Текст книги "Письма любви"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Письмо четвертое

Август 57 г

Итак, Анджей, мне тридцать два года. Мы с тобой еще вместе. Собираясь продолжить эти письма, я задумалась: что они для меня значат? Я возвращаюсь к ним редко, однако они как бы вытекают одно из другого, составляя целое повествование нашей жизни. Я по порядку рассказываю, что мы пережили вместе, что пережила я. Думаю, эти письма для меня – как ширма, за которой я могу раздеться донага. Дело не в том, что ты не знаешь каких-то фактов. О другом человеке невозможно знать все, это было бы ужасно. Обман – своего рода защитная оболочка, оберегающая живое. Без нее жить невыносимо. Я не стремлюсь себя оправдать, знаю, что в нашем случае речь идет не о мелком обмане, а о большой лжи. Я ношу ее в себе как острый, болезненный шип, с которым научилась жить.

В тот день после похорон Марыси мы вернулись домой. Михал непрерывно плакал, ты даже сделал ему укол, после которого он заснул. Я сидела рядом, держа его за руку. Михал постоянно повторял, что не был достаточно добр к маме. Его мучили угрызения совести. Я позволила ему выговориться, пока он не уснул. Посидев с ним еще немного, я отправилась к нам в комнату. Ты сидел за столом, глядя в одну точку. Я знала: ты чувствуешь то же самое, что и Михал. Молча достала бутылку водки и налила в рюмки. С утра мы ничего не ели, поэтому быстро захмелели. Заплетающимся языком ты рассказывал глупейшие анекдоты, а я буквально лопалась от смеха.

– Приходит баба к доктору и говорит: пан доктор…

– Дохтор, – поправила я.

Представляю, что могла подумать праведная семья портных, слыша сквозь тонкие стены наш смех. К тому времени только они остались в нашей квартире. Странная семья переехала, и пан Круп занял их комнату под мастерскую. Мы не возражали, ведь у него была большая семья, которая и составляла основную погребальную процессию, следовавшую за гробом Марыси. Из ее родственников приехала только та самая сестра из Кракова. Ее муж остался с детьми, потому что старшая дочка болела ангиной. Из твоей больницы не было никого, но в газете «Жыче Варшавы» я прочитала:

«Доктору Анджею Кожецкому выражаем соболезнования в связи со смертью жены Марии.

Коллеги».

– Жены Марии, – повторила я, имя было здесь обязательно.

И еще были строчки:

«Доктору Анджею Кожецкому выражаю искреннее соболезнование в связи со смертью жены.

Ядвига Качаровская».

Интересно, не она ли тогда звонила? Если да, то «искренние соболезнования» были неуместны, а вот отсутствие имени жены – наоборот.

Итак, мы напились. Начали бегать по комнате, я что-то спрятала, ты хотел у меня это отобрать. Неожиданно у меня подкосились ноги, и я рухнула. Ты оказался рядом со мной на полу. Я видела твое лицо, но оно немного расплывалось. Все вокруг было нечетким. Я почувствовала твои руки у себя на бедрах, ты поднял мне юбку и, прижимаясь щекой к моему животу, зарыдал. Я понимала, что ты выплакиваешь свою боль там, где всегда искал убежища. Но с этой минуты началось наше возвращение друг к другу. Вернулись наши ночи лихорадочной, ненасытной любви, как будто мы старались наверстать ушедшее время. Смерть Марыси всех нас сблизила. Изменился и Михал, ему необходимо было перед кем-то раскрыться. С волнением я выслушала его рассказ о первой несчастной любви к однокласснице. К сожалению, она была на два года старше и смотрела на него свысока. В свои четырнадцать лет Михал вытянулся и был одного со мной роста, но ужасно худой. От этого руки и ноги казались слишком длинными. Под носом у него появился пушок, голос ломался. Он безвозвратно расставался с детством, и это переполняло меня грустью. Я так его любила, когда он был ребенком…

Второго февраля пятьдесят второго года мы поженились. Чиновник загса предложил нам этот день. Ты посмотрел на меня и сказал:

– Именины Марыси.

Для меня дата означала день рождения.

