Текст книги "Шестнадцать карт (роман шестнадцати авторов)"

Автор книги: Мария Чепурина

Соавторы: Нина Хеймец,Иван Наумов,Сергей Шаргунов,Герман Садулаев,Ирина Мамаева,Евгения Доброва,Ирина Павлова,Ильдар Абузяров,Александр Морев,Сулиман Мусаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава XIII
Нина Хеймец
Костя

Нина Хеймец (1975) – живет в Иерусалиме (Израиль). Лингвист, переводчик, прозаик. Печаталась в сборниках “Вдохнуть и Не! Ды! Шать!”, в серии ФРАМ (составитель и редактор Макс Фрай), “Чайная книга”, “Шкафы и скелеты”, “Жили-Были”, “Вавилонский голландец”, “Праздничная книга: январь-июль”, “Праздничная книга: июль-январь”, “Тут и там”, “Живые и прочие”, “Из чего только сделаны мальчики / Из чего только сделаны девочки”, “В смысле”, а также в электронном альманахе “Двоеточие:”.

Облапошить мальчишку было нетрудно. И не таких вокруг пальца обводили. Вагифа, конечно, занесло немного, как обычно. Любит он спецэффекты, Вагиф этот. Представляться своими именами мальчишке было совершенно незачем. Лишнее это. Даже если ты никакой не Вагиф и не Степанов. И его, Павла, тоже, считай, подставил. И тем не менее сработали они четко. Дождались, пока парень из школы выйдет. Тут им повезло – он оттуда последним выходил всегда, будто отсиживался там где-нибудь среди пособий их учебных. Дверь школы была тяжелая, он всем корпусом на нее налегал, оказывался на улице, а дверь – привет, и захлопывалась прямо за ним. Они, пока подумывали операцию – это Вагиф так говорил: “операция”, вошел в роль, не иначе; так вот, пока они ее продумывали, несколько дней провели в наружке. И одна и та же картина: все дети уже разошлись кто куда, и тут этот на крыльцо вываливается, а дверь ему чуть ли ни пинка в спину дает: “Пока-пока, парень”. И вот, когда стоял мальчишка на крыльце, они с Вагифом и направились к нему. И Павел как будто со стороны их увидел, как они с Вагифом идут, у них даже шагать в ногу получилось, само собой. А у Вагифа плащ длинный был, кожаный, и полы его развевались. Они подошли к мальчишке, и Вагиф говорит строгим таким голосом: “Константин Багров, учащийся пятого класса “А”?”

Мальчишка уставился на них, глазами хлопает: “Да, это я”.

– Оперуполномоченный Вагиф Степанов, а это – оперуполномоченный Павел Волков. Пройдемте с нами.

Они усадили его в джип. Мальчик и не думал сопротивляться, только встревожился очень. И Вагиф тогда сказал ему: “Нам нужна твоя помощь, Костя. На месте все узнаешь”.

Ехать было недалеко, они сняли квартиру в двух кварталах от школы. За сутки заплатили – линолеум, рассохшиеся рамы, облезлый письменный стол, два венских стула и диван с торчащей пружиной. Только детей и пугать, в общем. И вот зашли они. “Садись, Костя, поговорить надо”.

А мальчишка, кажется, о чем-то догадываться стал. Заподозрил неладное. “Вы кто?” – спрашивает.

И тогда Вагиф сел напротив него и говорит спокойно так, даже мягко, но Павел почему-то аж съежился: “А теперь расскажи нам, где карта”.

* * *

А они ведь почти у цели были. Окружили этого Антона, обложили. И тут эсэмэска приходит ему, Павлу: “Срочно возвращайтесь в Москву”. Вагиф разозлился. “Глупости! – говорит, – не поеду никуда!” А Павел вот обрадовался. Ему от этого поезда почти сразу не по себе стало. В вагонах душно, свет тусклых лампочек будто пытается в воздухе раствориться и не может. И пассажиры, когда сквозь этот воздух смотрят, словно забывают, куда смотрели и зачем. Их взгляд рассеивается и тоже добавляет что-то к этому воздуху. А сами они, оставшись без взгляда, направленного вовне, внутрь себя заглянуть тоже уже не могут. Взгляд рассеивается и внутри тоже. Так и едут – вспоминают о чем-то давно виденном, слышат уже услышанное, отвечают поджидающим в памяти собеседникам, потом оказываются в будущем, в каких-то уже обжитых его закоулках, откуда легко вернуться и легко туда попасть – как будто по туннелям, по которым мчишься в полной темноте, мимо подрагивающих линий проводов, под скалами, поросшими лесом, застроенными бетонными городами, омываемыми морями, выбрасывающими на берег комочки нефти, обломки досок и туловища рыб.

