Текст книги ""Волкодав". Компиляция. Книги 1-6 (СИ)"

Автор книги: Мария Семенова

– Я не счёл возможным расспрашивать, как вышло, что нелюдимые горцы кланяются государю, – осторожно проговорил велиморец. Пусть никто здесь не обижается на мои слова…

Любишь меня, подумал Волкодав, люби и мою служанку.

– …но мы привыкли считать ичендаров не слишком дружественным народом. Быть может, вы мне…

– Расскажи, нянюшка! – засмеялась кнесинка.

Историю Хайгал, кроме посланника, не знала, кажется, одна Эртан да отбитый у роннанов мальчишка. Но отчего не скрасить дорогу?

– Славный Бакуня, отец матери моей госпожи, был величайшим странником, – начала рассказывать нянька. – Пятьдесят лет назад ему случилось проезжать отрогами наших гор, чьи священные вершины дают приют звёздам. Государь услышал голос Ургау, снежного кота, поспешил туда и нашёл мужа, схватившегося со зверем.

Волкодав видел горных котов в белых, драгоценных, искрящихся шубах. Попадаться владыке вечных снегов в двухвершковые когти было поистине незачем. Хозяева приисков временами ловили и пытались приручать великолепных зверей, но коты в неволе не жили. Отказывались от воды и пищи и умирали.

– Государь не испугался, не испугался и его конь. Кнес подскакал к ним и поразил Ургау копьём, хотя тот и успел стащить его с лошади. Потом он перевязал раны охотника и свои, и никто не знал, где чья кровь на камнях. Тот охотник был След Орла, вождь ичендаров. Он назвал государя отцом, ибо тот стал для него дарителем жизни. Он взял коня государя под уздцы и сам отвёл его в Объятие Горы: это наш дом, вырубленный в скалах над облаками, и люди чужих кровей не знают туда дороги. Кнес стал гостем вождя. Всё отныне принадлежало ему: и жилище вождя, и стада коз, и любая из его женщин. Каждой из женщин хотелось понести сына от могучего гостя, столь щедро взысканного Богами. «Пусть не сердятся на меня твои жёны, родич, – сказал кнес Следу Орла. – Я не могу преступить Правды моей страны: я должен хранить себя для невесты. Осенью моя свадьба». Тогда вождь подозвал младшую дочь и сказал ей: «Вот твой новый отец и господин до конца дней твоих». Так я забыла своё прежнее имя и стала зваться Хайгал, Разящее Копьё. Дочь кнеса играла у меня на коленях. А потом дочь его дочери. Я давно не была дома, но знаю, что мой прежний отец всё так же ведёт наше племя. У нас в горах меньше ста лет не живут.

В голосе няньки звучала спокойная гордость. Она выполнила волю отца и считала, что достойнее распорядиться пятью десятками лет, превратившими её из цветущей девушки в старуху, было нельзя.

– Однажды я побывал у края того, что вы называете Препоной, – поглядывая краем глаза на кнесинку, сказал Дунгорм. – Мой господин, благородный кунс Винитар, тогда только-только стал Хранителем Северных Врат. Он решил сам объехать все окрестности на несколько дней пути, и я сопровождал его. Предшественник моего господина довольствовался сбором пошлин с купцов и редко выводил войско из крепости. Боюсь, он был не слишком усерден. Совсем не то, что твой будущий супруг, госпожа. Я давно знаю благородного кунса. Боги дали ему сердце воителя и разум учёного…

Волкодав молча слушал.

– Я сам видел, как он измерял расстояния и составлял карты, пригодные и для полководца, и для мирного путешественника. Я был рядом с ним, когда мы забрались в ущелье, загромождённое скалами цвета серого чугуна. Вскоре мы вынуждены были оставить коней. Прости, государыня, но там был такой запах, что пришлось закрыть лица платками. Я помню, мой господин весело посмеялся над нашим видом и пожелал проникнуть так далеко, как только это будет возможно. Но через несколько сотен шагов у нас под ногами разверзся чудовищный провал, со дна которого поднимались зловонные испарения. И каково же было моё изумление, когда мой господин указал мне на висячий мостик, перекинутый через пропасть!

– Препону создали Неспящие-В-Недрах, – с удовольствием пояснила старуха. – Когда Гурцат Жестокий преследовал мой народ, Они раскололи землю у него на пути. Из Препоны потому так и воняет, что трупы злодеев всё ещё гниют на дне.

