Текст книги "Переселенцы"

Автор книги: Мария Сосновских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

БРОДЯГА

А теперь, мой дорогой читатель, я продолжу рассказ о Соломии. Беспутной, алчной и коварной была Соломия! Но и в ее темной душе пробивались живые ростки, которые стремились к свету: Соломия еще могла полюбить, и она любила – бескорыстно, преданно, всем сердцем. Полюбить бедного крестьянина-труженика она вряд ли смогла бы: ей никогда не доводилось работать в поте лица, да и слишком сильно была избалована с детства. И с детства ей хотелось в большой город, о котором она пока только слышала, хотелось, чтобы вокруг все восхищались ее красотой, нарядами и украшениями. И до исполнения этой мечты, она надеялась, осталось уже немного времени.

Теперь Соломия окончательно уверилась, что в конце концов сокровища из отцовского тайника достанутся ей. Может, их не придется и выкрадывать, может, отец и сам, наконец, отдаст их ей, своей единственной наследнице? Он ведь уже стар и болен….

Известно, что дурные поступки в конце концов все же наказываются и справедливое правосудие вершит сама судьба. Так произошло и с разбойничим притоном в Аргаяше, и с самой Соломией.

В день ее рождения на постоялом дворе собрались гости. Среди приглашенных были и Лева Жигарь, и Алексей Семишников – высокий, красивый сероглазый шатен.

Соломии наперебой вручали дорогие подарки; как обычно, красавица была в центре внимания, только почему-то была чуточку задумчива и временами даже печальна. Похоже было, что Соломию одолевает какое-то недоброе предчувствие. И впоследствии оказалось: предчувствие ее мучило неспроста.

На постоялый двор неожиданно зашел оборванный бродяга с котомкой за плечами. Постояв немного в нерешительности, он, увидав во дворе работника Митрича, обрадовался:

– Здорово-здорово, Авдей Митрич! Вот когда Бог привел свидеться! А хозяин-то дома?

– Здорово, Софроныч! Дома хозяин – куда ж ему деться… Занедужил вот что-то… Веришь ли, даже бабы его интересовать перестали!

– Ну, и как вы здесь живете-можете?

– Да вот так и живем – сидим тихонько, как крысы в погребе, и нос-то наружу боимся высунуть… Я давно бы уж подался отсюда, да пай мой хозяин никак не отдает! Зря, зря мы с ним тогда связались, нам бы самим по себе оставаться… Но кто же знал? Да и кони у него, эх, и добрые были! А теперь – не кони, а так – дерьмо одно… Кузьмич! Иди глянь, какой гость к нам припожаловал! – повернувшись к дому, вполголоса позвал Митрич.

Но Пантелей Кузьмич, услышавший разговор на дворе, уже вышел на крыльцо. При виде бродяги его бледное лицо сделалось свинцово-серым, а губы задрожали.

– Ну, здравствуйте, Пантелей Кузьмич! Небось, не признаете? Это грех – старых друзей забывать! Наверно, и на порог не пустите? Вона в каком я виде…

– Почему не признаю – сразу и признал… Проходи в дом…

– Прямо из Сибири топаю, с каторги, – продолжал, войдя, бродяга. – За душой ни гроша, на подаяниях шел, христа-ради… Ладно еще, что на земле добрые люди не перевелись: и кормили, и, бывало, на ночлег пускали… Для начала и вы накормили бы меня, а потом, глядишь, и разговор у нас выйдет…

– Соломия, приготовь нам что-нибудь, да поскорее, – крикнул Пантелей Кузьмич дочери. Та быстренько разожгла таганок, и вскоре на сковороде шкворчала яичница с салом.

– Батюшка, где накрывать?

– Неси в гостиную!

Соломия принесла яичницу и чай. За столом с бутылкой вина уселись хозяин с Митричем и бродяга.

– Да неуж это дочь твоя, Пантелей Кузьмич? Глазам не верится – какая красавица стала! Уж невеста, наверное?

– На днях семнадцать исполнилось, – немного оживившись, горделиво сказал отец. – О приданом невестином вот уже думаю…

Соломия поставила на стол сковороду и встала возле двери, исподволь прислушиваясь к разговору.

