Текст книги "Всего несколько дней"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
1
Зал был просторен и неестественно светел. Цепенящим холодом веяло от белизны стен, потолка, постамента. Одна стена, сплошь застекленная, открывала вид на широкое поле, очерченное по горизонту темной полосой хвойного леса.
Ярко-синее небо глядело сквозь стеклянную стену, и от его сверкающей синевы было особенно жутко. Сияние неба, белизна зала, тихая музыка и…
В гробу странно белое лицо отца с глубокими впадинами под глазами было пугающе чужим. Мертво сомкнуты губы. Строгая успокоенность в окаменелых чертах. Неужели отца больше нет? Как нет? Вот он. Нет, не он. Чужой. Это и есть смерть? Не быть, не видеть, не знать?
Что-то говорит Красовицкий. «Папа! Ты не слышишь, тебе все равно. Ты не знаешь, что сегодня пятнадцатое сентября, а небо летнее, но ты не видишь, тебе все равно»…
– Прощай, товарищ! – говорит Красовицкий. – Ты был чистым, бескорыстным человеком. Вся душа твоя целиком была предана делу. Твой талант оригинален… Умереть в сорок три года! Сколько осталось несделанного! После Красовицкого еще кто-то говорил о бескорыстии и таланте отца, но он не слышит. Народу на похороны приехало мало. Панихида тянулась недолго.
Зал от малолюдности казался еще просторнее и холоднее. Просторный, высокий, неестественно светлый зал. На постаменте посреди зала гроб. За дверью, в соседнем зале, ожидают очереди другие гробы.
– Прощайтесь, – сказала служительница крематория, держа молоток и гвозди в руке.
Музыка тихо звучала над залом.
Красовицкий взял Антона за локоть:
– Простись.
Антон приподнялся на ступень постамента, неловко перегнулся через край гроба, притронулся губами к папиному лбу. Ледяной ужас пронизал его.
Мама с плачем упала на грудь отца. Ее подняли, держали под руки. Мама мотала головой из стороны в сторону.
– Не верю! Не верю! Совсем недавно был жив и вдруг…
Деловито застучал молоток, вбивая гвозди в крышку гроба. Гроб медленно стал опускаться вниз… Медленно задвинулись створки над ямой.
Оркестр бодро заиграл марш, славя жизнь.
2
– Он был преступно скромен. Не понимаете? Преступно перед собой, перед нами, мною и сыном. Всегда где-то позади, в стороне, оттесненный другими. У других признание, слава, деньги, а у него… И хоть когда бы пожаловался, кого-то укорил, обиделся, взбунтовался. Нет. Если хотите знать, он… был, он… был…
– Не нужно, – тихо остановил Яков Ефимович.
Мама говорила громкой скороговоркой, красные от слез глаза щурились, словно пытаясь разглядеть что-то, не видное другим. Антон впервые видел маму такой возбужденной и шумной. Выпила залпом полстакана, водки и говорит, говорит, выкрикивает что-то, жестикулирует.
Когда, в редких случаях, папа, наверное-чем-то расстроенный, выпивал две-три рюмки, то прятался смущенно в свой угол за фанерной перегородкой. А мама буйствовала, стучала кулаком по столу. Вообще-то она не пила. Сегодня едва ли не впервые.
– Почему другим даются успехи, а ему нет? Ведь вы говорите, он был талантлив? – с вызовом спросила она.
Потом смолкла и, вспомнив, что за ее столом собрались на поминки по мужу, Виталию Андреевичу, который всего три дня назад бесшумно расхаживал из угла в угол здесь по комнате, дымя сигаретой, обдумывая свои несбыточные фантазии, вспомнив, что пришли люди его почтить, затихла и упавшим голосом выронила:
– Я его погубила.
– Несуразицу несете, душенька моя, – благодушно возразил Красовицкий.
Он принимал активное участие в организации похорон, был доволен, что выполнил товарищеский и общественный долг, и сейчас, первым произнеся, как и в крематории, поминальное слово, аппетитно закусывал и выпивал. «Жалко Виталия, рано свалился, и верно, скромным был человеком, но что значит „преступно скромен“? Что она имеет в виду? Впрочем, не будем придавать значения. Все в прошлом».