– Мой отважный господин пожелал пересечь мостик и посмотреть, что там, за пропастью. Но едва он взялся за волосяные канаты и сделал шаг, как с той стороны послышался голос, сказавший: «Остановись, пришедший с плоских равнин! Здесь начинается земля ичендаров». «Кто говорит со мной? – спросил молодой кунс. – Выйди, покажись. Мы не причиним тебе зла». Тот человек выступил из-за камня. Удушливый туман мешал мне присмотреться, но всё же я разглядел статного седовласого мужа в накидке из белого меха. В волосах у него были голубые орлиные перья…

– Мой прежний отец! – уверенно сказала Хайгал. – Никто не носит одежды Ургау, кроме вождя. Он оказал честь твоему господину. Вождь не станет спускаться к Препоне ради простого прохожего!

– Он так и не пустил нас на свою сторону. У нас были замечательные стрелки, но кунс не велел им поднимать самострелов. Мой господин тогда, конечно, не знал, что его будущую супругу воспитывает дочь ичендаров. Он не стал обижать горцев, сказав, что силой тут ничего не достигнешь. С тех пор он не оставляет попыток завоевать их доверие и уже добился того, что мы с ними понемногу торгуем. Такого никогда раньше не бывало. Мы оставляем возле Препоны наши товары, а на другой день находим принесённое горцами для обмена. Осмелюсь даже предположить, мой господин весьма близок к тому, чтобы заключить с ними союз. Некоторое время назад мы увидели среди оставленного ими большую корзину, в которой спал белый котёнок.

– О! – подняла палец Хайгал. – Ты прав, велиморец. Это священный подарок.

Дунгорм погладил чёрную седеющую бороду и с улыбкой признался:

– Это было как раз тогда, когда у моего господина гостил его будущий тесть, и они уже договаривались о свадьбе.

Волкодав пропустил мимо ушей смех, сопроводивший эти слова. Надо будет нынче же выпытать у велиморцев, где оно, это ущелье, и нет ли у входа в него какого-нибудь приметного дерева или скалы. Мало ли. Никогда не угадаешь наперёд, что пригодится в дороге.

Горы показались впереди даже раньше, чем он ожидал: тем же вечером, на закате, когда обоз выбрался к быстрой маленькой речке и люди стали устраиваться на ночлег. Снежные пики проявились в пламенеющем небе, словно узор на клинке, опущенном в раствор для травления. Подножий, укрытых воздушной дымкой, не было видно. Кто-то словно взял гигантскую кисть, обмакнул её в алый огонь и нарисовал прямо в небе то ли странные неподвижные облака, то ли цепи вершин, невесомо паривших высоко над землёй. Волкодав рад был бы совсем не смотреть в ту сторону, но не больно получалось. Молодые воины, не бывавшие далеко от Галирада, показывали пальцами и восторгались, отчего-то понижая голос. Возле их родного города тоже можно было увидеть горы, укутанные нетающим снегом. Но против здешних они казались пологими холмиками, на которые взбираешься не вспотев.

К тому времени, когда войско расположилось лагерем, оправданная знахарка проснулась, облачилась в подаренные нянькой рубаху и старые шаровары и вычесала из волос репьи. И превратилась из полубезумной всклокоченной ведьмы в гордую маленькую женщину, немолодую и полноватую, но лёгкую и уверенную в движениях. Мальчик называл её именем, которое встречалось в южном Саккареме: Мангул. Иллад, еле дождавшийся, пока она хоть немного оправится, готов был немедленно увести её в сторонку и насладиться учёной беседой. Однако наслаждение лекарской премудростью пришлось отложить. Мангул ни в коем случае не хотела показаться дармоедкой и сразу взялась помогать девушкам, разводившим костёр.

– Повремени, Иллад, – сказала кнесинка халисунцу. – Пусть дух переведёт.

Дунгорм подошёл к ним, бережно неся в руках маленького, но очень крепкого с виду голубя, чёрного оперением, как галка. Под крыльями голубя прятались тоненькие мягкие ремешки, удерживавшие на спинке цилиндрик с письмом.

