – спросил он. В последнее время они обычно говорили в этом тоне, который обоим очень нравился.

–  Ты обязан честью и радостью моего посещения тому, что мне надо, наконец, знать, видел ли ты его, – сказала Эдда, очень понизив голос и беспокойно оглядываясь.

–   Кого, кохана?

–   Во-первых, не называй меня «кохана»! Ты не поляк, и я не полька.

–   Чем же я виноват, что ты называешь себя Эдда? Кроме дочери Муссолини, никто так не называется. Почему тебя не зовут Риммой?

–   Глупый вопрос. Потому, что меня зовут Эддой.

–   Ну что Эдда, какая Эдда! Пожалуйста, называйся Риммой... А во-вторых?

–   А во-вторых, ты отлично знаешь, «кого». Советского полковника.

–   Я собираюсь к нему сегодня.

–   Так поздно?

–   Он мне назначил свидание в половине двенадцатого... Но ты твердо решилась?

–   Разве сегодня же надо дать окончательный ответ? – спросила она. Лицо у нее несколько изменилось. Ему стало ее жалко. «Всё-таки не следует так с ней поступать», – подумал он.

–   Как хочешь... Помни, во всяком случае, что я тебя не уговариваю.

– Ты врешь, ты меня уговаривал.

–   И не думал. Говорю тебе еще раз: поступай как знаешь. Дело трудное, опасное и нисколько не романтичное. У тебя комплекс Мата Хари, и кроме того, комплекс Нерона. Но ты с ними проживешь восемьдесят лет и на старости будешь отдавать деньги под вторую закладную, из двенадцати процентов.

–   Ты помешался на этих комплексах! У тебя комплекс Черчилля.

–   Зачем тебе это? Пиши стихи, ты талантливая поэтесса.

–   Поэзией жить нельзя. Особенно русской.

–   Я тебе и говорил, что ты должна писать по-французски. И пиши прозу. Впрочем, нет, прозы не пиши. Есть писатели, навсегда погубленные Достоевским, и есть писатели, навсегда погубленные Кафкой, хотя у Кафки талант был очень маленький. А тебя погубили оба.

– Что ты понимаешь! И, как тебе известно, я пишу и прозу, – обиженно сказала Эдда. Она действительно писала что угодно, от непонятных романов до юмористических рас сказов, где евреи говорили «пхе» и «что значит?», а кавказцы «дюша мой». Журналы и газеты упорно ее не печатали.

–   Пиши французские стихи.

–   Никакой поэзии теперь не читают. В буржуазном мире небывалое понижение культурного уровня! А против меня образовался заговор молчания, потому что я не какая-нибудь русская эмигрантка.

–   Да, это верно. Тогда не пиши, – сказал он. Знал, что Эдда злится, когда с ней соглашаются сразу: согласие должно приходить после спора и крика. – Впрочем, ты не русская, ни по крови, ни даже по воспитанию.

Он, собственно, в точности не знал, кто она по национальности (как в клубе не знали, кто по национальности он). По-русски Эдда говорила с малозаметным неопределенным акцентом, а о своем прошлом рассказывала редко, неясно и всегда по-разному. Говорили они то по-русски, то по-французски, то по-немецки; у обоих были необыкновенные способности к языкам.

