Текст книги "Если ты назвался смелым"

Автор книги: Мария Красавицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Еще о призвании

 Мы, выпускники, часто обсуждали, куда идти учиться дальше. Мальчишки, те давно решили, кто куда пойдет. А я все никак не могла понять, что мне нравится, кем я хочу стать. Допустим, врачом. Очень благородная профессия. Но от вида крови у меня сжимается сердце. Агрономом? Но я даже на подоконнике ни одного цветочка не вырастила. Химиком? Модная профессия. Но я терпеть не могу, не понимаю я химию.

Не я одна была такой «неопределившейся». И почему-то все мы решили поступать на литературный факультет.

А пока что я пристрастилась шить. Тоня привезла свою машину со странным названием «Тикка»[3]3
  Tikka – финская швейная машина с ножным приводом.


[Закрыть]. Машина была кремовая, с никелированными деталями. Шила удивительно легко, совсем беззвучно.

С помощью Тони я сшила себе блузку. Она-то и заставила меня задуматься: а правильно ли я делаю, что собираюсь поступать на литературный?

Вот как это получилось.

Пришла из школы. Папа и Тоня на работе. Решила закончить блузку – прометать петли. Понадобился сантиметр.

Швейные принадлежности хранятся у Тони в чемоданчике. Я раскрыла его. Сверху лежала голубая пушистая фланель. Развернула ее и ахнула: Тоня шила малюсенькие вещи – чепчики, рубашечки…

Я бережно сложила шитье, убрала чемоданчик. Села на диван и как-то совсем по-другому, чем раньше, оглядела нашу комнату.

Кровать, мой диван, шкаф, стол, этажерка, Тонина машина… А куда поставить кроватку? Папа как-то сказал, что подал заявление на квартиру.

– Дадут, но не так скоро. Скоро не обещали,– вздохнул он тогда.

– Ну, ничего…– Тоня тоже вздохнула.

Вот почему они вздыхали! Теперь я припоминала подробности разговора о новой квартире.

– Не успевают строить,– говорил папа, словно оправдывался.– Кадров, наверно, строительных не хватает.

Много строек у нас в Риге. И на каждом ограждающем стройку заборе, припомнила я, висит выцветшая доска с размытыми огромными, взывающими словами: «Требуются!»

Так для чего же мне становиться литератором? Ведь даже тетя Анна как-то сказала нам со Скайдрите:

– Дался вам этот литературный! Окончите и насидитесь, чего доброго, без работы.

Вот ведь оно как оказывается: литераторов хватает, а строители требуются. Так и стояла у меня перед глазами доска с этим словом.

А что самое важное для такой, как я, «неопределившейся»? Чтоб профессия была нужна. Строить будут всегда. Это точно. Так почему бы мне не стать строителем?

Когда пришли с работы папа и Тоня, я так и сказала:

– Пойду в строительный.

За два часа я все обдумала и решила твердо: так и только так.

– Глупости,– отмахнулся папа.– Не женское дело.

А Тоня как-то странно на меня посмотрела, когда я горячо подкрепила свои доводы:

– Что может быть благороднее —построить людям квартиру? Живет семья в одной комнате. Малышу кроватку даже негде поставить. Мы построим дом, и людям дадут целую квартиру. Чем плохо?

Наверно, она догадалась, почему я так говорю.

Со следующего дня до выпускного бала в школе меня называли не иначе, как «наш строитель». Я гордилась этим.

Тройка по математике на вступительных экзаменах решила все: на строительный факультет я не попала по конкурсу. Скайдрите же поступила на литературный. Могла бы поступить и я. Сидела бы сейчас на лекции, а не брела неведомо куда. Задумалась до того, что прошла мимо магазинов, даже не заглянула ни в один.

А, не все ли равно! Я шла и шла вперед. Вот памятник Ленину. Колонна за колонной подходят к нему школы. Ребята кладут цветы – так у нас принято первого сентября. Давно покрыт цветами гранитный постамент. А колоннам конца не видно. Идут с развернутыми знаменами, под барабанный бой. Белые ленты в косах у девочек, белые, нарядные передники. У мальчишек только один раз в году бывают такие ослепительные воротнички. В торжественной тишине кладут цветы и проходят дальше, освобождая место следующим. Море цветов, море ребячьих лиц. Сосредоточенных у самого памятника, веселых и беззаботных, когда смешались ряды.