– Ты был настоящим человеком, Виталий…
– Если что его погубило, Татьяна Викторовна, – обращаясь к матери Антона, заговорил Яков Ефимович, – если что его погубило…
Он кивнул на картину в деревянной раме, висевшую против стола.
Среди других картин, набросков, этюдов, почти сплошь заполнивших стены, она выделялась.
Цветущий луг. В жизни Антону не встречались такие луга, такое обилие радостных, необычайной окраски цветов! Странное облако плывет над лугом, похожее на печальную птицу. На востоке пламенными стрелами вырываются лучи восходящего солнца, а с другого края что-то тяжелое, тупорылое вступает на луг, и, срезанный железной челюстью, падает пестрый вал трав.
«Ведь я видел картину, почему же только сейчас стало жаль цветной луг?» – тревожно подумал Антон.
Чепуха. Сентименты.
В их девятом классе «акселераты» (почти все на несколько сантиметров выше ростом его ста шестидесяти шести) презирали сентименты. Жаль луг? А кормить коров надо? Молочко любишь?
Но все же, что отец хотел сказать картиной?
– Сенокос. Так Виталий увидел сенокос в наше время, когда сельское хозяйство требует всеобщего особого внимания, пропаганды, поэтизации!! – пожимая плечами, сказал Красовицкий.
– Сенокос ни при чем, – возразил Яков Ефимович. – Условность. Природа прекрасна, а машине безразлично – вот что он говорит. А человеку дорого. Не губите красоту. Берегите! Вот что говорит талантливая неожиданная картина Виталия. При жизни кто-нибудь ему это сказал?
– Словом «талант» не бросаются, – недовольно буркнул Красовицкий.
– Мы бессовестно скупы на признание… не себя, себя-то мы не забудем. Если что убивало Виталия, так это наше молчание, – повторил Яков Ефимович.
Антон его не знал. Может быть, отец когда-то что-нибудь о нем рассказывал, Антон не запомнил. Яков Ефимович понравился ему не только оттого, что сейчас заступился за картину отца. Высокий, тонкий, узкоплечий, с густыми темными волосами, удлиненным лицом, притягательно грустноватой улыбкой, он вообще ему понравился.
– Наше молчание убивало Виталия… – настойчиво повторил Яков Ефимович.
– Ерунда! – вспыхнул Красовицкий. – Если бы из-за каждой неудачи падали с инфарктом, половина Союза художников лежала бы на кладбище.
– Что вы говорите? О чем? – разволновалась мама.
– Не стоит ворошить, – миролюбиво и в то же время неспокойно сказал Красовицкий.
– Стóит. Скажешь, плохо? – снова кивнул Яков Ефимович на картину.
– Неплохо, но смесь реализма с какими-то неопределенными новациями. Во всяком случае, на обсуждении так высказывались многие. Может человек сказать свое мнение? Имею я право быть реалистом, чистейшим реалистом, не страшась критических ухмылок всяких наших модернистов, новаторов? – разгорячился Красовицкий. – Зачем красные маки? Ты видел когда-нибудь на наших лугах красные маки? Что это? Франция? И что за машина без водителя? Эклектика, идейная неясность.
– У нас чуть что пооригинальнее, сейчас же ищут идейную неясность, – насмешливо скривил губы Яков Ефимович. – Когда последний раз выставкой отбирал картины, Новодеева даже не позвали показать его луг. Так вы, «реалисты», обрисовали его работу…
– Эх, Яков, мы, «реалисты», хоть во всеуслышание заявили, что картина на профессиональном уровне.
– Сказать о картине, что она на профессиональном уровне – и ничего больше, значит, угробить.
– Эх, Яков, Яков! А ты чего воды в рот набрал? Мог бы защищать, отметить живописные качества.
– Я не член выставкома. И вообще, слишком вдалеке от руководящих товарищей. Но мог бы, конечно, мог и должен был спорить, доказывать. Не оправдываюсь. Плохо, что не вмешался. Всё свои заботы, до других дела нет, если даже товарищу худо, – возбужденно твердил Яков Ефимович.
