Текст книги "Письма любви"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Михал посмотрел на меня и сказал:

– Знаешь, в программе «Бранденбургские концерты».

Это был призыв, я не могла сделать вид, что не понимаю.

– Ну хорошо.

Концерт стал как бы возвращением к себе самой. Музыка, которая тяжким гнетом придавила Марысю, выбросила меня на берег, и мне больше не казалось, что я тону. Мне удалось крепко ухватиться за ветку, называвшуюся жизнью. Я ведь любила ее всеми фибрами души, любила биологически, даже пугалась иногда своего восторга от капель дождя на листьях, от облаков, солнца. Труднее всего было пережить день, когда небо заволакивала серая мгла. Она тут же отзывалась во мне плохим настроением. Хотя я не была совсем уж несчастна, ведь цвела сирень. Сирень… ее запах ассоциировался у меня с запахом любви, может, потому, что мы с тобой познакомились в мае. Я открыла тебе вечером дверь, а на следующий день сидела в парке под кустом, увешанным белыми гроздьями. Боже, как они пахли…

Итак, я вернулась к вам из более далекого путешествия, чем вы себе представляли. И наша жизнь продолжалась дальше. Произошло несколько важных событий. Михал получил разрешение местного отдела просвещения и сдал экзамены в школе, а также в политехническом институте, и его приняли. Я считала, что он выберет себе гуманитарное направление, он до самого конца сомневался. И снова оказался самым младшим, теперь уже в институте. Но это его, похоже, не беспокоило.

Как-то после Нового года (наступил тысяча девятьсот пятьдесят пятый) зазвонил телефон. Я сняла трубку.

– Это говорит профессор Косович, – услышала я охрипший даже не голос, а шепот. – Я бы хотел поговорить с пани Эльжбетой Кожецкой…

– Это я, – ответила, уже убедившись, что он с самого начала точно знал, кто я. И не помнил моего нового имени.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Хорошо. А как вы, пан профессор?

– Я уже очень старый…

Мы помолчали минуту.

– Вы довольны своей жизнью?

– Да, – откровенно призналась я. Ведь я любила жизнь, несмотря ни на что.

Он вновь помолчал. Я чувствовала, ему хочется спросить меня об отце, он все время хотел меня о нем спросить. Но именно с профессором я не могла говорить об отце. Это было бы ужасно. И для меня. И для него. Молчание на том конце провода отдавалось в ушах как мольба о помощи. И все равно я не могла говорить.

– Ну до свидания, – услышала я наконец.

Прошла неделя. Ты вернулся с работы домой, и, увидев тебя в дверях, я почувствовала: что-то произошло.

– Умер профессор, – произнес ты.

Однако он успел порекомендовать тебя на свое место. Это был трудный момент, так как тебе поставили условие – вступить в партию. Как всегда, ты искал у меня помощи.

– Вообще-то это формальность, – сказал ты. – Но не знаю, смогу ли я это выдержать.

– Многое можно выдержать, – ответила я.

– Ты представляешь меня на партийном собрании? Это же какой-то гротеск! Я, представляешь, я! Там, с ними!

– Они такие же люди, как и ты. Твои коллеги. Большинство из них вступили в партию из тех же соображений. Чтобы лучше жить, ради карьеры.

– Плевать мне на карьеру, – выкрикнул ты, – но я хочу заведовать отделением.

– Так почему же ты сомневаешься?

– Я всегда был в согласии с самим собой.

– Так будет и дальше, Анджей.

Ты посмотрел на меня, не шучу ли я. Но я не шутила. Твое двузначное решение было необходимо мне так же, как твой антисемитизм. Мы оба имели дефекты, наш внутренний мир не был кристально чист. Я привносила в нашу жизнь вранье во имя своей любви. Тебе необходимо было сделать сейчас то же самое.

Ты вступил в партию. Какое-то время выглядел так, словно напился уксуса. А мы с Михалом, поглядывая друг на друга, не относились серьезно к твоему состоянию души. Когда ты уходил на партийное собрание, я говорила:

– Считай, что это визит к зубному врачу.

Вскоре ты ко всему привык, тебя захлестнули проблемы твоего отделения. Временами, правда, раздражался:

– Звонит какой-то тип и обращается ко мне «товарищ».

– Ты для него действительно товарищ, он ведь не знает, что ты дурака валяешь.

