Текст книги "Всего несколько дней"

Автор книги: Мария Прилежаева

8

Неторопливо снял пальто, аккуратно повесил на плечики, шляпу положил на столик перед зеркалом, пригладил гребенкой волосы. Антон зорко наблюдал, как он обстоятельно все это делает. Зачем он пришел?

– Не скучаешь? – глянув на Асю, сказал ему Красовицкий. – То есть, я хочу сказать, товарищи навещают, молодцы! Мне в подъезде сообщили про маму, – вздохнул он. – Характер у твоей мамы порывистый. Про отца-то нипочем не угадал бы, что свалится, – тихий, мирный был человек, а мама – кипяток. Надеюсь, случай не очень тяжелый.

– Не знаю.

– А ты бука, Антон. Ну здравствуй, здравствуй, бука. Главное, не хандрить. Здравствуйте, девушка. Спасибо, что заботитесь о товарище.

– Если больше никто не заботится…

– Почему никто? Товарищи сочувствуют, потрясены. Уж очень нежданно, молодой, весь в надеждах. Мне поручили… Нужны некоторые сведения.

– Пришли за сведениями или заботиться? – дерзко кинула Ася.

– Ах, колючка! Откуда вы такие колючки? Вот и мой таким же растет бирюком.

Он подошел к картине, где в глубокой синеве неба плыло печальное облако-птица, и принялся сосредоточенно рассматривать.

– Вы картину зарезали, – сказал Антон.

– Никто ее не зарезал. Мне не близка художественная манера твоего отца, Антон, но я говорил и говорю, что картина профессионально вполне грамотна.

– Грамотна! – удивленно воскликнула Ася. – Она прекрасна! Вы глядите на нее и вам хочется лететь, быть хорошим, делать добро, что-то необыкновенное сделать…

– Вот это плата за труд художника. Великолепная плата! Ах, Виталий, рано ты ушел, – горестно качнул головой Красовицкий.

Сел на стул, поставил у ног на пол портфель, положил на колени ладони. Руки у него большие и волосатые. А лоб высокий, профессорский.

– Дружок мой Антон, судьба твоя сложилась несладко.

– Не жалейте, – хмуро буркнул Антон. Он боялся жалости, боялся заплакать.

Красовицкий не понял.

– Избегаете чувств, обойдемся без чувств, – холодно произнес он. И после паузы, смягчившись, совсем иным тоном, ласково: – Я решил еще раз тщательно проанализировать последнее произведение Виталия Андреевича. Впрочем, мне оно уже ясно. У меня к тебе просьба, Антон. Я собираю картины и этюды товарищей, удачные или неудачные, но чем-то отличные ото всех. Иногда встретишь бред… Но беру. Коллекционирую странности. Хе-хе. Стопроцентный реалист, стопроцентно «правильный», как некоторые критиканы язвительно меня именуют, и вдруг гоняюсь за странностями… для домашней коллекции, разумеется. Удивлен?

– Значит, для выставок, где картины показывают людям – одно, а для себя – другое?

– Я объяснил же, Антон: коллекционирую необычное. За подарок отблагодарю, разумеется.

Антон молчал.

– Да, вот что еще, – продолжал Красовицкий. – У отца был заказ на оформление книги и даже аванс. Небольшой, но все же деньги. Ты не видел эскизы?

– Нет.

– Я предполагаю, чтобы долг над вами не висел и, прежде всего, в память Виталия, может быть, исполнить его заказ. В память друга. Надо посмотреть эскизы, что-то, наверное, Виталий Андреевич оставил. Заказ давний, нужно взглянуть, что там у него, может, удастся использовать. И еще, Антон, такая, брат, незадача. Виталий Андреевич просил командировку…

– Ну? – похолодел Антон.

– Видишь ли, в одной Москве до четырех тысяч художников – пейзажисты, плакатисты, оформители, графики. Невозможно сразу всех удовлетворить. Приходится соблюдать очередности. Так вот, ему отказали. Никто не знает, куда он и ездил. Сам уехал, от себя.