И так они ехали. Павел то дремал, то просыпался. Когда он открывал глаза, ему казалось, что у пассажиров в вагоне лица стали одинаковыми. Во сне он спрашивал себя, изменилось ли лицо Вагифа, но посмотреть на него не решался почему-то. И про свое лицо он тоже не знал, осталось ли оно прежним.

А потом они проезжали какую-то станцию, сортировочную. Поезд следовал среди дощатых товарных вагонов с выведенными белой краской, полустертыми названиями городов, станций и полустанков, которые и не на каждой карте-то найдешь. Состав стало подбрасывать на стрелках. Павел вздрогнул, осмотрелся. И вовремя. По проходу, балансируя, шел Антон. Непонятно было, что он делает в их вагоне. Павел едва успел схватить со столика лежавшую там газету. Спрятался за ней. Потом осторожно выглянул. Заметил, что Вагиф быстро отвернулся к окну, прикрывшись локтем. Антон приближался к ним. Павел зажмурился, потом опять всмотрелся в надвигавшуюся на них фигуру. Одежда, походка – он очень хорошо их запомнил и не спутал бы ни с какими другими. Но вот лицо… Это было лицо другого человека. Одутловатое, с отекшими, прищуренными глазами. Волосы были всклокочены, свалялись – как если бы человек уже давным-давно не мылся и не причесывался. Человек прошел мимо, их не заметив. Скрылся в тамбуре. Вагиф расслабил плечи, выпрямился. Павел отложил было газету. Но тут в проходе появился следующий пассажир. Довольно высокого роста бомж в потрепанной куртке, в засаленных брезентовых штанах, в истертых туристских ботинках без шнурков, с отклеившимися спереди подметками. Он торопился, будто стараясь догнать кого-то, не упустить. Павел отвел было взгляд, но тут… Нет, ему не показалось. Антон. У бомжа было лицо Антона. Он бросил на Павла нетерпеливый, раздраженный взгляд, как бы сердясь за то, что он не тот, кто ему нужен, явно не узнавая его. И поспешил дальше. Павел вдруг почувствовал, что начинает задыхаться. В ушах зашумело. И тут, как спасение, эта эсэмэска. Вагиф бушевал, говорил, что с поезда – ни ногой, что бы там шеф себе ни думал, “этот идиот”. И тут Павел – он сам не знал, откуда в нем взялась вдруг эта сила, – посмотрел на него, прямо в глаза. И сказал, не повышая голоса: “Мы выходим. Сейчас”. И Вагиф, который раньше-то и взглянуть на него толком труда себе не давал, вдруг сник и не сказал ничего больше. И на первой же станции они вышли.

* * *

“Хорошо ищете, – говорил Шерстобитов, – но не то и не там”.

Они приехали к нему прямо из аэропорта. О том, чтобы домой заехать – хотя бы умыться по-человечески, даже речи не было. Почти четверо суток в пути. Психанул он, конечно. Надо было доехать уж на этом экспрессе до конечной, черт с ним. А там скорым поездом вернуться или самолетом. Летают же оттуда самолеты, в конце концов? А они вышли на том полустанке. Павел попытался было его название посмотреть, но тут же и забыл, не до того стало. Стоят они, кругом ни души, темно, дождь моросит со снегом вперемешку. До ближайшего фонаря метров двести, а следующего вообще не видать нигде. Вагиф говорит: “Теперь благодаря тебе, дорогой Паша, мы тут до конца жизни и останемся. Тут нас и похоронят. На склоне, – говорит, – дней наших”. Пошли они по перрону. Здание станции досками заколочено. Доски причем отваливаются уже, и ветер входную дверь прогнившую то захлопывает, то снова открывает. Завернули они за угол. И глазам своим не верят. В здании окошко светится. “Касса”. В окошке женщина – сидит и книгу читает. На носу у женщины очки в оправе из тяжелой пластмассы, она водит по строчкам пальцем и головой покачивает, будто недовольна чем-то там, в прочитанном. Она заметила их, открыла окошко, спрашивает: “Вам чего, молодые люди?”