– Не смейся, – говорил ты. Однако мои насмешки действовали на тебя благоприятно: гнев проходил.

Вторым важным событием или, точнее, третьим (экзамены Михала плюс институт, потом ты в роли ординатора) был отъезд семьи Крупов и возвращение нам квартиры. Сначала уехал старший сын Хейник, женился на владелице виллы в Милянувке под Варшавой. Невеста была уродиной, но обладала другими достоинствами.

– Она порядочная, как не знаю кто, – объяснял мне ее будущий муж. – И такая чувственная, что просто диву даешься!

– И хорошее приданое за ней, пан Хейник, – в тон ему добавила я, наступив на больное место.

– Деньги мне не важны, – парировал жених. – Что я, старозаветный? Для меня главное – человек.

«Для меня тоже, пан Хейник», – подумала я.

Вилла оказалась такой огромной, что там могли разместиться не только молодые, но и родители, а также все родственники пана Хейника. Плюс швейная мастерская. Речь главным образом шла о ней. Тесть пана Хейника взялся организовать заказы для военных. Это было выгодно. Можно было заработать без риска, что тебя задушат налогами. Семья Крупов пригласила нас на прощальный вечер. Михал отказался, а нам было неудобно. После пары рюмок стало весело. Вспоминали пережитое.

– Смотрю, стоят в таких плащах, – рассказывал Хейник. – Я за дверь, предупредить пана доктора…

– Вы мне спасли жизнь, пан Хейник, – сказал ты. – Тогда каждый день людей расстреливали, действовали военные суды.

– Теперь, кажется, некоторых выпускают, – заметил пан Хейник.

– Выпускают, но не очень, – вмешался в беседу молчаливый пан Круп. Чувствовалось, что его это волнует. – Я человек простой, не очень-то во всем разбираюсь. Как же так, никто не вспоминает невинно сидевших. Сейчас некоторые легко перекрашиваются; по мне, так это все равно что тем несчастным в глаза плюнуть.

Ты принял это близко к сердцу, лицо у тебя стало серым.

Пан Круп почувствовал, что ляпнул лишнее, быстро поднял рюмку и произнес тост:

– За нашу любимую пани докторшу!

Все выпили за меня.

– Я очень вас, пани, люблю, – просияла жена портного. – Вы такая простая, не держитесь особняком, всегда поговорите с человеком…

– И водочки может выпить, – засмеялся пан Хейник.

– Вот именно, – кисло подтвердил ты, – хватит водочки.

Ну и еще одно событие. Я перевела повесть Хемингуэя, которую напечатал «Пшекруй». Вокруг повести начался шум. Но немного славы перепало и мне. А потом «Твурчошчь» напечатал фрагмент переведенной мною повести французской писательницы. Меня тоже похвалили. А ведь я не была профессиональным переводчиком, не кончала институтов, французский выучила дома. Один-единственный урок, но очень важный, преподал мне в «Твурчошчи» Ежи Лисовский. Просмотрев мой текст, он вычеркнул идиому, переведенную дословно. Мне позвонили из одного крупного издательства, предложили делать переводы. Я рассказала тебе об этом, ты обрадовался. Вечером объявил гостям – мы праздновали твои именины, – что я собираюсь стать известной переводчицей. Кто-то из твоих друзей пошутил:

– Все мы грешны, Анджей, для тебя же в первую очередь существует Кристина…

– Потом снова Кристина, – добавил другой.

– И еще раз Кристина, – воскликнули все хором. – А ты в ней уверен?

– Ну, не знаю, что там Кристина прячет за пазухой, – ответил ты.

То ли и вправду что-то знал, то ли догадывался – вопрос без ответа.

На именинах кто-то из гостей произнес со смехом:

– А знаете, что у евреек ЭТО расположено поперек?

Все уже были изрядно навеселе, но я, сразу протрезвев, посмотрела на тебя.

– Еврейки не в моем вкусе, – произнес ты, стараясь подцепить на вилку маринованный гриб. Ты сказал об этом спокойно, как о факте, не подлежащем сомнению.

Второй раз я почувствовала себя Эльжбетой Эльснер… Это произошло за месяц до моего визита в издательство. Я неслась туда как на крыльях, правда, не была уверена, что справлюсь. Писатель, которого мне предлагали перевести, был трудным для перевода. Я боялась не найти соответствующий эквивалент словам в польском языке. Редактор приняла меня приветливо и сказала:

– Пойдемте к директору. Он нас ждет.