– Государыня! – торжественно объявил велиморец. – Мой господин и твой жених велел мне дать знать, когда мы окажемся в виду Ограждающих гор. Он выедет нам навстречу, как только получит письмо. Он сказал, что велит оседлать Санайгау, золотого шо-ситайнского жеребца, неутомимого, как река, и быстрого, как ветер. Прошу тебя, возьми голубя, госпожа. Это горный голубь, он летает и в темноте. Пусть он уйдёт в небо из твоих рук.

У каждого человека бывают в жизни мгновения, когда сам за собой наблюдаешь как бы со стороны и не возьмёшься уверенно сказать, с тобой ли это всё происходит или, может, с кем-то другим. Примерно так чувствовала себя кнесинка, когда принимала у велиморского посланника горячее пернатое тельце. Голубь изгибал шейку, посматривал на неё блестящим красновато-золотым глазом. Кнесинка подняла руки над головой и раскрыла ладони. Голубь, наскучавшийся в ивовой клетке, упруго взлетел.

Мыш немедля сорвался с плеча Волкодава и чёрной стрелой метнулся вдогонку. Ратники захохотали, засвистели, указывая друг другу на зверька, а кнесинка загадала: поймает – значит, всё же что-то вмешается, спасёт её от ненавистного брака. Она услышала, как ахнул Дунгорм.

Хищный Мыш, с его-то зубами, вполне был способен поймать и загрызть птицу побольше себя. Если она, конечно, не ястреб. Однако умишка хватило не трогать перепуганного голубя, выпущенного людьми. Мыш удовольствовался тем, что дал ему, спасавшемуся в сторону гор, хороший разгон. И возвратился на плечо к Волкодаву.

Со времени памятного ночлега на берегу Кайеранских трясин молодые ратники так и повадились, что ни вечер, навещать девушек-служанок.

– Мало ли, – проникновенно объясняли они Волкодаву. – Опять кто полезет, а мы – тут как тут!

Теперь, правда, Волкодав со старшинами сами выбирали места для ночлегов и сами расставляли караульных, не смыкавших глаз до рассвета. Так что, по правде-то говоря, особой нужды беспокоиться о девушках не было. Но как не воспользоваться тем, что ражих молодых ребят никто больше не гонял! А уж о том, как цвели девушки, не стоило и говорить.

Каждый вечер перед палаткой кнесинки кончался теперь посиделками. Когда есть женщины, перед которыми хочется распетушить грудь, мужчина обнаруживает в себе удивительные способности. Ребята притаскивали кто сегванскую арфу, кто сольвеннские гусли, кто вельхский пиоб. Выяснилось, что один совсем недурно поёт, другой славно играет, третий мастерски пляшет. Нашёлся даже сочинитель стихов. Кто бы мог подумать, что им окажется белоголовый увалень Декша, потерявший глаз в бою у болота! Декшу не считал тугодумом только тот, кто хорошо его знал. Правда, ни слуха, ни голоса сольвеннский Бог-Змей, покровитель певцов, молодому старшине не дал. Декша петь и не пробовал. Просто говорил – глухо и монотонно, оберегая больной глаз.

 
В земле каменистой, серой
Лежат сгоревшие кости.
Валун подушкою служит,
А одеялом – мох.
Шумят высокие сосны,
И ветер тучи проносит,
И камышей с болота
Порой долетает вздох…
 

Рыжий сегван, сидевший на корточках неподалёку, чуть слышно касался пальцами арфы. Складной мелодии пока не получалось, но в голосе струн угадывался ропот леса и жалобные крики птиц, летевших на север, а большего и не требовалось. Песня была про Варею и её друга, с которым она хорошо если успела трижды поцеловаться. Успела только погибнуть с ним рядом.

 
Зачем твоя кровь на листьях?
Ты встань, поднимись, любимый!
Тебя одного не брошу,
Где стрелы летят, визжа.
Враги занесли секиры,
Сейчас мне голову снимут.
Пускай же сочтут злодеи,
Что я и есть госпожа…
 

Кто теперь знал, думала ли в самом деле Варея, что её смерть даст кнесинке время и поможет спастись от убийц? Ох, навряд ли. Волкодаву было стыдно собственного душевного безобразия, но он в том весьма сомневался. А впрочем, песни вот так и нарождаются.

Декша закончил её молитвой Светлым Богам, прося Их позволить парню и девушке если не соединиться, то хотя бы видеться на том свете. Известно ведь, что у каждого народа свои небеса.