Вагиф ей: “Нам два билета до Петербурга на первый же поезд”

Она отвечает: “У нас петербургские поезда не останавливаются”, а сама уже обратно в книжку глазом косит.

Вагиф снова раздражаться начинает: “Ну, тогда до Оленеводска”.

Кассирша со вздохом от книги отвлеклась, в какую-то таблицу заглянула. “Не значится, – говорит, – такого пункта прибытия”.

Тут Павел не выдержал, оттолкнул Вагифа от окошка: “То есть как, – говорит, – не значится? А куда же все ехали?”

– Кто ехал? О чем вы, молодой человек?

– Поезд весь ехал куда?

Кассирша смотрит на него задумчиво. А потом говорит: “Ах, поезд… Это, наверное, на Оленьевск экспресс был. Точно, на Оленьевск. Вечно в документации путаница с ними: Оленеводск – Оленьевск, Оленьевск – Оленеводск. Только голову людям морочат”.

– Хорошо, – говорит Павел, – очень хорошо. Тогда продайте нам два билета до этого вашего Оленьевска.

– До Оленьевска теперь только через две недели билеты будут. Там пути закрывают на ежегодную профилактику.

– Послушайте, – Павел уже чуть не плачет, – но хоть что-то у вас тут останавливается? Хоть куда-нибудь отсюда уехать можно?

Кассирша опять задумалась. “Вообще-то тут в полночь мурманский почтовый остановку делает. Но билетов на него я вам продать не могу, сами понимаете. Состав не пассажирский. Они только почту берут. У нас тут много корреспонденции. Все пишут, пишут!” – она вдруг перегнулась через стол и захлопнула окошко. Павел с Вагифом постояли там еще несколько секунд, а потом побрели к перрону. Ветер усилился. Было без четверти двенадцать. Павел обернулся. Кассирша не смотрела на них. Она послюнявила палец, резким движением перелистнула страницу и снова углубилась в чтение.

Им удалось уехать с тем поездом. Мужики там, надо сказать, хорошие попались, даже денег с них не взяли. Ехали они, правда, как непонятно кто, – на дерюге спали, среди тюков с письмами и разбросанных прямо на полу бандеролей. Павел выбрал одну, помягче, положил под голову. Вот написанный на ней адрес он как раз запомнил: Великобритания, графство Ланкашир, г. Арглтон, Оленьевская ул. д. 1, до востребования. Он еще удивлялся, засыпая, откуда в Великобритании Оленьевская ул., и вообще, кто там этот адрес по-русски читать будет. Он утром даже хотел на эту бандероль еще раз взглянуть – думал, может, все-таки перепутал чего, но она, видимо, от тряски закатилась куда-то, затерялась среди свертков, мешков, коробок и ящиков – будто и не было.

Ну, а от Мурманска уже самолетом, переждав нелетную погоду, – с Баренцева моря грозовой фронт надвинулся. И вот сидят они перед Шерстобитовым. Вагиф сидит выпрямившись, кулаки сжаты. Смотрит на шефа исподлобья. А Павел, наоборот, в таком уже состоянии, что с трудом понимает, как он попал сюда, в кабинет этот. Стоит ему прикрыть глаза, он то в поезде себя видит, то на станции, под единственным ее фонарем, то в аэропорту с видом на туман и дрожащие огоньки самолетов на летном поле. Впрочем, глаза лучше не прикрывать, так, чего доброго, и уснуть можно, прямо в этом вот кресле и уснул бы. А шеф, по всему заметно, и так не в духе. И если вслушаться, говорит странное.

– За фальшивкой гоняетесь, судя по всему, детективные вы мои. У журналиста-то не карта с собой, а так – детские каракули.

– В каком смысле – каракули?

Шерстобитов откинулся в кресле, щелкнул зажигалкой в форме лошадиного черепа, закурил.

– А в прямом. Карта, с которой журналист по городам и весям как угорелый носится, и вы за ним туда же, представляет собой детский рисунок. Даже не копию известной вам карты, а так – собирательный образ коллекции Пьера Багрова, воссозданный детским воображением.

– Что вы хотите этим сказать?

– А вот что.