Большой кабинет, стол, ковер. Пальма. И он за столом. При моем появлении он встал, и я сразу растерялась. Состояние полной беспомощности. Я знала, что директором издательства стал некий Квятковский; одни говорили, что он – аппаратчик, другие – гэбэшник. Но эту фамилию я никак не связывала с человеком, о котором так часто думала.

– Пан директор, эта та самая пани Кожецкая, – представила меня редакторша.

– Очень приятно, – ответил он, целуя мне руку.

Хуже всего оказалось, что я не понимала слов, которые он мне говорил, не могла понять их смысла. Передо мной маячило узкое лицо и чуть печальные глаза. Уже не полковник, а гражданский человек с той же фамилией.

– Мы даем вам срок – полгода, – услышала я его голос. – Мы хотим, чтобы вы сдали перевод сразу после каникул.

Так долго ждать, подумала я…

Знаешь ли ты, Анджей, что такое отчаяние? Трудно описать его словами. Боль, которая расползается, как черви. Она всюду – во рту, в горле, в желудке. И невозможно спрятаться от нее, убежать. Ощущение такое, будто на голову посажена гниющая шляпа, типа гриба… Отчаяние имеет запах гниения… Невозможно освободиться от этой вони…

Я поднялась. Когда мы оказались уже за дверьми, редакторша спросила:

– Вы неважно себя чувствуете?

Значит, я выглядела настолько плохо. Он меня уже видел в таком состоянии. Тогда, помню, он тоже сидел за столом, а потом встал, оперся руками о крышку. Он умел собой владеть. Кем я была для него теперь? Воспоминанием или чем-то большим? Он говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Однако прошло столько лет. Ну можно ли относиться серьезно к тем, давно сказанным словам?..

Вернувшись домой, я легла на топчан и включила пластинку. «Вариации» Баха, обожаемые Михалом: бам-бам-бам… И вновь я была кем-то другим. С момента нашей встречи с Квятковским прошло два года. Сейчас май пятьдесят шестого. Два года – это мало или много? В таком деле это много, целая пропасть. Черный «ситроен» уже стал реквизитом из прошлого. Забавно, что я вновь зависела от него… Моя вторая натура давала о себе знать. Тогда я искала вину в отце. Теперь я не могу заглушить мысль об этом человеке, пытаясь свалить вину на себя. Тогда – «паяц с седой бородой», а теперь – «карьерист, антисемит, слабый человек». Противно, что так хорошо я выучила роль жертвы… А может, это тоска, желание хоть на минуту стать собой. Ведь он все обо мне знал. Он мог думать обо мне, зная мое настоящее имя. А может, меня измучили хлопоты вокруг моей официальной жизни, ведь у меня существовала еще другая, тайная жизнь. Обычно, когда оставалась одна, я как бы снимала маскарадный костюм жены, приемной матери, переводчицы. И тогда была с отцом. В эти минуты я всегда спорила с ним. Почему, спрашивала я его, ты учил меня, как нужно умирать, почему не научил меня, как нужно жить? Книжка, которая лежала тогда у тебя на коленях, называлась «Размышления о смерти» Марка Аврелия. Умирая, ты держал перед собой инструкцию… А я? Что со мной? Ведь я же хотела жить. Все во мне кричало и боролось за жизнь. Я притворялась, будто смерти нет, будто я не вижу ее. Несмотря на то, что на каждом шагу натыкалась на смерть. Поэтому меня тогда напугал мой несостоявшийся клиент-интеллигент, который должен был, как оказалось, еще много раз появиться в моей жизни в разных ролях. Я поймала себя на мысли, что хотела бы знать, как его по-настоящему зовут. Ведь он был такой же Кристиной Хелинской, только в мужском варианте. Интересно, как он с этим справляется, как мыслит о себе, под каким именем. Я ведь столько лет не могу решить эту задачу. Как Эльжбета я не существовала. Мой новый образ создан вашими словами, твоими и Михала. Я написала минуту назад, что для своих бесед с отцом я должна как бы прекратить маскарад. Наверное, все-таки нет. «Костюм» был так подогнан, что его можно было только расстегнуть. Временами он душил, мне становилось в нем тесно, тогда появлялся тот человек…

Я переводила с чувством, будто каждая страница приближает меня к нему. Настолько увлекалась, что ходила как ненормальная.