Красовицкий налил новую рюмку. Мама, нахмурив лоб, враждебно молчала. Антон подумал: значит, у гроба отца врали, называя талантливым? Но неужели он верно совсем не талантлив? Но ведь этот луг, весь в цветах, так хорош! Почему же так печально на него смотреть? Прав Яков Ефимович, отец боролся за красоту. Отец был печальным человеком. Облако, похожее на белую птицу, это папина печаль. А если бы его хвалили, прославляли, посылали за границу? А если бы при жизни ему сказали – талантлив? Он купил бы конфет и шампанского, и они веселились бы весь вечер. И завтра, и каждый день. Папа редко смеялся…
– Да, не всегда Новодеева встречало признание, – сочувственно произнес Красовицкий.
– Не всегда?! – возмутился Яков Ефимович. – То-то и дело, что в давнее время много неудач, и незаслуженных. Хотя бы этот луг… что и убило его.
– Яков, давай не будем говорить о том, чего нет. Ты ведь знаешь, и вы, Татьяна Викторовна, знаете медицинское заключение. Он перенес инфаркт на ногах. Его из поликлиники, когда наконец он туда явился, немедля отправили в больницу. Он умер, не протянув суток в реанимации. Яков, зачем ты кого-то и что-то понапрасну винишь в его смерти? Разве мало умирает от инфаркта счастливых людей? Разве определишь точно причину? Разве…
– Извините, мне пора, – поднялся Яков Ефимович. Поцеловал руку Татьяне Викторовне, Антону негромко: – Держись.
Красовицкий остался делить еще некоторое время одиночество осиротевшей семьи.
3
Утром Антон, как обычно, проснулся со звонком будильника, но не вскочил сделать зарядку, поупражняться с гантелями…
Мама неслышно собиралась на работу. Ей к девяти – прошагай переулок, пересеки бульвар, и ее учреждение. Обычно Антон – у него первый урок полдевятого – выходил из дому раньше мамы.
Когда-то их дом среди небольших деревянных, бывших дворянских, особнячков с уютными двориками, заросшими сиренью и акациями, располагался этаким громоздким купчиной кирпичной красной кладки. Этажи высокие, окна выложены поверху кирпичными наличниками – все прочно, массивно. В целях будущего благоустройства района старенькие особняки были снесены, а красный кирпичный домина, должно быть, из уважения к его прочности, оставлен до времени жить. Но заборы между бывшими особняками сняли, и получился большой, безо всякой планировки, растрепанный двор, где местами росла даже травка и там и тут стояло несколько старых лип и кленов и возле дома ютились уцелевшие кусты сирени. В общем, все это были ненадолго сохранившиеся в центре города остатки прошлого века, о котором отец Антона не уставал сокрушаться. Не о прошлом веке, а об уходившем лице старой Москвы.
Поодаль их дома в последний год поднялись многоэтажные, из светлого праздничного кирпича, с широкими окнами и лоджиями, нарядные здания, на которые Антону и поглядеть-то было любопытно и весело. Их отец терпел, иные ему даже нравились. А высотные башни на окраинах города и кое-где в центре называл каменными джунглями.
– Консерватор! Доведет тебя критика, – ворчала мама.
– До чего она меня доведет?
– Ох, горюшко ты мое, художник.
Ночь после похорон Антон проспал, как убитый, а утром проснулся в жестокой тоске. Словно камнем придавило грудь. Папы нет. Что значит – нет? Что такое смерть? Что такое не быть? Неужели когда-нибудь я тоже не буду? Все останется – наш дом, папины картины, мосты над Москвой-рекой, вечный огонь у Кремлевской стены, а я не буду? Зачем жить, если неминуема смерть?
В конце недели должен приехать Михаил Таль в их школьный кружок на сеанс одновременной игры.
Не хочу. Не надо. Экскурсия на выставку новейшей техники. Не хочу. На тумбочке у постели лежит начатый фантастический роман. Ничего не хочу. Ничего не надо.
Мама подошла на цыпочках. Он не успел закрыть глаза, притворяясь спящим.
Мама присела на кровать.
