Текст книги "Ненаписанные страницы"

Автор книги: Мария Верниковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Инструкцию принес, что вы дали. Надоело в кармане носить.

– Ей в голове положено быть, – вдруг повеселев, заметил Бартенев.

– Вот именно, в голове! – заторопился Павел Иванович. – Я доменную печь, как тот мастер, о котором вчера говорили, тоже нутром чую. Идет чугун или шлак, могу сказать, сколько в нем кремния, марганца, есть ли сера.

– А бывает, что сера отсутствует? – с живым любопытством спросил Бартенев.

– В том-то и дело! – еще возбужденнее продолжал мастер. – Инструкция есть, начальство есть и сера есть. А по-моему, раз инструкция, раз начальство, то серы не должно быть.

– Это верно, – поддакнул Лотников.

Он даже пересел на другой стул, уступая место у стола Буревому. Павел Иванович отрицательно мотнул головой, достал из кармана большой клетчатый платок и тщательно вытер им бритый затылок. Бартенев, задумчиво поглаживая левой рукой переносье, после некоторой паузы сказал:

– Выходит, инструкция сама по себе, начальство само по себе, а мастер виноват? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – А инструкцию возьмите, пригодится. Научим мастера работать грамотно.

Павел Иванович минуту смотрел на него, соображая, куда клонит начальник цеха, и, вскинув голову, проговорил:

– Я тревожусь не о том, сколько сам чугуна не дам, а сколько все бригады его не дадут.

– Всех научим, – уверенно проговорил Бартенев и, взглянув на Лотникова, многозначительно вставил: – Инженеры помогут.

Лотников почувствовал, что настала минута и ему сказать что-то решительное, поднялся и, стараясь не встречаться взглядом с глазами Бартенева, проговорил:

– Прежде всего, не инженеры, а коммунисты помогут определить линию.

– Линию? – переспросил Бартенев. – Чью?

– Начальника цеха.

Лотников даже выпрямился при этих словах. Бартенев безнадежно махнул рукой. Павел Иванович озадаченно посмотрел на обоих и медленно пошел к двери. Вслед за ним вышел и Лотников.

Оставшись один, Бартенев поднялся из-за стола и заходил по комнате. В присутствии Лотникова у него все время было такое ощущение, как будто ему тесен ворот рубашки.

Легче выправить запутанный ход печей, чем направление мыслей Лотникова. А ведь он их навязывает, как руководящие! Лучшее средство забыться – это пойти сейчас к печам. Он снял с гвоздя, вбитого в стену, кепку и вышел из кабинета.

Феня Алексеевна посмотрела на его согнутую, широкую спину и неожиданно для себя сказала:

– Я теперь не буду к вам пускать всех.

Бартенев, перешагнув уже порог, медленно повернулся, с минуту смотрел на нее и мягко возразил:

– Нельзя. Это не годится.

После разговора с Бартеневым Лотников направился в партком завода. Он шел медленно, обдумывая, что скажет парторгу Гущину и как тот отнесется к его словам. Лотников хмурился и крепче прижимал папку, в которой лежали бумаги – докладные записки обиженных на Бартенева. Но когда он зашел в кабинет и увидел Гущина, громко разговаривающего с кем-то по телефону, уверенность снова покинула его. Гущин кивнул ему головой и жестом пригласил сесть.

– У нашего начальника вредная линия, – без обиняков начал Лотников, отодвигая от себя папку. – Ведет поход против инженеров и некоторых практиков. Будем обсуждать его на собрании.

Гущин удивленно вскинул голову:

– Что же ты на собрании так и объявишь повестку – о вредной линии начальника цеха?

– Так и объявлю, – упрямо проговорил Лотников.

– А докладывать сам будешь?

– Сам.

– Сложная ситуация, – задумчиво сказал Гущин, потирая виски. Он вспомнил свои первые встречи с Бартеневым на рапортах у Лобова. Новый начальник доменного цеха у директора сидел всегда в стороне, в споры не вступал, отвечал односложно.

Однажды главный инженер Негин сказал о нем: «Американцы переменили ему состав крови».

– В чужие одежды рядится Бартенев. Это точно, – после некоторого раздумья вслух заметил Гущин.