– А ты иди, дочка, к себе! Видишь вот – старый друг ко мне заглянул. Вот мы и посидим да поговорим малость…

В своей горенке Соломия присела и тревожно задумалась. Ох, не зря, видно, со времени последней встречи с Алексеем ее не покидало предчувствие какой-то беды!

"Кто он, бродяга этот, зачем пришел?!" – смятенно думала она. На месте ей не сиделось. Неслышно, как тень, выйдя из горенки, она встала у дверей гостиной. Ей не терпелось узнать, о чем это отец может разговаривать с этим оборванным и грязным бродягой…

Голоса отца, Митрича и особенно бродяги, видимо, уже изрядно захмелевшего, доносились из-за двери ясно и отчетливо.

– Не думал, не гадал я, Кузьмич, что ты меня бросишь на произвол судьбы… Неужто зря я дите твое тогда пожалел? Зря всю вину на себя взял?! А ты гадюкой оказался, Кузьмич! Десять лет в Сибири я мерзлую рудничную землю долбил – за тебя да вот за Митрича отдувался, пока вы тут на воле вином обжирались… А теперь выходит, что вы мне ничего не должны и пая моего у вас нету?!

Тут подал голос Митрич:

– Дак вот тоже прошу, чтоб все разделить по справедливости…

Отец непривычно извиняющимся голосом, с запинкой и спотыкаясь, начал оправдываться:

– Да ведь самая малость осталась денег-то… дайте только срок, отдам я паи ваши, все сполна отдам!

– А ты помнишь ли, Кузьмич, как мы с тобой на Казанском тракту барыню старую прихватили? Я вот как сейчас помню – б-о-огатая барыня-то была! Вся в золоте, а на шее – платиновое ожерелье, да еще с бриллиантами… Придавнул я старуху, чтоб не верещала; шея у ей толстая – и двумя руками не охватишь – давлю, а она все хрипит: "Будьте вы, анафемы, все прокляты!". И точно какое-то проклятье старуха наложила на ожерелье свое: везти мне совсем перестало, за что ни возьмусь – неудача…

Вот вместо пая моего ожерелье ты, Кузьмич, мне и отдай – мое ведь оно по праву! Вольно было тебе тогда на рысаках-то да со всей добычей ускакать… А вот ежели бы меня на Казанском тракту полиция прихватила, а я на вас с Митричем показал – всем каторга, всем троим, а не мне одному!

– Бог с тобой, Софроныч, сказал же я: верну я ваши паи, сполна верну!

– Я у него эвон сколько уж лет свой пай выпрашиваю, – встрял Митрич, – потому и не ушел ране от него – иначе зачем бы я тут до сих пор на постоялом-то отирался? Тут, Софроныч, больше делать нечего. Прибыльные места другие позанимали, которые нас и помоложе, и порасторопнее… Что ж поделаешь, остарели мы все! Молодые теперь с такими-то не якшаются. Сейчас тут Лева Жигарь – главный атаман. Брательник его, Понтя, полиции попался – должно, на каторге теперь.

Времена другие, вишь, пошли. Проезжающие на Казанском тракту хитры да оборужены – того и гляди, кистенем оглоушат, а то и пулю в лоб схлопочешь… Из постояльцев редко кто добрый заедет, одни бродяги. А для богатых проезжих постоялый двор Китаева давно уж пугалом стал! Ямщиками-то – сплошь казанские татары, а лошади у их – ого, какие; наши супротив ихних ни к черту не годятся…

Тут внезапно заскрипела лестница, и Соломия отпрянула от двери гостиной. Но скрип ей послышался; она сразу вернулась назад и стала вслушиваться еще напряженнее.

Видимо, отец все же признался, что ожерелье с бриллиантами у него, есть еще кое-что из награбленного, и теперь надо все кому-то продать по сходной цене. Ему удалось убедить своих подельников, особенно Софроныча, что если он попробует продавать ожерелье и другие ценности, их у него просто-напросто отберут и самого опять посадят в тюрьму, а то по этапу опять пошлют на каторгу.

– Сам я, мужики, все продам – знаю я нужных людей, и свои паи вы сразу деньгами получите!

