Текст книги "Переселенцы"

Автор книги: Мария Сосновских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

КУПЕЦ ВТОРОЙ ГИЛЬДИИ

Соломия уже сняла траур, и теперь она, в светлом ситцевом платьице, сбежала с крыльца. Как же она обрадовалась, увидев Семишникова! Взяв из его рук тяжелый саквояж, она повела приехавшего в дом. Вернувшись, сказала Ульяне со значением:

– Это сердечный друг покойного батюшки приехал, надо его принять и угостить, как следует!

Ульяна, ворча втихомолку, пошла на кухню. "Не успели сорок ден миновать, как уж знакомые какие-то появились! Кажись, рано еще гостей-то принимать…".

В вечернем застолье Соломия угощала Семишникова сама. Она так ловила каждый взгляд, каждое слово молодого купца, стараясь предупредить каждое желание…

А наутро аргаяшского старосту разбудил отчаянный стук в ворота.

– Батюшка Иван Максимыч! Ой, беда! Откройте скорее!

– Да кто это там, ты, Ульяна, что ли? – открыл калитку полуодетый встревоженный староста. – Что опять стряслось?

– Да как же, Иван Максимыч, Соломия пропала!

– Как пропала?! Да ты толком расскажи!

– Вчерась приехал на постоялый какой-то проезжающий… Он, антихрист, и увез!

– Что он, ее силой, что ли, взял да увез?

– Да, похоже, как раз по согласию! По всему видать, знакомы они были ране, и любит она его: за столом сидели, дак глаз с него не сводила… Из Москвы вроде он… Купец какой-то… из себя видный, годов двадцати семи-восьми.

…После долгой езды по большим дорогам, ночлегов в почтовых станциях и постоялых дворах Соломия оказалсь в Москве. На окраине у ворот деревянного двухэтажного дома кучер постучал в ворота. Отворил дворник с метлой в руках.

– Алексей Михалыч, здравствуйте! Давно не бывали… Откуда Бог несет?

– Из Казани, – буркнул в ответ Семишников – А ты что-то разговорчив, Авдеич, не пьян ли? Попридержи язык-то, нето как раз в морду получишь! Твое дело – не интересоваться, кто откуда приехал, а двор подмести да лошадей поставить, понял?

Соломия удивилась: такой уважительный со всеми Алексей Михайлович и вдруг так грубо обошелся с дворником…

На крыльцо вышла старуха в старом салопе:

– Пойдем, голубушка, в комнаты, чай, устала с дороги-то!

И добавила доверительно:

– Зови меня Аполлинария Сергеевна, а лучше попросту – тетя Поля. Ты у меня остановишься и будешь пока жить здесь…

Соломия замерла в недоумении. Потом, немного овладев собой, она решилась спросить:

– А разве этот дом – не Алексея Михайловича?

– Нет, голубушка…

– Значит, он привез меня в чей-то чужой дом?!

Старуха не успела ответить Соломии – вошел Семишников.

– Ну, показывай комнату для Соломии, да смотри, чтоб самой лучшей была!

– Бог с тобой, батюшка Алексей Михайлович! Для такой красавицы самая лучшая и приготовлена, только помнишь уговор-то наш? Деньги вперед…

Семишников приложил палец к губам, и старуха осеклась на полуслове. Улучив момент, Семишников со старухой вышли в коридор.

– Ты потом когда за ней придешь-то?

– Пусть пока отдыхает с дороги, отоспится; в баню ее своди, а я послезавтра приду, – вполголоса пообещал Семишников, передавая ей деньги.

Соломия решительно ничего не понимала и чуть не плакала от обиды. Как это? Ведь торопил немедленно уехать, обещал, что они будут венчаться в московском соборе, что будет красивая свадьба… С какой тревогой, с каким нетерпением ждала Соломия Алексея! Она уже давно поняла, что беременна от него, и несказанно обрадовалась, когда увидала, что ее возлюбленный, от которого у нее будет ребенок, не забыл ее, приехал.