– Вот именно, – подхватил Лотников, – восстановил людей против себя.

– И все-таки повремени, – посоветовал Гущин. – Надо его проверить на общественном деле. У меня давно есть мысль предоставить вашему цеху право выдвинуть человека, на которого бы все равнение держали. Кто из мастеров годится для такой роли?

Лотников, подумав, назвал фамилию Кравцова.

– Этот может постоять за себя и за общее дело, – проговорил он.

– Ну, подрабатывайте обязательства, а я с Бартеневым обговорю все сам, – заключил Гущин.

…Тому, кто идет впереди непроторенной дорогой, всегда труднее. Больше ошибок. Но было в прошлом и такое, что не назовешь ошибкой. Например, зуд к дешевой показухе. Некоторых ослепляли овации, как вспышки юпитеров. Теперь пленумы и совещания на самом высоком уровне проводятся без оваций и возгласов: деловитость не требует аплодисментов.

После окончания войны в стиле совещаний и заседаний не наступило перемен. Бартенев относился к ним с явным скептицизмом. Забившись где-нибудь в угол, он сидел молча, чаще всего читал какой-нибудь технический журнал.

Сейчас направляясь в партком по вызову Гущина, Бартенев предвидел томительное однообразие какого-то нового совещания и досадовал, что придется на это потратить часа три драгоценного времени. Но в приемной никого не оказалось, и секретарь сказала Бартеневу, что сегодня его только одного вызвали.

– Ну что, говорят, воюешь? – встретил его Гущин, сразу переходя в разговоре на ты. Он указал на стул, придвинутый к длинному столу.

Бартенев молча сел, ожидая, что еще скажет Гущин.

– Вытаскивать надо как-то цех?

– Надо, – отозвался Бартенев.

Гущин пригладил зачесанные назад волосы, одернул застегнутую наглухо гимнастерку.

– Мы решили дать вашему цеху возможность выступить с почином.

– С каким почином? – спросил Бартенев.

– Об этом-то и решил посоветоваться с тобой. – Гущин откинулся на спинку стула и испытующе посмотрел на Бартенева.

– Скажем, объявим поход за наивысшее суточное производство.

– Скажем, – еле слышно отозвался Бартенев. – А кто скажет?

Сбитый с толку Гущин уставился глазами на Бартенева, пожал плечами:

– Как кто? Подобрать надо кандидатуру. Посмотреть списки, личные дела. Чтоб человек надежный был, – как можно спокойнее и тверже проговорил Гущин.

– А потом?

– Что – потом? Подготовим текст, дадим в газету. – Гущин взял со стола пачку бумаг, перебирая, вытянул несколько исписанных листов, протянул их Бартеневу: – Тут у меня набросан текст обязательства. Так кого предлагаешь? – решительно обратился он к Бартеневу, стараясь не замечать его хмурого вида.

Глядя перед собой, Бартенев покачал головой:

– Не знаю. Личных дел ни у кого не проверял.

В серых глазах Гущина сверкнуло что-то острое, теперь он заговорил тоном, не допускающим возражения:

– Не знаешь. Так мы можем подсказать. Кравцов. Старый мастер. Коммунист.

При упоминании этой фамилии Бартенев сморщился:

– Он нерадив в работе.

– Человеку условия надо создавать, тогда и радивость появится.

– Условия всем надо создавать, – упрямо проговорил Бартенев.

Гущин постучал пальцами по столу.

– Всем и создавайте. Но Кравцову прежде всего. Он будет на виду у всех. В цехе по бригадам состоятся собрания. Кравцова мы вызовем, подготовим. Примите меры к тому, чтоб он смог показать себя.

Бартенев понял, что возражать бесполезно. Он встал, молча поклонился и вышел. Близился вечер, а жара не спадала. Душный, порывистый ветер перекатывал по земле твердый гравий и сухие листья.

Бартенев взглянул на серое здание, из которого только что вышел, на вывеску с золотым тиснением, и вдруг откуда-то из глубины памяти всплыл похожий дом, похожая вывеска и возник похожий разговор.