«Ему отказали, – в ужасе думал Антон. – Сам уехал? И нам с мамой ничего не сказал, не признался. Что же ты, папа, милый наш, необыкновенный мой папа, несчастливый мой папа!»

Но Антон, конечно, молчал, только жилка больно вздрагивала возле губ и сердце колотилось не в груди, а в висках.

– Так не скажешь ли ты, голубчик Антон, куда он ездил, что там писал? Некоторые товарищи считают, он заслуживал большего внимания. Надо было ему при жизни больше помочь. Что поделаешь… в жизни, даже в нашем обществе, случаются и равнодушие, и ошибки. Я выполняю общественное поручение, Антон, как и тогда на похоронах. И, конечно, долг товарищества. Никто не знает, куда ездил отец, покажи, что он привез оттуда, кроме «Птицы над лугом».

Антон молчал. Он не знал, куда ездил отец. Мама разорвала письмо. В памяти осталось название «Отрадное». Где оно? А зачем Красовицкому знать? Зачем ему поручили узнавать? Или их мучает совесть? Скажите художнику: «Серо, неидейно, посредственно», – и у него упадет кисть из руки. И не будет цветущего луга и белой птицы. А тупорылое чудовище, которое режет разноцветные травы, – это те злые… И Красовицкий с ними.

– Мне официально поручено узнать, где твой отец был летом… Где его этюды? – настаивал Красовицкий.

– Не знаю.

– Где хранятся его… что он там… вообще сочинял?

– Не знаю.

– Ты мне не доверяешь, Антон, – огорченно и вкрадчиво произнес Красовицкий.

– Не очень, – ответил Антон.

– Думаю, что ты на этом проигрываешь, – сказал Красовицкий. Поднялся. Кивнул на картину: – Не подаришь?

– Нет.

– Проигрываешь, – повторил Красовицкий.

В передней, надев пальто, задержался.

– Я член комиссии по наследству художника Новодеева, а в его доме меня принимают, как злоумышленника, хэ-гм! До свидания.

Он ушел.

– Знаешь, – сказала Ася, – почему-то и я не очень ему доверяю.

– Значит, папина картина хороша, если он так ее добивается. Обидно за папу, – негромко проговорил Антон.

– Картина такая, что правда хочется куда-то лететь, – ответила Ася.

– Иди, что покажу, – подозвал Антон Асю к окну.

Тонкая осенняя березка золотым светом горела за окном во дворе.

– В память папы. Мама так назвала: горит в память нашего папы золотая свеча.

9

Каждое утро прежде всего звонок в больницу. Не ранним утром, потому что надо подождать, когда кончится врачебный обход, будут назначены процедуры и так далее, и тогда уже удастся вызвать того доктора, в туго накрахмаленном халате, худощавого, с веснушчатым приветливым лицом, который дежурил у мамы в первую ночь, а потом оказался ее лечащим врачом.

– Антон Новодеев? Привет! Антон, пляши. Впрочем, из суеверия плясать погодим, но представь, произошла чудесная ошибка. Что? Не бывает чудесных ошибок? Редко, но случается. У мамы нет инфаркта. Как наихудшее можно предположить предынфарктное состояние, но и это почти исключено. Немного пошалило сердце, причины были. Вообще-то надо остерегаться, и мы какое-то время подержим ее в больнице. Раз уж попала, исследуем по всем пунктам, насквозь. А дальше твоя мама вернется домой, и ты будешь ее беречь, а сегодня в четыре можешь навестить. Принеси немного фруктов, а главное, чтобы явился в отличном настроении. Привет!

Так сказал оптимистичный, полный молодой энергии доктор, любивший радовать своих пациентов и их родственников, уверенный в том, что положительные эмоции излечивают вернее прославленных лекарственных средств.

«В четыре можешь навестить». Счастье! Но как долго, как долго! Бесконечно тянется время, не движется минутная стрелка. Антон ничем не мог себя занять. Гри-Гри прав, что презирает бездельников. Слоняться по комнате, взять книгу, бросить, ничего на ум не идет, открыть школьный дневник, где задания не записаны – ведь ты не школьник теперь…

Любил ли он школу? Во всяком случае, тогда день заполнен был делом, обязанностями, встречами, а сейчас – ничего.