Назавтра Пантелей Кузьмич дал Софронычу одежду, четвертную денег, и тот, пообедав, ушел – сказал, что надо повидать старых друзей. Пантелей Кузьмич тоже времени не терял: сказав Митричу, что подзапустил дела, он поехал в Казань. Вскоре в казанской газете "Вестник" напечатали объявление: "Продается в с. Аргаяш постоялый двор Китаева К. И."

Через день приехал покупатель, осмотрел ветхие постройки постоялого двора и трактира и, пожав плечами: больно дорого просят, уехал, не сказав ни слова.

Отец все эти дни ходил хмурый и озабоченный. Как-то вечером он сказал Соломии:

– Решил я, дочка, продать постоялый двор вместе с трактиром… Скоро мы с тобой уедем отсюда!

Соломия сделала вид, что удивилась:

– А почему, батюшка? И куда мы поедем?

– В Москву мы поедем, дочка! Согласна?

– Да, конечно, согласна!

– Ну вот и хорошо. А завтра-послезавтра я отвезу тебя ненадолго к одним знакомым в Казань; ты там погостишь немного, а потом я за тобой заеду.

Такой оборот дела Соломии вовсе не по душе пришелся:

– Батюшка, я хочу вместе с тобой! Что мне в этой Казани делать, да еще у чужих людей!

– Да ненадолго ведь, дурочка! Чего губы-то, как маленькая, надула?

Долго не спала Соломия в своей горенке. Да и ночи пошли душные: давно уж дождя не было. Духотища! Тут и захочешь, да не заснешь, но от Соломии сон бежал совсем по другой причине.

Лежа с открытыми глазами поверх стеганого пухового одеяла, она думала так: "Ясно, что отец почему-то хочет услать меня из дому… Не потому ли, что задумал продать драгоценности да деньги с Митричем и бродягой этим разделить? А может, шкатулка лаковая пустая уже? Отец обо мне никогда не думал, а считал, да и до сих считает дурой набитой, маленьким несмышленышем… Ну, нет уж, батюшка!". Соломия вскочила, оделась и, несмотря на жару и духоту, натянула шерстяные носки: в них всегда можно бесшумно прокрасться, куда захочешь. Она добралась до двери в спальню отца, не скрипнув ни одной дверью. Да и не с чего было скрипеть – Соломия не раз собственноручно смазывала дверные петли жиром.

Она прокралась в спальню, нашла на стуле одежду отца, взяла из жилетного кармана ключ и открыла "кабинет". Ключ от тайника лежал на прежнем месте. Она откинула крышку шкатулки – вроде бы все на месте, и, движимая каким-то безотчетным порывом, выгребла драгоценности в свой передник. Потом опустошенную шкатулку поставила в тайник, закрыла на ключ, придвинула на место кресло и, спрятав ключ в бронзовый подсвечник, вышла и закрыла "кабинет". Отнеся драгоценности в свою спальню, она высыпала их из передника на постель и прикрыла одеялом.

Потом крадучись положила в карман отцовского жилета ключ. И наконец, закрывшись в спальне изнутри на крючок, принялась разглядывать драгоценности. Так вот оно, ожерелье с бриллиантами, про которое говорил бродяга! Она у двери гостиной успела подслушать: на него наложено какое-то проклятье, но ничуть не боялась. Соломия теперь не боялась почти ничего и совсем ни во что не верила, кроме денег и золота.

Завесив тщательно окна, она долго еще разглядывала драгоценности. Уже давно рассвело, Митрич привел из ночного лошадей, и было слышно, что встал и стал ходить по дому Пантелей Кузьмич. Соломия завернула драгоценности в тряпку и положила под постель: незаметно спрятать их средь бела дня было невозможно. Соломия давно подозревала, что отец тайно от Митрича надумал продать усадьбу – иначе зачем он каждый день надолго отсылал его на дальние покосы?

Ход ее мыслей прервал Пантелей Кузьмич. Он заглянул в комнату дочери:

– А ты, лежебока, все еще спишь? Завтрак проспала, и уж обед скоро!

– У меня, батюшка, что-то очень голова разболелась…

– Ну, лежи тогда, а завтрак я сам приготовлю!