Их связь продолжалась менее полугода. Сошлись они случайно, без большой любви, без большого интереса друг к другу. Эдде скоро стало известно, что он разведчик. Шелль сам ей это сообщил за шампанским, больше из любопытства: какой произведет эффект? Она вдобавок умела не болтать о том, о чем болтать не следовало, – «да ей никто ни в чем и не верит». После своего nervous breakdown – и до Наташи – вообще стал менее осторожен. Эффект был большой. Эдда была поражена и скорее поражена приятно: разведчиков в ее биографии еще не было. Долго несла чушь, в которой что-то было об ее идеях, об его сложной загадочной душе, о Достоевском и о Сартре. «Если тебе это дело так нравится, то отчего же тебе самой им не заняться?» – сказал он еще почти без затаенной мысли. «Ты думаешь, что я могла бы сделать карьеру на этом поприще?» – жадно глядя на него, спросила она. Слово «поприще» сразу его раздражило. «Это самое подходящее для тебя поприще. И оно никак не хуже того, что ты делала в пору Гитлера». – «Что я делала?» – спросила она с возмущением. «Так, разное говорят о твоих поприщах». – Ты врешь, но если и говорят, то это гнусная клевета!» – "Может быть, и клевета. Очень много врут люди», – согласился он. В самом деле не слишком верил темным слухам о ней. «Не «может быть», а это так! Гнусная клевета! И к большевикам я тоже не пойду, я их не люблю». – «Для этого любви и не требуется». – «Хотя я понимаю, что есть идейное оправдание». – «Можно найти и идейное оправдание. Это даже очень легко». – «Но шпионкой я никогда не буду!» – "Не шпионкой и даже не разведчицей, а контрразведчицей. У нас не произносят слова «шпион», это неблагозвучно». – «Какую книгу я об этом написала бы! Почему ты не пишешь книги о разведке?» – «Потому, что я слишком хорошо ее знаю». – Вот тебе раз! Именно поэтому и надо написать!» – «Нет воображения. Достоевский не убивал старух-процентщиц и совершенно не знал, как ведется следствие. А написал недурно. Если б знал лучше, написал бы хуже».

–  Я не русская, но и ты не очень русский. Национальность это вообще vieux jeu.

–  Да зачем это тебе нужно? Я тебе даю достаточно денег.

–  Кажется, я никогда не жаловалась.

–  Действительно не жаловалась, но и не могла жаловаться, – уточнил он. Любил сохранять за собой последнее слово и то, что он называл стратегической инициативой разговора. С Эддой это было обычно нелегко.

–  Ты отлично знаешь, что если я к ним и пойду, то не из-за денег, а потому...

–  Потому, что у тебя демоническая душа. Я проникаю в ее глубины. У меня батискаф для женщин. Это прибор, в котором профессор Пикар погружается в морские глубины. А я в глубины женской души, – сказал он то, что говорил всем своим любовницам, наводя на более глупых панику.

–  Если я к ним пойду, то из ненависти к буржуазному строю! То, что теперь делается в Америке, это ужас и фантастика.

–  Да, да, знаю, мое рожоное.

Ты всегда говоришь «да, да, знаю» и при этом назло мне делаешь вид, будто тебе скучно. Со мной никому скучно не бывает!.. У меня есть сегодня синяки под глазами?

–   Ни малейших. Напротив, ты становишься всё декоративнее. Прямо на обложку «Лайф».

–   Я решила соблюдать строгий режим. Хочу весить на десять фунтов меньше.

–   Это очень легко: отруби себе ногу.

–   Твои шутки в последнее время стали чрезвычайно неостроумны. Ты и вообще не остроумен, хотя и вечно остришь. Худеют от танцев. Будем сегодня ночью танцевать до рассвета?

–   Нет, не будем сегодня ночью танцевать до рассвета.

–   Я полнею от шампанского. Сегодня за обедом выпила целую бутылку, – сказала Эдда и остановилась, ожидая, что он ее спросит «с кем?». Шелль нарочно не спросил. – Моя жизнь в шампанском и любви.

–   В любви и в шампанском.

–   А капиталистический строй я ненавижу потому...

–   Потому, что у тебя нет капиталов.

–   Нет, не поэтому!

–   Хорошо, хорошо, – сказал он. – Я знаю. Знаю, что ты ненавидишь всё vieux jeu и что в Америке ужас и фантастика. Знаю, что настоящая свобода только в России. Знаю, что ты суперэкзистенциалистка и что l'existence précède l'essence. Знаю, что ты обожаешь Сартра и музыку конкретистов. Все знаю («Знаю, в особенности, что ты супердура», – хотел бы добавить он). Но тут не время и не место для философско-политических споров. Скажи мне толком: говорить с полковником или нет? Сегодня есть случай и день хороший: не понедельник, не пятница, не тринадцатое число.

–   Куда он меня пошлет? – спросила она, еще понизив голос. – За железный занавес я не поеду.

–   Едва ли они пошлют тебя шпионить за ними самими.

–   Так куда же?

–   Почем я могу знать? Может быть, в Париж?