Нет, не могу, не могу я смотреть на это! Трудно и горько мне быть здесь праздной зевакой.

Сажусь в троллейбус, еду обратно, к дому. В конце концов там такие же магазины. Очень нужно таскаться по городу с набитой сумкой!

Еду и думаю, что же делать дальше. Задумавшись, проезжаю свою остановку. Выхожу возле самых ворот какой-то стройки.

Грузовик с кирпичами въезжает в ворота. Иду за ним. В конце концов, если я все-таки строитель по призванию, должна я как следует разглядеть хоть одну стройку?

Да будет так!

 Стройки часто показывают в кино перед началом фильма. Движутся ажурные стрелы кранов. Жадно грызут землю ковши экскаваторов. Оседают под грузом кузова самосвалов. Мужественные лица строителей красиво улыбаются во весь экран.

А тут, за забором, полнейший хаос. Валяются обломки досок, куски кирпичей. Перекрученная, перепутанная ржавая проволока хватает за ноги. Крупный колючий песок набивается в босоножки.

По фасаду дома – выгоревший транспарант со словами: «Здесь строит комплексная комсомольско-молодежная бригада, соревнующаяся за звание коллектива коммунистического труда».

Девчата в неуклюжих брезентовых комбинезонах тащат из недостроенного дома носилки с мусором. Вывалили, подняли столб ядовитой меловой пыли. Идут обратно.

Я иду за ними. Вместо лестницы круто положены доски с набитыми поперек планками. Доски качаются, перил нет, и я жмусь к шершавой, неоштукатуренной стенке. Вот и последний этаж. По обе стороны лестничной площадки – длинные коридоры.

Настежь открыты окна и двери комнат. Веселый, насквозь просвеченный солнцем сквозняк развевает мою юбку. Этот же сквозняк доносит гулкие удары и свист. Кто-то работает в дальней комнате и насвистывает в такт ударам. Потом низкий, глуховатый мужской голос поет негромко:

 
Если ты назвался смелым,
Чтоб войти в семью мою,
Должен ты отважным делом
Смелость доказать свою…[4]4
  «Песня пиратов» из кинофильма «Остров сокровищ» 1937 года. Музыка– Никита Богословский, слова– Василий Лебедев-Кумач. Все песни из фильма мгновенно стали популярными, «Песня пиратов» в особенности, хотя ее дальнейшее тиражирование и было запрещено. Песня не печаталась, не издавалась на грампластинках и не транслировалась по радио: такова была обычная судьба песен, исполняемых «отрицательными персонажами». Но в быту, разумеется, такие песни петь было можно.
Если ты назвался смелым,Значит, не дрожи в бою.Ты сумей отважным деломСмелость доказать свою,Слабый и душой и теломВ нашу не войдет семью.Слабый будет бит,А смелый победит,Море поет, море поет,Море зовет, эгей.

[Закрыть]
 

Иду на голос, заглядываю в комнаты. В последней, опустившись на колено, стоит парень. Легко, будто играючи, заколачивает молотком гвозди в чистенькие, желтые, недавно проструганные половицы. Комбинезон с лямками по плечам, выцветшая, не застегнутая на груди ковбойка. Рукава засучены выше локтей. Вместо кепки носовой платок с четырьмя узелками по углам.

Он то свистит, то мурлычет себе под нос, лихо колотит молотком и ничуть не боится попасть по пальцам. Потянулся за доской и увидел меня. Выпрямился, мгновение смотрел мне в глаза и вдруг улыбнулся. В самой глубине глаз будто зажглись крохотные лампочки и осветили все лицо – широкое, лобастое, блестящее от пота, загорелое. Чуточку дрогнули губы, блеснул косо поставленный остренький зуб, а глаза прижмурились.

– Интересно, да? – спросил он с насмешкой. Молчу, тихонько пячусь к выходу.

