Текст книги "Всего несколько дней"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
25
Утро в больничной палате начиналось приходом сестры со шприцами и градусниками. Больным делали уколы, меряли температуру.
Татьяна Викторовна задолго до прихода сестры не спала. Несмотря на снотворное, сон был неспокоен, прерывист, она просыпалась в жестоком душевном упадке. Все мучительно в больнице, особенно утро, когда не хочется вступать в новый день.
Трудные мысли поднимались в ней. Не убежать, не скрыться – безжалостные, проклятые мысли, нет им конца!
Татьяна Викторовна перебирала в памяти прошедшие годы. Не так прожиты годы. И виновата в этом только она, будничная, целиком поглощенная маленькими житейскими заботами, с утра до вечера занятая машинкой, хозяйством. Никто за нее не отслужит службу в учреждении, не выстоит после службы очереди в продуктовом магазине, не приготовит обед, но разве не могла она чуть больше радоваться и радовать его? Сколько раз он неуверенно звал:
– Та-ти-а-на, сходим на выставку молодых. Есть интересные, очень даже интересные есть.
– Ах, какие там выставки! Белье второй день в тазу замочено, не доберусь постирать.
Он понуро уходил в свою мастерскую-коридорчик. Потом, пошептавшись с Антоном, все же убегал вместе с ним в какой-нибудь музей – рядом толстовский, пушкинский, невдалеке Парк культуры и отдыха.
Антон делил его размышления, они толковали на разные отвлеченные темы, более всего об искусстве. Искусство было жизнью и любовью отца.
Она могла бы в воскресный день распорядиться:
– Мужички, начистим к обеду картошки, вымоем посуду – и айда в Третьяковку или пошатаемся по улицам.
Виталий Андреевич знал историю улиц.
– Если вникнуть как следует, Москва – город-музей, – говорил он.
А для нее: что музей – что не музей, в общем-то все равно.
Пропустила она тот Большой мир, в котором, страдая и радуясь, в мечтах и надеждах, в страстном труде жил, не дожив до своей победы, ее муж, художник Новодеев.
«Что же теперь мне осталось? Влачить существование?» – горько думала Татьяна Викторовна.
Существование ее и раньше делилось и далее, наверно, будет делиться на две не связанные между собой половины: работа и дом. В довольно важном учреждении она печатала довольно важные бумаги, но душа оставалась равнодушной. Там ее могут заменить сто – двести машинисток. Дома никто не заменит. Дома она должна растить сына. Скажете, растить сына – не государственное дело? Кто важнее государству: машинистка Новодеева или мать Татьяна Викторовна Новодеева?
«А! Кому до меня дело? Мне, прежде всего мне, важно растить сына! Ему важно, чтобы я, его мать, была на свете. Антон, я тоскую…»
Подходила сестра с градусником.
– Как самочувствие?
– Прекрасно.
Татьяна Викторовна скрывала от врачей, сестер, ото всех убийственную подавленность духа.
Начнут еще лечить от какой-нибудь нервной или душевной болезни. Нет у нее душевной болезни! Она просто несчастна.
Татьяна Викторовна не знала, что пока отец Антона был жив, хотя она и ворчала, и хандрила, и жаловалась, рядом была опора. Теперь опоры нет.
Ее мучали страхи. Сумрачная фантазия рисовала картины – одна ужаснее другой. То представится: в дом проникает грабитель и убивает Антона. То пьяный шофер сбивает его на дороге. Или он заболел ангиной, температура 40°, а некому согреть чаю. А что он ест? Он потерял деньги, не на что купить хлеба. Он забыл выключить газ. Ядовитая отрава облаком выползает из кухни, растекается по комнате, а мальчик с полуоткрытым ртом разметался на узенькой тахте – это не сон, глазам не открыться.
Страхи, страхи…
А кто та девочка, которую он не назвал? Наверное, хитренькая, лживая, жадная. Они, нынешние, все такие. Им нужны кавалеры, преимущественно с машинами и отдельными квартирами. «Антон, ты в нее влюблен, а она хвастается подружкам: отбоя нет, столько за мной мальчишек гоняется! Твое сердце нежно замирает, а ты ей нужен для счета: „За мной столько мальчишек гоняется“. Моя душа изныла о тебе, Антон! Ты мой единственный сын, я живу для тебя».