Однажды в Лубянске тоже организовали почин «на льготных условиях». Почин провалился. В цех пришел фотограф. Он делал групповой снимок для газеты. В центре посадил Бартенева. А когда вышла газета, на снимке был один Бартенев, выхваченный из общей группы. Доверчивое выражение на лице никак не вязалось с выделенной жирным шрифтом надписью: «Вот он, консерватор нового!» Потом был вызов на заседание парткома. Строгий выговор. С тех пор он, кажется, навсегда разучился улыбаться фотокорреспондентам. И сейчас у него было такое состояние, будто за дверью, из которой он только что вышел, стоит фотограф и целится в него объективом. Бартенев резко повернулся и зашагал к гостинице.

На другой день, придя в цех, Бартенев увидел у входа в контору полотно с надписью, призывающей последовать «почину мастера Кравцова». «Надо создавать условия», – усмехнулся Бартенев, немало дивясь оперативности Лотникова. Очевидно, в ночной смене уже проведено собрание.

Направляясь в кабинет, Бартенев попросил Феню Алексеевну вызвать к нему Верховцева, Лотова и Озерова. На этот раз Феня Алексеевна, как и подобает секретарю, первая узнала, о чем шел в кабинете начальника разговор. Она получила отпечатать приказ о создании в цехе технологической группы. В нее входили, кроме Верховцева, Лотова и Озерова, слесарь Воробьев и электрик Аверьянов. Группа создавалась «для выработки и проверки идей по усовершенствованию доменной техники».

Приказ вызвал разноречивые толки.

– Инженер по идеям Верховцев – это понятно. Лотов – это тоже можно понять, но Озеров? Слесарь Воробьев? – Барковский надменно поднял плечи.

– Игра в демократизм? Или группа по протаскиванию американских идей? – съязвил Дроботов.

Через несколько дней в комнате, где проводились рапорты, появилась классная доска. Вечером, собрав здесь мастеров, газовщиков, машинистов вагон-весов, Бартенев обратился к ним со словами:

– Будем коллективно разрабатывать систему загрузки печей.

Он вышел к доске и начертил условные обозначения: «РРККК». Это означало: руда плюс руда, кокс плюс кокс, плюс кокс, плюс кокс.

– Эта система поможет печам дать полный ход. – Он старался говорить доступно, понятно. Повернув голову в сторону Кравцова, сидевшего с безучастным лицом, медленно проговорил: – Не надейтесь, чтоб печь вас вытягивала, сами тяните ее.

Старательно вносил в тетрадь записи Павел Иванович Буревой, задавал вопросы газовщик Федоренко. Бартенев подробно отвечал.

С того дня в цехе вступило в права новое слово «система». Кирилл Озеров как-то забежал в лабораторию к Маше, возбужденно ходил по комнате и объяснял ей:

– Надежнее всего управлять печами газовым потоком с помощью системы загрузки.

Маша смешно морщила лоб, стараясь вникнуть в смысл того, что говорил Кирилл, но думала совсем о другом…

Пожалуй, Женя Курочкин первым почувствовал систему Бартенева. Проблема ковшей стала острее, значит, чугуна стало больше. Кое-кто уже начинал твердо рассчитывать на повышение зарплаты. Люди говорили между собой:

– Бартенев ровно ведет печи. Они дают больше чугуна.

Но однажды в цех позвонил главный инженер завода Негин и строго спросил Бартенева: почему новый режим не согласован с заводоуправлением?

– Режим печам устанавливают доменщики, а не главные инженеры, – ответил Бартенев.

Негин резко повесил трубку.

Бартенев задумался. Это уже не первая стычка у него с главным инженером. В технической отсталости доменного цеха была очевидная вина главного инженера. В день приезда Бартенева Лобов сказал: «Главный инженер-прокатчик не вникал в доменное производство». Бартенева тогда поразила эта фраза, но он промолчал. Что скажешь, когда ты новичок на заводе?

Но впоследствии он увидел, что Негина мало тревожило состояние технической мысли на заводе. Полный, представительный, он на всех совещаниях у директора многозначительно молчал, рассматривая свои холеные руки. Сильно накрахмаленный воротничок держал, как подставка, рыхлый подбородок. Звучали ли в словах выступающих тревога или гнев, Негин все воспринимал со снисходительной улыбкой. Эта особая манера держаться самоуверенно, высокомерно отгораживала его от людей. Когда Бартенев впервые пришел к Негину посоветоваться о цеховых делах и поставить ряд требований, тот выслушал его с ухмылкой, небрежно откинувшись на мягкую спинку кожаного кресла.