– Работу ищешь, что ли? – спрашивает без насмешки, серьезно.

– Да-а,– тяну я.– Вроде того…

– В институт, что ли, не попала? – угадал парень.

– По конкурсу не прошла,– бормочу я, удивляясь, как он угадал.

– Да, нынче без стажа худо. Куда держала-то?

– В строительный.

Он присвистнул:

– Вот оно что! Девушки больше уважают литературный. Или медицинский. Наше дело грязное, видишь? – И он отряхнул комбинезон, к которому пристали опилки.– А, в общем, знаешь, неплохое дело.

Чем-то парень очень располагает к себе. Я охотно соглашаюсь:

– Да, неплохое дело.

Парень стянул с головы платок, вытер им потное лицо. Волосы под платком наполовину седые, особенно на висках. Лицо куда моложе, чем у папы, а столько седых волос!

Пока я смотрела на него и размышляла, сколько же ему лет, парень успел задать мне кучу вопросов, выяснить все, вплоть до Тони.

– Понятное дело,– сочувственно сказал он.– Мачеха – зло в доме. Лучше без них!

Я опомнилась и стала доказывать, что Тоня хорошая, что дело вовсе не в ней, а в том, что негде поставить детскую кроватку.

– Постой, при чем тут кроватка? – перебил он. И тотчас все понял сам: – Ara, понятно…

Я еще раз, уже более подробно рассказала ему все о себе, о папе, о Тоне. Все-таки мне было очень одиноко и очень нужно, чтоб кто-то выслушал и понял меня.

– Папа говорит: отдыхай после экзаменов. А я не могу...

Седой понимающе кивнул, и лицо его осветилось мимолетной улыбкой.

– Вывод такой,– после минутного молчания промолвил он,– надо тебе работу. Так?

– Так.

– И общежитие надо.

Господи, да как же мне самой не пришел в голову такой простой выход?! Мне – в общежитие, а на место дивана – детскую кроватку. Я даже представила себе, как она встанет – беленькая, с никелированными спинками, с шелковой, туго натянутой сеткой.

«Кто же и за какие-такие заслуги даст мне место в общежитии?»—тут же подумала я, и умилительное видение исчезло.

– Пошли,– вдруг сказал седой.– Сейчас все устроим.

– Что устроим? – не поняла я.

– Все. Работу. Общежитие. У нас, здесь.

Мне представились девчата в комбинезонах, таскающие на носилках мусор. Для того я учила математику, физику, химию?

– Сдрейфила? – язвительно усмехнулся седой.– В контору бы куда-нибудь, где почище, а? Строитель, эх! – И столько было презрения в этом «эх», что мне не оставалось ничего другого, как гордо тряхнуть косами и ответить в тон ему:

– А вот и не сдрейфила! Пошли!

– Ну, смотри! – хитро глянули на меня глаза-щелочки.

– Подумаешь! – храбрилась я. И вот мы спускаемся вниз.

– Где Петя? – крикнул мой спутник на лестничной площадке. Голос его гулко разнесся по недостроенному зданию.– Пе-е-тька!

– В конторку пошел!—тоненько откликнулся девичий голос.

Идем дальше. Очень трудно спускаться на каблуках по этим проклятым шатким мосткам. Колени сами собой подгибаются, руки тщетно ищут опоры. На последнем марше я зацепилась за рейку, и влететь бы мне носом в ящик с жидкой глиной, если бы мой провожатый не подхватил меня сзади. Крепко, надежно подхватил. Я еще и сейчас чувствую на руке, повыше локтя, теплую, гладкую, будто отполированную его ладонь.

Пропуская нас, возле входа остановились давешние девчата с носилками. Передняя – глаза у нее серые, холодные – недобро глянула на меня, словно я успела уже чем-то не угодить ей.

– Привет, Расма! – на ходу бросил седой. Мы вышли во двор.

– Видишь конторку? – показал он мне наспех сколоченный из досок-горбылей[5]5
  Горбыль – боковая часть бревна, имеющая одну пропиленную, а другую непропиленную или пропиленную не на всю длину поверхность.