В полубреду-полуяви Татьяна Викторовна не помнила, как закончились утренние процедуры, прошел завтрак и явился с обходом врач, тот веснушчатый оптимистичный молодой человек, который главным лечащим средством против всех болезней полагал бодрое состояние духа.
– Не киснете?
– Напротив. Полна энергии.
– Ну и хорошо, я бы сказал, отлично!
– Доктор, выпишите меня домой.
– Скоро. Еще два небольших обследования. Вы заметили сегодняшнее ясное осеннее небо? Солнца не видно за крышами, но можно представить, как оно поднялось на востоке. Утро, солнце, жизнь. Так?
Он оставил палату, но через несколько минут возвратился. Быстрым, каким-то подчеркнуто энергичным шагом приблизился к постели Татьяны Викторовны, сел.
– Скоро мы вас выпишем. Запомните: надо бороться с горем. Нельзя опускаться. Следите за своей одеждой, прической, квартирой. Не избегайте развлечений. И боже вас сохрани, в припадке тоски обратиться к рюмке – извините, нам известны такие случаи, неизбежно ведущие к гибели. У вас чудный парень.
– Откуда вы знаете?
– У него на лице написано – чудный.
– Если бы все доктора были такие, как вы, – сказала Татьяна Викторовна.
Он вспыхнул, веснушки его загорелись.
– Мой идеал – Чехов, – сказал он. – Но до идеала идти и идти.
– А вы и идите, – улыбнулась Татьяна Викторовна.
26
Это утро, зарю которого Татьяна Викторовна не увидела из больничной палаты, Яков Ефимович встречал в колхозе «Отрадное». Зари и там не было. Было странное небо, все как бы затянутое голубовато-сизым занавесом, и на восточной стороне, невысоко над горизонтом, висел небольшой темно-багровый шар солнца. Яков Ефимович дожидался на центральной усадьбе попутного грузовика, которым намерен был добраться до станции, и глядел на солнце.
Такого солнца он не помнил, не видывал. Небольшой вишнево-красный шар, без лучей, – знамение чего-то таинственного.
Несколько женщин, как и Яков Ефимович, дожидались грузовика, чтобы везти на рынок огурцы, укроп, репу, разные овощи с личных огородов.
– Бабоньки, гляньте, солнце-то кровью налилось, видать, беду кажет, – говорила одна.
– Не к войне ли, спаси бог, или болезни худой, – вторили ей.
– Бабоньки! Хозяин бежит. А грузовика нет. Неужто в грузовике отказал?
Хозяин, то есть председатель колхоза Михаил Никанорович Дружинин, действительно почти бежал, во всяком случае, поспешно шагал, в распахнутой замшевой куртке и сдвинутой на ухо соломенной шляпе.
– Яков Ефимович! – издалека закричал он. – Уморил ты меня. По хозяйству сотня задач, а я за тобой гоняюсь. Доброе утро, товарищи женщины. Заказан грузовик. Сейчас подойдет. Езжайте, торгуйте – ваш труд, ваше право.
Он подхватил Якова Ефимовича под руку и повел с центральной усадьбы по асфальтированному шоссе на проезжую дорогу к станции.
– Грузовик нагонит, тогда сядете, эй, товарищи женщины! – крикнул он. – Художнику место рядом с водителем забронировано. Он у нас гость почетный и до крайности нужный.
– Почетному да нужному гостю свою бы «Волгу» подали, – крикнула задорная какая-то молодайка.
– На своей «Волге» к большому начальству нынче ехать нужда, – отпарировал председатель.
За короткое время, которое Яков Ефимович провел в Отрадном, они сдружились. Каждый ценил в другом то, что ему самому недоступно.
Яков Ефимович дивился масштабам, размаху, успехам колхоза. Возможно, были недостатки в колхозе. Наверняка были, но Яков Ефимович их не заметил и заметить не мог, потому что колхозную жизнь представлял слишком поверхностно. Председатель же по-детски восхищался мастерством и талантом художников, тоже мало их понимая.
Они вспоминали Новодеева.