– Проснулся? Антошка, одни мы остались. – Она заплакала, всхлипывая и сморкаясь. – Я виновата перед ним, нет мне прощенья. Когда он возвращался со своих ужасных собраний, где кого-то хвалили… приходил, горбил плечи, словно хотел стать меньше, невидней, мне бы лаской, шуткой встретить его… А я? «Бедненький ты наш неудачник». Я ведь не с жалостью, с издевкой ему говорила, я его ненавидела, когда он такой возвращался прибитый. А он запрется, как на замок… А я… Если бы вернуть! На один час. Кинулась бы на колени. Прости! – Она вытерла слезы, помолчала и привычно усталым голосом: – Собирайся в школу. Знай, нам рассчитывать не на кого. Вчерашними поминальными речами участие кончилось. Дальше барахтайтесь, как умеете, сами.
Мама рассеянно поцеловала его на прощанье, думая, видно, о том, как им дальше барахтаться. Встала, машинально подошла к окну.
– Взгляни.
Во дворе за окном, впереди группы нескольких тополей, немного отделяясь, единственная, молодая береза, стройная, вся облитая золотом осенних листьев, пылала оранжевым светом. Сентябрь стоял яркий, небо по-летнему слепило глубокой синевой, и казалось, счастье бродит вокруг, только отвернулось от них.
– Горит, как свеча, – сказала мама. – Горит в память папы золотая свеча…
Выйдя со двора, Антон увидел впереди направлявшуюся в школу троицу ребят с Колькой Шибановым в центре. Колька, длинный, как жердь, считался в классе исторической личностью. Вернее, исторической была фамилия.
– «Князь Курбский от царского гнева бежал, с ним Васька Шибанов, стремянный».
– Натяжечка. Во-первых, наш не Васька, а Колька. Во-вторых, и в том Шибанове ничего выдающегося.
– Как ничего? А это… «Но рабскую верность Шибанов храня, своего отдает воеводе коня».
– По-о-чему рабскую? – заикался Колька. – По-о-чему не дру-ужба, са-амопожертвование…
– И правда, ребята, они на равных в чужеземной Литве.
– Рабство есть психологическая категория характера.
– Со-оциальна-ая, если ты ма-а-териалист.
Там, где Шибанов, непременно спор. Антон торопливо пошел в противоположную сторону.
Представились жалеющие взгляды учителей, неуклюжее, без слов сочувствие ребят, вздохи девчонок – и не пошел в школу.
Антон побрел куда глаза глядят. В общем-то, он был дисциплинированным парнем, уроки не прогуливал. Но сегодня разве прогул?
Улицы нелюдны в этот утренний, еще не загрязненный выхлопными автомобильными газами свежий час. «Пойду по бульвару, дойду до самого Пушкина», – подумал Антон. Однажды папа сказал: «Давай летом двинем с тобой в Михайловское. Я краски и кисти захвачу, подышим там пушкинским воздухом». «Здорово!» – согласился Антон. Но не очень искренне. У него были свои планы. С Колькой Шибановым и Гогой Петряковым они мечтали пуститься в путешествие по Москве-реке и дальше по Оке на байдарке. Не получилось ни того ни другого. Байдарку Гоге отец не доверил, а папа для всех и себя неожиданно уехал в ту творческую командировку. Рассчитывал на месяц, а пробыл два с лишним. Вернулся какой-то необычный, чем-то полный и в то же время замкнутый. Он вообще был не очень открыт, а тут и вовсе умолк.
– Пока не все ясно, – отвечал на мамины расспросы. – Рано или поздно прояснится. Или пан, или пропал.
– Какой уж там пан! – снисходительно сказала она, разбирая привезенное им из командировки белье и считая деньги – ничтожную сумму. Ведь он там работал, должен был заработать хоть что-то. На единственную написанную им в командировке картину, изображавшую цветной луг и печальную птицу – облако над лугом, мама еле взглянула, как бы предчувствуя, что выставкой забракует работу.
Не забраковал, но и не принял.
«Все-таки папа уж очень не умел за себя постоять».
– Бедненький мой, невезучий, – вздохнула мама.
– Зачем так смягченно? – отвечал отец. – Валяй прямо: неудачник, бездарный.
– Другие не способнее тебя, а выставляют, продают картины. Блат.
– У нас не больше, чем у вас, – вяло возражал отец, прислоняя к мольберту свернутый в трубку лист, закуривая сигарету.
– У нас! Ха-ха. Машинистка больше положенного не настукает. У вас выше нет, уравниловка. Скажет тоже – ха-ха! – у них и у нас!