– Вы еще думаете? – удивился чиновник. – Второго второго пятьдесят второго! Такие цифры приносят счастье.

– Вы так считаете? – неуверенно спросил ты.

– Я в это верю, уважаемый пан, – ответил чиновник.

В нем было что-то от деревенского ксендза, хотя он работал в столичном загсе.

– А другой день вы бы могли предложить? – поинтересовался ты.

– Только в марте.

– Ну хорошо, пусть будет этот, – проговорил ты и снова взглянул на меня. Я в ответ кивнула.

Мне хотелось, чтобы была именно эта дата.

– Уважаемая пани, вы возьмете фамилию мужа или оставите свою?

– Возьму фамилию мужа, – ответила я без раздумий.

Наконец-то в моей жизни хоть что-то станет правдой.

Но судьба снова отвернулась от меня. И очень скоро.

Я еще не знала об этом, когда ты надевал мне на палец обручальное кольцо в присутствии взволнованного Михала и твоих коллег. На свадьбу они явились гурьбой. Может, хотели посмотреть на меня. Пришел и профессор, он был уже совсем больной. Ты сказал, что у него рак гортани. Профессор говорил неразборчиво, хрипел. Я ловила на себе его теплый взгляд и чувствовала, что он пришел из-за меня.

– Желаю вам, пани, и вам, пан коллега, счастья. Вы его заслужили, как никто…

Если бы профессор знал обо мне все, разве такими были бы его слова? Может, тогда он сказал бы: «Нужно уметь себя прощать». Только самого себя он простить не мог. Он привез сюда свой американский ад, который его убивал, – угрызения совести…

Втроем мы отправились на свадебный обед в «Бристоль».

Нас обслуживали официанты. Михал неуверенно брал себе на тарелку еду с блюда. Я с волнением смотрела на него.

– Ну вот, черт побери, собрались одни Кожецкие вокруг меня, – говорил мальчик, желая скрыть стеснение.

– Михал, – сделал ты ему замечание.

Ты сидел от меня по правую руку. Михал – по левую. Вы оба были рядом. Именно этого я и хотела, когда в мае сорок четвертого открыла тебе дверь. Чего мне еще желать? Все исполнилось…

Вечером, когда мы лежали в постели, я подумала, что это событие стало для меня переломным, теперь в моей жизни появилось больше правды. Но ложь продолжала идти со мной одной дорогой. На свидетельстве о нашем браке появились фальшивая фамилия и фальшивые имена родителей. Ложь невозможно так легко уничтожить. Она прилепилась ко мне сильно, и я могла только отскребать ее по кусочку. Я радовалась, что, представляя меня, ты можешь сказать «Моя жена» без обычной прежде фразы «А это моя Кристина», которой предшествовала легкая пауза. Теперь тебе было проще. Как-то на рассвете ты мне сказал:

– Ты мудрая женщина. – Интонация твоего голоса не позволила мне ответить шуткой. – Если бы тогда я увез Марысю под Краков, то после ее смерти не смог бы себе этого простить…

Я знала это с самого начала и, может быть, соглашаясь с такой ненормальной ситуацией в доме, думала больше о себе. Смерть Марыси за стенами нашего дома разделила бы нас навсегда.

Вскоре после нашей женитьбы, поменяв работу, я стала преподавать французский язык в Варшавском университете. Я измучилась от необходимости всегда быть под рукой у шефа, от ночных вызовов и твоего постоянного недовольства. Ты не мог согласиться с тем, что «они» стоят у власти. Как-то воскресным утром мы сидели за завтраком. По радио передавали музыку, потом раздался голос диктора:

– А теперь воспоминания о профессоре Артуре Эльснере.

Я почувствовала болезненный укол в сердце, как от острого ножа. Отца вспоминали его сотрудники и студенты. Некоторые фамилии я помнила. Фамилию «моего студента» я так и не услышала. Может, его уже не было на свете. Кто-то незнакомый говорил:

– Профессор Эльснер переехал в гетто осенью сорокового года со своей пятнадцатилетней дочкой Эльжбетой. Нет никакой информации, пережила ли она войну. Ее мать, которая сейчас находится в Израиле, ничего о ней не знает.

