Текст книги "Ненаписанные страницы"
Автор книги: Мария Верниковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Ненаписанные страницы
В последних числах сентября Вера Михайловна Кострова выехала из Сочи домой, в Рудногорск. Чем дальше поезд уходил от теплого юга, тем гуще сизая поволока окутывала землю. Мимо окна проплывали поля, уже не зеленые и не желтые, а словно сотканные нз тумана. В открытые двери купе тянуло холодком, стыли в туфлях кончики пальцев.
Березы и кусты осинника стояли в легкой серебристой паутине. И только яркие цвета листьев – оранжевые, красные создавали впечатление тепла.
Поворот от лета к зиме взбудоражил птиц. Их стаи с криком кружились над жесткой стерней. Птицы «вставали на крыло», готовились к дальним перелетам. У людей были свои заботы. Вдоль шоссе одна за другой шли машины с прицепами, груженные доверху капустой, картошкой, морковью.
Поезд приближался к пригородам Москвы. В домах застекляли окна, во дворах рылись погреба. На пришкольных участках дети собирали в кучи сухие листья.
Проскочив темный тоннель, поезд пошел быстрее и вскоре остановился на платформе Курского вокзала. Кострова легко сошла с подножки купейного вагона, удерживая на весу чемодан. Осмотрелась по сторонам, словно отыскивая кого-то в толпе встречающих, поправила на темных, с едва заметной сединой волосах шелковую косынку и пошла, не оглядываясь, к зданию вокзала. В зале ожидания люди толпились у касс с надписями: «Для курортников», «Для военнослужащих», «Для матери и ребенка». «Как хорошо, что удалось закомпостировать билет в дороге», – подумала Кострова. Сдав чемодан в камеру хранения, она вышла к станции метро.
В этот час москвичи, обгоняя друг друга, спешили на работу. Кто-то притиснул ее к железным холодным перилам. «Извините», – проговорил высокий худощавый мужчина, на ходу засовывая в карман газету. Вера Михайловна с улыбкой кивнула ему. В пестрой движущейся толпе она чувствовала себя почти как дома. Через несколько дней ей вот так же придется каждое утро спешить на завод. Она даже убыстрила шаг, но вспомнила, что до отхода поезда оставалось еще три часа, и медленно пошла по улице. На углу сгружали с машины плоские ящики с виноградом. Рядом из молочного магазина выходили женщины, неся продукты в сейлоновых сетках. У газетного киоска быстро скоплялась и таяла живая очередь. Вера Михайловна встала в хвост ей и подвигалась вместе со всеми.
Она около месяца жила в горном селении на квартире одной армянской семьи. Вместе с хозяевами питалась, помогала им собирать в саду фрукты. С тремя загорелыми девчонками – дочерьми хозяев – ходила к морю купаться, а вечером варила на улице в казане кукурузу и аппетитно ела ее с маслом и солью. Все это время Вера Михайловна была оторвана от газет, книг, «от жизни», как она сама себе говорила. Новости сообщала только Аленка в письмах. Но они были свои, рудногорские. Закончил гастроли московский театр Ермоловой, и все без ума от артистки Шатровой. Приезжал Эсамбаев, танцевал в обеденный перерыв на заводе. Его торжественно нарекли почетным металлургом. Всех очаровали Ганзелка и Зигмунд, и они были на заводе. И Ганзелка сказал: «Рудногорск – это Мекка социализма. Ему будут поклоняться потомки…»
Усвоенный Аленкой в письмах легкий иронический тон мешал уяснить, что было в действительности, а что она придумала сама. В середине месяца Аленка уехала со студентами на уборку овощей в колхоз, и Вера Михайловна не получала даже таких скудных известий. Сейчас, в очереди, сухой шелест газет волновал ее, вызывал нетерпение: что там в мире?
– Назад к министерствам, кажется, пойдем, – сказал кто-то в очереди, развертывая газету. В голосе слышалась нескрываемая ирония.
Кострова вытянула шею, заглянула через плечо в газету и увидела большую редакционную статью «Совершенствовать формы управления». Она вспомнила давние разговоры об упразднении совнархозов и подумала, что за это время, наверно, произошли перемены.