– Татьяна, перестань. Несет какую-то ересь. Ну, что ты на меня нападаешь? – тихо и грустно защищался отец.
…Антон раздумал идти к Пушкину. Побрел назад, к дому. Сел во дворе на скамью под сиреневым кустом с пожухлыми листьями.
«А я? Хотя бы единственный раз спросил папу, что у него? Какие планы, надежды? Ведь были у него планы, надежды. А я ни разу…»
Мама ворчала на отца.
– Пилишь, как пила, – говорил отец.
Но иногда раскаяние, жалость бурно охватывали маму.
– Выходец из прошлого века. Интеллигент высшей марки. За то и ценю. Понял, дурень?
Отец молча курил. Он без перерыва курил. В его маленькой, отгороженной фанерной перегородкой комнатенке, которую мама торжественно именовала мастерской, висели тучи дыма, и даже в летние дни, когда окно распахнуто и ветер колышет ситцевую занавеску, едкий табачный дым не рассеивается. И за куренье мама пилила отца. За нелюдимость.
– У других знакомые, товарищи. Если хочешь знать, товарищи – все. Были бы у тебя друзья…
– У неудачников не бывает друзей, – угрюмо возражал отец.
– С чего ты взял, что неудачник? – вдруг вскипала мама. – Ты одаренный. Но только ты, понимаешь, Виталий, ты слишком в себе. Необщественный, неколлективный. Боже! Кто мог бы с тобой ужиться, кроме меня?.. Антон, подмети пол. Бог знает что в доме творится! Всё на мне. Заездили вы меня.
Почему-то у мамы была особенность ласковые слова говорить тихо, а упреки кричать так, что слышно не только на лестничной площадке, а, наверное, на всех этажах. И уж соседке, конечно, до слова.
Правда, их единственная соседка, бухгалтер на пенсии, в своей тесно заставленной старой мебелью комнате почти не жила, нянча внука где-то в окраинном районе Москвы. Но уж когда приезжала, вдоволь наслушивалась маминых жалоб.
А отец кротко:
– Мы счастливые с тобой, Антошка, у нас есть наша мамочка. Остальное – вещи, гарнитуры – обойдемся без них. Я за всю жизнь по лотерейному билету не выиграл. Нет, и не надо.
Вдруг, к общему изумлению, отец выиграл по лотерейному билету швейную машину. Мама и Антон разглядывали ее, как игрушку, и радовались: все-таки выиграли. А отец расстроился.
– Похоже на насмешку. Пусть бы собрание сочинений какого-нибудь современного классика, вазу какую-нибудь, я уж не говорю о «Жигулях». Зачем нам швейная машина? Тем более что мама и шить не умеет.
– Научусь. Я у вас рабочая лошадка, всему, что надо, научусь. А ты мог бы деньгами взять свой выигрыш. Туго ты соображаешь, Виталик, что касается практики.
Почему Антон, которому идет уже шестнадцатый год, никогда не участвовал в семейных делах и заботах? Все его интересы на стороне. Школа, кино, шахматы, товарищи, книги и… в самое последнее время – она. Она — его тайна. Никто, даже Колька Шибанов, не подозревал, что у него есть тайна – она. Антон знал ее издали: она на класс его старше. Они не обмолвились словом. Ничто их не объединяет, не связывает…
Антон сидел на скамье под кустом сирени и думал об отце. О том, как они будут жить без отца. И о ней. Он знал о ней только одно – ее зовут Ася Дубровина.
4
Может быть, завтра он пойдет в школу? Послезавтра? Ни завтра, ни послезавтра, и вообще неизвестно когда. Чем дальше, тем труднее Антону там появиться. Прогул затянулся. И школа не вспоминала о нем. В огромной, многомиллионной, богатой заводами, институтами, искусством, театрами, вернисажами, выставками, архитектурными памятниками, в стремительной, древней и новой Москве многие ли знали художника Виталия Андреевича Новодеева?
Никто не сообщил в школу, что у девятиклассника Антона Новодеева умер отец. В школе не знали. Даже Колька Шибанов не спохватился узнать.