Она еще больше обрадовалась, когда Алексей сказал, что повезет ее в Москву и чтобы она немедленно собиралась – ночью они должны ехать. Соломия даже не удивилась, почему поедут ночью, так ей хотелось поделиться своей радостью с Ульяной, но Семишников, словно прочитав ее мысли, предупредил:

– Пусть служанка твоя пока ничего не знает… То-то удивится она, когда мы приедем сюда из Москвы уже мужем и женой! Тогда заберем все твои пожитки, продадим усадьбу и уедем жить в Москву. Будешь ты у меня московская купчиха Семишникова…

Мечты о московской жизни помогали Соломии почти совсем забыть головокружение и тошноту во время долгого пути. Но почему в Москве он вдруг как-то изменился? Почему привез ее к чужим людям, а не к своим родителям? Ведь говорил же ей, что старушка-мать его будет рада, что сын, наконец, женится, да еще на такой красавице… И Соломия не выдержала:

– Алеша, скажи, ради Бога, куда ты меня привез? Почему не к себе домой?!

– Глупышка ты моя, – стал успокаивать ее Алексей, – в Москве ведь все не так, как у вас. Я готовлю приятный сюрприз моим родителям, поэтому до венца они не должны тебя видеть…

И Соломии приходилось мириться с такими причудами, даже с незнакомым и противным словом "сюрприз", в котором так и чувствовался какой-то подвох. Хитрая, коварная девчонка, когда-то обворовывавшая гостей на постоялом дворе, а затем и отца, теперь в своей любви стала бессильной и покорной. Ничего, что Алексей ушел, оставив ее на попечении этой хитрой старухи – главное, чтобы он сдержал слово и выполнил свои обещания. Сомнения терзали ее, и уставшая после дальней дороги Соломия долго не могла заснуть, думала о своей судьбе, о жизни, ворошила в памяти былое. Теперь она ясно осознавала, что отец погиб из-за нее – не выкради она из тайника драгоценности, он бы поделился со своими подельниками и они бы от него отступились…

Проснулась она поздно. Аполлинария Сергеевна принесла ей завтрак.

– Ну, как спалось, голубушка, на новом месте?

Соломия, промолчав, только кивнула, чтоб отвязалась от нее эта слащавая старая карга, от которой можно ожидать всяких каверз. Она успела возненавидеть эту старуху, как будто та была виновата во всех ее злоключениях. Но старуха не отступала ни на шаг: после завтрака повела ее в баню, точно под конвоем, и не спускала с нее глаз.

Прошла еще одна ночь, такая же томительная и долгая. Соломия старалась успокоить себя, решив – будь что будет, но тревога с новой силой прокрадывалась в ее сердце. После обеда пришел Алексей и с порога встревожился:

– Ты нездорова, Соломиюшка? Бледная и даже с лица спала…

– Нет, я здорова. Я… я на тебя сердилась!

– Вот как! И за что же?

– За то, что ты меня тут оставил одну и сам ушел!

– Вот что, моя дорогая. Я ходил наши с тобой дела устраивать… Тебе придется до восемнадцати лет пожить в пансионе: не соглашаются нас венчать, пока тебе не исполнится восемнадцать.

– Но ведь… у меня, у нас…

У Соломии чуть не сорвалось с языка, что у них с Алексеем должен родиться ребенок, но она смолчала, до крови прикусив губу, только слезы так и полились из глаз.

– Ну вот, только этого еще не хватало, – Алексей, вздохнув, погладил ее по плечу – Пойми, я же тебя устрою не в простой пансион, а пансион благородных девиц! Тебя там научат грамоте, музыке и всему, что полагается. А я в это время напишу прошение архиерею, чтобы он разрешил нам венчаться. Долго думать некогда, надевай самое лучшее платье, украшения и пойдем.

Соломии теперь было все равно куда идти – лишь бы не сидеть взаперти у этой противной старухи.

Они вышли во двор; у ворот их ждал нарядный экипаж. Ехали очень долго и все время шагом. Читатель может себе представить московские улицы восемнадцатого столетия – узкие, мощенные булыжником, загроможденные на перекрестках скоплениями повозок, экипажей и телег ломовых извозчиков.