С газетами в руках Кострова зашла в кафе на улице Горького и, поудобнее устроившись у окна, углубилась в чтение. В статье ничего определенного не говорилось, но можно было понять, что готовятся какие-то изменения в управлении промышленностью.
Вера Михайловна допила кофе, отставила от себя чашку и задумалась. Она-то хорошо помнит то время, когда были министерства. Скептик в очереди сказал: «Назад к министерствам». К счастью, настроения отдельных лиц не определяют хода событий. «Назад» не может быть хотя бы потому, что страна тоже встает на крыло. У нее широкий размах крыльев. И пусть не всегда попутный ветер, она не замедляет движения. И все дальше и дальше уходит от прошлого Вот уже появились новые научные требования к руководству.
«Хорошо бы встретиться сейчас с Бартеневым, – мысленно сказала себе Вера Михайловна, – он-то наверное знает, что́ загадывается».
С той минуты, как сошла с поезда, Кострова подсознательно чувствовала Бартенева все время рядом. В эти годы не раз встречалась его фамилия среди списков депутатов Верховного Совета и лиц, присутствующих на правительственных приемах. Но ей он всегда представлялся таким, каким был тогда – в сапогах, в темной косоворотке, со следами заводской пыли на руках и лице.
Вера Михайловна машинально поправила прическу, встала, накинула светлый плащ и решительно направилась через улицу к телефону-автомату. Нет, газета тут ни при чем. Она еще вчера знала, что не удержится, позвонит. Потому и купила билет на московский поезд…
Тонкий пален медленно крутил диск аппарата, и с каждым поворотом в черном кружочке, как в рамке, все отчетливее проступало знакомое лицо со странным смешением воли и внутренней мягкости. Вера Михайловна очнулась от чужого, незнакомого голоса: «Вас слушают».
– Мне Бартенева, Андрея Федоровича, – глухо выговорила Кострова.
После короткой паузы ей ответили, что Бартенев в длительной командировке.
– Где? – настойчиво спросила она, решив, что теперь никакие расстояния не смогут отнять у нее Бартенева, она непременно дозвонится.
– Он в Индии, – говорил кто-то в трубке.
В круглом диске телефонного аппарата оскалились белые цифры.
На противоположной стороне улицы открывали магазин «Синтетика», и толпа женщин скученно двигалась к двери. Изящные разноцветные автомобили и шашечные такси бесшумно мчались навстречу друг другу. Заметив зеленый огонек, Кострова взмахнула рукой. Ей надо было перевезти вещи с Курского вокзала на Казанский. А главное, ей хотелось остаться одной, совсем, совсем одной и мысленно повторить ту свою жизнь, в которую впервые вошел Бартенев.
Кто-то верно сказал: вновь прочитать уже прочитанную книгу, значит, вновь увидеть старого друга… В дороге за трое суток она прочтет свою ненаписанную книгу, заново переживет за себя и за него все, что волновало, печалило, радовало. Чувства, перекипевшие, но не остывшие, помогут ей правдиво восстановить в памяти все, как было… Она посмотрит на свою жизнь со стороны, по какому пути шла тогда и по какому идет теперь. В собственной судьбе увидит судьбу страны и, наверное, найдет объяснение тому, что воплощается теперь в новых формах, в новом качестве. Аленка сейчас бы сказала: «Миновала пора молодости, наступил расцвет рассудительности». Ну, что ж, у старых деревьев, ствол которых пересекли шрамы и рубцы, листья зеленеют так же, как у молодых. Только под старым деревом больше сухих веток, и люди, желая разжечь костер, всегда устремляются к нему…
В середине дня Кострова выехала на Урал, в Рудногорск.
I
…Поезд продолжает свой путь. А она, Кострова, продолжает путешествие в свое прошлое. Ей не надо делать над собой усилий, чтоб вызвать образы. Они в ней, живут с ней вместе. Они прошли через ее мозг и кровь: одних она когда-то любила, других презирала. И потому ничего не может быть ложного в ее воображаемой действительности, она все представит так, как было – тогда, в сорок восьмом году.