Кнесинка Елень слушала молча, с застывшим лицом, служанки всхлипывали, вспоминая подругу. Мал-Гона шепнул что-то своим, и в скором времени из рук в руки проплыла пузатая фляга.

– За помин души, – сказал вельх и вынул костяную затычку. – Отведай первой, государыня.

Кнесинка отведала, не поморщившись, и передала флягу Дунгорму.

– Эх! – сказал Аптахар, когда души были должным образом помянуты и из флаги вытрясли последние капли. – Отец Храмн, чья премудрость сравнима только с длиной его… ну, в общем… Короче, он не велел топить мёртвых в слезах. Я слышал, те, по ком много плачут, не могут вознестись: поди втащи с собой на небо лохань со слезами! Дайте-ка мне её сюда, пятиструнную, Хёгг ею подавись, поминать так поминать!

Аптахар пел гораздо хуже сына, оставшегося в Галираде, да и на арфе не играл, а скорее бренчал, громко, но без особого ладу. А уж песня, которой он разразился, иных заставила испуганно подскочить. Исполнять такое при кнесинке поистине возможно было только в конце дальней дороги, когда пережитые вместе опасности и труды превращают хозяев и слуг в ближайших друзей.

 
Сольвеннская девка меня целовала,
И всё-то ей было, проказнице, мало…
 

Посланник Дунгорм в ужасе покосился на кнесинку, но государыня не остановила певца. Аптахар же со смаком перечислял племена и народы, жизнерадостно сравнивая девичьи достоинства и воспевая разнообразие утех:

 
А с мономатанскою девкою смуглой
Как будто ложишься на жаркие угли!..
 

К середине песни вокруг костра начали украдкой хихикать.

– Про вас бы, мужиков, такую сложить, – буркнула Эртан. Рана не давала ей смеяться как следует.

– А ты займись! – посоветовал Аптахар. – Только сперва… каждого это самое, чтобы сравнивать.

Хихиканье сменилось откровенным хохотом.

Мангул вместе с мальчиком скромно примостились за спинами воинов, на самой границе освещённого круга. Маленькая женщина взяла на колени галирадские гусли: на них порвалась струна, и у раздосадованного игреца, как водится, не сыскалось нужной на смену. Мангул осторожно примеривалась к малознакомому инструменту, гладила пальцем струны и подносила к уху – слушала, как поёт. Это не прошло незамеченным.

– А ты, похоже, толк смыслишь! – сказал сидевший поблизости длинноусый вельх. И торжествующе заорал: – Лекарка спеть хочет! Заклинания колдовские!.. Ребята, спасайся, сейчас присушит-приворожит!..

Женщина испуганно отшатнулась, а паренёк взвился на ноги, стискивая кулаки. Кнесинка послала Лихобора:

– Приведи её сюда.

Молодой телохранитель подошёл к Мангул, перешагивая через ноги воинов.

– Пойдём, государыня зовёт. Не бойся. А ты, малый, воевать погоди.

– Ты правда хочешь спеть для нас, добрая знахарка? – спросила кнесинка Елень, когда Мангул предстала перед ней, прижимая к груди гусли с болтающейся струной. – Ты умеешь?

Ответил мальчишка:

– Раньше моя приёмная мать пела для людей, венценосная шаддаат. Нас за это кормили.

– Вот даже как? – удивилась кнесинка. – Значит, нам повезло. Спой что-нибудь, чего не слыхали в наших краях.

– Только околдовывать не вздумай, – хмыкнул Мал-Гона. – Всё равно не получится.

Волкодав вытряс из потёртой коробочки берестяную книжку, повернул её к свету, раскрыл на четвёртой странице и перестал слушать.

Мангул опустила голову и на несколько мгновений о чём-то задумалась. Потом села на пятки, как было принято у них в Саккареме. Гусли устроились у неё на левом колене. Устроились так естественно, словно всю свою жизнь оттуда не сходили.

– На моей родине, – сказала Мангул, – ученик певца, проходя Посвящение, должен сложить и спеть четыре песни. Песнь Печали, чтобы никто не сумел удержаться от слёз. Песнь Радости, чтобы высушить эти слёзы. Песнь Тщеты, чтобы каждый ощутил себя бессильной песчинкой на берегу океана и понял, что все усилия бесполезны. И Песнь Пробуждения, которая заставляет распрямить спину и вдохновляет на подвиги и свершения. Мне кажется, ты не нашла бы в них того, чего жаждет твой дух, венценосная шаддаат. Позволь, я спою тебе совсем другую песню. Это Песня Надежды. Я слышала её от одного человека из западного Саккарема. Он утверждал, будто её сложили рабы страшного горного рудника, из которого нет обратной дороги…

– Госпожа моя, – осторожно, вполголоса, заметил Дунгорм. – Песня наёмников, а теперь ещё песня рабов! Стоит ли тебе осквернять свой слух песнями, сочинёнными на каторге?