– Вы полагаете, что до вашего приезда мы здесь почили на лаврах? – проговорил он невозмутимо. – Оставьте ваши предложения, я ознакомлюсь с ними.

Бартенев вдруг понял, что Негин не умел или разучился мыслить, разговаривать как инженер-технолог. Он действовал, как кабинетчик, которому дорого только его кресло.

– Я предпочитаю идеи высказывать в деле, а не на бумаге, – ответил ему тогда Бартенев, дав себе слово не переступать порог негинского кабинета по собственной инициативе.

Вскоре он решительно ввел новый режим печей, полагая, что это прямая обязанность начальника цеха, и не собирался спрашивать разрешения главного инженера. Через два дня Негин в вечерней смене в отсутствие Бартенева позвонил в цех и, пользуясь властью главного инженера, изменил режим на второй печи. Утром на рапорте Бартенев строго спрашивал мастера Осокина:

– Почему снизили давление?

– Угар был, – неуверенно ответил Осокин.

– Какой угар?

– Ветер был, дым низко шел, прямо на воздуходувку. Там угорали.

– Откуда ты это взял? – допытывался Бартенев.

– Главный инженер позвонил…

Бартенев провел ладонью вдоль носа, словно не желая выказывать выражения лица, и медленно произнес:

– Мастер стоит у печи, и ему виднее, чем главному инженеру, что нужно делать.

Можно было понять, что он говорит это не Осокину, а самому Негину. С тех пор мастера, услышав в телефонной трубке голос Негина, торопились ответить: «Сейчас доложим начальнику цеха».

И докладывали. В этих случаях Бартенев неизменно отвечал:

– Хорошо. Скажите главному инженеру, что доложили о его указании.

Такими «докладами» все и завершалось, режим печей теперь не уклонялся от заданной системы. Но мастера поняли, что главный инженер и начальник цеха не ладят между собой.

Кирилл с Машей только что расстались у дверей лаборатории. Они договорились встретиться вечером. Маша уже начинала всерьез сердиться на Кирилла. Отшумела весна с подснежниками, отцвела черемуха, а они только два раза сходили в кино. Сегодня Маша настояла поехать после работы за город, к подножию Рудной горы. Там в прошлом году на серой скале, обтянутой с краев зеленым мохом, Кирилл высек дату – памятку их первого объяснения. Сегодня они навестят свой заветный камень.

– Не забудь! – крикнула Маша вслед Кириллу.

На площадке печи Кирилл весело поздоровался с горновыми, прошел в газовую будку и, взглянув на приборы, переменился в лице.

– Какого черта смотрел, Федор Иванович? – резко обратился он к сидевшему за столом Кравцову. – Зачем режим сменили?

– Вот так и сменил, – Кравцов рванул ворот рубахи.

Медленно поднимаясь со стула, он сжал кулаки. Кирилл знал, что у Кравцова бывали припадки бешеного гнева, но сейчас сам был готов ударить его.

– По-инженерному стали печи вести! – выкрикивал Кравцов. – В конце концов главному инженеру надо верить больше. На то он и главный!

Но Кирилл уже не слушал его, впившись глазами в приборы. Надо было что-то предпринимать, и, долго не раздумывая, он бросился на разгрузку.

Через час на рапорте Бартенев, желая выяснить, понятны ли Кравцову причины расстройства печи, задал ему несколько вопросов. Кравцов молча смотрел перед собой.

– Что же, Кравцов, – выдерживая спокойный тон, сказал Бартенев, – выходит, не только животу, но иногда и главному инженеру доверяться нельзя?

Кравцов мрачно посмотрел на него:

– Паны дерутся, а у нас чубы трещат.

Наступило молчание. Через минуту Бартенев, обращаясь ко всем, твердо сказал:

– Если кто еще сознательно нарушит режим печей, тот может брать в бухгалтерии расчет.