А, значит, она уехала туда. Это на нее похоже. Но, с другой стороны, абсолютно непонятно. Неужели ее тоже мучили угрызения совести?.. Не замечая, что со мной творится, ты спокойно просматривал газеты. Скорее всего, вообще не слушал, что говорят о каком-то там еврее. Тем евреем был мой отец. В эту минуту я почувствовала себя за столом совсем чужой. Я была не твоей Кристиной, не твоей женой, а Эльжбетой Эльснер. Может, именно поэтому где-то через месяц мне напомнили об этом?

Я возвращалась из университета, время было послеобеденное. Светило солнце, видимо, поэтому я решила пройтись пешком. В какое-то мгновение я заметила, что за мной едет черный «ситроен». Остановилась у витрины, водитель притормозил; пошла быстрее – прибавил скорость. Эта игра продолжалась до самых Уяздовских Аллей. Когда я повернула к Пенькной, машина поравнялась со мной. Кто-то открыл дверцы.

– Садитесь, – услышала я.

С заднего сиденья высунулся мужчина. Это был полковник, которому я обязана снятием с тебя вины, оказавшейся «настолько малой», что они смогли о ней забыть. Я не могла не принять приглашения. Шел пятьдесят второй год. Я села в машину, и полковник приказал водителю трогаться, не называя адреса. Я считала, мы едем к дворцу Мостовских, и очень удивилась, увидев, что направляемся совсем в другую сторону. Полковник искоса посмотрел на меня, пронзив холодным взглядом. Я привыкла к твоим ясным глазам, а его глаза были темные, мрачные. И в целом он оставался для меня личностью загадочной, словно сошедшей со страниц романов Достоевского. Да и все происходящее вокруг могло бы служить иллюстрацией к его произведениям. Ничтожность человеческой судьбы, преступление и жертвы преступления… Мы остановились у блочного дома. Полковник вышел, кивком показав, чтобы я следовала за ним. Водитель остался в машине.

– Куда мы идем? – спросила я, но ответа не получила.

Он шел первым, я еле успевала за ним. На третьем этаже мужчина открыл дверь своим ключом. Поколебавшись, я вошла следом, считая, что эта какая-то служебная квартира. Однако увидела обычную меблированную комнату.

Полковник не предложил мне ни присесть, ни снять пальто.

Сам он тоже стоял в расстегнутом плаще. Молчание продолжалось.

– Где я? – наконец спросила я.

– В моей квартире, – медленно ответил он, глядя мне прямо в глаза.

– С какой целью вы привезли меня сюда?

– Допустим, чтобы переспать с вами.

Внутренняя дрожь, которую я ощущала с самого начала, неожиданно прошла.

– Во-первых, вы должны получить на это мое согласие, – ответила я спокойно.

– Оно у меня имеется с первой минуты.

Я рассмеялась ему прямо в лицо. Я уже была у дверей, когда меня остановил его вопрос:

– Куда это ты, Эльжбета Эльснер?

Слова прозвучали как выстрел в спину.

– Чего вы от меня хотите?

– Я вам уже сказал.

– Один раз?

– Пока вы мне не надоедите.

Мы стояли друг напротив друга.

– Почему только сейчас? – спросила я, чтобы выиграть время. Еще не осознавая до конца, чем обернется его осведомленность относительно того, кто я на самом деле есть, а точнее, кем была.

– С секретарем Товарища было как-то неудобно. Вот я и не спешил.

Я знала, что имею дело с беспринципным человеком и не могу рассчитывать на элементарную порядочность. Такие, как он, не мучаются угрызениями совести.

– А если откажусь?

– Ну, тогда у нас будет два выхода. Или упечем мужа за решетку, или сварганим донос о том, кто его жена, вернее, кем она была в гетто.

Выходит, он знал обо мне все. Я смотрела на него и не верила своим глазам: разве человек может быть способен на такую подлость?! Мне даже трудно было это охарактеризовать.

– Я могу обратиться за помощью к Товарищу.