Мангул опять испуганно сжалась, а кнесинка мило улыбнулась посланнику.

– Дома я любила ухаживать за маленьким садиком, благородный Дунгорм. Да ты и сам его видел. И скажу тебе, на кустах, которые я подкармливала навозом, расцветали неплохие цветы. Люди низкого звания совсем не обязательно слагают низкие песни. К тому же я всегда могу приказать ей умолкнуть. Пой, знахарка.

Женщина склонилась над инструментом, и струны заговорили. Застонали. Заплакали человеческим голосом. Невозможно было поверить, что Мангул только сегодня впервые увидела гусли. Ратники, ещё обсуждавшие разухабистую песенку Аптахара, умолкли, как по команде. Даже те, что обнимали тихо попискивавших девчонок, навострили уши и замерли.

При первых же аккордах Волкодав едва не выронил книжку из рук. По позвоночнику откуда-то из живота разбежался мороз. Подобного с ним не бывало уже очень давно. Он прирос к месту и понял, что на самом деле каторга кончилась вчера. Сегодня. Только что. А может, и вовсе не кончалась. Какое счастье, что на него никто не смотрел.

Он знал эту песню. Кажется, единственную, доподлинно родившуюся в Самоцветных горах. Если там пели, то рвали сердце чем-нибудь своим, принесённым из дому. Этабыла одна, и в ней было всё. Поколения рабов шлифовали её, вышелушивали из ненужных слов, как драгоценный кристалл из пустой породы. Только тогда её называли Песней Отчаяния. Почему она…

Мангул вскинула голову, собираясь запеть, и венн напрягся всем телом, предчувствуя пытку.

Женщина запела. В первый миг он понял только одно: слова были другие.

 
О чём вы нам, вещие струны, споёте?
О славном герое, что в небо ушёл.
Он был, как и мы, человеком из плоти
И крови горячей. Он чувствовал боль.
 
 
Как мы, он годами не видел рассвета,
Не видел ромашек на горном лугу,
Чтоб кровью политые мог самоцветы
Хозяин дороже продать на торгу…
 

Вот тут Волкодава из холода мигом бросило в жар, да так, что на лбу выступил пот. Чтобы старинная Песнь Отчаяния в одночасье стала Песней Надежды, требовалось потрясение. Чудо. И, кажется, он даже догадывался, какое именно.

 
Во тьме о свободе и солнце мечтал он,
Как все мы, как все. Но послушай певца:
Стучало в нём сердце иного закала, —
Такого и смерть не согнёт до конца.
 
 
О нём мы расскажем всем тем, кто не верит,
Что доблесть поможет избегнуть оков.
Свернувшего шею двуногому зверю,
Его мы прозвали Грозою Волков…
 

Мангул пела по-саккаремски: этот язык здесь многие понимали. В Саккареме на волков охотились с беркутами. Особых псов не держали, не было и названия. Женщина употребила слово, обозначавшее птицу. Венн родился заново: в его сторону не повернулась ни одна голова.

 
Он знал, что свобода лишь кровью берётся,
И взял её кровью. Но всё же потом
Мы видели, как его встретило солнце,
Пылавшее в небе над горным хребтом.
 
 
Мы видели, как уходил он всё выше
По белым снегам, по хрустальному льду,
И был человеческий голос не слышен,
Но ветер донёс нам: «Я снова приду».
 
 
Нам в лица дышало морозною пылью,
И ветер холодный был слаще вина.
Мы видели в небе могучие крылья,
И тьма подземелий была не страшна…
 

На самом деле могучие крылья принадлежали не «грозе волков», а двум симуранам, унёсшим в небо и своих всадниц-вилл, и почти бездыханного молодого венна. И с ним маленького Мыша.

Мыш соскочил с плеча Волкодава на запястье и озабоченно уставился ему в лицо.