Присутствовавший на рапорте Лотников, когда все вышли, подошел к Бартеневу.

– Вы знаете, что Кравцов действовал по указанию Негина, зачем же дискредитируете его при всех?

– А наедине можно? – усмехнулся Бартенев. – За печь Кравцов, как мастер, отвечать должен, и никто другой.

– Учитывая положение Кравцова, можно бы поступить с ним иначе.

Бартенев жестко проговорил:

– Положение обязывает, а не только дарует почести.

На этот раз откровенная усмешка тронула губы Лотникова:

– Заело, что рабочий, практик, выдвинут в передовые.

Бартенев сделал движение, как будто хотел показать Лотникову на дверь, но вместо этого резко поднялся, рванул с вешалки кепку и вышел, оставив Лотникова одного в комнате.

VI

Ирина Николаевна быстро обежала перрон и, не найдя нигде мужа, пошла искать телефон. Из кабинета начальника вокзала она с трудом дозвонилась до цеха и попросила к телефону Бартенева.

– Он на печах, – ответила ей Феня Алексеевна, удивляясь, что начальника спрашивала женщина.

– Передайте ему, что его дети и жена на вокзале, на чемоданах, – добавила Ирина Николаевна и повесила трубку.

Конечно, ей стоило подготовить себя к такой встрече. За свою пятнадцатилетнюю жизнь с Бартеневым она могла бы привыкнуть к такому невниманию. И все-таки обида жгла ей сердце, когда она в распахнутом пальто торопливо шла к багажной камере, где у самых дверей сидели дети. По ее лицу они поняли, что отец не встретил и робко взглядывали на мать.

– Будем ждать его здесь, – строго сказала Ирина Николаевна и отошла к деревянной изгороди.

За серым забором виднелась широкая, углаженная машинами площадь. На телефонном столбе болталась, едва державшаяся на единственном гвозде дощечка «Автобусная остановка». Вокруг сидели на мешках и чемоданах прибывшие с поездом пассажиры. Крыши домов терялись в зыбком сизом тумане, и от этого казалось, что у города срезали голову. Ирина Николаевна подавила глубокий вздох, третий раз она переезжает, ориентируясь только на разноцветные кружки географической карты…

Она очнулась, услышав радостный вскрик детей, и резко обернулась к ним. Ирина Николаевна не сразу увидела мужа, низко наклонившегося к сыну. Всю дорогу она готовилась при встрече высказать ему сразу все упреки – что не написал ни разу подробного письма, не сообщил о квартире, а теперь вот и не встретил, хотя она дала телеграмму. Но когда подошла ближе и увидела проступившие на его лице скулы, и то, как он судорожно сжимает Сережу, вдруг прониклась почти материнской жалостью и совсем неожиданно для себя порывисто шагнула к нему. Бартенев опустил сына, выпрямился, робко заглянул ей в глаза и привлек к себе.

– Ох, Андрей, Андрей, – тихо и смирно проговорила Ирина Николаевна, склоняя к нему голову.

– Папа, а у нас какая квартира? – спросила дорогой Галя.

– Какая? Хорошая, – неуверенно ответил Бартенев, косясь на жену.

Ирина Николаевна звонко рассмеялась:

– Я уверена, что отец еще и не видел ее. Ну, сознайся, не видел? – повернула она к нему раскрасневшееся лицо.

– Не видел, – со вздохом признался он и, чувствуя себя виноватым, просительно улыбнулся ей.

Как это хорошо, когда к тебе приезжают жена и дети! Приезжают не в гости, а совсем, ради тебя! И хотя править семейными делами, пожалуй, потруднее, чем цехом, все равно он безмерно доволен! Интересно, как теперь будет срабатывать будильник, который честно четыре месяца поднимал его в гостинице в одно и то же время? Многие события подстегивали его волю и энергию. Были и звонки из Москвы. Они торопили: «Принимайте все меры, чтоб выровнять ход печей. Доменные печи Рудногорска должны давать одну треть всего чугуна… А пока…»

– Андрей! Андрей! – Ирина Николаевна тормошит его за руку. – Куда мы идем?

Машина свернула в сторону от шоссейной дороги, въехала в поселок уютных коттеджей и остановилась у подъезда аккуратного белого домика с островерхой крышей.