Когда их экипаж приостановился у очередного затора, Соломии вдруг почудилось, что кто-то пристально глядит на нее с тротуара. Обомлев, она увидела в толпе знакомые зеленые глаза… Да это ведь Лева Жигарь! Как он узнал, что я здесь?! Надо сказать Алексею, чтобы он остерегался – от Жигаря можно ждать всего…

Но тут экипаж остановился у подъезда каменного двухэтажного дома с широкой парадной лестницей. Но Алексей провел Соломию через калитку во двор к каменному, тоже двухэтажному флигелю. В передней им навстречу вышла молодая красивая дама.

– О, это вы, Алексей Михайлович! Здравствуйте, очень вам рады, – пригласила входить дама.

– Да мне бы Анфису Петровну повидать…

– Так дома Анфиса Петровна, сию секунду позову!

Вскоре в прихожую вышла чуть грузная, лет шестидесяти женщина с сильной проседью в волосах, с дорогими серьгами в ушах. На полной шее у дамы было прекрасное ожерелье, а на запястьях – золотые браслеты. Платье на ней – Соломия никогда не видела раньше такой материи – переливалось зеленым, красным и даже фиолетовым оттенками; на груди была приколота массивная золотая брошь в виде распускающейся лилии с бриллиантом посередине. Приветливо, как со старым знакомым, поздоровавшись с Семишниковым, она протянула для поцелуя пухлую белую руку, унизанную кольцами.

– Значит, эту красавицу ты привез? Ничего как будто… Хороша!

Дама оглядывала Соломию, как оглядывают, оценивая стать и масть, лошадь на торгах…

– Что ж, ладно, пойдем со мной, девушка!

Соломия с испугом взглянула на Алексея, тот успокаивающе кивнул ей головой и легонько подтолкнул вперед. Соломия пошла вслед за дамой по длинному коридору, осторожно ступая по мягкой бордовой дорожке.

– Ты, девушка, не бойся, – приостановилась дама, – тебя должен осмотреть врач – у нас так принято.

В залитом солнечным светом кабинете их встретил пожилой врач в белоснежном халате и такой же шапочке. Он предложил ей раздеться, и Соломия замялась в нерешительности. Врач внезапно рассердился:

– Ты что, барышня, оглохла? Кому сказано – раздевайся, да поживее!

Платье Соломия сняла, но рубашку снимать не хотела. Врач бесцеремонно сдернул с нее рубашку:

– Приходят тут разыгрывать из себя невинность! И откуда такая дикарка взялась?! Других ни капли не стесняетесь, а врача вдруг застыдились…

Соломия повиновалась, моля Бога, чтоб осмотр скорее кончился, и отвечала на все вопросы. Наконец она быстро оделась и собралась было бежать, да поскорее, но врач придвинул ей стул:

– Посиди пока тут! – коротко бросил он и вышел, притворив за собой дверь. Слышно было, как в коридоре он стал разговаривать с Алексеем и роскошной дамой. Соломия приникла к замочной скважине.

– Ну, как девица, здорова ли?

– Здорова, да не совсем – беременность на втором месяце, – послышался голос врача.

– Этого только не хватало! Анфиса Петровна сколько раз говорила: беременных не берем, у нас не благотворительный дом, а увеселительное заведение! Да притом лучшее… иначе от властей скандала не оберешься!

– Но мне-то что с ней делать? – зазвучал голос Алексея. – Не могу же я ждать, когда она родит!

– Не огорчайся, Алексей Михайлович! Знаешь ведь – за деньги в Москве можно сделать все… Напишу тебе записку в частную клинику Штольца, в записке же укажу и адрес. Он поймет, по чьей ты рекомендации, и примет красавицу твою… А когда она избавится от ребенка и поправится – милости прошу!

Видимо, на том и порешили, потому что Соломию вскоре выпустили из кабинета. И первое, что она увидела, – такие злые глаза Алексея, что просто оторопела…

– Почему ты мне в Аргаяше не сказала, что беременна? Соломия промолчала. Она теперь была готова к самому худшему.

Больше Алексей ругаться не стал, а подхватил ее под руку и повел к выходу, шепнув на ухо: "Не волнуйся, дорогая, все будет хорошо… Сейчас мы поедем в одно место, ты поживешь там! Я тебя каждый день навещать буду… А потом до восемнадцати лет тебя примут в пансион".

Но Соломия уже ничему не верила. Алексей предал ее! А может, он ее и не любил никогда, и она нужна была ему для каких-то тайных его целей… Многое было непонятно для обманутой Соломии, но одно она поняла твердо: как только представится случай, бежать, куда глаза глядят!