Он отправился бы болтаться по улицам, как-нибудь убивать время до назначенных доктором четырех часов, но условились, что Ася позвонит. Вот ее-то звонка он и ждал, томясь один в квартире. Как хорошо ему совсем недавно жилось! А он и не замечал. Напротив, огорчался из-за всяких пустяков и даже смел хныкать, что у него нет джинсов, как у Гоги Петрякова, темно-синих, немного потертых (тем моднее), простроченных по швам и карманам, с блестящими пуговицами и коричневой кожаной нашлепкой сзади, где изображалась зеленая машина и эффектная надпись красными буквами гласила: «АТО». Джинсы были его несбыточной вожделенной мечтой.

Наконец Ася позвонила. Он кинулся к телефону в передней, свалив по дороге стул, к счастью ничего не разбив.

– Почему так долго?

– Точно, как условились, после уроков в два.

– Слушай, Ася, что произошло! Вообразить не можешь. Звоню, значит, в больницу, а там…

Короче говоря, Антон назначил встречу после больницы на Зубовской площади, тогда он все ей расскажет, и, услышав ответ: «Конечно, приду», – облегченно вздохнул, поел наспех вчерашней холодной картошки и пошагал в больницу на Пироговской улице.

– Антошка! Антончик! Сынок!

Мама лежала с распущенными волосами, с встревоженным, бледным лицом.

– Мамочка! Милая!

Он нагнулся и несколько раз поцеловал ее руку.

Вот что делает любовь и страх за любимого, страх потерять! Такого закоренелого эгоиста, как Антон Новодеев, любовь и страх превратили в нежнейшего, мучительно страдающего сына, который бесконечно целовал матери руку:

– Мамочка! Мамочка!

Она не верила ушам. Отец Антона, не очень щедрый на ласку, в хорошие минуты называл ее, как мосье Трике: «Тати-а-на!» Что же касается Антона, у него всегда тысячи своих забот, проектов, планов и прочего до мамы ли?

– Как живешь, Антончик?

– Мамочка, хорошо. То есть, конечно, ничего хорошего. Но ничего живу, хорошо.

– Как в школе?

– И в школе порядок.

Он отвечал на ее неспокойные вопросы и глядел ей прямо в глаза. Можно, оказывается, бессовестно лгать и глядеть прямо в глаза. Да еще как правдиво глядеть!

На что только не способна любовь! Подвиги, самопожертвование, смерть за любимого… Но не будем оправдывать вранье Антона, хотя как бы выбрались вы из критического положения, в каком он очутился? Признаться в том, что произошло? А если у мамы от огорчения будет инфаркт? Итак, он правдиво глядел ей в глаза и плел разные небылицы про школьную жизнь, и что по литературе пятерка, по математике тоже и так далее.

– Антоша, деньги, двадцать пять рублей, в шкафу, под бельем. А когда истратишь, обратись к Якову Ефимовичу. Неужели никто не зашел навестить?

– Что ты, мама! Заходили, конечно.

Тут опять пришлось фантазировать. О Красовицком Антон умолчал. В его приходе было что-то неясное, какая-то скрытая цель. Почему он при жизни папы не поддержал картину? А теперь пришел.

– Мамочка, я буду каждый день отчеркивать в календаре, ждать, когда ты вернешься.

– Будь умным, Антон, помни, ты у меня один, – ответила мама. – Постой! – окликнула, когда он поднялся. – Сядь, нагнись.

Они говорили полушепотом, неслышно для соседки по койке, старушки, которую пришел навестить ее старик, и те так же потаенно шептались. Теперь Антон совсем низко склонился над мамой, ее истомленным лицом.