–   Если с тобой, я поеду куда угодно, – робко сказала она. – Я хочу быть в том же деле, что ты.

–   Ты, очевидно, представляешь себе это как банк или большой магазин: ты будешь за одним столом, а я рядом за другим?

Одна я, пожалуй, поехала бы в Париж. Разумеется, если они будут хорошо платить. Мне надо жить.

–   Я тебе даю четыреста долларов в месяц.

–   Ты мне их давал, но я знаю, что ты проиграл всё, что у тебя было. И, как ты догадываешься, мне не очень приятно жить на твои деньги, – сказала она искренно. – Я признаю, ты не скуп. Но прежде ты любил меня.

–   Я и теперь люблю тебя. Даже больше прежнего.

–   Ты врешь! – сказала она, впрочем довольная его словами. – Ты никогда не говоришь правды.

–   Нет, иногда говорю. Я тебя люблю уже пять месяцев. Вероятно, никто не любил тебя так долго.

–   Меня никто до тебя не бросал, но я действительно скоро всех бросала. А чем же ты показываешь, что любишь меня?

–   Ответ был бы непристоен... Не петь же мне с тобой любовные дуэты, да и это доказательством не было бы. Кажется, в опере Шостаковича он и она поют любовный дуэт, но оказывается, что они объясняются в любви к Сталину.

–   Ты хам!.. Когда ты уезжаешь?

–   Послезавтра.

–   В Мадрид?

–   Да, в Мадрид. Я тебе десять раз говорил, что в Мадрид. Не на Гонолулу, а в Мадрид.

– Ты действительно говорил это десять раз, и именно поэтому я тебе не верю. Отчего ты не берешь меня с собой?

–   Я там буду занят целый день. Да это и дорого. И не так легко получить визу в Испанию.

–   Если не так легко, то ты и потрудись... Что я буду здесь делать одна?

–   У тебя много знакомых.

–   Ты хам, – сказала Эдда. Она постоянно говорила «ты хам», «он хам», «они хамье», и это у нее почти ничего не значило. Значило разве, что человек ей не нравится. Да и то не всегда.

–   Если будет скучно, повторяю, пиши стихи.

–   Я все равно пишу каждый день. Сегодня написала одно по-русски, в старинном стиле, немного в духе Дениса Давыдова: «О пощади! Зачем волшебство ласк и слов...»

– Цо то есть за чловек? Не гневайся, знаю, знаю, был такой поэт. Спрашиваю во второй раз, говорить ли с полков ником. Помни твердо, я тебе не советовал и не советую.

– Ты думаешь, это очень опасно?

–   Не знаю, очень ли. Это зависит от поручения. Но, конечно, служить в разведке дело рискованное. Я знаю, ты любишь играть жизнью, это самая основная твоя черта. – «Клюнуло», – подумал он. – Всё же я не советую. У тебя для этой профессии слишком беспокойный взгляд... Вероятно, они пошлют тебя именно в Париж.

–   Может быть, я соглашусь, чтобы пройти и через это. Надо пройти через всё!

–   Я оценил афоризм.

–   А когда мне надоест, я брошу. Но если я поеду к ним и, они меня назад не выпустят? Что ты тогда сделаешь?

–   Сброшу на них водородную бомбу.

–   Дурак. Я ищу, к чему приложиться, и не нахожу! Это моя трагедия. Хочешь, я прочту тебе французские стихи?

–   Не хочу, но, так и быть, читай.

–   Они короткие. Слушай:

Nous avons perdu la route et la trace des hommes

Parmi les méandres du ténébreux vallon,

Et oublié le nom de la ville d'où nous sommes

Sans savoir celui de la ville où nous allons.

–   Хорошо?

–   Очень недурно, – сказал Шелль. «А в ней в самом деле что-то есть. И лицо у нее сейчас вдохновенное. Глупое, но вдохновенное. Да может быть, стихи и не ее». – Очень недурно.

–   То-то. Если я приму их предложение, они меня отправят тотчас?