– Теоретически – да, только вы этого не сделаете. Хотя бы потому, что как-нибудь ваш муженек найдет на своем столе анонимку, одну, другую…

– Перестаньте, – грубо прервала я полковника. – И не называйте его муженьком. Он прекрасный человек, а вы… вы мелкий шантажист.

– Но тот прекрасный человек не знает, кем была его прекрасная жена. Интересно, как бы он отреагировал? Может, и простил бы. По сути, он – несчастный неудачник.

– Я запрещаю вам говорить о нем!

– Ладно. Продолжайте любить его чистой любовью. Меня интересует только ваше тело. Оно возбуждает, как ничье другое. Может, я намеренно оттягивал этот момент. Во мне есть охотничья жилка…

– Не сомневаюсь, – с ненавистью ответила я.

– Мне так нравится, что его вы будете любить, а меня – ненавидеть. Эти чувства очень близки между собой, их трудно разделить.

Неожиданно я сказала:

– Мой муж все знает.

На секунду глаза полковника потемнели, потом он рассмеялся:

– Неужели?

Мы измерили друг друга взглядами, и я, к сожалению, проиграла. Мы оба это почувствовали. Со злостью я стала раздеваться. Он поглядывал на меня с издевательской усмешкой и в какое-то мгновение подошел и сильно обнял за плечи.

– Чулки я сниму сам, – сказал он и толкнул меня на твердую кушетку, застеленную пестрой тканью.

Почти как у врача, промелькнуло у меня в голове. Я решила так к этому относиться. Он начал медленно снимать чулки, сначала с одной ноги, потом с другой. Меня охватило странное чувство. Тело словно отдалялось куда-то, я теряла над ним контроль. Прикосновение рук этого человека я принимала с внутренней дрожью, а когда ощутила его язык, то услышала свои стоны. Меня это поразило гораздо больше, чем сама ситуация. Я чувствовала себя невольницей, не могла освободиться от разгоравшегося внутри огня. Не могла защититься. Меня охватила дикая страсть, я сгорала от нетерпения:

– Ну же… ну…

– Подожди, – отвечал ненавистный голос.

Он довел меня до того, что я корчилась в конвульсиях, охваченная только одним желанием. Наконец его голова вынырнула из-под моих ляжек, он подтянулся, и я почувствовала его в себе. Буквально через секунду наступил оргазм, который сделал меня абсолютно безвольной. Но он продолжал оставаться во мне и, приподнявшись на локтях, разглядывал мое растерянное лицо. Оргазм еще сильнее обострил черты его лица. Глаза стали гораздо темнее, мышцы лица застыли. Никакой слабости, на которую я, обладая опытом, рассчитывала. Встал, оделся, закурил сигарету.

– Ванная там, – показал он рукой в сторону маленькой прихожей.

Я собрала свои вещи и, не глядя на него, поплелась в ванную. Достаточно обшарпанная комната, чугунная ванна на ножках со сломанным душем, раковина под прямоугольным зеркалом, полка, на которой лежал станок для бритья. Взяв его в руки, убедилась, что лезвия нет. Будучи специалистом по раскрытию тайн человеческой души, полковник на всякий случай вынул лезвие. Он предвидел, что после этого я уже могла не держаться за жизнь, точнее, за свое тело. Неожиданно мелькнула мысль: как только у меня возникали неприятности, я запиралась в ванной. Значит, и сейчас это был не конец, а только продолжение…

Не знаю, сколько времени я там просидела, пока он постучал в дверь:

– Вы готовы?

Не говоря ни слова, полковник подал мне пальто, сумку. Я торопливо, не дожидаясь его, спустилась с лестницы. Он закрыл дверь и через минуту догнал меня.

– Я могу вас подвезти, – предложил он.

– Спасибо, – отказалась я.

– Отсюда достаточно далеко.

– Я сама.

Он принял это к сведению. И когда я вышла на улицу, его машины уже не было. Я не очень-то ориентировалась, где нахожусь. Спросила прохожего, как доехать до Новаковской.

– Вам нужно сделать пересадку, – ответил тот доброжелательно.