– Не перебарщивай с этим французом, – сказал мне Михал, глядя в глаза. – Как-нибудь вместо тарелок положишь на стол веник с совком…

Я рассмеялась, чтобы скрыть замешательство. В своем отношении к Михалу я тоже чувствовала фальшь. Две версии моей жизни были несовместимы. Однажды я проснулась в жутком настроении, все во мне клокотало, бунтовало. Всегда происходило так, что секс врывался в мою жизнь как дело неблаговидное. Моя любовь отобрала тебя у Марыси, а мысли о том человеке угрожали нашей любви. Все было непросто. Я оказалась в ситуации, когда должна была заглушать в себе то, что запрещено, но на самом деле было естественной потребностью… Случайно услышала в нотариальной конторе, как одна из сотрудниц сказала коллеге, что шеф питает ко мне слабость.

– А чего удивляться, – проговорила та, – у нее глаза курвы… – Повернувшись, она увидела, что я стою в дверях.

Я долго не могла забыть этих слов. Но разве это неправда? Моя вторая натура отзывалась во мне со страшной силой, ведь за моими плечами лежал большой груз опыта по части мужчин…

У старшего сына портного родился ребенок. Он пришел к нам с просьбой стать крестными родителями. Мы не могли отказаться. С этой миссией для меня были связаны дополнительные переживания, например необходимость исповедаться. Это было проблемой и для тебя, ведь ты состоял в партии. Пан Хейник все предусмотрел и обсудил с ксендзом в Миляновке. Мы должны были явиться туда поздно вечером в определенный день. С кислой миной ты вел машину, а я вспоминала молитву, которой меня учила Вера перед выходом из гетто, но, кроме «Отче наш…», в памяти ничего не всплывало. Легче было с другой – «Верую в Бога Отца и Иисуса Христа, Господа нашего». Неожиданно я почувствовала почти боль, ведь Христос не мой Господь и я от Него безнадежно далека. Но я всегда оказывалась Ему чего-то должна и никак не могла рассчитаться. Я подумала: может, рассказать все ксендзу и попросить его покрестить меня? Но тотчас отогнала эту мысль.

В костеле горела только лампадка при алтаре. Ты исповедовался первым, потом была моя очередь. Я еле заставила себя встать на колени. Желание убежать оказалось настолько сильным, что пришлось ухватиться за стенку исповедальни. Наконец мои непокорные колени согнулись.

– Хвала Господу нашему Иисусу Христу, – промолвила я шепотом, когда голова ксендза наклонилась к решетке. Но это уже были пустые слова.

Я не чувствовала, что совершаю святотатство, исповедуясь в ненастоящих грехах. И мне, и тому человеку определены роли, которые мы должны сыграть.

– Больше грехов не помню, – декламировала я, – обо всем чистосердечно сожалею, а у тебя, духовный отец, прошу отпущения грехов и покаяния. – А сама подумала: «Что ты можешь знать о моих грехах и о моих покаяниях? Я определяю их сама с того дня, как покинула гетто…»

Потом наступил день крестин. Я держала на руках ребенка. Он был неприятный, с красным, будто ошпаренным кипятком личиком, обрамленным в кружева чепчика. Когда ксёндз окропил его водой, младенец начал пищать. Я с облегчением отдала его матери. После выхода из костела мне стало плохо. Я обманула этих простых людей. Ведь, согласно их вере, крестины как бы не состоялись. И в том была моя вина. Я – как Иуда в юбке. Он тоже был евреем. «Как он…» – подумала я, и меня охватило то ли чувство вины, то ли… даже не знаю, как это назвать.

Стоял прекрасный день. Торжество по случаю крестин проходило на свежем воздухе. Столы, накрытые белыми скатертями, стояли в вишневом саду. Лица людей казались масками актеров в балагане. Солнце и яркая белизна цветков вишни подчеркивали все их недостатки. Пан Круп – грузный, почти квадратный в собственноручно сшитом костюме. Его жена с кошмарно большим бюстом, ее розовые бюстгальтеры всегда ужасали нас в ванной. Их дочки в нейлоновых платьях с оборками, волосы уложены локонами, к которым так не подходили прыщавые лица с уродливыми чертами. Потом военные, но не те, которых я помню перед войной, одетые с иголочки, а в мешковатых мундирах из некачественного материала. Ну и жены военных – эти пани майорши, сверкавшие усмешкой то золотых, то серебряных зубов. И ты в костюме, который не мог терпеть. Тоже сшитом паном Крупом.