Не принимай их предложения. Сиди дома и пей шампанское... Нет, они отправят тебя не тотчас. Сначала о тебе наведет справки комендант. У него есть своя тайная агентура. Затем это будет передано в управление МВД. Тебя допросит порученец, у них такие называются порученцами. Он направит тебя в Главразведупр, то есть в военную разведку. Если ты порученцу покажешься подходящей, то направит туда, быть может; если же ты покажешься ему неподходящей, то направит почти наверное: как во всем мире, но больше, чем в других странах, у них полиция и армия ненавидят друг друга, и вероятно, ничто не может доставить больше радости управлению МВД, чем серьезная неприятность у Главразведупра. Не менее верно и обратное. Таким образом, у тебя есть время, если я и поговорю сегодня с полковником. Помни, я не советую.

–   Ты что-то уж очень упорно повторяешь, что не советуешь. У тебя темная душа. Поэтому я тебя люблю. Ты вернешься через две недели? Даешь слово?

–   Зачем, дрога пане кохана, когда ты ни одному моему слову не веришь?

–   Если у тебя в Мадриде есть другая женщина, я оболью ее царской водкой!

–   Бедная донна. Это может повредить ее зрению.

–   А потом покончу с собой!

–   Комплекс Анны Карениной? Нельзя совместить с комплексом Мата Хари.

–   Ах, как надоело! Хочешь, я скажу тебе замечательный каламбур, который я сегодня придумала?

–   Не хочу, – сказал он. Ее каламбуры казались ему чрезвычайно глупыми даже в те две недели, когда он был в нее влюблен. – Сейчас поздно.

–   Так завтра утром напомни мне... А чем я буду пока жить? У меня осталось сто марок.

–   У меня есть тысяча долларов, я оставлю тебе половину.

–   Я знаю, ты щедр. Ты мне подарил эту норковую сари. Правда, я хотела норковое манто, но за самое плохое здесь требуют девять тысяч марок, а ты всё проиграл. На деньги, что ты проиграл, можно было бы купить два чудных норковых манто. Тут есть одно за двадцать две тысячи. Ах, какое манто, просто умереть!

–   Пока достаточно с тебя и сари. Это у вас как чины: сари – чин поручика, манто – чин майора. Погоди, будешь и майором.

Теперь у всех есть норковое манто. На мою чернобурую лисицу больше и не смотрят.

По лестнице спустилось трое молодых людей. Они оглянулись на нее. Один игриво улыбнулся и тотчас отвернулся, увидев Шелля. Швейцар подал им пальто и шляпы.

–   Сколько у вас здесь мужчин! И каждый непохож на всех других. И каждый любит по-своему. И каждый мог бы быть моим любовником! – сказала она.

–   И каждый богаче меня, – ответил он. – Впрочем, не каждый. У того, что сейчас выходит, боковой карман пиджака справа. То есть костюм перелицован.

–   Ах, дело всё-таки не в деньгах!

–   Конечно, но они очень приятны. Разумеется, как дополнение к другому.

–   Дело в том, чтобы был настоящий человек. Главное – характер. Надо, чтобы характер был из Шекспира. Терпеть не могу людей с мелкими страстями, с самоанализом, с «ах, я хочу того, но, может быть, я в действительности хочу этого». Человек должен быть tout d'une pièce. Ты верно был такой. Теперь ты стар.

–   Спасибо, – сердито сказал он. – Не настолько уж старше тебя. Не лопни от негодования! Беру свои слова назад, тебе еще нет двадцати, при Гитлере тебе, очевидно, было десять. Итак, в третий и в последний раз спрашиваю, говорить ли о тебе с полковником или не говорить?

–   Я сама долго колебалась...

–   Так перестань, к черту, колебаться!

– Я много размышляла. Ты знаешь, в чем другом, а уж в глупости меня упрекнуть трудно, – сказала она. «Забавно: думает, что она очень умна и очень зла, а на самом деле она очень глупа и скорее добра: всё сделает для человека, лишь бы ей это ни копейки не стоило, как, впрочем, многие добрые люди», – подумал Шелль. – Но у меня другого выхода нет. Во-первых, мне осточертел Берлин. Почему другие живут в Париже, в Нью-Йорке, и как живут! Во-вторых, ты всё проиграл, и скоро мне не на что будет жить. В-третьих, я именно хочу играть жизнью, волноваться, торжествовать над людьми. Весь смысл жизни в том, чтобы побеждать, разве ты этого не чувствуешь?