Мама не подозревала, что Антон ее обманывает. Он наловчился обманывать. Вечерами мог сидеть час, уткнувшись в учебник, ни строчки в нем не прочтя.
А мама, вернувшись с работы, наспех поставив вариться на завтрашний день суп или щи, стукала на машинке, печатая что-то для заработка. Так было и при папе. В сущности, что изменилось? Нет папы. Все остальное – как было. Между тем, все изменилось. Бывало, папа, стоя перед мольбертом в своей комнатенке-«мастерской», водил кистью. Потом ужинали в кухне, переговариваясь об обычных делах, ничего особенного – но нет папы, и одиноко и грустно…
Антон заметил, мама часто задумывается, покачивая головой, протяжно выговаривает:
– Да-а.
– Мама, чему ты «дакаешь»?
– Своим мыслям. Помнишь, отец иногда назовет меня – Тати-а-на. Как мосье Трике… Антон, холодильник барахлит, папа починил бы. Ты уж не маленький, Антон, а ничего не умеешь.
Она вынула из машинки отпечатанную страницу в четырех экземплярах, разложила по стопкам.
– Первую часть кончила. Важная работа, военные мемуары генерала в отставке Дмитрия Анатольевича Павлищева. Довольно любопытно. Антон, отнесешь по адресу. Возьмешь продолжение.
Она аккуратно вложила отпечатанную рукопись в портфель Антона. Раньше такие поручения выполнял отец. «Свободный художник, оторвись на часок от творчества для житейской прозы», – посылала мама.
Теперь Антон понес мамину работу генералу в отставке Дмитрию Анатольевичу Павлищеву.
Всё, всякая мелочь напоминала отца. Раньше и не замечал, как папа живет. А теперь… вот несет рукопись какому-то генералу Павлищеву и почему-то вспоминает, как прошлым летом отец взял его в родную деревню в области, соседней с Московской.
Отец с детства не был там и вот решил навестить. И что же? У нас много по стране богатых колхозов, даже миллионеров, везде тракторы, машины; колхозных девчат и парней по одежде не очень-то отличишь от городских, часто и по образованию вровень, а папина Осиновка на реке Резвухе обнищала, избы покосились, те вросли в землю, а те заколочены; полчища бурьяна нагло буйствуют на брошенных огородах. И роща, по которой деревня носила название, поредела, торчат пни вырубленных осин. А где Резвуха, с омутами, ивами, сочной осокой у зеленых берегов, быстрыми струями и шумным колесом мельницы – там бурлит, падая через плотину, вода? Где Резвуха? Вдоль вязкого от черной грязи ложа бывшей веселой реки не протекал, а почти недвижно лежал меленький, в шаг шириной, невзрачный ручей. Отец сел на траву, где раньше был берег реки, оперся на колени локтями, подбородком на кулаки:
– Обмелела река моего детства.
После сказал Антону:
– Вот заняться бы тебе… Деревенские реки мелеют. Вымирают реки. Раньше держались запрудами, плотинами. Теперь запруд нет. Заняться бы тебе этой проблемой.
Папа горевал о реке своего детства. Никого не осталось в деревне, родных нет. Теперь нет и Резвухи.
Генерал жил в одном из тех светлых, нарядных домов, которые высились поодаль направо и налево, окружая неуклюжий приземистый дом Антона Новодеева, грозя его потеснить.
Двор, как и дом, отличался ухоженностью, обдуманностью планировки, лужаек, скамеек, молоденьких елочек, посаженных стройными рядами или в кружок. Вдоль части первого этажа тянулась крытая галерея, где несколько белых плафонов лили с потолка мягкий свет, приглашая в гостеприимные двери входа. В просторном вестибюле за столом с телефонным аппаратом восседала пожилая женщина в очках, читала журнал «Здоровье».
Глянула на Антона поверх очков:
– К кому?
Генерал Павлищев обитал на пятом этаже. Послышались чьи-то легкие шаги, дверь отворилась и… Кто сказал, что на свете не бывает чудес? Дверь отворила она.
– Антон! Новодеев!
Представьте, она тоже знала его имя!
– Ты ко мне?
– К генералу Павлищеву.
– Так это мой дед. Дед, к тебе пришли! – закричала она. – Из школы. Антон Новодеев.