– Я не усмотрела за ним, – торопливо, чуть слышно говорила она, – теперь вспоминаю каждую мелочь, да поздно. Он приехал оттуда больным, исхудалым. А я? Раз прихожу с работы, лежит. «Что ты все лежишь? – говорю. – Другие хлопочут, действуют. И ты бы действовал!» «Э-э! – протянул он жалостно, теперь только поняла, как безнадежно он это сказал. – Красовицкий в колесо палки ставит». «Да почему? Почему?» «Ревность. Зависть, – отвечает, и в глазах огонек гордый сверкнул, непривычный для нашего папы. Да тут же и погас. – Еще в обиде он на меня, мстит», – сказал папа. «Неужели такой уж сильный? – спрашиваю. – Не бог знает, какое начальство, член бюро какого-то, эка важность! Не гений». «Гении не мстят, – говорит папа. – Активно воинствующая посредственность. У них свои методы: вытеснять, нашептывать, создавать атмосферу, всеми способами не пущать, не пущать! Так они властвуют. Пойду, однако, о птице своей узнавать». Пошел. Гляжу в окно, бредет наш папа, не умеет он за себя бороться, всю жизнь не умел.

– Князь Мышкин, – сказал Антон.

– Не знаю, Мышкин или нет. Знаю, я виновата. Проглядела его болезнь. Вовремя бы схватиться, может, и жил бы. Навсегда мне казнь.

– Мамочка, мамочка!

10

Ася ждала в условленном месте.

– Плохо? – спросила, вглядевшись в поникшее, со следами слез лицо Антона.

– Нет, ничего.

– Почему же ты такой?

– Так ведь не на празднике был, – почти грубо ответил он.

Она вздохнула.

Антон мгновенно почувствовал раскаяние. Странная девчонка! Другая дернула бы плечиками и потопала прочь: ему сочувствуют, а он, грубиян, нос воротит. Но в том-то и суть, что она не «другая», она Ася.

– Не знаю прямо, что и придумать? Что делать? – виновато говорил Антон.

Ася ласково погладила рукав его куртки, добежала пальцами до ладони.

– Выход один – завтра же в школу. А если мама узнает, что будет, ты представляешь?

– Несчастье! – простонал Антон. – Проклятый Гри-Гри!

Они миновали Девичье поле и шли Кропоткинской улицей.

– Ты Кропоткинскую улицу любишь? – оживился Антон.

– Какой-то ты чудак. Не угадаешь, куда повернешь, – улыбнулась Ася.

– Повернул потому, что отец обожал Кропоткинскую. Вообще папа больше всех городов любил Москву. Он в Москве со студенческих лет. А Кропоткинскую обожал. Близко от дома. И вообще… Мы гуляли вечером с ним, он каждый дом мне показывал. Всюду история. Тебя интересует история? Например…

Они остановились у ворот сквозной ограды, за которой раскинулся неглубокий парадный двор, замыкаясь желтым зданием с белыми колоннами, на которые как бы опирался мезонин с арочным окном – там верхняя светелка. В светелке, может быть, и писались стихи:

 
Листок иссохший, одинокий,
Пролетный гость степи широкой,
Куда твой путь, голубчик мой? —
«Как знать мне! Налетали тучи,
И дуб родимый, дуб могучий
Сломили вихрем и грозой.
С тех пор, игралище Борея,
Не сетуя и не робея,
Ношусь я, странник кочевой,
Из края в край земли чужой;
Несусь, куда несет суровый,
Всему неизбежимый рок,
Куда летит и лист лавровый
И легкий розовый листок!»
 

Отчего отец прочитал именно это, переведенное с французского стихотворение, когда однажды привез Антона сюда, к дому, где в прошлом веке жил знаменитый поэт-партизан? Именно это, элегическое, а не типично давыдовское, как толковала школьная учительница.

 
Я каюсь! Я гусар давно, всегда гусар.
И с проседью усов – все раб младой привычки:
Люблю разгульный шум умов, речей пожар
И громогласные шампанского оттычки.
 

Отец много рассказывал о Давыдове, его пылкой и поэтичной, его отважной натуре: как по первому зову он скачет сражаться за Родину, а в передышки между схватками пишет стихи, как собирает партизанские отряды против наполеоновских войск.