По этой железной дороге ехал в Рудногорск и Бартенев. Только в ту пору стоял не сентябрь, а март. Но и мартовское предвесенье не могло скрасить унылого однообразия за окном. Редкие, малолюдные станции и деревни, не успевшие еще прийти в себя от страшного удара войны. Об этом кричало все – и обглоданные плетни, и разобранные крыши, и заткнутые тряпьем окна, и тусклый свет в них керосиновых ламп. На откосах, где едва стаял снег, бродили коровы с втянутыми боками, они били копытами неоттаявшую землю, извлекая мерзлую траву. На станциях исхудалые женщины, повязанные платками по самые глаза, выходили к поезду и предлагали вареный картофель в обмен только на хлеб.
Два года, проведенные Бартеневым после войны в Америке, отдалили его от того, что происходило в России. Он делал за границей то, для чего его посылали, – учился. Двенадцать доменных печей на заводе Герри были его аудиторией. Казалось, ни во что иное он не вникал. Теперь здесь, дома, он невольно сравнивал. Больше всего поразили его обуглившиеся остовы мартеновских печей «Запорожстали», домен Днепропетровска. Ни в одном американском городе или пригороде за годы войны не убавилось баров, ресторанов, бензозаправочных колонок; ни одна труба там не перестала дымить.
Бартенев не был социологом, он был инженером-металлургом и мыслил практически. Только металл мог снова оглушить притихшие поля гулом тракторов, зажечь глаза России неоновым светом. Война отбросила страну на несколько лет назад. Он невольно подумал о далеких предках, населявших эти края. У них был кочевой образ жизни, но свои сезонные стоянки они разбивали всегда на одних и тех же местах и оставляли после себя след: вырытый в песке колодец, глиняную стену для защиты костра от ветра, обожженный уголь для закалки стального булата.
Бартенев хотел, чтоб поезд шел быстрее. Он тоже должен оставить свой след на этой земле. Он, Бартенев, после института жил и работал на юге, в Сибири, теперь ехал на Урал. И все-таки он не мог бы сказать о себе, что он кочевник. Может быть, все зависит от того, как крепко, встает человек на тот или иной кусок земли. Думает ли он сделать эту землю своим родным краем…
Когда много лет назад Бартенев впервые уезжал из Сибири в Ленинград поступать в технологический институт, мать робко сунула ему в карман тоненький поясок от своего платья и попросила хранить. Простая, неграмотная, она верила, что поясок свяжет ее с сыном через расстояния и годы разлук. Не материнский ли талисман привязал его прочно к родной земле?
Поезд миновал последний разъезд с холодным названием «Буран», и проводник громко объявил: «Рудногорск».
Бартенев никого не предупредил о своем приезде и, не задерживаясь на безлюдном перроне, пешком по шоссе направился в центр города.
Март на Урале не спешил растопить снега. С востока дул метельный ветер, вздымая по дорогам белую пыль. Но весна чувствовалась в живом шуме города. Мимо мчались, надрывно гудя, трехтонки, двухтонки, груженные углем, цементным раствором, железом. Рудногорск поглощал ту же пищу, что и Лубянск. Их роднили и силуэты доменных печей, темневшие на виду у всего города на фоне облаков дыма. Башни домен служили Бартеневу в новом незнакомом городе верным ориентиром. Они, как маяки в море, указывали путь к заводу.
Миновав два квартала одинаковых и потому безликих, хотя и окрашенных в желтый цвет каркасных домов, Бартенев вышел к железнодорожному пути. По рельсам, оседая, медленно катились думпкары с рудой. Скрежет железа был привычной мелодией и для Лубянска.
Ни разу не бывавший в этих местах Бартенев легко угадывал повороты улиц и многое из того, что ему открывалось за этими поворотами. Невдалеке, за крышами низких бараков курилась гора Рудная. Она, словно щит, прикрывала город с востока, делала Рудногорск похожим только на себя.