Я медленно пошла в сторону трамвайного кольца. Неприятные мысли роились в голове. Мне предстояла очень трудная задача: войти в дом и посмотреть тебе в глаза. Да, Анджей, я решила жить с тобой дальше. В тот же самый день, вернее, в ту же самую ночь мы любили друг друга. Когда я обхватывала ногами твои бедра, перед моими глазами возникали слившиеся воедино две фигуры – светлая, с солнечным ореолом вокруг головы, и темная, будто очерченная углем. Они поворачивались ко мне то одной, то другой стороной. Я видела их отчетливо во время оргазма, а уже через секунду передо мной замаячили те холодные глаза… Потом, когда ты заснул, я пошла в ванную. Зажгла свет и вгляделась в свое отражение в зеркале. Рассматривала лицо, груди, дотронулась до живота, всунула пальцы между ног. Когда-то раньше я уже изучала себя с тем же любопытством. Сейчас к нему прибавилось удивление, что этот живот, эти груди и есть я. Взяла твой станок для бритья, вынула из него лезвие. Вдруг у меня возникло желание полоснуть им по животу…

Возвращаясь из университета, я перестала ходить пешком. Наша жизнь текла своим обычным чередом, и временами мне казалось, что все произошедшее тогда со мной лишь плод моего воображения. Однако в памяти всплывали и та квартира, и тот человек. Я вела сама с собой странную игру и не хотела признаться, что ищу взглядом черный «ситроен». Это оскорбляло меня, однако я ничего не могла с собой поделать. И когда в конце концов заметила машину, не села в автобус, а пошла пешком. Я думала о себе как о настоящей курве, но не могла повернуть назад. В Уяздовских Аллеях машина поравнялась со мной. Дверца открылась, я молча села на заднее сиденье и, даже не взглянув на мужчину, уставилась в окно. Мимо меня, как в тумане, пробегали какие-то улицы, площади, мосты. Наконец возник этот жуткий блочный дом, ужасная лестничная клетка. И квартира с твердой кушеткой. Я сняла пальто, которое он, взяв у меня из рук, повесил на вешалку. Сразу начав раздеваться, я наклонилась, чтобы расстегнуть туфли, и почувствовала на плечах его ладони. Он нагнул меня еще ниже, задрал юбку и стянул трусы. Его руки держали так крепко, что я не могла высвободиться. А потом он грубо вошел в меня сзади. И я снова не контролировала происходящее, испытывая одновременно боль и невероятное наслаждение, которое ощущала каждым нервом. А потом мощный заряд сотряс мое тело, и все внутри расплылось. Дрожащие колени подогнулись, и я уткнулась головой в пол. Чувство унижения было несравнимо сильнее, чем в первый раз. Быть может, унижал сам способ, которым он мною овладел. Я хотела спрятаться от этого человека, запретить ему смотреть на меня, но его глаза следили за мной, пока я не исчезла в ванной. Я опять не позволила ему отвезти меня домой. Он уехал на машине с водителем, который конечно же обо всем догадывался. И это был дополнительный повод для унижения. Трясясь в пустом трамвае, я была почти уверена, что это наша последняя встреча.

Прошло четыре месяца, пока черный «ситроен» не припарковался около университета. Я покорно села в машину. Когда мы очутились в квартире, старалась быть бдительной, чтобы не позволить того, что произошло во время последней встречи. Но в этот раз он хотел смотреть мне в глаза. Я вся дрожала. Он довел меня до того, что я упала перед ним на колени. Тесно прижавшись, он положил мне руку на голову. Эта рука как бы дирижировала мной, и я послушно следовала ее движениям. Было такое ощущение, что все происходит где-то рядом, не со мной.

Этот человек целиком овладел мною, я чувствовала его пробуждение в моих устах. Ему уже не надо было управлять мной, я все знала сама. Потом мы оказались на полу. Я, как в бреду, сдирала с себя одежду, а он все медлил.

– Еще нет, – холодно говорил он, а я умоляла чужим голосом.

А когда наконец он оказался надо мной, то я ощутила небывалое счастье. Я быстро получала удовлетворение, поэтому у него оставалось много времени, чтобы рассматривать меня, и от этого он больше всего возбуждался. Я унижалась перед ним, умоляя о том, против чего все во мне сопротивлялось. Но после удовлетворения мгновенно приходила в себя. И ненавидела этого человека, заклиная, чтобы он сгинул. Но он продолжал существовать и использовать меня. Было что-то нечеловеческое в его оргазмах, он ни на минуту не переставал контролировать себя. Я долго не могла понять, что это была защитная реакция.