Начинались все эти интересные Антону рассказы, когда они приходили постоять напротив скромного и удивительно благородного дома Дениса Давыдова.

– Твой отец увлекался Денисом Давыдовым?

– Отец много знал и многим увлекался. Вот, например…

За разговором они незаметно прошагали всю Кропоткинскую, и Антон с видом бывалого человека привел Асю к белокаменному, резко отличному от всех ближних особняков, старинному зданию.

…Стоял на Кропоткинской улице каменный жилой дом, похожий на утюг. Скучный, невзрачный.

– Снести, – решила комиссия по благоустройству.

А реставрационная архитектурная мастерская решила другое. Как? Вопреки постановлению начальства? Да, на свой страх и риск несколько энтузиастов из реставрационной мастерской взялись доказать, что под невзрачным, портившим пейзаж Кропоткинской улицы домом кроется памятник древней архитектуры, может быть произведение искусства. Толстые стены, кривые переходы, аномалия планировки – все говорило о древности здания. Надо вскрыть кирпичную кладку. Кирпич и кладка расскажут о возрасте.

Между тем, вопреки заявлениям, просьбам, хлопотам ценителей старины, дом уже обнесли забором для сноса. Каждую ночь могут нагрянуть бульдозеры. Реставраторы стоят на своем: будем вскрывать кладку. А стены, как броней, закрыты толстым слоем штукатурки. Ее надо отбить. Трудно. Нужна помощь. К кому обратиться? Молодые архитекторы придумали. Молодость на выдумки хитра.

Написаны призывы, без всяких официальных форм, без формальностей. Шариковой ручкой на обыкновенной бумаге: «Товарищи студенты! Архитекторам-реставраторам нужна ваша помощь. Сбор у Кропоткинских ворот. Форма одежды рабочая».

Развешаны такие призывы в институтских вестибюлях, подъездах.

Не десять, не двадцать – едва ли не сто студентов-филологов, археологов, историков явились по призыву. Были среди них и школьники, и рабочие. Был художник Новодеев… Отбойные молотки, зубила, необходимые инструменты собирали по всей Москве. День и ночь стучат молотки, отбивая штукатурку. Надо не просто долбить стены, а искать особый кирпич, большемерный, на толстом шве, жидком известковом растворе – таких теперь нет, это древнее ремесло и искусство.

И вот постепенно, не сразу, но в один счастливый день студенты пробили броню штукатурки и глазам открылось подлинное старинное зарешеченное окно. Ура! Памятник архитектуры спасен.

Было темно, когда Антон и Ася, осмотрев палаты, вышли на улицу.

– Ты молодчина, будто в прошлом с тобой побывали, – сказала Ася. – А как хорошо, что студенты бесплатно, безо всякой корысти днем и ночью сменяли друг друга, восстанавливая памятник!

Грудь Антона распирали радость и гордость, будто он сам вместе со студентами стучал отбойным молотком. Хотелось на радостях выкинуть какое-нибудь смешное коленце, чтобы Ася расхохоталась. По наблюдениям Антона, девчонки любят хохотать. Но смешного не придумывалось. И Ася настроена серьезно, расспрашивала, как художники рисуют.

– Как? Сначала возникает мысль? Наверное, у них цветные мысли, да? А можно рисовать не с натуры, а из воображения? Если бы я была художником, писала бы только из воображения, только счастливое.

Шагать, шагать без конца рядом с Асей, краем глаза видеть ее лицо, задумчивую улыбку и вдруг испытать что-то чудесное, отчего захолонет сердце – это ветром отнесло ее волосы, и они легко коснулись его щеки. Ася поправит волнистую гривку.

Надо было пересечь Кропоткинскую, затем растрепанный двор Антона, и вот оно, Асино стройное светло-серое здание, но Антон повел ее не прямо, а переулками, делая порядочный крюк, чтобы подольше побыть вместе.