– Могу сказать по секрету, – это поселок для мозгового треста завода.

– А где ключи от квартиры?

– В самом деле, где ключи? – Бартенев хлопнул себя по карманам и заговорщически посмотрел на шофера. Мужчины хорошо поняли друг друга. Шофер Петя не спеша достал ключ, делая вид, что он к нему попал совершенно случайно. Между тем ключ был получен только утром в жилрайоне.

Ирина Николаевна первая решительно переступила порог. Сухой запах краски ударил в лицо. Ей нравилась удобная квартира с высокими потолками, длинным коридором, оклеенным зелеными обоями. Стеклянная дверь вела в комнату с розовыми стенами и полуовальным окном.

– Кто здесь жил раньше? – поинтересовалась Ирина Николаевна у Пети.

– Бывший начальник цеха.

– Его следов, кажется, не осталось?

– Его следы остались в цехе, – наклоняясь к уху жены, негромко заметил Бартенев.

– А эту с верандой – нам? – послышался из соседней комнаты возглас Гали.

– За вещами! – бодро скомандовал детям Бартенев, беря за руку сына. Они вскоре весело возвратились кто с чемоданом, кто со свертком или сумкой.

– А как же мы без стола будем? – недоумевал Сережа.

– Стол будет, – проговорил Петя, ставя в прихожей большой кожаный чемодан. – Вот Андрея Федоровича увезу в цех и стол из жилотдела приволоку. Там обещали.

– Нет, нет. Никаких столов из жилотдела! – запротестовал Бартенев.

– Так здесь и раньше казенная мебель была, – пояснил Петя, с полной осведомленностью личного шофера.

– Может, и была казенная, но мы покупать будем.

– А где? В магазинах нет.

– В магазинах нет, значит, на базаре есть – там спрос тонко изучают, – проговорил Бартенев, наблюдая за женой.

Встав на колени, Ирина Николаевна быстро и ловко извлекла из корзины электрический чайник; из вафельного полотенца выглянула большая с розовым ободком белая кружка. Бартенев улыбнулся и чайнику, и кружке, как давним старым знакомым. Ирина Николаевна достала зеленую суповую кастрюлю, поставила ее на плиту, и Бартеневу показалось, что сейчас в ней закипит суп, поднимется от пара крышка и запахнет лавровым листом, луком и чем-то еще страшно домашним.

– Предлагаю садиться на пол, ноги по-турецки, – пригласила Ирина Николаевна, расстилая клеенку. Она быстро уставила ее консервными банками, выложила рыбный пирог и подала мужу бутылку с брусничной наливкой.

Ели шумно и весело. Петя, похрустывая запеченной корочкой пирога, с видом знатока заметил:

– Со щукой. Лучшая рыба для пирога. Отвезу Андрея Федоровича, – обратился он к Ирине Николаевне, вытирая губы рукой, – отвезу и поедем с вами к знакомому столяру, у него найдется стол.

– А ты, может быть, останешься с детьми? – Ирина Николаевна повернула лицо к Бартеневу.

– Не могу, – он озабоченно взглянул на часы. – Сегодня партийное собрание.

Доро́гой в машине Ирина Николаевна рассказывала мужу о лубянских знакомых, перескакивая с одной новости на другую.

– Воропаева на твое место выдвинули, а в цехе говорят: теперь хоть кого ставь, все равно пойдет, потому что система. А у Еланчиковых сын родился. Третий. Представляешь?

Она выглядывала из окна машины и вскрикивала:

– Смотри! Эта улица, как в Лубянске, где гараж? Помнишь? Сейчас будет поворот к заводу.

Она узнавала город по тем же приметам, что и он. Ей хотелось услышать хоть что-нибудь от Андрея в подтверждение своих догадок, однако Бартенев несколько раз ответил ей невпопад, поглощенный своими мыслями. Сегодня он будет на партийном собрании в роли кого? Рядового коммуниста, руководителя или человека, который, судя по повестке, должен предстать перед всеми, как грешник? В чем его грех? Какую линию определит ему сегодня Лотников?

Ирина Николаевна, заметив отчужденность во взгляде мужа, с обидой спросила:

– Неужели тебе не интересно о чем я рассказываю?