Пропустив состав, Бартенев изменил направление и круто зашагал по шпалам к горе. За деревянными бараками он спрыгнул с насыпи и вышел на взгорье. Из-под снега, как сквозь марлю, проступала красно-бурая россыпь железной руды. По узкой дощатой лестнице Бартенев поднялся на третий горизонт. В широких выработках раскачивали жирафьими шеями экскаваторы. Они лениво раскрывали железные рты и сбрасывали в вагоны тяжелую породу.
Забравшись почти на самую вершину, Бартенев огляделся. Ветер утих, и внизу, на крышах домов, темнел снег, густо перемешанный с пылью. В неяркое небо, как и в Лубянске, упирались мартеновские трубы. Над их вершинами косматился то кремовый, то ярко-желтый дым. В белесой кисее тумана темнели домны, будто огромные корабли на океанской волне.
Бартенев вспомнил слова министра, сказанные на прощание: «Вас ждет большое семейство расстроенных печей. Чем скорее вы там будете, тем лучше». Легкий восточный акцент придавал особую мягкость словам министра, но черные, молодо блестевшие, глаза смотрели пристально и властно: глаза горячего, вспыльчивого человека. И все-таки министр не хотел приказывать Бартеневу, он убеждал: «Чугун – не деликатес черной металлургии, а ее хлеб! Там семь печей! Вы понимаете, что это значит. Для доменщика это как океан для моряка». При последних словах министр улыбнулся улыбкой усталого капитана…
Тогда же Бартенев позвонил в Лубянск и сообщил жене, что едет в Рудногорск. Ирина Николаевна тревожно спрашивала: «Тебя опять командируют? Надолго?» Он ответил коротко: «Готовьтесь к переезду». В трубке что-то трещало и шумело, но он услышал ее слова: «Ты с ума сошел!»
Выскользнувший из-под ног кусок породы вывел Бартенева из задумчивости. Он наклонился, поднял его и, растирая в руке, с довольным видом сеял между пальцами твердые, как горошины, комочки. Затем, стряхнув пыль с руки, легко спустился вниз и, определив направление к заводу, быстро зашагал по улице, покрытой скользким снегом.
Не прошло и полчаса, как он очутился на площади заводоуправления. Голые тополя, растопырив длинные скрюченные пальцы, осыпанные седой изморозью, окружали монумент из серого камня. Бартенев подивился: человек в шинели с заложенной за борт рукой будто вместе с ним переместился сюда из Лубянска.
У ворот завода женщина в овчинном тулупе прятала лицо в стоячий воротник, то и дело поправляя съезжавшую с плеча винтовку и зябко ударяя ногу об ногу. Серое четырехэтажное здание заводоуправления с виду казалось тихим, безжизненным, но, вступив в него, Бартенев сразу уловил привычный для больших контор приглушенный стрекот пишущих машинок, сухой треск арифмометров, хлопание дверей. Только на третьем этаже, где согласно указателю находились кабинеты директора завода, главного инженера, диспетчера и начальника производственного отдела, было тихо, как в гостиничном коридоре. На полу лежали ковровые дорожки, на окнах висели тяжелые портьеры.
Щуплый человек в очках, с папкой под мышкой неслышно обогнал Бартенева и скрылся за дверью с надписью: «Главный инженер». Бартенев прошел дальше, в самый конец коридора, в директорскую приемную. Большая комната была тесно уставлена тяжелой массивной мебелью. Секретарь предложила Бартеневу раздеться и подождать: Лобов только что вернулся с завода. Она по минутам знала распорядок дня директора и не спешила докладывать – сидела спокойная, подтянутая, взглядывая на наручные часы.
Бартенев нетерпеливо смотрел на директорскую дверь, стараясь представить разговор с Лобовым. Конечно, директору звонил министр, и он будет сейчас со всех сторон «просвечивать» нового человека. Недоверчивое прощупывание Бартенев не раз ощущал на себе после того, как вернулся из заграничной командировки. Это всегда вызывало раздражение. В такие минуты ему хотелось сказать: «Не смотрите на меня так, я не колорадский жук». Он и сейчас уже настроился на резкий ответ Лобову.