Сама судьба, казалось, была в тот день на стороне Соломии.

Отец, напившись чаю, наказал:

– Если приедет кто и будет меня спрашивать, скажи, что я сегодня в волости, в Аргаяше и дома только завтра буду. А если опять тот бродяга заявится – пусть уходит, я-де надолго в Казань уехал, поняла?

– Поняла, батюшка, и сделаю, как ты велишь!

Соломия опустила ресницы: ей давно уж не было в новинку, что взрослые говорят неправду не только по пустякам, но и по важным причинам…

ВТОРОЙ ТАЙНИК

Проводив отца, Соломия стала думать, как ей быть. Отец хочет продавать усадьбу, а у нее кроме драгоценностей из лаковой шкатулки есть еще кое-что припрятанное – в погребе под полом и на сеновале, под стропилиной. Надо бы перепрятать все в одно место и как можно надежней – решила Соломия. Она давно уже сшила мешочек из старой отцовой кожанки, и вот теперь есть на что его употребить… В усадьбе никого не было – самое время действовать без помех, и немедля.

Соломия взяла заступ и пошла в сад, к сделанным ею трем клумбам, куда она недавно высадила цветочную рассаду. Сперва она принесла воды и обильно полила клумбу, которая была ближе к окну ее спальни. Заступом осторожно сняла, не повредив, слой земли с рассадой и стала усиленно копать. Заступ входил в рыхлую землю клумбы без особого труда, и скоро была готова яма, где хитрая Соломия задумала сделать тайник.

Она собрала в мешочек драгоценности из отцовского тайника, прибавив к ним кольцо с рубином, дамасский кинжал, украденный у Понти Жигаря, и несколько серебряных монет. С трудом засунула увесистый мешочек в глиняный горшок, а горшок, накрыв сверху листом старого железа, положила в выкопанный тайник, забросав его землей. Потом землю, выкопанную из ямы под тайник, тщательно замела метлой на клумбу, а напоследок положила сверху слой земли с цветочной рассадой.

"Вот так-то, батюшка, – усмехнулась воровка дочь, – твоего тайника нет теперь, зато мой есть!".

Отец из волости вернулся рано, и Соломия с замиранием сердца следила за ним: как бы он не хватился своих сокровищ сегодня. А завтра – будь что будет, отец ее в Казань увезет, и она с радостью поедет. Казань – город большой, она там мигом подруг заведет… А главное, если их долго не будет дома, отец хватится пропажи только по возвращении. Тогда она, как и прежде, будет вне подозрений.

И теперь Соломия всячески старалась отвлечь внимание отца от "кабинета", а значит, и сейфа в стене. Пройдет время, они продадут усадьбу, скроются, а через некоторое время можно будет, уже не таясь, воспользоваться сокровищами.

Приехал с дальнего покоса Митрич. Сразу было видно, что работник чем-то сильно недоволен. Соломия слышала, как он со злобой говорил, чуть ли не кричал отцу:

– Ты зачем, Кузьмич, скрывал от меня, что надумал продать усадьбу? Получается, что все кругом об этом знают, только я один дурак – ни бум-бум! Навострил лыжи, улепетнуть хочешь втихаря?!

Отец сперва было оправдываться начал:

– Что ты, Митрич, сам посуди: если бы я так думал, и продавать ничего не стал, оставил бы все, как есть, на месте и – давай Бог ноги…

– Нет, ты пай мой верни, ты полный расчет мне давай! – продолжал кричать Митрич.

– А ты остынь-ка, – потеряв терпение, обрезал его отец, – и не ори бестолку, коли Бог ума не дал! Вот завтра поеду в Казань, вернусь – и будет тебе полный расчет!

– Лошадей сегодня в ночное не води, – уже уверенным голосом продолжал отец, – наелись за день-то на покосе… Завтра чуть свет поедем в Казань, и Соломию с собой возьмем.

– А дом на кого оставишь? – прищурился Митрич.

– Ну, что там караулить-то… Днем из Аргаяша Ульяна прийти сулилась, она присмотрит!