[Закрыть] сарайчик с косо висящей на одной петле дверью.– Иди туда. Спросишь Грачева. Скажешь – насчет работы.

Как, одной идти к какому-то Грачеву? Опять все рассказывать?

– Иди, иди, не маленькая.– Седой подтолкнул меня.

«Нарочно оставил одну,– думаю я,– чтобы дать возможность удрать без лишнего позера. Конторка стоит у самых ворот. Несколько шагов – и я на улице. Смешаюсь с прохожими. Никто не узнает, что я струсила. А седой… Да кто он такой, чтобы из-за него?..»

Спотыкаюсь на обломках досок, отшвыриваю ногой ржавую проволоку, оступаюсь на кусках щебня. Мелкие камешки лезут в босоножки, под самые пальцы. Я иду. К конторке или к воротам?

Наверно, я все-таки убежала бы, если бы из раскрытых окон дома не донесся полный язвительного смысла свист. По мотиву я сразу вспомнила слова: «Если ты назвался смелым…»

Вот назло тебе пойду в конторку! Докажу, что не боюсь!

От рывка пронзительно завыла дверь конторки. Спиной ко мне стоял парень, тоже в комбинезоне. Топорщились над ушами узелки носового платка. Разговаривал по телефону. Впрочем, вряд ли ЭТО можно назвать разговором. Он орал:

– Последний раз спрашиваю: будет экскаватор или нет? – Он завершил фразу длинным, замысловатым выражением, от которого у меня загорелись кончики ушей.– На кой…– еще одно словечко такого же типа.– Я говорю, на кой… мне нужен твой бульдозер?! – Послушал, помолчал, подул в трубку, выкрикнул:– Иди ты… Жаловаться буду, так и знай!– и швырнул трубку.

Ринулся к дверям, едва не сшиб меня с ног. Небесно-голубые глаза под выгоревшими добела бровями и ресницами смотрели так, будто это я не даю ему экскаватор.

– Ну? Чего тебе? – зло спросил он.

Я молчала. Не могла выговорить ни слова под полным ярости взглядом. Тогда он повторил вопрос по-латышски.

– Вы Грачев?.. Меня… Меня к вам послал…

– Ну, кто послал? Зачем? Ох, и мямля же!

– Не знаю… Оттуда…– Я показала на недостроенный дом, угол которого виднелся в окошко.– Такой… пожилой…

– Пожилой? – Грачев недоумевающе пожал плечами.– Нету у меня пожилых.

– Ну… седой такой…

– Ах, седой! Седой имеется. Ну, так зачем он тебя послал?

Собираюсь с духом, чтоб как можно короче изложить суть дела. Но тут дверь опять завыла, и вошел тот, седой. И все объяснил Грачеву.

– Ты с ума сошел, Славка! – изумился бригадир, и все во мне возликовало: не возьмет! – Эту… эту пигалицу – к нам? – И он посмотрел на меня оценивающим взглядом.

Пигалица! Только этого еще недоставало! Меня называют и хрупкой, и изящной, и даже субтильной – есть такое дурацкое слово. Но «пигалица»?! Это уж слишком!

– Ишь ты,– продолжал бригадир.– На каблучках. С маникюрчиком.

Спрятала руки в карманы: на ногтях в самом деле лак.

– Бантики…– Грачев разбирал меня так, словно я глухая или меня вообще тут нет.

Этого я просто не могла вынести.

– Ну и что? Все это еще ничего не доказывает. Зато… зато…—я мучительно старалась припомнить доказательства моей физической полноценности,– зато я бросила гранату на тридцать метров!

Такой случай был. По совести говоря, и сама не знаю, как это меня угораздило. Но было это? Было!

И бригадир Славка при упоминании гранаты дружно расхохотались.

А я запальчиво твердила:

– Да, бросила, бросила! И ничего нет смешного!

– Смотри ты! – одобрительно сказал бригадир, с любопытством разглядывая меня как-то совсем заново.– Вот и возьми такую в бригаду – она враз тут кирпичами всех поубивает. Шутка ли, на тридцать-то метров!'