Но ты – это совершенно другое. Твоя красиво посаженная голова, лицо. Каждый раз я с гордостью констатировала, что смотрю на настоящего мужчину. С той же самой гордостью и восхищением я созерцала красоту греческих скульптур. Ты точно мог быть натурщиком. Несколько раз наши глаза встречались. Твой взгляд говорил, что ты узнал бы меня среди тысячи людей. А если бы ты заглянул в мои мысли, то смотрел бы так же? Если бы ты знал правду… Она была небезопасна для нас обоих. Я любила тебя, восхищалась, но хотела лечь в постель с тем, другим. Через несколько рюмок внутри появилось хорошо знакомое тепло, та рука, дотрагивающаяся до моего живота, но это была не твоя рука… Хотелось сбросить все это, изменить ощущения внутри себя. Сейчас это было легче сделать, ведь я выпила. И передо мной стояли цветущие вишни.

– Если тебе нужна моя жизнь, приди и возьми ее, – тихо сказала я тебе.

– Что ты говоришь? – спросил ты.

– Ничего, цитирую «Вишневый сад» Чехова.

– Кристина, но это из «Чайки».

И неожиданно появился страх, что ты все знаешь. Нет, вряд ли. Ты бы так не шутил, ведь на побережье чайками называют портовых девок.

А Крупы были довольны крестными родителями. Главным образом тобой, «паном ординатором». Сначала такие тосты тебя раздражали, но потом один, другой – все за тебя пили, отказываться было неудобно, и вскоре твое настроение поднялось, Михал называл его «водочным настроением». Я знала, что когда мы вернемся домой, то будем заниматься любовью. Так и произошло. Нас отвез младший сын Крупов, пан Боло, которого я любила больше, несмотря на очевидные заслуги пана Хейнека. Младший обладал неуемной фантазией, о чем свидетельствовала хотя бы собранная из нескольких старых развалин машина, напоминавшая смесь легавой с таксой. Этим транспортом нас доставили к самому дому. Ты шатался, и нам пришлось тебя вести.

– Хорошая у меня женушка, – говорил ты, стараясь схватить меня за ягодицы. – Знаешь, Боло, Кристина – мед моей души. – И хватал меня опять сзади.

Я вывернулась, ведь Боло смотрел на нас. Но он это понимал, в отличие от родственников-пуритан. Он как бы оторвался от своей семьи. Его мечтой был не пошив костюмов, а создание автомобилей на солнечной энергии.

– А что же будет в дождь? – спрашивала я.

Этого пан Боло еще не знал сам.

Дома я помогла тебе раздеться.

К нам заглянул Михал. Его единственный комментарий прозвучал как «О-ля-ля!».

Твои руки, блуждая по блузке, стремились дотронуться до моих грудей. Хотелось оттолкнуть тебя, но я не сделала этого. Я легла рядом. Ты придавил меня своим телом, забывая, «что джентльмен опирается на локти». Я лежала, едва дыша, окутанная запахом сладкого алкоголя. К несчастью, на крестинах подавали цветную водку, считая, что обычная в такой день не годится. Отсюда и начало твоего недовольства. Теперь ты хотел оказаться во мне, и у тебя катастрофически ничего не выходило. В конце концов я помогла. Неожиданно из твоего горла послышалось бульканье. Я испугалась, прежде чем поняла, что это просто пьяный плач.

– Кристина, ты меня презираешь…

И тут мы вновь оказались очень близки, очищенные нашей любовью и взаимной преданностью. Иначе быть не могло. Анджей, даже в минуты сомнения нас соединяло очень сильное чувство, не позволявшее расстаться. Иногда мы даже не отдавали себе отчета, до какой степени нуждаемся друг в друге…

Этим летом мы первый раз поехали в отпуск втроем за границу. Ты сказал, что это запоздалое свадебное путешествие.

– Точно, – вмешался Михал, – и сразу презент: готовый ребенок.

– Ты имеешь в виду дылду, который вечно путается под ногами? – спросила я.

– Точно. – И в его глазах загорелись знакомые искорки.

Я уже знала: Михал что-то задумал. И действительно, он схватил меня за руку и начал бегать со мной вокруг стола.