– Картинная галерея будет у нас, – говорил председатель. – Картинная галерея имени художника Новодеева. Жалко, эх, жалко, без времени ушел человек! Жить бы, людей своим творчеством тешить. Чистый был человек, некорыстный. А позволят нам его имя присвоить нашей картинной галерее? У нас любят героям посвящать. А чем он не герой? Он герой творчества. Добился своего Новодеев, нам картинную галерею подсказал, его имя и дадим. Мы богаты, походи по домам: телевизоры, гарнитуры, холодильники, полный достаток. Производственный план выполняем. В миллионеры поднялись. А не хватает чего-то. Красоты душа просит.
– Вот она, красота, – повел рукой Яков Ефимович.
Они миновали центральную усадьбу. По ту и другую сторону дороги зелеными коврами раскинулись озимые поля. За полями, радуя глаз, манил многоцветный пестрый лес. Странное солнце ушло. Сизое облако плотным покровом затянуло его. Наступал тихий, нежаркий, нешумный день осени.
– Без этой красоты жить невозможно, – ответил председатель. – А нам и другое давай. Одолела меня, товарищ художник, мечта. Новодеев зажег. К зиме немного поутихнут полевые задания, поделюсь с народом. Учителей расшевелю, комсомольцев. На ваш энтузиазм, товарищ художник, питаем надежды.
– И я мобилизую друзей. У нас ребята горячие, – ответил Яков Ефимович.
Он был доволен и счастлив, напав на след Новодеева. Все его радовало: и что богатый колхоз, и живописная местность, и что председатель умеет мечтать.
В Москве шефская комиссия поддержит идею картинной галереи. Могут возникнуть и сложности, Яков Ефимович их не страшился. Председатель – поддержка такая могучая, что никакие красовицкие не страшны.
– Что касается формы, договариваться с вашим верховным командованием будем совместно, – подтвердил председатель.
Грузовик, с кузовом, полным колхозниц, гуднул тенорком, догоняя.
– Товарищ гость, занимайте гостевое почетное место! – молодо крикнули Якову Ефимовичу.
– До встречи, – простился он с председателем.
– До скорой, – ответил тот.
Грузовик поехал на станцию.
27
Экскурсия была назначена на два часа дня. После обеда группу освободили от уроков, Лидия Егоровна сопровождала экскурсантов. Мастер, одновременно воспитатель, с утра до конца занятий наблюдает за поведением ребят.
Наверное, не во всех ПТУ, не все производственные мастера так ревностно несут свои воспитательские обязанности, но что касается Лидии Егоровны, она отдавала делу все время, а главное – сердце. Она высоко ценила свое преподавание в производственной мастерской, где каждый раз учила ребят все более и более сложным приемам портновского мастерства, в свободные же от производственных уроков дни перебиралась в основной учебный корпус и глаз не спускала с воспитанников. Пробирала за нарушения, прогул, невыученный урок, но необидно, добро. А нарушителю отчего-то становилось неловко; нарушитель, пряча глаза, лепетал что-то в свое оправдание, обещал, что такого больше не повторится, а Лидия Егоровна покачивала головой, верила, и обманывать ее не хотелось.
У этой миловидной светленькой женщины было призвание педагога, что, если говорить о настоящем педагоге, равнозначно доброму сердцу.
Антона Лидия Егоровна привечала с особым вниманием. Новенький, сирота, одинокий. Но она не показывала жалости к нему, не сюсюкала и вроде бы ничем не выделяла.
Итак, они приехали на Кузнецкий мост в Выставочный зал Дома художника. Здесь уже собралось порядочно публики. Петеушникам оставили первый ряд, конечно, благодаря усиленным хлопотам Семена Борисовича. Расселись. Антон между Лидией Егоровной и шахматистом-третьеразрядником, который опять толкнул его в бок, показывая свою игрушечную шахматную доску, но Антон отказался от партии. Сейчас его интриговало другое. Сейчас он увидит и услышит знаменитого московского модельера, который откроет ему вершины портновского искусства.
На сцене рояль. На рояле в стеклянной, под хрусталь, вазе букет лиловых хризантем. Пианист открыл крышку рояля, заиграл что-то тихое, похожее на шорохи осеннего леса, и вдруг бурный каскад ликующих звуков взорвал меланхолическую тишину, и запела тонкая нежная свирель.