Вскоре подъехали они к каменному двухэтажному дому. Позвонили у подъезда, в прихожую вышел дюжий швейцар.

– Мне бы повидать врача Штольца…

– Проходите и подождите немного: сейчас Франц Францевич ведет прием больных.

В кабинет врача Соломия вошла вместе с Алексеем. Врач, прочитав записку, попросил Алексея подождать в коридоре, и тот, ободряюще кивнув Соломии, вышел. Врач Франц Штольц почему-то сразу понравился Соломии. Говорил он по-русски не чисто, а с забавным акцентом, был вежлив и внимателен. Предложив Соломии стул, Штольц начал мягко внушать ей, что такой молодой даме ребенок станет обузой и что в замужестве она сможет иметь детей столько, сколько захочет.

Но теперь Соломия уже осознавала всю тяжесть своего положения: Алексей замуж ее никогда не возьмет, просто-напросто он ее обманул. Да, надо во что бы то ни стало избавиться от ребенка… А уж потом она сбежит из больницы, уедет в Аргаяш и будет жить на постоялом дворе одна – хоть веки вечные! И непрошеные слезы вновь полились из глаз.

Врач положил руку ей на плечо:

– Прошу вас, успокойтесь, идите в палату и хорошо отдохните. Все решим завтра, а сегодня – только покой…

Сестра милосердия проводила ее до постели и помогла раздеться. Одежду Соломии куда-то унесли, а взамен дали ей длинную белую рубашку. "Будто саван…" – промелькнуло в голове Соломии. Сестра милосердия вышла, а Соломия принялась оглядывать больничную палату. Там стояло четыре койки. На двух лежали женщины – одна изможденная, бледная и очень худая, другая – толстуха лет пятидесяти с отечным лицом. Но что до них Соломии? Она была молода, цвела, как яблонька в майском саду, и горе ей уже не казалось таким безысходным, а слезы, как ранний дождик, омыли ее душу.

Лежать не хотелось, и Соломия, широко распахнув окно, стала смотреть на улицу. На противоположной стороне улицы была, наверное, харчевня, и в дверях туда-сюда сновали люди.

ЛЕВА ЖИГАРЬ

Сомнения больше не мучили Соломию: она уже не надеялась ни на кого, кроме себя, и стала ждать момента, чтобы немедленно сбежать. Но ведь на ней больничная одежда, с нее не спускают глаз и отдадут только с рук на руки Алексею, а он непременно повезет ее в «пансион»…

Доктор Франц Штольц, видимо, не хотел, чтобы о его больнице знали: на следующий день Соломии запретили раскрывать окно. Она повиновалась, но вскоре снова опять его распахнула и увидала у дверей харчевни Леву Жигаря. Тот уже хотел было окликнуть ее, но Соломия, высунувшись из окна, приложила палец к губам в знак молчания, потом показала рукой – уходи, мол, скорее. Но Лева показал себе на лицо и стал шевелить губами. Соломия поняла по губам: "Ночью приду, жди!", и Жигарь исчез, как сквозь землю провалился. В коридоре послышались легкие шаги, Соломия быстро закрыла окно и легла на койку. Вошла сестра милосердия, и Соломия притворилась спящей.

Наконец-то длинный летний день кончился, и после ужина в больнице наступила тишина. Больница Штольца была совсем небольшой; тут он только принимал больных, а после приема сразу уезжал домой. Он был очень богат, имел особняк на другой улице и загородную дачу. Персонала в своей больнице он держал немного, а на ночь оставались только сестра, няня и швейцар.

В эту ночь Соломии долго не спалось, сон подкрался и к ней как-то незаметно. Кажется, она только-только сомкнула веки, как вдруг услышала чей-то смутно знакомый голос.

– Да проснись же ты, наконец!

У кровати Соломии стоял Лева Жигарь.

– Как ты сюда пробрался, Лева?!

– Ну и спишь же ты, Соломия, – не отвечая на вопрос, вполголоса заговорил Жигарь. – Живо одевайся, бежим отсюда!

– Лева, я не пойду сейчас! Через неделю только выпустят, ты погоди…

– Некогда годить, ни минуты! Одевайся, говорю тебе!