– Михал! С ума сошел! – Я старалась вырваться.

– Если хочешь получить назад жену, выкупи ее, – поддразнивал он тебя.

– Не знаю, стоит ли…

А что бы ты сказал, если бы знал правду? Это был самый важный вопрос в моей жизни. Однако я не могла его задать ни тебе, ни даже самой себе. Я не хотела знать ответ, дрожала при одной только мысли о нем от страха. А ведь только правда могла очистить нашу жизнь от лжи. Почему я оказалась такой трусихой?

Мы провели месяц в Югославии. Меня восхищал Дубровник. Первый раз в жизни я пожалела, что не умею рисовать, так хотелось запечатлеть эту красоту. Фотографии – это совсем не то. Я мечтала оставить на память солнце на стенах, узенькие улочки, каменные ступеньки, дерево, растущее прямо над обрывом, а под ним сапфировые волны. Как-то на пляже Михал, приглядываясь ко мне, произнес:

– Боже мой, Кристина, у тебя море в глазах.

В эту минуту на пляже я думала о том, как войду в издательство, в его кабинет. Осознавала ли я тогда, что после возвращения меня ждет ад? Наверное, нет, поскольку сама была своим адом…

Я позвонила в издательство и договорилась о встрече с редактором, уверенная, что та скажет: «Пойдемте к директору». Но она только выразила свою радость, что я успела к сроку. Я спускалась по лестнице, не веря случившемуся: он был тут и не захотел со мной увидеться. Злой, мстительный человек. Он вновь нашел способ, чтобы унизить и отомстить.

Я ходила с этим две недели. И наконец, презирая себя, позвонила ему.

– Квятковский, – сказал он в трубку, зная, кто звонит, потому что нас соединяла секретарша.

– Кожецкая.

– Я вас слушаю. Какие-нибудь проблемы? Я знаю, что вы принесли перевод…

Не отдавая себе отчета, я положила трубку. Зазвонил телефон. Поколебавшись, я сняла трубку и услышала голос секретарши:

– Извините, разъединилось.

А потом его голос:

– Нас разъединили.

– Я положила трубку, – ответила спокойным голосом, как всегда, когда начинала за себя бороться.

– Почему?

– Я хотела встретиться, но…

– Когда? – прервал он.

Этот короткий вопрос выбил меня из привычной роли.

– Завтра.

Тишина, а потом его голос:

– У меня теперь нет своей квартиры.

Звучало примерно, как та фраза: «Допустим, я бы хотел с пани переспать». Это был тот же самый человек, который желал меня получить, увидеть меня побежденной.

– Неважно, приходите ко мне, – ответила я.

Тишина.

– Алло, – напомнила я о себе.

– Вы устраиваете прием?

– Нет, я приглашаю пана к десяти утра, я буду одна.

И снова тишина.

– Алло, – повторила я.

– Не приду, Эльжбета.

– Должен прийти.

– Зачем тебе это нужно?

– Жду в десять, – проговорила я и повесила трубку.

И только тогда испугалась своей затеи, понимая, насколько она нелепа. Даже не цинична, а просто нелепа и бессмысленна. Но когда я немного подумала, то пришла к выводу, что ничем не рискую. Ты возвращался домой после трех, Михал – еще позже. Я уже чувствовала, чего жду. Реванша. Любовь на нашем топчане мгновенно давала мне преимущество над ним. Если он придет. Я не была уверена, и те пятнадцать минут, на которые он опоздал, считала своим поражением. На шестнадцатой минуте раздался звонок. Я пошла открывать. Меня удивил его вид: узкое лицо, потухшие глаза. Мне уже не хотелось бороться, и я улыбнулась. Эта улыбка была как пальмовая ветвь дружбы, однако он не спешил ее принимать. Полковник был напряжен. Я попросила его снять пальто, провела в большую комнату. Ситуация была абсурдной. По существу, мы ничего не знали друг о друге. Я предложила ему кофе, он отказался. Закурил сигарету. Я стояла рядом.

– Так это и должно выглядеть? – спросил он. – Об этом шла речь?

– Нет, – ответила я.

Он потушил сигарету, потом встал.