Митрич вроде бы притих; поужинал и пошел спать на сеновал. Отец тоже пошел отдохнуть перед дорогой, и Соломия, не спавшая прошлую ночь, разделась и быстро заснула. Но спать долго не пришлось: за дверью послышались шаги, шорох, потом что-то звякнуло. Она открыла глаза и с ужасом увидела: в щель дверного притвора просунулось узкое лезвие ножа и медленно поднимает крючок…

Со сдавленным криком Соломия вскочила с постели и лихорадочно натянула платье.

– Кто это?!

На пороге показались две черные фигуры, и она услышала голос Митрича:

– Говори, сукина дочь, где отец брильянты прячет!

– Н-н-е знаю… не знаю ничего ни про какие брильянты … – пересохшими губами прошелестела Соломия.

– Сейчас ты, стерва, у меня заговоришь! – прогудел второй голосом давешнего бродяги, и в руке у него блеснуло узкое лезвие.

Соломия опрометью кинулась к окну с одной открытой из-за жары створкой и даже не выпрыгнула, а, не помня себя, вывалилась наружу.

Вихрем она донеслась до тракта, на бегу оглянулась: по счастью, за ней не погнались, но она все равно во весь дух бежала к Аргаяшу и опомнилась только возле мостика через речушку, где начинались огороды.

"Что теперь делать-то? – думала Соломия. – В волостном правлении нет никого – только что рассвело еще… Может, старосте все рассказать?".

Постучав в ближайший дом, она узнала у открывшей ей глуховатой старухи, что старосту зовут Иваном Максимовичем, а дом его, крытый железом, – совсем рядом.

– Ну, что я один могу сделать? – пожал плечами староста, выслушав рассказ Соломии. – А вдруг не двое там, а шайка целая? На авось ежели сунешься – свой же лоб под обух подставишь…

Соломию только теперь начал бить озноб от пережитого ужаса, она вся дрожала крупной дрожью, стуча зубами.

Староста повел Соломию в дом.

– Ты, девонька, пока в себя приходи, а я пойду до урядника, да не знаю, дома ли: он в Казань, в губернию уезжал… Да и без стражников в таком деле не обойтись!

Он повернулся к приоткрытой двери горенки и крикнул:

– Марфа, вставай, принимай гостью! Да дай ей что-нибудь теплое – знобит ее, сердешную, все никак согреться не может…

Жена старосты, полная красивая женщина средних лет, вынесла Соломии большую шаль с кистями.

– Здравствуй, голубушка! На-ко вот, согрейся! Да ты не захворала ли? Вся дрожмя дрожишь, а на дворе-то вон какая теплынь стоит… Что у вас стряслось-то?

Соломия, с головы до пят закутавшись в шаль и, наконец, уняв дрожь, рассказала о ночном нападении грабителей и о том, как ей чудом удалось спастись. Слушая ее, хозяйка только ахала и охала без конца.

Потом она, поднявшись, сказала:

– Коров доить пора… Ты уж не обессудь, посиди пока – мы вдвоем с работницей скоро управимся, а уж я тебе молочка парного принесу!

Хозяйка вышла, и тотчас вернулся от урядника староста Иван Максимович.

– Нету, девонька, дома урядника-то… Но я в селе мужиков надежных собрал, они подойдут вот-вот, и поедем все на постоялый двор, к батюшке твоему! Сейчас запрягать пойду, как запрягу, так позову тебя!

Он вышел и оставил Соломию наедине с ее тревожными мыслями.

Та насилу дождалась, пока староста позовет ее. Соломию начало мучить недоброе предчувствие.

КОНЕЦ ПАНТЕЛЕЯ КИТАЕВА

Когда она вышла во двор, там уже было четверо молодых крепких мужиков; у каждого под опояску был засунут топор. Иван Максимович вынес из горницы ружье и положил в запряженную бричку, потом бросил туда еще крепкую веревку и трехрогие вилы, и кони тронули по тракту к китаевскому постоялому двору.

Свежий след от ворот постоялого двора явно говорил о том, что кто-то совсем недавно уехал в сторону Казанского тракта.

Во дворе не было ни души. Староста с Соломией и тремя мужиками, оставив одного при лошади, осторожно вошли в дом и стали обходить все комнаты.