Соломия торопливо оделась, сунула ноги в туфли и повязала темный платок, поданный Жигарем.

Крадучись они пошли к выходу. В полутемном коридоре у столика, уронив голову на руки, спала сестра милосердия. Из самого конца длинного коридора доносился громкий стук в запертую дверь и приглушенный крик о помощи. Жигарь чуть ли не силком стащил Соломию вниз по лестнице в вестибюль, и она, в который уж раз за последнее время, остолбенела от увиденного: под свечой в канделябре на полу сидел швейцар с выпученными глазами и с безмолвно раззявленным ртом…

– Да иди ты скорее… Тише, – прошипел Соломии в ухо Жигарь. Он торопливо закрыл снаружи парадную дверь, бормоча что-то непонятное для Соломии:

– Этих-то раньше утра не хватятся, а вот того, наверно, уж нашли! Нам ни минуты в Москве оставаться нельзя… Едем сейчас же!

Он негромко свистнул, из-за угла подкатила господская бричка, запряженная парой вороных, – та самая, на которой в прошлом году Жигарь уехал с постоялого двора в Аргаяше.

На улице стояла глухая полночь, из-за облака выплыла полная луна и осветила спящие московские улицы. Соломия сидела в задке брички рядом с Жигарем, который сильной рукой обнимал ее, целовал в щеку, жарко дыша ей в лицо, и бессвязно, по-прежнему непонятно бормотал:

– Ну, дорогая Соломия Пантелеевна, видишь, я все-таки нашел тебя! И отомстил за тебя! Если только не нашли его, значит, утром найдут… А к утру мы уже эвон где будем!

Кучер нещадно погонял вороных, и рассвет их застал уже далеко за московской заставой.

Неграмотная Соломия и знать не знала, что в газете "Московские ведомости" на последней странице, где пишется о разных городских происшествиях, скоро напечатают две заметки. Первая сообщит о разбойном нападении на частную клинику Штольца, во время которого в вестибюле задушен швейцар и сильным снотворным усыплена дежурная сестра милосердия, которая лишь чудом не погибла.

Второе сообщение гласило: "В ночь на шестнадцатое августа убит московский купец второй гильдии Алексей Михайлович Семишников, двадцати восьми лет, женатый, имевший двоих детей. Труп обнаружен у Измайловского моста утром семнадцатого августа участковым полицейским. Купечество приносит соболезнования семье покойного".

Внизу была напечатана приписка: "Полиция принимает все меры для задержания преступников".

Ни близкие Семишникова, ни Анфиса Петровна так никогда и не узнали, кто убил купца. Впрочем, многоопытная содержательница публичных домов сразу поняла, что к убийству как-то причастна красивая девчонка, которую Семишников привез в ее заведение откуда-то из-за Казани. И покойный неспроста требовал кругленькую сумму: писаная красавица, нет еще восемнадцати, сирота, ни отца-матери, ни родственников…

– Не скупись, Анфиса Петровна, она для тебя и твоего заведения – настоящий клад, – убеждал пронырливый купец. Помнится, она велела назавтра вести к ней девицу, но та оказалась "с приданым", и ее пришлось отправить к Штольцу – "на обработку"…

Уже много лет богатая владелица публичных домов в Москве орудовала рука об руку с владельцем частной клиники немцем Штольцем. А третьим их компаньоном был купец Алексей Михайлович Семишников. Отстранив от всех дел отца, якобы из-за его слабоумия, Семишников занялся торговлей хлебом, мясом и прочими продуктами. Но главное – больше десяти лет он сбывал "живой товар": сманивал в дальних губерниях молодых, красивых девушек и, привезя в Москву, продавал в публичные дома.

…Соломия, измученная дальней тряской дорогой, пережитыми в последнее время несчастьями и неизвестностью перед будущим, сильно похудела, глаза сделались огромными и глубоко запали. Она ходила тень тенью и все еще не могла примириться с подлостью человека, которого очень любила.

В Казани они отдохнули немного у знакомых, но долго оставаться там нельзя было: Леву Жигаря в Казани вовсю искала полиция, и он давно уж решил махнуть за Каменный пояс, в Сибирь, или осесть в Зауралье, где не первый год как обосновался старший брат Понтя, который перевез туда семью – жену с тремя детьми и старую мать.