Секретарь по-прежнему сидела с непроницаемым лицом. Бартенев подумал, что и она, пожалуй, о чем-то осведомлена и лучше директорскую дверь брать приступом. Он решительно встал. Но секретарь опередила его. Через минуту она вышла из кабинета и молча кивнула на дверь. Едва Бартенев перешагнул порог, навстречу ему из-за стола грузно поднялся высокий, крепкий человек.
– Что же не предупредили? Мы бы встретили, – густым басом сказал он, протягивая руку.
– Я не гость, – сухо ответил Бартенев.
– Встречают вот не только гостей, – возразил директор, ожидая, когда Бартенев сядет.
Усаживаясь в мягкое кожаное кресло, придвинутое к столу, Бартенев выжидательно посмотрел на Лобова. Неожиданно он обнаружил в нем сходство с фамилией. На широком лице высокий умный лоб. Из-под густо заросших надбровий смотрели серые спокойные глаза. Вдруг в них что-то сверкнуло, Лобов взмахнул рукой и, открыто улыбаясь, весело сказал:
– Поживете вот здесь и породнитесь с нами. У нас лучше, честное слово!
Слова прозвучали по-мальчишески задорно, будто они исходили не от этой внушительной фигуры директора, в трех шагах от строгой приемной и надменной секретарши. Продолжая улыбаться, Лобов выдвинул ящик стола, достал коробку «Казбека» и подвинул ее гостю.
– Не курю, – отказался Бартенев.
Лобов молча посмотрел на него, зажег папиросу и затянулся медленно, глубоко. Оглядывая кабинет, Бартенев увидел слева от двери шкаф с коллекцией камней. Рядом второй – с книгами. На полках соседствовали политика и техника: сочинения Ленина, справочники по металлургии, флотации горных пород. У стола на треугольной подставке чернел маленький танк. Тонкая, как карандаш, пушка была обращена к стене. Лобов перехватил взгляд Бартенева, протянул руку к модели и, закрывая широкой ладонью блестящий корпус машины, объяснил:
– Подарок танкового завода в войну. Теперь можно и трактор сюда поставить.
– Здесь и деревянного божка можно поставить, – улыбнулся Бартенев.
Озадаченный его словами, Лобов внимательно посмотрел на решительное, еще не остывшее от быстрой ходьбы лицо Бартенева. Инженер выглядел старше своих тридцати семи лет. Значительную серьезность подчеркивали твердый взгляд темных глаз и крутой гладкий лоб.
– Ваш предшественник оказался несостоятельным, – проговорил Лобов: – Доменщики отстают.
Он снова изучающе посмотрел на Бартенева, тот выдержал директорский взгляд.
– Ничего, – удовлетворенно сказал Лобов. – Теперь будет главный в доменном. А то я – мартеновец, главный инженер – прокатчик. Не вникали вот. На себе вину тоже несем.
Лобов зажег вторую папиросу и после нескольких затяжек неожиданно оборвал деловой разговор:
– Сегодня отдыхайте, а завтра с утра будем знакомить вас с цехом и цех с вами. – Он нажал кнопку, и в ту же секунду в дверях появилась секретарша.
– Позвоните в АХО, чтоб товарища Бартенева устроили в заводскую гостиницу, – попросил ее Лобов.
Бартенев не задержался в гостинице. Получив ключ от номера, он тут же отправился на завод. У проходной он показал вахтерше старый, лубянский пропуск. Женщина в овчинном тулупе пропустила его. Бартенев улыбнулся: с этим пропуском, как с проездным билетом, он сделал пересадку с одного корабля на другой. А может быть, так роднятся с заводами?
Для него здесь все было привычно. Даже лица людей, попадавшихся навстречу, казались давно знакомыми. Он едва не поздоровался с высоким худым сталеваром, у которого на лбу, как два пятна, темнели синие очки. Сталевар прижимал под мышкой буханку хлеба, обломанную с краев. Через навалы снега к литейному цеху пробирался железнодорожник в полушубке и серых валенках, размахивая в такт широким шагам потухшим фонарем. Кажется, и этого он встречал в Лубянске.