В передней и гостиной царил страшный беспорядок: валялись разбросанные вещи, опрокинутые стулья – было видно, в доме что-то искали посторонние люди.

В спальне Пантелея Кузьмича стоял полумрак: оба окна были наглухо завешаны плотными шторами. Соломия отдернула одну, яркие солнечные лучи хлынули в окно, но в спальне никого не оказалось. Постель была скомкана, подушки вспороты, повсюду слоем лежали перо и пух, ящички ночного столика валялись на полу. В самом углу нашли рубашку и жилет хозяина.

Дверь в другую комнату была приоткрыта, а из замочной скважины торчал ключ. Перед вошедшими предстало ужасное зрелище: весь пол был залит кровью, а Пантелей Кузьмич ничком лежал на полу. На затылке убитого зияла рана, череп был проломлен, и виднелся грязновато-серый мозг…

При виде этого зрелища даже пожилому, видавшему виды старосте стало не по себе, а молодые мужики вместе с Соломией шарахнулись к двери. В коридоре Соломию охватил приступ неудержимой рвоты…

Опомнившись, мужики вернулись к трупу. Как раз над головой мертвеца была искореженная железная дверца стенного тайника, рядом валялся маленький ломик.

Тем временем пришедшая в себя Соломия думала… Нет, она думала не об убитом отце, а неотрывно глядела в открытое окно своей спальни на клумбу, не добрались ли и до ее тайника? Но на клумбе, как и раньше, мирно цвели маргаритки и резеда…

– Ну, мужики, без пристава теперь не обойтись. И караул к дому ставить придется, – сказал староста в комнате убитого.

– А это что? – староста только сейчас разглядел на полу и поднял бронзовый подсвечник. – Экая прости Бог, срамота! И чего только не держат в богатых-то домах – никак баба голая!

– Дай поглядеть, Иван Максимыч! – попросил один из мужиков, но сейчас же выронил подсвечник из рук, – фу, да на нем кровища! Не иначе этой штуковиной Китаева и порешили…

Староста в это время снова заглянул в тайник на стене и теперь держал в руках черную шкатулку.

– Пустая коробка-то, а до чего красивая – как зеркало черное! Ну-ка, пойду к дочке его – знает, поди-ка, что в ней отец держал!

При виде шкатулки Соломия побледнела, быстро взяла себя в руки и сделала безразличное выражение лица.

– Коробка вот эта в стене лежала. Не знаешь ли, что в ней держал… покойный-то?

– Не знаю! Там его кабинет был, и туда он никого не пускал, а ключ при себе носил…

Во дворе обнаружилось – нет легкой брички, на которой ездил Митрич.

"Из-за лошадей да брички на смертоубийство не идут. Нет, тут что-то не так… Да разве узнаешь правду в этом воровском притоне?" – думал староста. А вслух сказал:

– Вот что, мужики, придется вам покараулить дом, пока становой не приедет!

Мужики роптать было начали:

– Вот еще забота на нас навязалась, ведь сенокос в разгаре, Иван Максимыч! Закрыть, может, дом-то, да и все – покойника не украдут небось… А девчонку в Аргаяш с собой возьмем!

– Нет, ребята, негоже так делать. Караулить все едино придется. Урядник скоро приедет, да что урядник? Тут станового придется везти из Казани: дело-то нешуточное – смертоубийство! Без станового нельзя никак… Ты, Афоня, останешься тут, пока урядник не приедет. С вечера двое будут на карауле – Евден и Михайло. А мне придется кого-то послать в губернию за становым…

Страшная весть с быстротой молнии распространилась по селу: убийство!

– Говорят, Митрич подвел целую шайку… Китаева начисто ограбили и убили, и Соломийку тоже убить хотели!

Ульяна, бывшая китаевская повариха, и сейчас приходила иногда прислуживать, попеременно то крестилась, то хлопала ладонями по бедрам.

– Ну, спасибо – Бог-милостивец смерть от меня отвел: не пошла я на постоялый об это время, а то тоже ухайдакали бы! Вот она, жисть-то какая – сёдни не знаешь, што завтре стрясется… Ведь живой-здоровый позавчерась приходил ко мне Китаев-то, мол, присмотришь за домом, мы в Казань собираемся съездить. Ан вот он, уж неживой… Все под Богом ходим!