–   Конечно, чувствую. Ты в самом деле давно никого не побеждала.

–   Кроме тебя!.. Но меня останавливает одно. Я всё-таки думаю, что разведка – это дело не очень благородное!

–   Да что ты!

–   Я совершенно не сочувствую коммунистам! Может быть, я сделаю вид, будто служу им, а когда они достанут мне визу и пошлют меня во Францию или в Соединенные Штаты, я там возьму и перейду к союзникам, а?

–   Так делают многие. Собственно, это тоже не очень благородно. Но если ты там соблазнишь какого-нибудь американского офицера, то будет уже благороднее. Это вполне возможно: у тебя странный sex appeal.

–   Ты думаешь, они поручат мне именно это? Я обожаю американцев, и это я умею. Недаром меня назвали «королевой пикантности».

–   Кто назвал? Тот плюгавый спекулянт с порывами? От одного этого слова может сделаться нервный припадок. Не сердись... Я уверен, что ты поднимешь и облагородишь наше дело. Ты напишешь о нем поэму. «Чуткая душа поэта тоскливо сознает свое падение».

– Пожалуйста, остри поменьше, умоляю! Поговорить с этим проклятым полковником надо, но я еще подумаю.

–   По-моему, лучше сначала подумать, а потом поговорить с этим проклятым полковником.

–   Это будет зависеть от очень многого... От жалованья, от того, что он мне предложит, какую работу. Если очень опасную, то надо еще посмотреть.

–   В крайнем случае, тебя посадят на двадцать лет в тюрьму. Там ты соблазнишь смотрителя, бежишь с ним и напишешь еще поэму: «Чуткая душа поэта наслаждается свободой после темницы».

–   Ты хам!.. Можно прийти к тебе сегодня ночью?

– Можно, – сказал Шелль неожиданно для себя самого. Она просияла. Он посмотрел на часы. – Пора. Я знаю, ты обожаешь уходить, хлопнув дверью. Здесь нельзя: у них вращающаяся дверь.

– Дурак.

– Кохаймо сен, – сказал он. Сам находил глупой эту шутку, он польского языка и не знал.

Швейцар подозвал автомобиль. Шелль хотел было сунуть шоферу деньги и не сунул: «Пусть платит сама, она этого не любит».

Он поднялся в бар и заказал там полбутылки шампанского.

– Моего, оно у вас есть и в полбутылках. И я тороплюсь. •Да, «ужас и фантастика», – думал он. – Но что же мне делать? Впрочем, может быть, полковник ее не возьмет, сразу ее раскусит. А может, и возьмет, чтобы заполучить меня... Ну, что ж, ее просто вышлют из Франции. Риск для нее невелик... Однако нехорошо...»

На столике лежали карты. Одна колода в углу была собрана. Он загадал: «Если выпадет красная масть, пойду на это; если черная, не пойду». Машинально стасовал колоду, машинально заметил туза червей, снял карты, этот туз и вышел, – он потом сам не мог вспомнить, подбросил ли туза. «Решено...» Он прошел в телефонную будку.

– ...Наташа? – спросил он. Голос и лицо у него стали другие. – Здравствуй, милая. Ничего, что я звоню так поздно? Ты еще не спала?.. Нет, ничего не случилось, всё в порядке, не волнуйся. Значит, завтра я приду к тебе в 12 часов. Я всё разузнал, проедешь без всяких неувязок, как у вас говорят. На Капри ты будешь в четверг утром. А я приеду в воскресенье... Да, три дня не будем видеть друг друга. Но зато там будем вместе всё время... Я так рад! Не кашляла сегодня? Ну, слава Богу!.. На обратном пути я покажу тебе Италию, ты ведь нигде не была. Бедная... Я так тебя люблю! А ты любишь меня?.. Ну, спасибо, хоть я не стою твоей любви... Спасибо... Целую тебя. Так до завтра. Спокойной ночи, дитя мое.

Он вернулся к своему столику. «Две женщины, а тут еще две агентуры, ни за что! Двойным агентом никогда не был и не буду, противно!» Шелль допил вино, опять взглянул на часы и покинул клуб.