Обогнув длинный пролет мартеновского цеха, Бартенев услышал отдаленный шум домен и ускорил шаги, словно ему предстояло сейчас встретиться с еще более близким, интересным человеком, которого он впервые увидит в новой для себя обстановке. Перепрыгивая через железнодорожные пути, он миновал узкий темный тоннель и вышел к доменным печам.
Сменный инженер доменного цеха Дроботов первым заметил на площадке высокую плотную фигуру незнакомого человека в черном полупальто и суконной кепке. Уж не новый ли начальник, которого ожидали со дня на день? Дроботов устремился ему навстречу.
– Дроботов, сменный инженер, – проговорил он, протягивая узкую ладонь.
Бартенев кивнул и, вглядываясь в худощавое лицо инженера, спросил:
– А где мастер?
– За ковшами ушел, выпуск скоро.
Инженер указал в сторону горна. Там, приставив к летке длинный лом, горновые с силой, ударяли по нему железным обушком. Из их груди, как выхлопы, срывались короткие гортанные звуки. На согнутых спинах клочьями обвисала одежда. Бартенев шагнул к молодому горновому и тронул его за плечо. От неожиданности горновой разжал руку, и обушок упал в песок. Бартенев ногой оттолкнул его в сторону. В эту минуту медленно распрямился и поднял голову старший горновой Орликов. Из-под мокрых, упавших на лоб волос, он взглянул на Бартенева. Сухой блеск глаз усиливал угрюмость лица, обросшего бородой. Не признав в Бартеневе заводского начальства, Орликов глухо сказал:
– Отойдите. Разве не видите, летку разделываем? – Он вытер с лица пот и снова поднял над головой обушок.
Дроботов, наблюдая эту сцену, оставался внешне спокоен, но в узких с зеленоватым блеском глазах появилось что-то выжидательное. Бартенев строго посмотрел на инженера, но тут из-за спины Дроботова выступил кто-то в негнущейся брезентовой куртке. Угловатое лицо с широким подбородком уставилось на Бартенева.
– Вот и мастер, – кивнул Дроботов на подошедшего и обратился к нему: – Кравцов, будут ковши?
– Силодером не возьмешь – так не будут, – проговорил Кравцов и сердито покосился на Бартенева.
Через минуту он присоединился к горновым, которые по-прежнему гулко вбивали в летку лом.
Вскоре из пробитого отверстия с шумом вырвался столб оранжевого дыма и огня, а следом, озаряя все вокруг, из летки выплеснулся горячий металл. Он бурлил, клокотал, пепельные хлопья кружились и падали, как листья под осенним ветром. С каждой минутой нарастал водопадный шум, становилось жарко, душно. Горновые ходили по краю широкой канавы и открытыми ртами глотали горячий воздух.
Спустившись с площадки, Бартенев направился к низкому каменному зданию цеховой столовой. В тускло освещенном зале вдоль стен тянулись непокрытые столы с тесно сидевшими за ними людьми. Бартенев не сразу нашел свободное место. Официантка, не спрашивая, взяла со стола талон и принесла ему щи, рядом с тарелкой положила кусок волглого ржаного хлеба. Напротив сидел парень с расстегнутым воротом и сосредоточенно доставал ложкой со дна алюминиевой тарелки крупно нарубленную капусту.
Ел Бартенев не спеша, занятый своими мыслями. В который раз сегодня ему вспоминались напутственные слова министра: «Порядок в цехе должен начинаться со столовой». А у него перед глазами закопченные стены, затоптанный пол, некрашеные скамейки. У раздатки стояли люди друг за другом. Обгоревшая одежда, пропитанная потом, горбилась на сутулых спинах.
У боковой двери качнулась тяжелая зеленая портьера, и оттуда вышел маленький румяный человек в костюме из легкой ткани. Он остановился в дверях и о чем-то спросил проходившую мимо официантку. Та пожала плечами и посмотрела в сторону Бартенева.
Когда Бартенев выходил из столовой, низкорослый подошел к нему и, здороваясь, спросил:
– Вы здесь к кому? – Встретив настороженный взгляд Бартенева, пояснил: – Я секретарь партийной организации, Лотников.
Бартенев протянул руку.