Наши встречи происходили раз в два месяца. Потом я погружалась в любовь к тебе и забывала о полковнике, но наступали минуты, когда я ждала его. И уже не сопротивлялась – знала, что это не имеет смысла. И тогда он появлялся. Наши любовные сцены каждый раз выглядели одинаково: желание перемешивалось с унижением, удовлетворение тотчас же переходило в поражение, часто в бунт. Но я была зависима от этого человека. Мне казалось, что он относится ко мне так, как я заслуживаю: потребительски, а если сказать прямо, как к девке. Как-то раз он особенно унизил меня, довел почти до обморочного состояния, а потом неожиданно поднялся и пошел курить. Я смотрела на профиль мужчины. Его нагое тело жаждало любви, однако он тянул, мучая меня. Заметив во внутреннем кармане его пиджака пистолет, я соскочила с кушетки и вытащила оружие.

– Положи обратно, – спокойно сказал он. – Пистолет заряжен.

Но я прицелилась в него и нажала на курок.

Услышав легкий щелчок – пистолет был на предохранителе, – я вдруг почувствовала слабость и опустилась на колени.

– Ты так меня ненавидишь? – спросил он впервые нормальным голосом. То есть не безразличным.

Потом поднял меня на руки, положил на кушетку, начал целовать, ласкать. Я снова от него зависела, нуждаясь в кратком миге удовольствия.

Мы встретились в самом начале нового, тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Через две недели мне показалось, что у меня не все в порядке. Я еще не была уверена, но вскоре сомнений не осталось. Это означало катастрофу. Презрение и ненависть к собственному телу перешли в страх. Я ведь не решилась бы родить ребенка. Полковник абсолютно со мной не считался, сам решал, как будут проходить наши свидания, – и вот результат. Я должна была его немедленно найти, иначе окажется слишком поздно. Тебе я тоже не могла об этом сказать. Я знала, что ты хотел иметь ребенка, но это был ребенок обмана… Чего мне стоило пойти во дворец Мостовских. Я оставила на проходной для полковника письмо, в котором назначила ему встречу. У меня не было уверенности в том, что он его получил и захочет встретиться со мной. Однако через какое-то время его машина вновь ждала меня. В квартире он спросил, в чем дело. Мы не могли разговаривать при водителе.

– Я беременна.

– От кого?

– Скорее всего, от тебя.

Он рассмеялся, однако не своим обычным смехом.

Я ощутила это каким-то внутренним чувством. Таких нечетких сигналов, исходящих от него, было немного.

– Ну и что? – спросил он.

– Ты должен мне помочь.

Возникла тишина, а потом он сказал серьезным голосом:

– Может быть, ты все-таки родишь?..

– Перестань шутить! – выкрикнула я, не думая, что он так далеко зайдет.

– Из-за своего гоя?

Мы оба испугались этого слова: так говорили евреи о неевреях. Полковник раскрылся – и тут же проиграл. Он уже не мог вновь надеть свою маску. Я вырвала ее из его рук. Изменилось выражение его глаз, он сразу стал выглядеть в моих глазах побежденным. Как всегда, все произошло без слов. Мы были в этой квартире, где он столько раз меня унижал, но сейчас не отважился бы до меня дотронуться. Сказал, что мне позвонит женщина и договорится о встрече. Так и произошло.

Когда я поднялась на лестничную клетку, то сразу увидела его. Он стоял в пролете и курил.

– Я хотела бы пойти одна.

– Не ставь мне условий, – грубо ответил он, взяв меня под руку.

Мы вошли в квартиру без таблички на дверях. Пожилая женщина попросила снять пальто и минуту подождать. Мы сидели рядом на лавке у стены, напротив было зеркало. Один раз я поймала его взгляд. Глубокий и теплый. Он ничего не говорил, но я знаю, о чем хотел меня попросить.