В этот день в Аргаяше только и разговору было, что об убийстве. Китаева не жалели, большинство говорило так:

– Ну, видать, что заслужил, то и получил. Много дружков было, они и ухлопали! Небось, деньги не поделили…

Другие вздыхали чуть ли не с завистью:

– А сколь вина выхлебал покойничек – мы всем селом столь не выпили…

Третьи удивленно пожимали плечами:

– Надо же, за столько лет не попался ни разу, а говорят, что он главный разбойничий атаман был!

Приехали становой пристав с урядником, вели следствие, вызывали по одному всю прислугу и работников постоялого двора.

Допрашивали и Соломию – она сказала то же самое, что говорила и старосте в день убийства. Тогда становой показал ей лаковую шкатулку и спросил напрямик:

– Ты же взрослая девушка, неужели ты не знала, что твой отец в этой шкатулке держал?

– Я и про шкатулку не знала ничегошеньки, кабинет всегда закрытым на ключ был, а ключ он всегда при себе носил…

– Но кто-то же все эти годы прибирался у него в кабинете?

– Во всем дому прислуга прибиралась…

На том следствие и закончилось. Убитого надо было побыстрее хоронить – стояла жара… Из Казани приехал единственный родственник – старший брат Пантелея Кузьмича – Иван.

Соломия впервые увидела своего дядю. Это был высокий крепкий старик лет семидесяти, седой, как лунь. Он приехал с сыном, крепким, здоровым мужиком лет сорока, таким же высоким, как его отец, и они начали распоряжаться насчет похорон. Наскоро похоронили, наскоро скромно помянули, и родственники собрались уже ехать, но староста, бывший на похоронах, обратился к брату Китаева:

– Иван Кузьмич, надо бы решить, что делать с усадьбой вашего брата. Соломия еще не в совершенных годах, надо опекуна назначать. Вас, может быть?

– Увольте! Стар я, какой из меня опекун!

– А сына вашего?

– Нет уж, извиняйте, у нас и других дел по горло…А от усадьбы брата мы отказываемся и можем подтвердить письменно в волостном правлении, что единственная наследница – дочь его Соломия.

После похорон Китаева брат его и племянник сразу уехали. Вскоре старуха Ульяна перебралась жить к Соломии, а староста, не найдя в Аргаяше подходящего человека, пока обязанности опекуна исполнял сам. Изредка он заезжал проведать женщин.

Как-то теплым летним вечером против постоялого остановился щегольской экипаж, на козлах сидел бородатый кучер в кумачовой рубахе. Из экипажа проворно выскочил Алексей Михайлович Семишников. Молодой купец с саквояжем в руке быстрым шагом вошел во двор.

От колодца к крыльцу шла Ульяна, неся полные ведра.

– Здравствуй, бабуля! Видно, повезет мне сегодня: не успел во двор войти, а ты – навстречу, да с полнехонькими ведрами… Постояльцев-то пускаете?

– Какие уж нынче постояльцы… Пантелея Кузьмича вот уже сорок ден, как похоронили. Соломиюшка одна теперь, как перст, осталась, да я вот, старая, при ней… Так что проезжай-ко, добрый человек! Нет хозяина, нет и постоялого…

Но незваный гость оказался любопытным и словоохотливым.

– Как – похоронили?! А ведь у меня к нему дельце по торговой части было…

– Да ведь убили его, ограбили и убили!

– Вот так дела! А родственники остались у покойного?

– Сказывала ведь тебе: дочка Соломия, несовершенных лет. На похороны-то один брат-старик да племянник из Казани приезжали… Старика опекуном поставить хотели, дак он – ни в какую!

– Кого же опекуном-то поставили?

– Да никого еще нет! Староста из Аргаяша Иван Максимыч, дай Бог ему здоровья, все хлопочет. Он и нас иногда навещает.

– А Соломия где?

– Дома, где ж ей быть? Да вон, кажись, в окно поглядела, рукой махнула, сейчас мигом прибежит!