Он не заметил и после не мог вспомнить, откуда и как возле них очутились двое дюжих лохматых парней и зажали их с Асей как в тиски. Один в расклешенных брюках, нейлоновой куртке со множеством застежек-«молний», с изжеванной сигаретой в углу рта, крепко прислонился к плечу Антона. Другой взял Асю за локоть.

– Пусти! Как ты смеешь? – испуганно вскрикнула она.

– Ты, хлюпик, – не обращая внимания на ее крик, просипел парень Антону, – катись с глаз долой. Живо! Чтоб вмиг следа не осталось.

Тот, который занял позицию со стороны Антона, толкнул его в спину таким мощным и, видно, натренированным пинком, что Антон буквально отлетел шага на два вперед.

– С глаз долой! Марш!

– Девочка, не трепыхайся, – услышал Антон. – Зайдем с тобой в один верный приютик, проведем миленько время, да не бойся, отпустим живой.

– Помогите! – кричала Ася.

Переулок был темен и пуст.

Не помня себя, Антон кинулся на парня, державшего Асю. Не рассчитывая, не целясь, ткнул кулаком в ухо, шею. И взвыл от боли: должно быть, ему выбили глаз – как гвоздем просверлило. Должно быть, кирпичом раскололи затылок. Пересилив боль, он рванулся и, не помня как, изловчившись, ногой ударил в живот тому, кто держал Асю.

– Ножичка захотел? – послышалось мерзкое.

Сейчас Антона убьют.

В это время за спиной у них оглушительно залился милицейский свисток.

11

Два дюжих парня, минутой раньше внезапно выросшие по бокам Антона и Аси, при звуке милицейского свистка молниеносно сгинули, словно сквозь землю провалились, вернее, нырнули в черноту длинной подворотни, которую, скорее всего, умышленно выбрали местом нападения. Так мрачна и темна была подворотня.

– Гады трусливые, – презрительно произнес кто-то.

Ася и Антон оглянулись, ища милиционера, отогнавшего от них хулиганов. Милиционера не было.

Пожилой, довольно высокий плотный мужчина в пальто и шляпе стоял возле, с участливым любопытством поглядывая на них.

– Испугались? Есть чего. На мордах написано, что за фрукты. А вы, детишки, для прогулок людней ищите закоулок. Извините, Грибоедова немного переврал. Проводим девушку? – обратился незнакомец к Антону.

Антон чувствовал Асину холодную, как ледышка, руку в своей.

Она молчала. Ужас стоял в ее глазах.

– Ася, обошлось. Позабудь.

– Зовут меня Семеном Борисовичем, – говорил между тем незнакомец. – Оказался здесь в гостях по случаю дня рождения приятеля. А свисток, вот он, знак моего высокого звания. Ответственный дружинник, под моим началом человек пятнадцать пацанов ваших, примерно, годочков. Свисток на всякую шваль безотказно действует. Проверено не раз.

Должно быть, Семен Борисович в гостях немного выпил и до самого Асиного дома не умолкал, расхваливая своих дружинников и вообще нашу морально здоровую молодежь (подонки, понятно, встречаются, но не они определяют лицо поколения), пересказал недавно увиденный фильм, одобрил «Жигули» последней марки и вкуснейшую воду «Байкал», которая десять очков даст вперед американской «Кока-коле», как и многое другое в нашей действительности, заключил Семен Борисович, когда они подошли к галерее с плафонами Асиного дома.

– В подобных внушительных зданиях обитают обычно люди, состоящие на больших государственных должностях или представители высокого искусства, – заметил Семен Борисович и, прощаясь с Асей, галантно приподнял шляпу.

– В каком-нибудь ин-язе или ГИТИСе учится? – спросил, когда за Асей захлопнулась дверь.

– Пока в школе.

– А ты?

– Я нигде.

– То есть? Как прикажете понять?

Семен Борисович остановился, глядя во все глаза на Антона. Они стояли под уличный фонарем, и Антон хорошо рассмотрел тщательно выбритые щеки и крутой подбородок Семена Борисовича, густые брови и затаившийся, но готовый вспыхнуть смех в глазах.