Он попытался возразить и улыбнулся, но разговора уже не получилось. У проходной Петя круто затормозил, Бартенев вышел из машины, наклонился, заглянул в лицо жены и мягко дотронулся до ее руки. То возбужденное состояние, в котором находилась Ирина Николаевна с минуты приезда, теперь покинуло ее. Ощутив глубокую усталость, она откинулась на сиденье и по-детски беспомощно улыбнулась мужу. Тронутый этой улыбкой, Бартенев наклонился к ней ближе и, погружая взгляд в бесконечно родные глаза, мягко сказал:

– Ты отдохни. Я скоро вернусь.

Просторный красный уголок цеха гудел голосами. На сцене за длинным столом, покрытым красной скатертью, стоял Лотников и стучал карандашом по графину, призывая к тишине. Бартенев поместился у входа на свободный стул. Прибой голосов заметно стал ослабевать, когда за столом появился избранный президиум. Бартенев увидел рядом с Костровой парторга Гущина и понял, насколько значительным предполагалось собрание.

Докладчиком выступил Лотников. В его речи цифры громоздились одна на другую и рассыпались, как кубики в детской игре. В зале его почти никто не слушал. Что-то вычислял на листке бумаги Верховцев, Кирилл Озеров читал газету, горновой Топин, склонив голову на плечо соседа, негромко сопел. Положив на руку голову, дремал и Гуленко. Рядом с ним сидел Кравцов, согнув красную массивную шею.

Но враз наступило оживление в зале, когда Лотников откашлялся и после короткой паузы проговорил:

– А теперь о руководстве, о товарище Бартеневе.

Все затихли.

– Несколько месяцев в цехе новое руководство, – повторил Лотников, взглядывая в зал, – но резких изменений не произошло. Зато о стиле руководства судить можно. Новый начальник цеха пришел как будто в пустой дом, где до него никто не жил. Никого не видит, не замечает. Все самочинно, самовластно делает. Но наш цех – это не частное предприятие Бартенева…

…За четырнадцать лет многое забылось, но то собрание запомнилось навсегда. Запомнилось потому, что она, Кострова, впервые увидела Бартенева таким, каким только могла впустить его в свою душу, в свое сердце. Предстал он тогда перед ней не в роли победителя. Его зло и несправедливо ругали и все-таки он не казался побежденным. Внутреннее мужественное напряжение угадывалось во всей его фигуре. От его широких плеч, больших высоких сапог веяло силой, казалось, в открытой драке он легко уложил бы на лопатки Лотникова, но то, что произошло на собрании, нельзя было назвать дракой, тут требовалась, пожалуй, именно бартеневская выдержка.

Ей на том собрании пришлось быть председателем. После перерыва охотников выступать сразу не нашлось, и это начинало тревожить Лотникова. Он кого-то уговаривал, кажется, Кравцова, но к трибуне подошел Женя Курочкин. Волнуясь, расстегнув ворот рубахи, он заговорил:

– Я газеты выписываю и понимаю, что вопрос о работе нашего цеха не частный и даже не заводской, а международный. Сколько чугуна не дадим, столько и тракторов из него не сделано, и мостов не построено, и разных машин не выпущено. И не только у нас, а и в других странах, которые с нами, – в Чехословакии, Болгарии, Румынии.

– Короче! – крикнул кто-то в зале.

– Могу короче. Много лет говорим о плохой работе, а с места не двигаемся. Наши сигналы должны к сердцу руководителей идти. Товарищ Лотников тоже руководитель, почему он их раньше не услышал?

– Ты о себе тоже не говоришь, а ковшей не даешь, – выкрикнул Кравцов.

– Конечно, и от меня что-то зависит, правда, я ковши не делаю, но как все мы помогаем руководству?

– Руководству виднее без нас! – выкрикнул тот же голос.

Женя Курочкин махнул рукой и отошел от трибуны.

Его место занял горновой Орликов.

– На одних жилах план не вытянешь, – проговорил Орликов. Он поднял руку, рукав рубашки скатился к локтю, обнажив твердые мускулы. – На горне мы только вот этими руками все делаем. Никакой техники нет. Чуть ли не на канаву встаешь, на тебя дует огнем, шлаком, а ты стоишь.