И мы одновременно бросились в объятия друг к другу. Он лихорадочно пробовал добраться до меня сквозь одежду. Я помогала ему, как в полусне. Мы очутились на полу. Мне казалось, что я существую только нижней своей половиной, что у меня есть лишь низ живота и бедра, которыми я им завладела. Я лихорадочно шарила по его спине, стараясь добраться до его тела. Наконец, задрав ему сорочку и свитер, ощутила тепло кожи и вцепилась ногтями, не думая о том, что, может быть, причиняю ему боль. Сама я ничего не замечала, пока оргазм не захватил меня. Я вскрикнула, как от удара, и, оглушенная собой, провалилась в пропасть. Он тут же вышел из меня, и я не знала, кончил ли он. Подтверждение его оргазму я нашла на своих бедрах, когда пошла мыться. Взглянув в зеркало над раковиной, я посмотрела себе в глаза. И открыла новое чувство, которое раньше никогда не испытывала. Покорность. Все остальные оттенки переживаний я знала наизусть. Покорной же не была никогда. До этого дня. Когда я вернулась, в комнате никого не оказалось. Я не могла поверить, но его пальто на вешалке тоже исчезло. Первым желанием было выбежать за ним, но я себя остановила. Потом ходила вокруг телефона, собираясь позвонить и сказать, что я о нем думаю. А конкретно – бросить только одно слово «Скотина!» и положить трубку.

Прошло два месяца, и я вновь ему позвонила. Мне казалось, что этого быть не может, но это случилось. Я подняла трубку, набрала номер и сказала секретарше свою фамилию. Та ответила: «Минуточку», а потом добавила: «Пан директор извиняется, но он занят. Он вам позже позвонит».

– Спасибо, – буркнула я, не веря в то, что услышала.

Прошел почти год. Мне позвонила редакторша и сообщила, что вышел сигнальный экземпляр переведенной мною книги.

– Выслать вам почтой или приедете сами?

– Конечно, я приеду, – ответила я. – Так быстрее…

Я приехала в издательство на нашей машине, ты находился на съезде кардиологов в Познани, поэтому оставил мне ключи. Вскоре я уже держала в руках сигнальный экземпляр. С волнением прочитала: «Переводчица Кристина Э. Хелинская». Эта буква «Э» была знаком, означала мою связь с той жизнью. «Э» – Эльжбета Эльснер. Значит, в той букве была вся я.

– Пан директор просит, чтобы вы зашли к нему на минуточку.

Я поколебалась, сейчас ведь можно отомстить, пробежать по лестнице мимо его кабинета. Но я вошла в секретариат.

– Пан директор ждет, – сказала секретарша с улыбкой.

Я нажала ручку, и дверь, обитая кожей, бесшумно открылась. Он поднялся из-за стола.

– Как вам нравится обложка? – спросил он.

– Нравится, – проговорила я, и спазм стиснул мне горло.

– Я уже слышал отклики, что перевод прекрасный.

Я ничего не отвечала, лишь смотрела на него. И только тогда, кажется, поняла, что давно люблю этого человека, а точнее, люблю вас обоих. Это было как несчастье. Он увидел мой взгляд и сразу переменился в лице. Подошел ко мне. Я прислонила голову к его плечу, как будто была больна или очень устала. Я действительно чувствовала себя так.

– Хочешь, куда-нибудь пойдем? – спросил он.

– Да.

И мы пошли, вернее, поехали в «Константин», в частный ресторан. Пообедали, а потом сняли комнату в пансионате. Первый раз в жизни мы любили друг друга на нормальной кровати. Оба, внезапно растерявшиеся из-за своей любви. Он был другой, я ощущала на себе тепло его глаз. Он целовал меня с дрожью, и в какое-то мгновение я почувствовала, что он плачет.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Ян.

– А твое настоящее имя?

Он минуту помолчал.

– Авель… так хотела мама.

Я подумала, что все перемешалось…

Кто-то по имени Авель выступал в роли Каина, во всяком случае, какое-то время. Кто-то с лицом ангела получил кличку смерти. Мне часто казалось, что я чувствую на шее под волосами костлявую руку смерти. Мое тело, созданное для любви, носило в себе зародыш смерти, поэтому, наверное, я решила убить свое неродившееся дитя… Я никогда не могла справиться со своим телом. Что я должна делать сейчас? Я не могу ни вернуться назад, ни идти вперед, ни стоять на месте. Я связана с двумя мужчинами… Не знаю, что будет дальше, Анджей, но все-таки я пишу мои письма тебе, не ему…