Шерстобитов приоткрыл ящик стола, достал оттуда небольшого размера фотографию и резким движением запустил ее через стол, по матово поблескивавшей поверхности, к Вагифу и Павлу. Теперь они могли ее рассмотреть. На снимке был изображен мальчик лет десяти, очень коротко стриженный. Видно было, что, следуя просьбе фотографа, он старается улыбнуться. И Павел почему-то сразу представил себе, как, когда съемка закончилась, это выражение так и осталось на его лице, и мальчик так и пошел домой, стараясь улыбнуться и забыв об этом своем усилии, задумавшись о чем-то.

– Знакомьтесь, – сказал Шерстобитов. – Багров Константин Пьерович, 1999 года рождения.

– Сын, что ли? – сказал Вагиф.

– Именно. Багров был женат, два года. Развелся девять лет назад. Сын проживает с матерью. А теперь прошу взглянуть на этот вот документ.

Это была ксерокопия тетрадной странички. Изображение было слишком темным – неровные черные буквы на сером фоне. Почерк был детским, крупным, с помарками. Вагиф и Павел склонились над листком, пытаясь разобрать надпись.

…ет готово. Осталось дорисовать несколько рек. Может быть, город тоже. Потом отнесу карту к папе. Я все продумал. Подменю карту, когда он пойдет заваривать нам чай. Он думает, я люблю варенье, а я не люблю. Та карта очень опасная, она у папы быть не должна. Я знаю, как вскрыть конверт, а потом запечатать его. Я приклею сургуч заново клеем момент, папа ничего не заметит. Про запах клея скажу, что это я ботинки чинил. Я переживаю, но я все делаю правильно. А папину карту я от…

Они молчали. Как будто все слова в одночасье оказались далекими от них, бесполезными, не стоящими того, чтобы быть произнесенными.

– Это, как можно догадаться, отрывок из дневника, – сказал наконец Шерстобитов. – Запись обрывается на полуслове. Предыдущая страница отсутствует. Следующая запись была сделана в июне этого года – там обозначена дата. То есть мальчик писал это примерно за два месяца до того, как мы установили наблюдение за Багровым-старшим. Поздновато мы это сделали, судя по всему. Поздновато.

За окном сгущались сумерки. Шерстобитов включил настольную лампу. При ее свете лицо Шерстобитова выглядело застывшим, в складках кожи залегли глубокие тени. Если бы Павла сейчас спросили, сколько Шерстобитову лет, он бы, наверное, не смог ответить.

– Вы хотите сказать, – Вагиф говорил медленно, словно оттягивая момент, когда придется произнести то, что он произнесет, – вы хотите сказать, что речь идет о той самой карте, о карте, которую мы ищем?

– Все сходится, – сказал Шерстобитов. Он встал из-за стола и, заложив руки за спину, расхаживал по комнате; говорил, делая длинные паузы, как будто там не Вагиф с Павлом сидели, а с трудом успевавшая печатать под его диктовку машинистка. – Как вам известно, мы тщательно обыскали квартиру Багрова-старшего. Ничего похожего на интересующую нас карту там обнаружено не было. Был, однако, найден пергаментный конверт со взломанной сургучной печатью и надписью “mappae mundi”. Поначалу мы не придали этому конверту значения. Мало ли что там, в этой квартире, валяется, – Шерстобитов поморщился. – Поскольку единственным, кто контактировал с Багровым до обыска, был Антон Непомнящий, я предположил, что карта была передана ему. Аудиозапись их разговора недвусмысленно указывала на это. Нам известно, что журналист получил от Багрова некую карту. Меня поначалу ввели в заблуждения слова Багрова о том, что карта – небрежная работа никому не известного студента-географа. Поначалу я думал, что Багров сказал так, догадываясь, что его квартира прослушивается. Ученый хотел нас запутать. Но этот вот документ, – Шерстобитов потряс страничкой над головой, – позволил взглянуть на события в совершенно другом свете. Думаю, Багров-старший говорил абсолютно искренне. Он был удивлен качеством карты. Откуда же ему было знать, что он вручает журналисту работу своего собственного сына.

– Но, шеф, – сказал Вагиф, – если он увидел, что карта поддельная, да еще и подделка такая неловкая, зачем же он отдал ее журналисту?