Она проводила его в кабинет деда.
Еще полчаса назад Антон сказал бы, что такое может быть только во сне.
Кабинет генерала с большим книжным шкафом; кожаный диван, кресла. Ковер во всю стену. Два ружья, кинжал в ножнах, сабля и огромный, непонятного назначения рог на ковре. Массивный, заваленный бумагами и книгами письменный стол. Все было внове и любопытно Антону.
Худощавый, прямой, в домашней коричневой куртке с бежевыми отворотами, генерал сидел за столом. Полистал принесенную рукопись.
– Прекрасно! Татьяне Викторовне спасибо. Татьяна Викторовна – твоя мать? Передай спасибо. А вот следующая порция. Получай.
Антон спрятал в портфель довольно толстую стопку бумаги, исписанной четким строгим почерком.
– Хотелось бы, чтобы мама не очень задерживала, – сказал генерал.
– Хорошо. Я передам.
Она стояла у порога. Антон не видел, но чувствовал ее присутствие.
– Маме поклон, – сказал генерал, и Ася вышла вместе с Антоном из дедова кабинета.
– Зайдем ко мне?
Удивительное продолжилось. Антон в смятении следовал за нею. Она была его тайной на расстоянии, издали. Ему нравилось думать о ней, воображать ее издали. Сейчас, вблизи, он не знал, как держаться, о чем говорить. Она привела его в небольшую комнату. Антон заметил оранжевые занавески на окне из сплошного стекла, торшер того же тона возле дивана. Казалось, комната залита солнечным светом.
– Садись.
Сели. Она на диван, он на стул против дивана. Он глядел на нее во все глаза, во рту пересохло, он решительно не знал, о чем говорить.
…Волосы пушистыми волнами сбегают у нее на плечи. Она не тонюсенькая, как большинство наших девчонок, которых, кажется, можно перехватить у пояса руками, – крепенькая, складная: наверное, ловко берет мяч в волейболе, может быть, лыжница, спортсменка. Антон заметил и ее ситцевый, в голубеньких кружочках халатик, белые тапочки. Все в ней мило.
Почему он увидел ее только нынешней осенью? Почему раньше не увидел ее?
– Как твое взрослое имя? – задал он первый глупейший вопрос, чтобы как-то начать разговор, потому что она не начинала, а, улыбаясь, молча на него глядела.
– Ася.
– А по-взрослому?
– Ася же! Помнишь тургеневскую Асю? Мама романтик. Ищет во всем поэтическое или хотя бы нестандартное. Надоели Тани и Вали. Пусть будет тургеневская Ася. Тебе нравится?
– Ничего.
Она засмеялась:
– Спасибо и на том. Спрашивай дальше. Сразу уж все узнавай.
– Сразу всего не узнаешь. А родители?..
– Родители в Англии. Папа работает в консульстве, мама преподает в нашей посольской школе. Дед с бабушкой не захотели меня отпускать, им скучно одним, потому я и живу у них.
– О-го! Важная ты персона, – дерзковато, чтобы показать равнодушие к ее важности, сказал Антон.
Ему стало непросто и не очень уютно в генеральском доме. И жаль, что она перестанет быть тайной…
– Пока еще не персона, – беззаботно ответила Ася, – поглядим, что будет потом.
Она была смешлива, в темно-синих глазах вспыхивали искорки, а у губ при улыбке обозначались с той и с другой стороны две ямочки.
– Родители в Англии, а на тебе ничего заграничного, – снова не очень впопад полуспросил Антон и запылал яростной краской, сообразив, что замечание его не слишком умно.
Ася засмеялась, тряхнув светлой гривкой волос.
– Дед не любит клипсы, джинсы и все прочее модное. Ужасающий деспот. А у тебя дома что? – спросила она. – Ты единственный? Ясно. В нашем десятом почти все единственные. Мама машинистка, поняла. А отец?
– Папа умер неделю назад, – глядя в ее беспечные глаза, сказал Антон.
Она тихо охнула. Сцепила руки, хрустнула пальцами.
– Горюешь?
– Да.
«Надо уйти, скорее уйти», – думал Антон. Ася быстрым движением поднялась, взяла руками его за виски. Антон почувствовал на горячей щеке ее прохладные губы.