 
Кровавую стёжку засыпало снегом,
Но память, как солнце, горит над пургой:
Ведь что удалось одному человеку,
Когда-нибудь сможет осилить другой.
 
 
Священный рассвет над горами восходит,
Вовек не погасят его палачи!
Отныне мы знаем дорогу к свободе,
И Песня Надежды во мраке звучит!
 

Любой мотив, как известно, можно исполнить по-разному. Можно так, что только у последнего бревна не потекут слёзы из глаз. Можно так, что нападёт охота плясать. А можно так, что рука сама потянется к ножнам. Слушавшие Мангул, даже Волкодав, не заметили, когда тоскливый плач струн сменился гордым и грозным зовом к победе. К свободе, за которую и жизнь, если подумать, – не такая уж великая плата.

Смолкли гусли. Сделалось слышно, как в ночной темноте холодный ветер шевелил на деревьях листья, ещё не успевшие облететь.

– Да, – тихо сказала кнесинка Елень. – Это сочинили невольники, благородный Дунгорм. Подойди ко мне, песенница.

Мангул встала с колен и робко приблизилась. Кнесинка стянула с левого запястья прекрасный серебряный браслет, усыпанный зелёными камешками, и надела его на руку знахарке. Та собралась было благодарить, но Елень Глуздовна жестом остановила её. Поднялась и, не прибавив более ни слова, скрылась в палатке.

Петь после Мангул не захотелось уже никому. Люди начали расходиться, притихшие, смущённые. Открывшие в себе что-то, чего никогда прежде не замечали. Почему? Никто из них, благодарение Богам, не имел касательства к страшным Самоцветным горам. И ни разу не слыхал о невольнике по прозвищу Беркут, сумевшем вырваться с каторги. А вот поди ж ты.

Ушла и Мангул – к великому облегчению Волкодава. Венну казалось, она-то уж точно видела его насквозь и сейчас скажет об этом. Спасибо Илладу, увёл обоих, её и приёмыша. Остались у костра одни телохранители, благо им здесь было самое место. Волкодав зябко пошевелил плечами в промокшей от пота рубашке. И разжал пальцы, намертво заломившие берестяную страницу.

Предстояла ночь, и до утра, как во всякую другую ночь, следовало ожидать любой гадости от судьбы. Ибо, когда прячется Око Богов, сильна в мире неправда.

Волкодав обычно нёс стражу во второй половине ночи, когда добрым людям всего больше хочется спать, а лукавые злодеи, зная об этом, выбираются на промысел. Нынче, против обыкновения, венн сразу отправил братьев Лихих на боковую и, в общем, не собирался будить их до рассвета. Благо сам всё равно заснуть не надеялся.

Он бесшумно ходил туда и сюда, привычно слушая ночь. И думал о том, что зря прожил жизнь. Почти двадцать четыре года – сравняется в начале зимы… Ещё сегодня днём он был уверен, что сделал всё. Или почти всё. Отдал все долги. И так, как следовало. Обошёл сколько-то городов и весей, отыскал семьи многих из тех, с кем побратался на каторге. Потом отправился убивать Людоеда, отлично зная, что убьёт наверняка: теперь-то его и целая дружина комесов не остановит. Ещё он знал, что погибнет. И не особенно о том сожалел. Зачем коптить небо поскрёбышу пресечённого рода?.. Которого и вспомнить-то некому будет, кроме старой жрицы чуждого племени?.. Ан не погиб. Даже обзавёлся семьёй. И поплыл по течению, положив себе прожить остаток дней для тех, кто в нём будет нуждаться. Ещё и мечтать начал, облезлый кобель. Бусинку принял у неразумной Оленюшки…

Волкодав непонимающе скосил глаза на хрустальную горошину, которую с такой гордостью носил на ремешке в волосах. О том ли сказал ему Бог Грозы, ясно ответивший на молитву: ИДИ И ПРИДЁШЬ? Где-то там, на юге, по-прежнему стояли Самоцветные горы. И рядом с тем, чего он там насмотрелся, его ничтожная распря с Людоедом была так же мала, как лесистые холмы его родины – перед гигантскими кряжами в курящихся снежных плащах.

Мысль о том, что есть Долг превыше долга перед родом, впервые посетила венна. И не показалась крамольной. Может, утром и покажется, на то оно и трезвое утро. Но не теперь.