ПОД ЧУЖИМИ ИМЕНАМИ

Много лет назад вор и грабитель с большой дороги Понтя Жигарь за лихие дела был приговорен к пожизненным каторжным работам в Сибири и отправлен туда в кандалах по этапу. В Зауралье под Камышловом каторжане поубивали солдат из малочисленного конвоя, разбили кандалы и – ищи ветра в поле – разбежались кто куда. Долго скитался Понтя с подельником по тамошним лесам и болотам, оголодал, как дикий зверь… Потом товарищ умер, а Понтя выбрался-таки из чащобы к тракту и человеческому жилью – Ирбитской слободе. Шла страда, и бывшего каторжанина хозяин очень-то не спрашивал, кто он да откуда, когда нанимал его работником. Но окончились полевые работы, и хозяин рассчитал пострадника. Опять Понтя рыскал по лесам, пока не встретил под деревней Шмаковой переселенцев из Рязанской губернии – братьев Куликовых. Выдавая себя за местного крестьянина, расхваливая здешний край и вольные земли, Понтя быстро сошелся с доверчивыми рязанцами. Оставшись ночевать с ними у лесного костра, он узнал, что у братьев на руках написанная волостью вольная подорожная о переселении в Зауралье, в Ирбитскую волость. Старшего брата звали Павлом, младшего – Лаврентием. Старший был женат, и у него был мальчик лет пяти.

Когда переселенцы уснули после трудной дальней дороги, Понтя совершил самое черное свое преступление: зарезал всех спящих, не пожалев и пятилетнего мальчонку.

Утром он зарыл убитых, завалил хворостом и палой листвой, забрал весь скарб, деньги и подорожную и на двух лошадях переселенцев скрылся. Промотав награбленное, Понтя тайно побывал в Казани да едва ноги унес обратно: в Казани и окрестных губерниях за поимку Понти Жигаря была обещана награда, и было известно, что он находился в бегах.

Хитрый, как бес, Понтя и сам знал, что ему не будет житья в Казани. В то время по Казанскому и Сибирскому трактам на восток, что ни год, шли обозы из Новгородской, Тамбовской, Рязанской и других российских губерний. Затеряться в этом потоке да еще с подлинной подорожной убитого Павла Куликова – пара пустяков, и Понтя-Павел тронулся в Зауралье вместе со всей семьей.

А вот сейчас и брат его Лева изо всех сил стремился туда, в этот глухой, еще мало обжитый край. Ему только надо, чтобы с ним была Соломия. Лева так же хитер, как и его брат Понтя: мало ли что, проследит полиция его московские дела, да попадет девчонка в полицейские лапы – может выдать, и тогда – каюк Леве Жигарю!

Да и ему уж пора остепениться, семью заиметь и заняться каким-нибудь делом, пока не поздно…

К Аргаяшу Лева с Соломией приехали поздно ночью. Вот и усадьба бывшего постоялого двора Пантелея Кузьмича Китаева, где родилась, прожила детство и юность Соломия. Теперь она должна покинуть этот старый дом навсегда. Сердце Соломии сжалось от тоски, когда увидала старый, покосившийся родной дом с заколоченными дверями и окнами. Прошло немногим больше месяца, как она сбежала отсюда – ночью, тайно и крадучись. Парадное было закрыто на большой висячий замок, которого Соломия никогда не видала раньше. Видимо, аргаяшский староста назначил опекуна или запер дверь на свой замок, а окна заколотил большими толстыми досками.

Лошадей оставили поодаль, у старых тополей, а сами вошли в ограду опустевшего дома. Соломии не терпелось взглянуть на клумбу, где она спрятала мешочек с сокровищами, но нужно было улучить подходящий момент.

– Лева, – взмолилась вдруг Соломия, – Лева… прошу тебя, оставь меня здесь! Я не хочу никуда уезжать из этого дома. Буду жить тут одна, – всхлипнула Соломия.