– Я думаю… – Шерстобитов вернулся за стол. Теперь он сидел, откинувшись на спинку кресла, скрестив на груди руки, смотрел на них исподлобья. – Я думаю, он и увидел это, и не увидел.

– То есть как? – вмешался Павел.

– А так. Думаю, Багров-старший никогда раньше не имел возможности рассмотреть карту. Скорее всего, он получил ее в том конверте, на условиях, что не будет его вскрывать, – Шерстобитов хмыкнул, – и не вскрывал. А потом он понял, что не сегодня завтра мы до карты доберемся, и решил срочно от нее избавиться. Тогда он и распечатал конверт – впервые за все то время, что карта находилась у него. Он удивился, конечно, но сомнений в подлинности карты у него не возникло. Решил, наверное, что так и должно быть. Потому что глазам своим верить надо, а не авторитетам! – повысил голос Шерстобитов, обращаясь почему-то к Павлу.

– А зачем он тогда вообще вскрыл конверт? – снова подал голос Вагиф. – Отдал бы журналисту как есть, запечатанным.

– Не мог! – воскликнул Шерстобитов. – Не мог! Мы же подслушивали! Он и не хотел внимания журналиста к карте привлекать, чтобы тот как можно меньше вопросов задавал. Надеялся, наверное, до последнего, что мы все-таки не заметим ничего. Про запечатанный конверт Непомнящий стал бы расспрашивать – что, кому, почему. А так – он увидел карту среди других карт, а Багров уж позаботился, чтобы он в итоге именно ее с собой и унес.

– Так что же это получается? – Павел вдруг осип, он несколько раз кашлянул, прежде чем голос вернулся к нему. – Что же получается: все эти погони, разъезды, журналист в травмпункте, мы в Мурманске – это все из-за детского рисунка? Но зачем мальчишка это сделал? И главное, где настоящая карта?

– Вот именно это вам и предстоит выяснить. – Шерстобитов положил ладони на стол, потом медленно сжал их в кулаки. Павел смотрел, как белеют костяшки его пальцев. – И только попробуйте и на этот раз вернуться ни с чем.

* * *

– Честное слово. Папиной карты нет; ее больше нет. Куда дел? Ее гуси унесли. Нет, не сошел. Нет, я вас не обманываю. У нас за домом пруд есть. Не сразу за домом, пройти надо, минут двадцать. Там еще завод через дорогу, пруд этот никогда не замерзает, и не плавает в нем никто. Только гуси эти там и были, я их неделю как видел. Три гуся. Я дома еще все подготовил. Все надо продумывать заранее. Так мама говорит. А папа говорит, что нужно оставлять место для случая. Я и продумал, и оставил. Я принес карту домой. Я был один. Я зажег всюду свет. Я взял ножницы и разрезал карту на три части. Каждую часть я разорвал на мелкие кусочки. Потом я взял три хлебные горбушки – я их заранее приготовил, нарезной батон, все его любят, – сделал из них мякиши и запихал туда кусочки карты, внутрь. Потом пришла с работы мама, было уже поздно, я сделал уроки и лег спать. На следующий день, после школы, и пошел к пруду. Гуси были там. Они плавали на середине, хотели поймать рыбу. Рыбы там нет, я знаю это, а они, наверное, тогда не знали. Я бросил в воду хлебные крошки. Они подплыли ко мне. Я кинул им хлебные мякиши. Каждому гусю. Что потом? Гуси их проглотили. Потом один гусь поднялся в воздух и полетел на север. В Лапландию – я уверен. Гуси туда обычно летают, я читал. Другой тоже поднялся в воздух, но полетел на юг. Получается, что в Африку. Им нужно было обоим в Лапландию лететь, конечно. Наверное, второй гусь запутался. Это все вода в пруду. Завод туда сбрасывает вредные вещества, потому и вода не замерзает. Наверное, они на второго гуся повлияли. Куда третий? А третий гусь утонул, к сожалению. Во всяком случае, он нырнул, и больше я его не видел. Потеряно, да. Но вы не переживайте. Моя карта правильнее. А с той картой нужно было что-то сделать.