– А ты попробуй убеги! – опять послышалось из рядов.

– И убег бы, да кто встанет? У нас инженеров много, а где их видишь? На рапортах, на собраниях. Нам погонял не надо, мы совесть имеем, а вот кто бы нам помог, чтобы жилы не тянуть?

Гущин нервно стучал пальцами по столу: что-то не нравилось ему в ходе собрания, может быть, и ему хотелось слышать прямые удары по Бартеневу? А в зале уже раздавались выкрики:

– Хватит! Кончать надо!

– В ночь заступаем!

Гущин торопливо кивнул Костровой и подошел к трибуне.

– Товарищи! – начал он. – Темпы развития народного хозяйства требуют от нас напряженной работы. Это точно. Большевистская партия уделяет огромное внимание развитию черной металлургии, призывает нас смелее внедрять передовой опыт. В этом свете почин мастера Кравцова имеет первостепенное значение. А как вы его у себя в цехе распространяете? – Он резко взмахнул рукой: – Никак! Какие условия этому почину созданы? Никакие! И в этом отношении к товарищу Бартеневу предъявлены серьезные претензии.

Речь Гущина подхлестнула Дроботова. С решительным лицом он пробрался между тесно сдвинутыми скамейками к сцене.

– Форма не может быть без содержания, – быстро и пронзительно заговорил инженер, – а у нас форма руководства носит явно не наш, не социалистический стиль. Начат поход против практиков и инженеров.

Павел Иванович Буревой сделал нетерпеливое движение, словно порываясь что-то сказать, но Дроботов, все больше распаляясь, продолжал:

– Нас, инженеров, экзаменуют, как мальчишек, принижают достоинство. То же произошло и с Кравцовым.

Бартенев по-прежнему сидел прямо, скрестив на груди руки и глядя перед собой. Когда Дроботов кончил, снова раздались голоса, предлагавшие закончить прения. Лотников протянул подготовленный проект решения, и Костровой пришлось зачитать его вслух: после длительного вступления следовал короткий пункт:

«Указать А. Ф. Бартеневу на неправильный стиль руководства, не способствующий развитию инициативы».

Лотников спросил, обращаясь в зал:

– У кого есть вопросы, предложения?

Вопросов и предложений ни у кого не оказалось. Люди стали расходиться. На этот раз первым вышел из зала Бартенев.

На улице мягкие сумерки июльского вечера окрашивали длинные заводские корпуса в причудливый бледно-алый цвет. В немом оцепенении стояли у дороги деревья, прикрытые густым слоем серой пыли. Спокойный безветренный вечер и душевное смятение. Почему промолчал Бартенев? Почему удержалась от выступления она сама?

…Если переключить мысль на настоящее, легче понять прошлое. Как-то Аленка вернулась из института взволнованная, возбужденная и, бросив на стол портфель, заговорила:

– Мы сегодня, знаешь, какой бой выдержали? Классный.

– Какой бой?

– Бой за лозунг. Нам сказали, что смотр наглядной агитации, что в каждой аудитории должен висеть лозунг. Хорошо. Пусть лозунг, но такой, чтоб за душу хватал. Стали думать, спорить.

– Придумали?

– Ну, конечно! Знаешь какой?

Аленка остановилась посреди комнаты и не сказала, а выдохнула:

– Через невозможное – вперед! Законный!

– Хороший.

– Ну, вот. Приходит факультетский дубина…

– Почему дубина?

– А ты послушай. Приходит и заявляет: «Надо снять лозунг. У нас в стране нет ничего невозможного». Мы вначале задохнулись от гнева.

– А потом?

– Сказали, что он мыслит старыми привычными формулами.

Да, это стремление загонять жизнь в готовые формулы идет от Лотниковых. Для Аленки – это уже типы, уходящие в прошлое. А в те годы они были почти непререкаемы. Тогда на собрании она, Кострова, не смогла вырваться к трибуне и криком души разорвать гнетущую, напряженную тишину зала. Хотела и не смогла. Не хватило мужества? Может быть. До боли сжав губы, молчал Бартенев.