Вот его бы я действительно с удовольствием стукнула кирпичом!

– Тут такое дело…– Славка потянул с головы платок.– Дело, понимаешь, такое…

Ох, как мне не хотелось, чтобы он рассказывал мою историю! Разве Грачев в состоянии понять, что привело меня на стройку? Теперь я убеждена, что пришла сюда с твердым намерением устроиться на работу.

Но Славка не стал рассказывать. Он твердо произнес:

– Надо, понимаешь? – и так посмотрел на Грачева, что тот сразу убедился: действительно надо.

Через полчаса с запиской Грачева, в которой коряво было выведено: «Оформите ко мне. С общежитием»,– я уже стояла в коридоре возле двери с табличкой: «Отдел кадров»...

Напротив двери – доска почета. На одной из фотографий– бригадир. Надул губы, сверлит меня взглядом, будто говорит: «Пигалица!»

Рядом – портрет седого. Под ним подпись: «Лучший мастер участка Чеслав Баранаускас». Наверное, литовец.

Я толкнула дверь отдела кадров.

Фундамент

 Первый мой рабочий день! Всегда я тебя буду помнить! В общежитие после бурной и грустной сцены дома я перебралась в тот же вечер. Моя кровать, четвертая по счету, стоит в самом неудобном месте – у двери.

Моей соседкой оказалась та девушка, которую Славка давеча назвал Расмой. Она и теперь, когда я переступила порог комнаты, встретила меня недобрым взглядом и сразу же отвернулась.

Вторая девушка, рыженькая, кудрявая, маленькая и плотная, как молоденький грибок, при виде меня быстро глянула на Расму и с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Потом я узнала, что ее зовут Юзей.

Старостой комнаты оказалась третья – Ганнуля Мацкевич, судя по выговору белоруска. Ее нельзя назвать высокой. Она большая. Именно большая. Широкая в кости, с большим носом, большими руками.

Ганнуля долго, медленно шевеля губами, читала мое направление в общежитие. Потом суховато, странным тонким голосом произнесла:

– Твоя койка. Твоя тумбочка. Платья – сюда, —открыла стенной шкаф.– Чемодан сюда,– открыла второй стенной шкаф.

И больше ни слова. Отошла, села к столу, взялась за вышивку.

Словом, нельзя сказать, чтоб меня сразу приняли в свою семью И тут надо доказать, что я этого стою.

Папа и Тоня, доставившие меня на такси, только переглянулись. А у меня комок стоял в горле, и больше всего на свете я боялась разреветься.

– Ладно, идите,– сказала я задушенным голосом и первая пошла в коридор, спустилась с папой и Тоней до вестибюля.

«Только не плакать! Только не плакать!» – твердила я на обратном пути.

Настороженным молчанием встретили меня соседки по комнате. А мне так нужно хотя бы одно простое, теплое слово!

Начала разбирать вещи, в дверь постучали какие-то девчата, таинственно подмигнули «моим». Ганнуля степенно вышла первая. За ней – Расма и Юзя. Начали шептаться в коридоре, у двери. Обо мне, конечно. Кто-то заливисто захохотал, наверно, Юзя.

– Маменькина дочка! – слышу я нарочно громко сказанные слова. Наверно, Расма.

Кто-то шикнул на нее. И все они куда-то ушли. Я одна в беленькой, чистенькой, украшенной наивными вышивками комнате. В чужой комнате! Ничего не поделаешь, надо привыкать.

Долго стою у окна, смотрю, как догорает сначала огненный, потом ярко-желтый, бледно-желтый закат. Четкие силуэты домов, деревьев, фабричных труб рисуются на его фоне. Все чужое, незнакомое. Где-то недалеко, невидимый, прошел поезд. Эхо дважды чисто и звонко повторило гудок паровоза.

Спать не хотелось. Но я легла. Кто-то, наверно, на каблуках, пробежал по коридору. Донесся обрывок песни. Смех. Снова простучали каблуки. Чужая жизнь. Никому нет дела, что я лежу одна и полными слез глазами смотрю, как постепенно темнеет прямоугольник окна. Одна. Совсем одна. И теперь уже ничего изменить нельзя. Куда же Тоня поставит кроватку?