Откуда я знаю? Однажды, много лет назад, я был у папы. Тогда я еще часто у него бывал. Папа работал, у него был срочный заказ. Я сидел рядом с ним и рисовал. Папа давал мне карты, перерисовывать. В тот раз карта была интересная, она была нарисована на очень старой бумаге. Там, где карту складывали, бумага даже протерлась. По краям карты были нарисованы фигуры – люди с наброшенными на плечи шкурами, осьминоги были и рыбы. А на самой карте не все было закрашено, там оставались белые пятна, и вместо них, когда я перерисовывал карту, можно было изображать все, что угодно. Папа сказал, что разрешает. Я рисовал речку, а на ней лодки, а вокруг речки – зверей, они пришли на водопой. А потом в дверь позвонили. Пришел человек. Человек не зашел в комнату, но дверь в прихожую была не закрыта, и я все слышал. Человек сказал, что теперь у папы будет конверт, а в конверте – карта, а на карте – весь мир. Получалось, что конверт должен быть огромным, не влезать в квартиру, но, когда в прихожей хлопнула дверь и папа вернулся в комнату, конверт в его руках был очень маленький. Я хотел сказать папе, что произошла ошибка. Что, может быть, тот человек – обманщик. Я уже собирался сказать это, но вдруг увидел, что папа смотрит на меня. Я увидел, как он на меня смотрит. Он перебирал в памяти все, что тот человек сказал ему, а он – тому человеку. Он спрашивал себя, что я мог понять в их разговоре. Потом папа решил, что я еще ничего не мог понять. Я тогда ничего не сказал ему. Но если мир поместился в тот конверт, значит, он мог сжиматься и сворачиваться. И когда это происходило, где же были мы с папой, и мама где была? Я думал об этом и вспоминал, что еще сказал тот человек. Он сказал: “Карта пока будет твоя, но тебе принадлежать не будет. Она останется у тебя, пока за ней не придут. Все, что будет происходить в мире, произойдет и с картой. На ней все будет видно, надо только смотреть правильно. А тот, кто будет смотреть правильно, печали его будут множиться. Ты выбирай, смотреть или не смотреть”. Папа взглянул на меня еще раз, а потом быстро прошел через комнату и положил конверт на шкаф. Тогда у меня еще не получалось туда залезать.

С тех пор я стал бывать у папы все реже и реже. Когда я приходил к нему, я видел, что его что-то беспокоит. Он нервничал и расстраивался из-за самых разных вещей. Иногда в дверь звонили. Приходили курьеры, нищие, продавцы, водопроводчики. Папа спешил открыть дверь. Он даже перестал спрашивать: “Кто там?” Сразу ее распахивал. Он вглядывался в своих посетителей. Потом он провожал их и становился еще более расстроенным. Однажды я понял: папа ждет того, кто заберет у него карту. Но никто за ней не приходил.

И тогда у меня появилась идея. Я подумал, что я и буду тем самым человеком. Я заберу у папы карту, тайком, – так он бы мне, конечно, отдать ее ни за что не согласился. Я торопился, потому что папа мог открыть конверт в любой момент, он посмотрел бы на карту правильно, и его печали бы умножились – как тот человек сказал. Сначала я хотел просто забрать карту, а потом заклеить конверт, и папа ничего бы не заметил. Но потом я подумал, что так поступать неверно. Надо было заменить карту чем-то равноценным. Чем-то очень важным. Я решил нарисовать другую карту. Я уже хорошо умел, папа научил меня. Я только не знал, что там должно быть изображено. А потом у меня появилась идея. Папина карта показывала, что происходит с миром. Что могло с ней сравниться? Ничего. Я решил нарисовать карту про другое. Я назвал ее “карта конца света”. Нет, ничего такого. Наоборот. Там был обозначен специальный маршрут. Я очень старался, чтобы было красиво.