Прошло еще какое-то время. Я начала беспокоиться, что не смогу объяснить дома, где задержалась. Наконец двери открылись, и женщина пригласила меня войти. Я увидела кресло, и мне стало не по себе от страха. Врач, невысокий, лысый мужчина, обследовав меня, сказал:

– Может, стоит пригласить мужа?

– Нет необходимости, – возразила я.

– Однако нам нужно побеседовать.

Он открыл дверь в прихожую, а я, соскочив с кресла, поспешно оправила юбку.

– Четвертый месяц, – сообщил врач, – слишком поздно.

– Не может быть. – Я чувствовала, как во мне все оборвалось. – Ведь два месяца назад у меня были месячные…

– Дорогая пани, в жизни все возможно, – ответил врач.

Он не хотел делать аборт. Мы молча вышли из этой квартиры. На лестнице я произнесла:

– Если ты мне не устроишь аборт, я покончу с собой.

Он нервно рассмеялся:

– Настолько его любишь или так ненавидишь меня?

– Я готова на все.

– Знаю.

– Нужно сделать все быстро.

– Я знаю.

В этот раз я должна была уехать на несколько дней. Это оказалось непросто, потому что раньше я никогда не покидала своих. Пришлось выдумывать причину. Я сказала, что хочу попробовать переводы с французского. Когда-то я упоминала об этом в наших разговорах.

– Поезжай в Нинково, – предложил ты.

– Нет, я уже нашла пансионат.

– Может, мы приедем к тебе с Михалом?

– Меня не будет всего неделю.

Но я прощалась с вами, как будто уезжала навсегда, ведь все могло случиться. Состояние внутреннего беспокойства усиливало закравшееся сомнение, действительно ли я хочу убить ребенка. Может быть, он наш с тобой, ведь в глубине души мы оба его желали. Если бы эта беременность наступила не по вине моего мучителя, я была бы счастлива. Но надо было принимать решение, коль я уж носила ребенка в утробе.

Я выбрала день, когда у тебя было дежурство и ты не мог проводить меня на вокзал. По приезде сразу позвонила с почты. Он ждал меня снаружи, пока я разговаривала с тобой. Я была расстроена. Этот разговор мог оказаться последним, врач меня очень пугал…

– Кристина, почему у тебя такой голос? – спросил ты.

– Я первый раз уехала от тебя одна…

– Ну, как маленькая девочка, – со смехом произнес ты.

Мы сказали друг другу «до свидания», но, прежде чем положить трубку, я произнесла:

– Я люблю тебя.

– Я тебя тоже, – услышала я в ответ.

Я ощутила такую боль и такой стыд, что меня согнуло пополам. Выходя с почты, я держалась за живот. Облокотившись о машину, он курил.

– Что случилось? – спросил он, обеспокоенный моим видом.

– Ничего, – ответила я с ненавистью.

Мы занимали одну комнату, в которой была двухспальная кровать. Лежали рядом молча. Я знала, он не спит. Полковник пару раз выходил курить, я слышала щелчки зажигалки. Утром он отвез меня в больницу. Это был военный госпиталь в маленьком уездном городке.

Когда я собиралась уже уйти с медсестрой, он остановил меня за руку и сказал:

– Я полюбил тебя с первого взгляда.

Я не хотела отвечать, но вдруг услышала свой голос:

– Если умру, то желаю, чтобы тебя мучили угрызения совести до конца жизни.

Прямо на глазах он изменился в лице.

– Ты не помнишь меня в гетто?

– Нет, – холодно ответила я.

На меня его слова не произвели никакого впечатления. Я была полностью поглощена собственной проблемой. Страх перед абортом затмевал все прочие эмоции.

– «Еврейский ангел смерти со светлыми волосами…»

Я ударила его по лицу. Для меня это было уже слишком. Моя жизнь сразу показалась каким-то неправдоподобным фарсом. А ведь я имела право жить как человек, хотя бы за свое терпение. Я всегда стремилась выжить, а теперь должна была идти на риск. Другого выхода у меня не было.

Когда я ударила его, на нас стали оглядываться. В глазах стоявшей рядом сестры появилось любопытство. Несмотря ни на что, он притянул меня к себе.