Я и сама не заметила, как уснула.

Разбудили меня шумные сборы соседок. Они громко переговаривались, хлопали дверью, смеялись. Мне не хотелось вставать. Собиралась медленно, вяло.

– Опоздаешь,– мимоходом бросила Ганнуля.– Бригадир этого не любит.

Девчата вскипятили чай.

– Садись, пей,– пригласила Ганнуля.

– Спасибо. Не хочется.

– Вот беда-то: какао не догадались сварить,– съязвила Расма.

Ну и пусть. Чем хуже, тем лучше.

Вышли вместе. Девчата шли молча. Ни о чем меня не спрашивали. Если б спросили, с какой охотой я бы все-все им рассказала! Но они молчали. Я им чужая. Я даже внешне резко отличалась от них, одетых в одинаковые комбинезоны. А мне пришлось надеть малиновый лыжный костюм, украшенный шерстяной вышивкой: ничего другого у меня не нашлось. Наверно, это смешно: лыжный костюм – и босоножки.

…Вверх по шатким мосткам с пустыми носилками. Вниз—с тяжело нагруженными мусором. Сваливаются огромные брезентовые рукавицы, соскальзывают пятки с колодочек босоножек. Если я иду вниз первой, то тяжелые носилки подталкивают в спину. (Иди быстрей, неповоротливая!) Если впереди Ганнуля, то носилки так и волокут меня вниз. Едва успеваю переставлять ноги.

В доме сегодня только мы, девчата. Парни заняты на соседней площадке. Там роет траншею экскаватор.

Нескончаемо тянется время. Вверх – вниз по проклятым мосткам. Растет гора мусора. А солнце выше, выше. Жарко. Давно сбросила куртку. Толстые, насквозь пропотевшие штанины закручиваются на ногах. Блузка липнет к спине. Хочется пить. Вода, в прикрытом фанеркой ведре, противная, теплая. Все равно я пью ее, и зубы от усталости стучат о края эмалированной кружки.

Чувствую чей-то взгляд. Оборачиваюсь. У траншеи, с лопатой в руках, стоит Славка. Смотрит на меня испытующе и сочувственно.

Очень мне нужно твое сочувствие! С усилием расправляю плечи. К носилкам иду с независимым видом. Снова с пустыми носилками – вверх, с полными – вниз.

Наконец-то обеденный перерыв. Бригада сидит в тени, на досках. Шуршат бумагой с завтраками, смеются.

У меня завтрака нет. Тоня приготовила мне его, уложила в прозрачный мешочек. Но я забыла его в тумбочке. И деньги тоже. В животе бурчит от голода. Надо терпеть, ничего не поделаешь.

Пошла к воротам. Села на скамеечку. Там, на досках, шумели, хохотали, взвизгивали девчата. Им хорошо. Они не устали. Они все вместе. У них есть хлеб, помидоры, огурцы. При воспоминании о еде рот мой наполнился слюной, глаза – слезами, а душа – горечью.

«Только не плакать! Только не плакать!» – твержу я, растирая натруженные, грязные руки.

– Ну, что убежала? – спросил полный дружелюбия голос.

Славка. Стоит и улыбается.

Как сделать, чтоб не дрожали губы?

– Если ты назвался смелым…– с беззлобной иронией пропел Славка. Сел рядом. Взял и стал рассматривать мою красную ладонь.– Натерла маленько. Ничего, потрудится хорошенько и будет, как моя! – Он хлопнул своей твердой ладонью по моей, ноющей, потянул меня за руку:—Пошли!

Я отрицательно затрясла головой.

– Поесть не взяла? – понимающе улыбнулся Славка.– Не беда. Пошли!

Есть хотелось нестерпимо, но все-таки я гордо замотала головой.

– Дурочка,– сказал Славка очень ласково.– При нашей работе разве можно не евши?—Взял меня за обе руки, потянул вверх.– Ах, ты сопротивляться? Ишь какая бойкая! Ну, пойдешь ногами или донести?