– Красота – это природа, во всякое время, живопись, музыка, поэзия. И наша одежда. Эстетические потребности всегда были у человека и все дальше растут. Укажите на девушку, которая осталась бы равнодушной к красивому платью. Мы хотим быть красивыми, но вовсе не значит, что мы несерьезны, пусты, бездумны. Напротив. Когда девушка красиво одета, обнаруживая тем эстетический вкус, она и дом свой захочет красиво оборудовать, и свое рабочее место в учреждении или на заводе. Разве красивый костюм мешает вам мыслить, изобретать? Напротив, он поднимает ваше настроение, творческий тонус. Красиво одетый человек редко груб и невежлив, и душевно он невольно становится тоньше. Помните Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей?»
Так говорил незаметно сменивший на сцене пианиста тот самый знаменитый модельер, молодой, изящный, свободно рассуждающий перед переполненным залом.
– Слушайте, – шепнула ребятам Лидия Егоровна.
– Человечество развивается, цивилизация растет, – говорил модельер. – Не будем сейчас обсуждать пороки человечества, будем говорить о прогрессе. Человек всегда жаждал красоты и, заметьте, как много и талантливо создавал ее и создает. Вы въезжаете в новый дом, вам хочется украсить жилище удобными и уютными вещами. Кем-то сделаны вещи, чьими-то мастеровитыми руками. Вы идете в гости, как приятно нести в подарок букет душистых цветов, кем-то выращенных и ухоженных. Вы покупаете книгу и, еще не прочитав, любуетесь ее праздничной обложкой и рисунками. Вам не хочется пить кофе из неуклюжей, грубой чашки, а в красивой чашечке и кофе-то вкуснее. Вот и поймите, какую большую роль в человеческом быте, каждодневной жизни играют люди самых разных профессий и, в первую очередь, портной. У нас важная профессия, мастера ее приносят людям много пользы и радости.
Так говорил модельер, и Лидия Егоровна от удовольствия и симпатии к молодому ученому специалисту разволновалась, раскраснелась и, обмахиваясь платочком, зорко следила за учениками: неужели равнодушны?
Нет, кажется, не равнодушны, им интересно.
Затем началась демонстрация моделей. Появлялись на сцене длинноногие, тоненькие, сказочно-праздничные, нарядные феи и похожие на принцев парни в элегантно-простых костюмах.
– Видите, видите? – чуть слышно говорила Лидия Егоровна. – Чего стоит эта скромная элегантность, каким трудом ее добивается мастер! И вот кажется, этот изящный, достойный на вид парень не нахамит, не вступит в драку.
– Костюм пожалеет, – шепнул шахматист-третьеразрядник.
– В таком костюме не захочешь свою честь замарать.
– А! И в модных костюмах хулиганы бывают, – раздался чей-то меланхолический возглас.
– Ребята! Хочется во всем быть красивыми, как призывал Чехов, – настаивала восторженная Лидия Егоровна.
Верно Семен Борисович когда-то сказал: скучных работ не бывает, бывают скучные люди… Можно и картину или книгу писать буднично, зевая, поглядывая на часы, исполняя обязательный привычный урок.
Можно, любя бытие, огребать опавшие листья в саду, потом зажечь костер и глядеть, как бегут и пляшут огненные струи, и думать. О чем? Когда папа был жив и когда они снимали на лето под Москвой в деревне избенку, папа любил жечь костры. Небольшие костерики. Они усаживались вдвоем на пеньках.
– Каждому человеку, – говорил папа, – хочется сделать какое-то дорогое дело, отдать ему душу. Не знаю, удастся ли мне…
– Ужинать! – звала мама.
Они шли в избу, садились за некрашеный стол. Если мама не очень устала и была не в дурном настроении, говорила шутливо:
– Два танкиста, два веселых друга… Не столь веселых, сколько мечтательных. За мечтами пропустите жизнь.
– Решил всерьез заняться рисованием, – сказал Антон Лидии Егоровне после встречи с модельером.
– А как же! А как же! – сочувственно закивала она. – Тебе сам бог велел рисовать, отец-то художником был. Наше дело, начиная с первых брючишек, которые скоро я вам задам шить, – самое настоящее художество. Воображать надо и точность в руке иметь. Я в тебя верю, Антон.