– Давай-ка не дури! Нам пора ехать дальше, а не выдумывать чего ни попадя! – досадливо ответил Жигарь, думая про себя: а ну как про нас успели сообщить в волость? Если до рассвета не уедем – не миновать тогда полиции… И Лева поневоле круто сменил тон:

– Соломиюшка, милая, что ты задумала? Ведь люблю я тебя очень! Не любил бы – не погнался бы за тобой в Москву… Видно, уж связаны мы с тобой на веки вечные!

У Соломии вновь хлынули слезы… Но что женские слезы – набежит тучка, поморосит немного, и вот уже опять солнышко сияет на небе! Соломия превозмогла себя и уже твердым голосом сказала:

– Ладно! Видно, так тому и быть! Поедем… хоть на край света, мне уж теперь все равно! Только давай заберем мои пожитки. Не беспокойся, их нелишка. Замок на двери трогать не будем, пусть висит себе, как висел.

Жигарь быстро отбил с окна доски, вынул раму. Оба влезли в окно, зажгли свечу и пошли по комнатам. Вся домашняя рухлядь и мебель была перетаскана в гостиную и уложена порядком: видимо, делали опись.

Соломия взяла только свои платья и шубы, постель, одеяла, подушки. Наскоро связывали все тюками, выбрасывали из окна на улицу. Потом спустились в подпол за сундуком с посудой. Сундук оказался очень тяжелым, и пришлось звать на помощь ямщика.

Пока мужики возились с сундуком, Соломия украдкой сбегала к цветочной клумбе. На счастье, рядом валялся заступ, она скорехонько выкопала свои сокровища, и вместе с кожанкой спрятала в задке брички. Ну вот, наконец, все готово к отъезду. Соломия последний раз взглянула на свой дом. Вернется ли она сюда когда-нибудь? Что будет с ней, когда она свяжет свою жизнь с вором и убийцей, атаманом шайки? И какая это будет жизнь? А не все ли равно, какая… Она сумеет постоять за себя и в Зауралье, да хоть где! А самое главное – драгоценности опять при ней…

Соломия погрузилась в раздумья. Они уезжали все дальше и дальше на восток, и под колеса брички бежал Казанский тракт. Ночевали на постоялых дворах. Чем ближе подъезжали к Уралу, тем становилось холоднее. Вот уже начался большой Сибирский тракт.

После трехнедельного путешествия прибыли в крепость-острог Екатеринбург. Там продали бричку и купили сани: повалил густой снег, началась метель да такая, что пришлось остановиться и долго пережидать непогоду на постоялом дворе, а потом еще дольше ждать, пока установится санный путь.

Боялись полиции, потому что ехали без подорожной, но все обошлось хорошо. Через трое суток приехали в Ирбитскую слободу.

…Лева все сделал так, как велел ему старший брат Понтя. В Ирбитской слободе Лева должен был разыскать человека, которого зовут Прокопием Афанасьевичем Свешниковым, и спросить, где живет Куликов Павел Иванович – якобы его, Левы, родственник.

Дом Свешникова отыскали быстро. На стук вышел мужик в рыжей собачьей шапке и в длинном холщовом зипуне – видно, работник хозяина, и отворил ворота. Во двор вышел лысый человек без шапки, в кумачовой рубахе и жилете:

– Я и есть Свешников Прокопий Афанасьевич! А вы кто будете? Ах, родственники куликовские! Проходите…

Хозяин велел работнику распрячь лошадей, задать им овса и пригласил в дом приезжих.

Было жарко натоплено, из русской печи пахло щами, жареным мясом, еще чем-то вкусным, и гости сразу почувствовали, как они голодны.

За столом Лева спросил хозяина:

– А что, Прокопий Афанасьевич, неужто в ваших краях зима так рано начинается?

– Ну, какая это зима? Снег-то еще неединова нанесет да растает, он только грязи наделает, да и все. Правда, и такие годы бывают: как с Покрова снег ляжет, так уж больше не тает – до самой весны лежит.

– Что поделаешь, Сибирь! – понимающе вставил Лева.

– Не Сибирь, а Зауралье! – усмехнулся хозяин. – До Сибири еще далеко отсюда, а простирается она на тысячи верст, до самого студеного моря… Бывал я, брат, в Сибири-то! Жить – оно, конечно, везде можно, но в Сибири надо быть человеку особо крепким и телом, и духом, Сибирь – она хлипкого человека не любит! Ну, отдыхайте с дороги-то, а завтра поутру мой работник вас проводит до Куликова хутора!