Глаза-щелочки смеялись возле самых моих глаз. Этот донесет. Запросто. Вон какие у него железные руки!

Шмыгая носом, я пошла.

А у них на досках расстелены газеты. Горкой лежат помидоры, огурцы, яблоки. Бутерброды свалены в кучу. По кругу ходят две кружки с молоком. Настоящая коммуна!

Славка дал мне бутерброд, налитый соком огромный помидор. Расма протянула ему кружку.

– На, попои. Как в детском садике,– смотрела на меня, смеялась. А глаза холодные. В глазах не было улыбки.

Ганнуля толкнула ее локтем в бок.

– А что? – невинно спросила Расма.– Надо же проявить заботу о людях! Славка у нас один за всех.

Славка будто и не слышал ее слов.

– Ешь,– сказал он мне. Передал кружку.– Пей.

Откусила кусочек хлеба, запила молоком. На душе стало легче.

Но вот все съедено. Обеденный перерыв еще не кончился. Все улеглись здесь же, на досках. Легла и я. Смолистый аромат от досок кружил голову. Смотрела в небо. Редкие белоснежные облачка неподвижно висели где-то высоко-высоко.

– После обеда,– сказал Петя Грачев,– половина девчат на фундамент! – Он неправильно сделал ударение, но я не осмелилась его поправить. Да и лень. Пусть будет фундамент, какая разница?

– Кого послать? – спросила Ганнуля. Петя медленно перечислил имена.

– И новенькую,– завершил он.– Пусть с камнями понянькается.

Можно представить, что это такое, раз все смеются! А Петя толкнул меня, спросил:

– Тебя как звать-то, новенькая?

– Рута.

– Хочешь, Рута, с камнями понянькаться? – засмеялся бригадир.

Мне все равно – камни так камни, мусор так мусор. Только бы не сейчас, а немножко погодя.

Все-таки они чуточку движутся, облачка. Прижмуришь ресницы, и они плывут, плывут… Исчезают куда-то. Наверно, это я дремлю…

– Подъ-ем! – нараспев, громко скомандовал Петя.

Вздрогнула, приподнялась.

…Глубокая, свежевырытая траншея, по краям обшитая досками – опалубкой. На дне траншеи скапливается вода. Чавкают, выхлебывая ее, насосы. Парни в резиновых сапогах – на дне траншеи. С вибраторами в руках. Самосвал за самосвалом подъезжают, поднимают кузова и валят в траншею похожий на серую грязь бетон. А мы, девчата,– только успевай, поворачивайся – бросаем камни в бадью. Сотни, тысячи камней. Не очень больших. Круглых, обкатанных. Острых, наколотых, наверно, из огромных валунов. Не успеешь наполнить бадью – кран подхватит ее, вывалит камни в траншею, на слой бетона. Только выпрямишься – кран уже волочет пустую бадью: кидайте снова, девчата. И так без конца. Таскать мусор – детская забава по сравнению с этим.

…Ползет бетонная каша… Мусор, мусор, мусор мельтешит перед глазами. Его сменяют камни – серые, красноватые, острые, круглые. Ломит спину – не повернуться. Ноют руки и ноги. Горят ладони.

– Не галдите! – шепотом унимает девчат Ганнуля.– Девка чуть живая пришла. Пускай спит.

– Подумаешь, заработалась! – с вызовом, громко отвечает Расма.

– А ты забыла, какая ты в первый день пришла? – спрашивает Ганнуля.– Ничего. Привыкнет.

Милая Ганнуля! И Петя тоже милый! Когда кончился этот адский труд под палящим солнцем – сентябрь, а как жарко! – Петя дружески подмигнул мне небесно-голубым глазом, сказал весело:

– Ну вот, Рута, это и есть бутобетонный[6]6
  Бутобетон – кладка с содержанием от 15 до 20% крупных камней («изюма») в пластичном бетоне, применяемая в массивных частях сооружений в целях экономии цемента.


[Закрыть] фундамент.

Неважно, что неправильное ударение. Важно, что это и мой фундамент!..