Так получилось, что я знаю, каким будет конец света. У нас в классе, в кабинете биологии, висят рога лося. Посреди стены висят, напротив окна. Там пятый этаж, виден лес – если встать на цыпочки; а с того места на стене он, наверное, совсем хорошо виден. И вот однажды я сидел на уроке биологии, Валентина Евгеньевна – учительница наша, вы ее не знаете – рассказывала про эволюцию, про то, как звери однажды выползли на сушу, и что из этого получилось постепенно. Все потом происходило постепенно, это очень существенно. В этом важное отличие того выползания на сушу от разных других событий и движений. Так она говорила. Я слушал ее и смотрел то на окно – там как раз светало, это был первый урок, – то на рога лося. И тогда я вдруг понял. Вернее, я увидел, заранее увидел, что будет потом, – знаете, как это бывает? Я увидел, как рога срываются со стены, под ними проступает лосиная голова, появляются туловище и копыта. Рога были точно такими, какими мы привыкли их видеть, пока они висели на стенке, а все остальное – будто немного просвечивало. Лось выскочил из стены, в один прыжок перелетел через классную комнату. Я зажмурился – у окна сидела Таня Косинцева, и я испугался, что лось, приземляясь, ее задавит. Но этого не случилось. Я увидел, как лосиное туловище обтекло ее и оставило позади. Таня ничего и не заметила. Но она вообще тормоз. А потом лось скакнул прямо в окно, сквозь стекло, оно ему не помешало. Был внутри – переместился наружу. Я увидел, как он мчится к лесу. Взошло солнце; бока лося отсвечивали темно-розовым.

А потом я услышал, как Валентина Евгеньевна мне говорит:

– Багров, где ты опять витаешь? Багров? Надо уже давно было тебя от окна отсадить.

Я отвернулся от окна, а когда опять посмотрел туда, лося уже не увидел. Тогда я посмотрел на стену – рога были там, как будто ничего не произошло. Но я все понял. Это пока ничего не произошло. Но произойдет обязательно. Когда наступит конец времен, от людей смогут уйти те, кого они убили. Рога лосей и оленей снимутся со стен. В первые секунды будет казаться, будто они повисли над полом, но потом станет заметно, что под ними есть туловища. Они будут немного просвечивать на солнце. Лежащие на полах шкуры медведей, волков и тигров зашевелятся, поднимутся на лапы, зарычат. Лисы на воротниках и шапках оскалят пасти, вцепятся людям в головы, сожмутся в комочек, будут озираться. Даже куски мыла заходят ходуном в ладонях, из них проступят клыки и когти. Звери выйдут на улицы, их будет становиться все больше и больше. Они будут выбегать рысцой из подъездов, выскакивать из окон, не задевая копытами подоконник, приземляясь на мостовую – точно и легко. И вот что еще будет странно: лоси и лисы, тигры и черепахи, львы, крокодилы и медведи – каждый из них будет перемещаться в своем темпе, как они двигались, когда еще были живыми, – будут идти, бежать, скакать, мчаться, ползти – и никто из них не отстанет от остальных, и никто не вырвется вперед. А точно над ними будут лететь птицы, из которых раньше сделали чучела, – орлы, совы, утки, скворцы, разные другие птицы. И тогда люди станут опасаться содержимого своих квартир – а вдруг там, рядом с ними, находится кто-то, кто раньше был неподвижен, вдруг там кто-то есть. Они захотят спрятаться, будут забиваться в углы, лежать ничком, закрывать руками головы.

Но звери не обратят на них никакого внимания. Будут двигаться мимо. Дело даже не в том, что они не будут замечать людей. Они могут и заметить. Но зверям будет просто не до них. И тогда все поймут, что это и есть конец света. Всем это вдруг станет ясно. Конец света – это когда происходит что-то, от чего мир никогда уже не будет прежним, и твоя жизнь не будет прежней, но эти перемены направлены вовсе не на тебя, ты случаен и понимаешь это.

И вот свет закончится, а жизнь будет продолжаться. Но уже без зверей. Они уйдут и заберут с собой всех животных. Там, где они будут проходить, никого не останется, все уйдут с ними – неважно, дикие они или домашние, живы они или уже давно умерли.

И тогда случится еще одна вещь – леса ослепнут. Деревья растут очень аккуратно – на тропинки не наступают, между рельсами не прорастают и в города без лишней надобности не заходят. А все почему? Потому что у леса есть глаза – глаза зверей, прячущихся в зарослях. Когда глаз больше не будет, деревья станут расти где придется – они перейдут границы, вторгнутся в города, заполонят пустыри и улицы, будут пробиваться сквозь асфальт, разрушать своими корнями стены и крыши домов. На самом деле это оттого, что лес перестанет ориентироваться.