– Я назначен сюда начальником цеха.
– А что же вы ко мне не зашли? – спросил Лотников, пристально глядя на Бартенева. – В цехе учитывается движение людей, – не то шутя, не то серьезно добавил Лотников. – Я третий год здесь секретарствую.
– И все учитываете движение людей? За это время можно было кое-что сделать, – мрачно проговорил Бартенев.
– Что сделать?
– То, что нужно для доменщиков и домен, – отозвался Бартенев, решительно глядя ему в глаза, и, неопределенно кивнув, зашагал в диспетчерскую.
В шестом часу вечера цеховой диспетчер Женя Курочкин услышал в телефонной трубке басовитый голос Лобова. Директор спрашивал, нет ли в цехе Бартенева, и если есть, просил позвать его к телефону. Курочкин не только видел нового начальника, но и разговаривал с ним. Бартенев около часа провел в диспетчерской за просмотром сменных журналов, подробно расспрашивал о графике выпуска чугуна и системе распределения ковшовых составов. Системы никакой не было, и Женя Курочкин отвечал односложно, туманно: «Ковшей мало, где выпуск – туда и даем».
– А выпуски на печах совпадают? – поинтересовался Бартенев.
– Случается.
Их разговор то и дело прерывали. Громко хлопая дверью, заходили мастера, требовали «посудину», Курочкин уставшим до хрипоты голосом отвечал:
– Ну, нет. Понимаешь, нет!
Они уходили, а через минуту звонили и снова ругались. Бартенев сидел тут же, с краю стола, перелистывал страницы журналов и не вступал в разговор. Когда позвонил директор, Бартенева уже не было в диспетчерской. Курочкин нашел его под бункерной эстакадой.
Лобов пожурил Бартенева за то, что он и на этот раз не предупредил, один отправился в цех.
– Могли бы проводить, – мягко выговаривал по телефону Лобов и тут же пригласил Бартенева к себе домой.
Бартенев сдержанно поблагодарил и попытался отказаться, но Лобов заявил, что за ним заедет. Через несколько минут Бартенев подходил к конторе цеха, а Лобов шел от машины ему навстречу, неловко запахивая полы длинного пальто.
– Сегодня вот в выигрыше, – улыбаясь, сказал он, – сорвалось одно совещание, аварий на заводе нет, еду домой рано да еще с гостем. Жена вот удивляться будет. – Он щурил серые глаза и негромко, отрывисто смеялся.
Дорогой в машине Лобов был шумен и разговорчив. Бартенев еще утром заметил, что директор в разговоре часто употреблял слово «вот». Вспомнилось заученное в школе правило: «Расстановка слов, нарушающая их обычный порядок, называется инверсией». Бартенев поморщился: слово «инверсия» было схоже с неприятным, страшным словом «диверсия». Его передернуло всего, вспомнились записи в сменном журнале: ведь за такие расстроенные печи могли бы судить, как за диверсию…
Жена Лобова действительно не ожидала ни гостей, ни мужа. Когда открылась дверь, Бартенев увидел в глубине комнаты полную женщину средних лет. Чуть согнувшись, она завязывала бант на голове маленькой девочки.
– Папа! – радостно крикнула девочка и кинулась к Лобову.
Бант развязался, и лента повисла на руках женщины. Увидев рядом с отцом незнакомого человека, девочка умолкла и потупилась. Лобов, повесив пальто, наклонился, поднял дочь на руки, потерся щекой о ее лоб и мягко опустил на пол. Не переставая улыбаться, он подошел к жене, взял ленту, накинул ей на шею и шутливо потянул к себе:
– Знакомься, Оля. Новый начальник доменного цеха.
Ольга Васильевна остановилась перед Бартеневым, и легкая краска смущения залила ее миловидное круглое лицо. Бартенев едва успел с ней поздороваться, как из дверей соседней комнаты выбежали два мальчика, очень похожие друг на друга.
– Это наши близнецы Коля и Боря, – объяснил Лобов, – отличаются опасным сходством: напроказит Коля, мать отшлепает Борю…
– Нет, Кольку сегодня в угол ставила, – поправил отца один из сыновей.