28
«Да, буду рисовать, и как можно больше, – думал Антон, вернувшись домой. – Папа все же не говорил, что я совсем без способностей. Но я буду рисовать и конструировать костюмы не для фей и принцев, каких нам сегодня показывали, уж очень они нарядны, эффектны, нет, я буду изобретать одежды не для приемов и показов, а для обыкновенных людей, чтобы на улицах и на работе, в городе, деревне всегда, каждый день было красиво и ярко. Позвоню Якову Ефимовичу посоветоваться насчет рисования».
– Яков Ефимович не вернулся из командировки, – ответили в телефонную трубку.
…Неуютно, неопрятно дома. Антон не заметил, как за несколько дней дом превратился в захламленную берлогу.
Как всегда, ему хотелось есть, и он принялся чистить картофелины, чтобы поджарить на подсолнечном масле, но голова его была занята не запущенностью дома, не предстоящим обедом, как ни подводило от голода живот, а тем, что сегодня, может быть, выпишут маму и наконец он откроет ей свои перемены. В том, что он сегодня услышал и увидел, что-то его зацепило. Жизнь должна быть красивой, не для избранных, а для всех, и какие-то неясные мысли о простоте, изяществе простоты и в то же время яркости обычных одежд обычных людей бродили в его голове. И что-то хотелось ему искать, находить, а кроме того, ведь история костюма – наука не очень изученная и близко связана с искусством художника. Что сказал бы папа? Неужели согласился бы с насмешливыми рассуждениями лондонской Асиной мамы? Как жаль, Ася, что мы с тобой расстались навсегда!
И именно в эту секунду в прихожей раздался звонок, и она пришла. Было дождливо, скверно на улице, моросил мелкий дождь, вперемежку со снегом, золотая береза отряхнула все до последнего листа, на бульварах голо, уныло.
Ася сбросила с головы капюшон, скинула пальто.
– Обед маме, – сказала она, ставя на стол судки, – суп, второе, третье. Ты понравился тете Капе и бабушке, поэтому тут двойная порция. Кормись, голодный волк.
– Вот уж не думал, что придешь, – смущенно бормотнул он.
– Боюсь, ты не совсем положительный тип, – ответила она. – Если б был вполне положительным типом, знал бы, что приду. Нельзя же оставлять твою маму без усиленного диетического питания.
Зазвонил телефон.
«Наверное, мама»! – кинулся Антон к телефону.
– Аркадий Михайлович!
Звонил доктор, тот веснушчатый, приветливый доктор, который считал важнейшим лекарством внушать пациентам оптимизм.
– Антон, не тревожься. Не паникуй. Да, собирались выписывать. Но… ничего не случилось, но выписывать маму из-под врачебного наблюдения пока рано. Надо понаблюдать. Чудак, говорят тебе, не паникуй. Скажу маме, что ты отнесся спокойно. Передача? Принеси, разрешаю. Но будь мужчиной и взрослым, Антон. Терпение и выдержка, понял?
– Что? – спросила Ася.
– Маму обещали выписать и не выписывают. Не плохое ли что?
– Если бы плохое, тебя сразу бы вызвали, – возразила Ася. – Обедай.
Он без аппетита стал есть. Она, искоса бросая на него молчаливые взгляды, прибирала комнату, стирала с полок пыль, вешала в шкаф брошенные мамины платья и халат.
Снова раздался звонок в прихожей.
– Тебя не назовешь одиноким. Покоя нет от друзей, – сказала Ася.
Колька Шибанов завопил с порога:
– Слу-у-шайте! Эко-о-логия в наше время ге-е-неральная задача. На-а-до спа-а-сать Зе-емлю, и я опре-е-делил себя о-о-кончательно.
– Как ты себя определил, поговорим после, – строго заметила Ася, – сейчас складываем капиталы. У меня рубль. У тебя хоть полрублишка найдется?
У Кольки полрублишка нашлось.
– Антон, ты освобожден от налога, – командовала Ася. – Колька, катись на рынок, торгуйся зверски и выторгуй самый прекрасный, какой только можно, букет. Отнесем в больницу.
– У-ура! Смываюсь на рынок. – Он исчез.
– Хороший человек, – такими словами проводил Кольку Антон.
– Не на все сто, – возразила Ася, – ворвался – и ни о маме твоей не спросил, ни о тебе. Всё океаны да экология в голове.