– Я умоляю тебя, – проговорил он в мои волосы, – роди мне этого ребенка…

Я вырвалась от него и побежала в глубь коридора. Меня душили слезы…

Потом было нечто жуткое и бесчеловечное. Свет лампы бил в глаза. Я лежала на столе голая, руки прилеплены пластырем, иглы капельниц в венах. Создавалось впечатление, что я – распятый Иисус Христос, и это казалось еще большим кощунством. Мне приказали считать.

– Раз, два, три… – Я чувствовала, как деревенеет язык.

Погружаясь в искусственный сон, я видела перед собой не твое лицо, а его. Перекошенное от боли. Темные глаза полны слез. Когда проснулась, оно опять возникло передо мной. С тем же выражением, которое я запомнила, засыпая. Мы смотрели друг на друга без слов.

С трудом я разлепила губы и выговорила:

– Иди отсюда.

Он сразу вышел.

Моя недельная отлучка затянулась. Я звонила тебе и рассказывала, как отлично идет перевод.

– Уже семь листов, – врала я, стараясь овладеть своим голосом. Ведь ты, как врач, мог заподозрить что-то неладное.

Я чувствовала себя очень плохо. Сразу после аборта у меня началось кровотечение, и врач считал, что я не выживу. Однако я выжила, только очень похудела, под глазами появились огромные синяки. Так я не выглядела даже во время голода в гетто. Когда я отчаянно боролась за жизнь и уже не было сил встать с постели, у меня появилось что-то вроде удовлетворения – наконец мое тело побеждено. Оно ничего мне уже не сможет диктовать. Слабо мелькнув, эта мысль исчезла и появилась вновь, когда я стала себя лучше чувствовать. Мне не разрешали вставать, но я должна была звонить тебе, поэтому скандалила, чтобы телефон принесли в палату. Это оказалось сложно, поскольку не было удлинителя. Но полковник все устроил. С ним в госпитале очень считались. Шел пятьдесят четвертый год.

Я вернулась домой через месяц. Выглядела я все еще плохо и боялась нашей встречи. Но у тебя были неприятности в клинике (умирал пациент), поэтому ты ничего не заметил. Можно сказать, что мы почти не виделись. Ты пропадал в больнице. Мне это было на руку. Только Михал внимательно наблюдал за мной.

– Что, постарела за время разлуки? – пробовала я шутить.

– Зачем ты уезжала? – спросил он.

Неожиданно я расплакалась.

Михал больше уже ни о чем не спрашивал, только смотрел. Взгляд любимых глаз. Он возвращал мне назад нашу жизнь, которая там, в госпитале, казалась потерянной навсегда.

– Я не хочу больше никогда с тобой видеться, – сказала я своему мучителю, когда он подвозил меня к повороту Нововейской.

Мы оба знали, что я ни разу больше не сяду в его машину. Потом я часто задавала себе вопрос, почему же не узнала его, и пришла к выводу: для меня в гетто все они были на одно лицо. Он был таким же попрошайкой, который вымаливал жизнь, клянчил хлеб, просил о любви. Я не дала ему любви ни тогда, ни теперь. Не потому, что злая. Просто я могла быть собой только при тебе. Никто в этом не был виноват. За нас все решала судьба.

В это трудное время Михал очень мне помог, несмотря на то что переживал переломный возраст. Мы не отдалились друг от друга. Достаточно было одного взгляда, чтобы один понял другого. Он чувствовал, что я несчастна, и старался быть со мной рядом. Как-то молча положил передо мной два билета в филармонию. С момента, когда состояние Марыси ухудшилось, мы перестали ходить на концерты.

– Не знаю, смогу ли пойти, я немного занята.

На самом же деле я не была настроена слушать музыку, более того, мне вообще не хотелось жить.

Теперь я укладывалась спать лицом к стенке, и ты должен был смотреть на мою спину. Ты спросил однажды, что со мной.

Я сказала, что устала.

– Ты ведь недавно была в отпуске…

– Но не отдохнула, – неохотно ответила я.

Ты больше не приставал с расспросами, просто погасил свет, и через минуту я услышала твое ровное дыхание…