А звери будут уже далеко. И я знаю, куда они уйдут. Они пойдут к Северному полюсу, но не дойдут до него. Где-то по дороге есть заброшенное селение, Чальмны Варэ называется. Оно стоит на холодной реке. Чальмны Варэ как раз и значит – “Глаза леса”, если на русский перевести. Про это селение нам рассказывал один путешественник, директор школы его пригласил. Я тогда учился в третьем классе. Путешественник этот ездит по всяким заброшенным деревням, ищет, что там осталось интересного, и фотографирует. Но в Чальмны Варэ у него фотографии почему-то не получились, ни одна. Наверное, пленка засвеченная была. На карте, которую я нарисовал для папы, я это место тоже обозначил, потому что оно очень важное. Звери придут туда. Там почти нет людей и много травы. Их никто не потревожит. Когда-то они выползли из воды на сушу, а теперь с суши вернутся в воду. Они уйдут тем же путем, что и пришли. И тоже постепенно. Только это займет меньше времени. Они зайдут в реку – ящерицы, змеи, крокодилы, черепахи, крупные и мелкие млекопитающие и птицы тоже. Сначала вода будет им по лапы, потом коснется туловища, потом будут видны только их головы, а потом они уйдут под воду целиком. А куда они денутся, зайдя под воду целиком, никто знать не может. Где-то есть изнанка, а в ней отверстие, через которое они вынырнут. И никто не знает, какими они окажутся, когда это произойдет. Думаю, у них уже будут другие туловища и все будет другое, а может, ничего у них не будет.

Вы не узнаете этого, а я узнаю. Потому что меня они возьмут с собой.

* * *

Павел вышел на кухню. Там пахло залежалыми пряностями и подсолнечным маслом. Шкафчики были выкрашены зеленой краской. За первой же дверцей обнаружились стеклянная банка с остатками черного чая и алюминиевый заварочный чайник. Павел налил в него воду из крана и поставил на огонь. Когда вода закипела, ему показалось, что он слышит звук захлопывающейся двери. Очень приглушенно.

Павел разлил чай по чашкам, а потом вернулся в комнату. Мальчика там не было. Вагиф стоял у окна. Павел подошел к нему. Смеркалось. Внизу на улице он различил знакомую фигурку. Мальчик стоял у пешеходного перехода, он поднял воротник, втянул голову в плечи, засунул руки поглубже в карманы куртки. Мимо него проезжали машины, свет их фар пока только намечал в темнеющем воздухе то пространство, где он будет врезаться во мрак, растворять его, а потом, теряя силу, растворяться в нем сам. Мальчик переждал поток машин, побежал через дорогу, споткнулся, попал ногой в ручеек дождевой воды у обочины. Вагиф и Павел смотрели, как он идет по тротуару навстречу людям, выходящим из автобусов, спешащим домой. Потом он скрылся за поворотом.

– И что, мы вот так вот его отпустили? – сказал Павел.

– Пусть идет, – сказал Вагиф.

– Получается, больше нет никакой карты.

– Почему нет. Есть.

– Детский рисунок. Шерстобитов не ошибся. А настоящая карта уничтожена.

– Карта уничтожена, карта нарисована.

– Что ты имеешь в виду, Вагиф?

– Ты ведь верно говорил. Столько событий. Метания по всей стране. Непомнящий от нас, мы за ним. Какие-то звонки, распоряжения, полустанки, попутчики с чужими лицами…

– Значит, ты тоже заметил.

– Да, мерещилось что-то такое. Я думаю, простой детский рисунок не может так влиять – на людей, на события. Значит, это – не простой рисунок. Карта переходит от одного к другому, верно? Это – то, что нам известно. Мы и пытались ее перехватить. Карта указывает маршруты, но и у нее самой есть маршрут. И никогда не знаешь, для кого еще он окажется неожиданностью. Мальчик хотел помочь отцу. А в итоге лишь заменил одну карту другой, и маршрут возобновился. Он нарисовал карту заново, по собственному разумению. Но откуда взялась предыдущая версия карты? Возможно, она появилась похожим образом. Карта существует сама по себе, вне материала, на котором она изображена. Кто-то рисует ее, потом передает другому. Карта может сгореть, истлеть, исчезнуть. Это не имеет особого значения. Проходит какое-то время, и кто-то другой рисует ее, потому что так сложились обстоятельства. Он составляет карту того, что считает важным, так, как он это видит и понимает. Так он думает. Наверное, время от времени одна версия карты должна заменяться другой. Это то, что сделал Костя. Он был Хранителем карты. Недолго, но был.