Лобов добродушно рассмеялся и спросил жену:
– А где Виктор?
Ольга Васильевна показала на дверь, увлекая детей в другую комнату. Бартенев не ожидал встретить у директора такое большое семейство и не скрывал удивления. Присутствие детей сближало взрослых и сглаживало неловкость, обычно возникающую при первом знакомстве.
Обед подходил к концу, когда в комнате появился пятнадцатилетний Виктор. У него были, как у матери, большие, застенчиво глядевшие глаза, но лобастой головой и всем обликом своим он походил на отца. Он и сел рядом с отцом и, чуть дотрагиваясь до его руки, спросил:
– Мы доиграем сегодня партию?
– Обязательно.
Ольга Васильевна разливала чай и, с улыбкой взглядывая на сына, заметила мужу:
– Обыграет он тебя. Целый час сидел над шахматной доской, изучал ходы.
Все было просто и ясно в этой семье и особенно располагало к Лобову. В нем теперь совсем не чувствовался тот внушительный директор за тяжелой дубовой дверью, которого так строго оберегала от посетителей секретарша. Серые глаза его искрились мальчишеским блеском, и сам он казался совсем помолодевшим. Девочка подбегала к нему, ласкалась, мешала, но он отстранял ее мягко, без раздражения. Чуть охмелев от выпитого вина, он наклонился к Бартеневу и доверительно сказал:
– Заработают вот доменные печи, я чувствую, заработают. Мы тогда круто поднимемся. Сейчас мартены на голодном пайке.
Бартеневу нравилась уверенность директора. Он вслушивался в слова Лобова, хотя многое из того, что говорил тот, было ему известно.
Рудногорский завод, как и лубянский, строился в первой пятилетке. В войну рудногорцы показали глубокую прозорливость в деле. Опытом дошли до многого, неизведанного в науке и практике металлургии. Они научились выплавлять броневую сталь в многотонных мартенах, прокатывать броневой лист на обычном блюминге. Каждое из этих дел нельзя было приписать кому-то одному. Все свершилось в буднях войны множеством людей – инженерами, мастерами, техниками, всеми теми, кто составлял заводской коллектив. Теперь, когда завод вернулся к прежней мирной технологии, обнаружилось то, чего не успели доделать перед войной.
Директор как-то непривычно заволновался и заговорил о прокатных цехах. Там больше чем наполовину ручной труд. Выхватит рабочий щипцами из калибра-раскаленную ленту металла, повернется задавать в следующий калибр, а огненная полоса, как змея, обовьется вокруг вальцовщика и шипит на него тысячеградусным жаром. В войну мирились с этим, хоть и случались несчастные случаи, а теперь несовершенные приемы прокатки казались нетерпимыми. А заводской транспорт? Одни времянки. На путях развернуться негде. Зимой в заносы и бураны все останавливается. В военные годы женщины и подростки расчищали пути за дополнительный паек. И теперь еще приходилось прибегать к этому.
Учитывая зрелость, проявленную рудногорцами в войну, правительство спустило повышенный план заводу: а он не тянул. Но директор, судя по всему, не сдавался, он готов был одолеть большее.
– Только не расслаблять мускулы, – говорил он, дымя папиросой. – Другие думают: кончилась война, можно передохнуть. Нет, завод не может сбиваться со строевого шага, а главное – не может стоять на месте.
Бартенев заметил, что для Лобова завод был таким же близким и домашним, как дети и жена. О каждом цехе он говорил с тем же мягким выражением на лице, с каким обращался к сидевшей с ним рядом Ольге Васильевне. По всему было видно: о заводе в этой семье говорили часто и подробно, как в других семьях говорят о новых покупках, деньгах, молоке.
Ольга Васильевна старалась и за беседой быть полезной мужу. Это чувствовалось в том, как она, переставляя на столе посуду, прислушивалась к разговору, спешила на выручку, когда муж не сразу находил подходящее слово и, запинаясь, повторял: «Ну вот, ну вот как его…» – и Ольга Васильевна роняла фразу, как мостик перекидывала.