Назавтра двадцать верст до хутора промелькнули незаметно, и вот впереди на опушке леса показался дом, обнесенный плотной оградой с высокими тесовыми воротами. Навстречу выбежали лохматые пестрые собаки и залились лаем. Следом в одной рубахе и без шапки выскочил Понтя Жигарь, а для хуторян – Павел Куликов или попросту Паша… За ним показалась белокурая, невзрачная его жена Ефросинья, в за ней трое ребятишек. Сзади всех ковыляла старуха, до того страшная – настоящая баба Яга. Соломия даже вздрогнула, догадавшись, что это – мать братьев Жигарей, а стало быть – ее будущая свекровь… Старуха подошла, пронзила взглядом своих мутных зеленых глаз Соломию и спросила скрипучим голосом:

– А это кто ж такая будет, жена али невеста?

– Да как тебе сказать, мать? – уклончиво ответил Лева. – Не венчаны мы еще… все некогда было…

– Негоже так жить, Леон! Обвенчаться вам надо!

Старуха первой вошла в дом, приезжие – следом. Соломии семья деверя сразу почему-то не понравилась, и на душе стало тяжело. Но куда же теперь деться! Придется жить здесь, может, год, а может, и больше… Соломия заранее боялась: как бы не пропали здесь, в лесном хуторе, ее драгоценности… Хотя здесь, в глуши, они совсем ни к чему будут. Наряжаться будет некогда и не для кого. Пожалуй, чего доброго, придется работать, засучив рукава, а Соломия этого не умела и не любила. И она уже привычно подумывала о побеге. Но как, куда, да еще на четвертом месяце беременности?

Вот если как-нибудь уехать обратно в Казань… Да ведь никто не поверит, что драгоценности мои – сразу заберет полиция, и если и не посадят сразу в тюрьму, то сокровища непременно отберут.

Спрятав заветную шкатулку на самое дно сундука, повесила замок, а сундук поставили в амбар, прикрыв старыми мешками.

Дом у Понти был большой, и Лева с Соломией устроились более или менее сносно. Фамилия у них всех была Куликовы, старший брат был уже не Понтий, а Павел, и по отчеству не Николаевич, а Иванович: приноравливались, как было указано в той подорожной рязанских переселенцев. Подорожную убитого Павла держали на божнице, за иконой…

Паша, появившись в Зауралье, не пожелал жить ни в Ирбитской слободе, ни в одной из окрестных деревень, а облюбовал место у большой дороги и решил обосноваться тут. Дав в волости взятку старосте и писарю, построился первым и стал ждать к себе брата. И вот, избежав тюрьмы и каторги, младший брат теперь вместе с ним.

…Уже по крепкому санному пути Соломия с Левой поехали в Ирбитскую слободу венчаться. Церковь на окраине слободы выбрали самую захудалую, с малым приходом. Тамошний священник был рад хоть какому-то заработку – обвенчал без оглашения, в будний день, и свадьба была самая скромная – только в кругу семьи.

Так Соломия стала жить на Куликовском хуторе. В волостные списки полуграмотным писарем они были внесены как Куликовы.

Соломия стала приспосабливаться к жизни в новой семье.

А время шло. В один из февральских холодных, вьюжных дней она родила дочь, которую назвали Дарьей. Вскоре наняли в слободе работников рубить лес для нового дома, а летом Лева с Соломией уже стали жить там.

Когда доводилось ехать в Ирбитскую слободу на ярмарку или в гости, Соломия надевала золотые перстни, серьги или колье. Но ожерелье с бриллиантами не трогала никогда – давно уж не верящая ни во что, она почему-то верила в лежащее на ожерелье проклятье и в то, что ожерелье обладает таинственной зловещей силой… Случилось как-то, что Лева пробовал поднять на Соломию кулак – упившись вином, он, пьяный, припомнил ей московское ее прошлое.

О, лучше бы не делал этого Лева Жигарь! Откуда ни возьмись, в руке у Соломии оказался кинжал. Дрожа от ярости, она вне себя закричала, размахивая клинком:

– А вот это ты видишь?! Не смей мне припоминать прошлое, какое бы оно ни было, а не то – не жди пощады!