А в недрах хребтов каждый день гасли человеческие жизни. Род Серого Пса без следа затерялся бы в толпе мертвецов. А ведь он, Волкодав, уже слышал повеление Бога Грозы: ИДИ И ПРИДЁШЬ. Понадобилось послать ему навстречу эту знахарку, чтобы наконец-то прожёг нутро стыд, чтобы понял, скудоумный, КУДА.

Послезавтра, навряд ли позже, поднимет пыль на дороге скачущий навстречу велиморский отряд. Быстры, ох быстры шо-ситайнские жеребцы. Синие глаза?.. Какого цвета глаза были у Людоеда? Он не помнил. Всё остальное помнил. А глаза – хоть убей.

Волкодав оглянулся на неожиданный шорох, увидел старуху няньку, на четвереньках выползавшую из палатки, и сразу насторожился. Он неплохо чувствовал время. Колесница Ока Богов, летевшая над бесплодными пустошами Исподнего Мира, понемногу уже направлялась к рассветному краю небес. Хайгал поманила пальцем, и Волкодав подошёл.

– Девочка тебя зовёт, – прошипела старуха. – Ступай!

Вид у неё неизвестно почему был мрачно-торжественный. Ни дать ни взять «девочка» лежала при смерти и с ней самой уже попрощалась, а теперь собиралась проститься с верным телохранителем. Волкодав невольно подумал о последнем способе избежать немилого замужества и на всякий случай спросил:

– В добром ли здравии госпожа?

– В добром, в добром! – заверила старуха. И зло ткнула в спину: – Ступай уж!

Волкодав подошёл сперва к Лихобору. Натасканный парень почувствовал неслышное приближение наставника и сел, открывая глаза. Будет кому оборонить кнесинку и без…

– Буди брата, – сказал Волкодав. – Меня госпожа зачем-то зовёт.

Палатка, заменившая цветной просторный шатёр, была очень невелика. Еле-еле хватало места самой кнесинке и ещё няньке. Волкодав приподнял входную занавеску и, пригибаясь, ступил коленом на кожаный пол, рядом с нетронутым старухиным ложем. Вышитая, ключинской работы, внутренняя занавеска была спущена, но мимо отогнутого уголка проникал лучик света.

– Звала, госпожа? – окликнул он негромко.

Кнесинка помедлила с ответом…

– Иди сюда, – послышалось наконец.

На хозяйской половине во время ночлега венн был всего один раз. Когда пришлось вытаскивать кнесинку из-под разбойничьих стрел. Волкодав нахмурился, стянул с ног сапоги и нырнул под плотную занавеску.

Кнесинка Елень сидела на войлоках, поджав ноги и до подбородка закутавшись в плащ. Пламя маленького светильничка, горевшего перед ней, заметалось от движения воздуха. Выпрямиться под холстинным потолком было невозможно, и Волкодав опустился против кнесинки на колени. Огонёк бросал странные блики на её лицо, освещая его снизу. Волкодав опустил взгляд. Невежливо долго смотреть прямо в глаза тому, кому служишь. Кнесинка всё молчала, и чувствовалось, что ей чем дальше, тем труднее заговорить. Потом она сделала над собой видимое усилие и прошептала, словно бросилась с обрыва в глубокую тёмную воду:

– Я всё знаю про тебя, Серый Пёс.

Волкодав вздрогнул, вскинул глаза, вновь опустил голову и ничего не ответил.

– Скоро приедет мой жених, – продолжала она по-прежнему очень тихо, чтобы не услышали даже братья Лихие. – Я знаю, кто он тебе, Волкодав…

Венн уже успел собраться с мыслями. И глухо ответил:

– Это не имеет значения, госпожа.

Кнесинка запрокинула голову, но слёзы всё-таки пролились из глаз.

– Для меня – имеет, – сдавленно прошептала она. – Я хочу, чтобы ты уехал. Прямо сейчас. Пока люди не встали… – Слёзы душили её, скатывались по щекам, оставляя широкие мокрые полосы, но она их почему-то не вытирала. – Я тебя с письмом отошлю… к батюшке… Серка возьмёшь и ещё лошадь на смену… Я люблю тебя, Волкодав…

– Государыня, – только и выговорил венн.

У неё блестели глаза, как у больного, мечущегося в жару.