– Ты придира, Ася.
– Когда как. Хватит философствовать. Скорее кончай обедать и понесем передачу в больницу.
Антон поел что-то вкусное, что редко приходилось ему в последнее время едать.
– Спасибо тете Капе. Без женщины жизнь невозможна.
– Что верно, то верно, – согласилась Ася. – Однако не одними котлетами жив человек. Ты заинтриговал меня сказками братьев Гримм. Дай взглянуть.
Она взяла книжку и довольно долго читала «Храброго портняжку».
Антон вымыл после обеда посуду, а она все читала, и он думал, вычитает ли она в сказке себе приговор и что из этого получится дальше.
– Скверно! – оставляя книжку, сказала она. – Противный портняжка, не уважаю.
– За что? – не понял он.
– Если ты не понял, значит, совсем не такой чуткий ты человек, не такой тонкий и душевный, как мне вообразилось. Неужели ты другой? – допрашивала Ася, глядя на него не мигая, уронив между колен руки, хмуря брови. – Неужели надо объяснять? Храбрый портняжка, отважный, самостоятельный, всевозможными хитростями добивается полкоролевства и королевны. Она, узнав, что он не знатного рода, а бывший портняжка, гонит его, а он опять же хитростью и ловкостью добивается остаться при ней. Не из любви, а из-за королевства. Неужели не стыдно? А? Не стыдно? Ты не понял, что стыдно?
Он молчал, пораженный. Он не так прочел сказку. Они совсем по-разному ее прочитали. Он осуждал королевну за ее королевское чванство. Но на то она и королевна!
– Конечно, она не полюбила его, – продолжала Ася. – А он? Потерял достоинство, стыд, честь, лгал, унижался. Зачем? Чтобы владеть королевством. Я выгнала бы его не за то, что он портняжка. Выгнала бы за бессовестность. Разочаровалась в сказках братьев Гримм, – заключила она.
Антон понуро стоял посреди комнаты с веником в руке, собираясь хоть немного подмести пол. Стыдно ему: не понял того, что так ясно увидела она.
– Я тебя уважаю за то, что тогда от нас ушел, – сказала Ася. – Если бы тогда не ушел и начал вилять перед мамой, я не стала бы с тобой дружить и… любить.
– Лю-бить? – повторил он, заикаясь, как Колька.
– Испугался? – засмеялась она. – Ах, сколько в тебе недостатков, Антон!
– А свою маму ты любишь? – спросил Антон по привычке прятаться от трудных ситуаций.
– Конечно! Но не так, как ты свою. Мы разные люди. Вот, например, я думала, думала и надумала: не хочу быть гидом-переводчицей. Скучно что-то.
– Кем же ты будешь?
– То-то и беда, что не знаю. Просто не знаю, – разводя руками, призналась она.
– Может быть, найдешь, в конце концов, какое-нибудь призвание?
– Не знаю. Мама расстроена, а дед верит, что-то подвернется. Дед – оптимист.
– Замечательный твой дед! – вырвалось у Антона.
– Бабушка еще лучше. Он командовал ротой, бабушка вынесла его с поля боя, почти убитого, волокла на шинели. Бомбы рвутся, со всех сторон артиллерийский огонь, гибель, а она все тянет и тянет шинель, а он без памяти на шинели, почти не живой. Антон, я не терплю ребят, у которых на уме только гитары, да джинсы, да жвачки резиновые… Я не современная, экспонат прошлого века.
Антон кинул веник и в порыве, почти в экстазе, снял со стены папину самую дорогую картину, где над цветущим лугом летит похожее на птицу белое облако, протянул Асе.
– На. Это последнее папино. Наверное, он мне ее завещал. Наверное, завещал. Дарю тебе.
Она подержала картину, грустно вгляделась и вернула.
– Нельзя дарить папину память.
Антон постоял в растерянности и повесил картину на прежнее место.
– Ты права. Я учусь рисовать. Первую лучшую картину подарю тебе.
– Нет. Первую маме.
– И тут ты права. Какой же я идиот! Видно, я плохой человек, а ты…
– Ладно, там разберемся, – улыбнулась она. – Бери судки, выйдем Кольке навстречу, понесем передачу в больницу.