«Актер, – угадал Антон и почему-то решил: – Наверное, из Театра сатиры».

– Не учишься. А как родители на такое странное обстоятельство смотрят? – удивленно продолжал «актер».

– Родителей нет.

– То есть?

– Отец умер. Мама в больнице.

– Ситуация, – озадаченно произнес «актер». – Неужели так уж вовсе один? Может, соседи хорошие?

– Соседка-бабуля, на другом конце Москвы внука нянчит. Дома почти не живет. А сейчас и вовсе с внуком в деревне. До дождей не вернется.

– Гм. Значит, один.

Антон не догадался пригласить Семена Борисовича, но тот без приглашения поднялся по их крутой лестнице на третий этаж, вошел в квартиру, снял пальто и оказался в складном сером костюме, нарядной, в голубую полоску рубашке и синем галстуке. Он был элегантен, как и следовало артисту, может быть, народному, тем более возвращавшемуся из гостей. Заложив руки за спину, прошелся по комнате, оглядел картины.

– Та-ак. А в школу отчего не ходишь? – Он держался свободно, будто бывал у Новодеевых едва ли не каждый день и чувствовал себя в их доме своим человеком, а главное, озабоченным критическими обстоятельствами Антона. – Почему в школу не ходишь?

– Поругался с учителем.

– Ого! Причина важнейшая. Подумаешь, принц Уэльский, потомок барона фон… фон… Завтра же иди, проси извинения.

– Он меня оскорбил. Пусть он просит прощенья, все равно не прощу.

– Ты, я погляжу, субъект. А чем душа дышит? Интересуешься чем?

Антон пожал плечами. Чем он интересуется? Есть у него любимое дело? Или увлечение? Или хотя бы малюсенький какой-то талантик? Антон растерялся от довольно простого вопроса. «Чем интересуешься»? Ну, шахматами… Ну, футболом. Ну, кино.

– Чем собираешься в жизни заняться? Быть кем? Слесарем? Летчиком? Инженером? Учителем? Космонавтом, может быть? – усмехнулся Семен Борисович.

– Не знаю. Не думал.

С каждым вопросом Антон чувствовал себя глупее. Повесил голову и сидел перед «актером» дурак дураком.

«Актер» продолжал:

– Стало быть, абсолютно инертная личность. Ни характера, ни желаний, ни воли. В прежние времена таких называли небокоптителями. У нас хлеще: тунеядец. Если не сейчас, то опасаюсь за будущее… гм…

Пришел в дом неизвестный чужой человек и воспитывает. Но Антон не сердился. В общем-то Семен Борисович ему нравился. Говорит так, будто всю жизнь знакомы.

– Вот что, дружище, я за тебя возьмусь, – ворчливо сказал Семен Борисович. – Стать тунеядцем не дам… Постой, а синячок-то под глазом порядочной. К завтрашнему дню разнесет. Тащи из-под крана студеной воды.

Антон теперь только ощутил, как снова заскребла затылок тупая боль и зажгло висок у правого глаза. Глаз заплывал. Антон принес из кухни в кастрюле воду. Семен Борисович намочил конец полотенца в холодной воде, прикладывал к виску. И приговаривал строго, а Антону слышалось – душевно. «Вроде Деда Мороза, хоть до зимы далеко, свалился мне на подмогу», – думал Антон.

– Стать тунеядцем не дам, – говорил Семен Борисович. – Давай-ка осмотрим куртку, штаны. Аварий нет, не успели бандюги изодрать. Значит, так: завтра без четверти девять придешь. Получай адрес. Далековато, зато сообщение сверхудобное: метро без пересадок. Спросишь меня. Без четверти девять.

Антон запер за Семеном Борисовичем дверь. Что-то новое начинается. Что?

Он подошел к окну. На улицу внезапно налетела осенняя буря. Ветер ярился и бушевал, качал уличные фонари, гнул ветви деревьев, срывал и гнал золотые листья березы.

Папина свеча угасала.