– Я больше не увижу тебя, – шептала кнесинка Елень. – Я сама пошла замуж… я дочь… Я ненавижу его!.. Когда у меня… у меня… родится сын… я хочу хоть надеяться, что этот сын – твой…

Мир в очередной раз встал на голову. Кнесинка подалась к Волкодаву и, в точности как когда-то, ухватилась за его руки. Перед мысленным взором телохранителя пронеслась тысяча всевозможных картин, одинаково сводящих с ума. Но все они тут же разлетелись в разные стороны, потому что с плеч кнесинки съехал плотно запахнутый плащ.

Венн понял, почему песнопевцы называют красавиц ослепительными. Внезапная нагота женская – как полуденное солнце в глаза. Помнишь: видел!!! А что видел? И сказать нечего, если только ты не поэт. Много позже, отчаянно стыдясь себя самого, Волкодав пытался вспомнить кнесинку, какой она предстала ему в тот единственный миг. Но так и не сумел.

Руки оказались быстрей разума. Волкодав подхватил сползший плащ и поспешно закутал девушку. Она обнимала его за шею, прижималась к груди. И всхлипывала, всхлипывала, силясь не разрыдаться во весь голос. Она хотела принадлежать ему. Только ему. Хотя бы один раз. А потом…

Волкодав баюкал её, словно ребёнка, увидевшего страшный сон. И думал об этом самом «потом». Насколько он вообще способен был сейчас думать. Свершилось! – ликовала, наливаясь жизнью, некая часть его существа. – Она пожелала меня! Тонкие пальцы неумело гладили меченное шрамами лицо, озябшее тело пыталось согреться в кольце его рук… Было бы величайшей неправдой сказать, что Волкодав остался совсем равнодушен, что близость кнесинки нисколько не взволновала его. Но тех, кто слушает только веления плоти, венны за мужчин не считали.

– Государыня, – тихо сказал Волкодав. Отогнул край широкого плаща и стал вытирать ей слёзы. – Государыня, – повторил он, мысленно проклиная собственное косноязычие. Он уже видел, что у неё ушли все остатки мужества на то, чтобы открыться ему. Она знала мужскую любовь разве только по рассказам служанок. Она была храбрее во время сражения, когда помогала оттаскивать раненых. Да. Но туда, за каменные стены святилища, он приволок её за руку. И теперь, похоже, вновь был его черёд взять её за руку и отвести в безопасное место.

Человек с лучше приделанным языком, наверное, уже развешивал бы в воздухе какие-то убедительные слова. Напомнил бы ей, что она – просватанная невеста, которой строгие сольвеннские Боги хорошо если простят даже фату, самовольно откинутую с лица. Образумил бы её, наследницу галирадского кнеса. О долге вспомнить заставил.

У Волкодава, пожалуй, язык отсох бы на середине.

А лучшим лекарством для кнесинки была бы насмешка. Что-нибудь такое, что она поймёт лишь спустя время. И, поняв, сможет простить… Волкодав себя считал человеком жестоким. Но уж не настолько.

Он гладил волосы кнесинки, цеплявшиеся за шершавую ладонь, слушал сбивчивое дыхание и тоскливо думал о том, как в эти волосы запустит пальцы сын Людоеда. Как будет мять жадным ртом её губы, тонкую шею, маленькую девичью грудь…

Никуда ты меня не отошлёшь, государыня, подумал он злобно. Не брошу.

А где-то в тёмной вышине посвистывал крыльями, уносясь к обледенелым горам, быстрый маленький голубь.

 
Всякому хочется жить. Но бывает, поверь, —
Жизнь отдают, изумиться забыв дешевизне.
В безднах души просыпается зверь.
Тёмный убийца. И помысла нету о жизни.
Гибель стояла в бою у тебя за плечом…
Ты не боялся её. И судьбу не просил ни о чём.
 
 
Что нам до жизни, коль служит расплатою Честь,
Та, что рубиться заставит и мёртвые руки!
Что нам до смерти и мук, если есть
Ради кого принимать даже смертные муки?
Тех, кто в жестоком бою не гадал, что почём,
Боги, бывает, хранят и Своим ограждают мечом.
 
 
Кончится бой, и тогда только время найдёшь
Каждому голосу жизни как чуду дивиться.
Тихо баюкает дерево дождь.
Звонко поёт, окликая подругу, синица.
Вешнее солнце капель пробудило лучом…
Павших друзей помяни. И живи. И не плачь ни о чём.