Текст книги "Письма любви"
Автор книги: Мария Нуровская
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Мария Нуровская
ПИСЬМА ЛЮБВИ
Последнее письмо
Конец октября 68 г
«Кристина Хелинская – это твои ненастоящие имя и фамилия», – сказал ты как бы мимоходом, не ожидая ответа. Я даже не поняла – вопрос это или утверждение. При этом твое лицо было непроницаемо. Чуть позже из твоего телефонного разговора с приятелем я узнала, что ты получил извещение о немедленном увольнении. «Ну что ж, – проговорил ты, – началась охота на ведьм».
Все эти годы я жила в ожидании этого дня – дня правды. Вот только не думала, что правда придет таким образом. Угодит прямо в тебя, ударит в спину, отберет самую важную часть твоей жизни – работу. Я готова была понести наказание за сокрытие этой правды. Из-за страха. Нет, из-за страха влюбленной женщины. Который оправдывает меня еще меньше, тем более что мое признание о готовности к наказанию тоже не вполне правдиво. Я не была готова. Свидетельство тому – мое присутствие рядом с тобой в течение этих двадцати пяти лет.
У меня есть свой ответ на твой риторический вопрос. Кристина… имя, которое ты произносил столько раз, прилепилось ко мне, стало моей второй кожей. Но, несмотря на то что другой у меня просто нет, нашлись люди, которые решили содрать ее с меня. Что они сказали тебе, Анджей? Снова наступило время страха и пренебрежения к человеку… Из каких-то архивов кто-то вытянул мое дело…
Я боялась всегда. Сначала – что придет гестапо, потом – что кто-то из знакомых узнает меня на улице. Что неожиданно с чьих-то губ сорвется мое настоящее имя и в этот момент я увижу твое лицо, твои глаза.
Прошло столько лет, а я помню слова старого еврея из гетто: «Яблоко, которое падает далеко от яблони, пропадет, сгниет». Это яблоко – я? С первой минуты, увидев тебя в дверном проеме, я стала просто женщиной. Любовь и страх пустили во мне корни. Любовь и страх стали способом моего существования.
Около часа назад ты ушел из дома – и первый раз в жизни не сказал мне куда. Первый раз не рассказал мне о своих проблемах – может, потому, что они были непосредственно связаны со мной, или же посчитал, что той женщине с чужим именем тебе нечего сказать. Я не могу припомнить выражение твоих глаз, когда ты бросил мне в лицо свой риторический вопрос. Может быть, ты смотрел не на меня. Я много лет мысленно представляла себе этот разговор, но вкладывала в твои уста абсолютно другие слова, всякий раз меняя их смысл. Мне всегда представлялись твои глаза… А если ты в этот момент и смотрел на меня, то я не увидела твоих глаз. Я только почувствовала себя человеком, которому через минуту объявят о конце света.
Кем я буду, уйдя из этого дома, куда впервые вошла второго января тысяча девятьсот сорок третьего года? На этот раз я должна уйти. У меня нет выбора. Кто-то решил открыть тебе правду. Я согласна на развод. Это, наверное, твой единственный способ вернуться к своей профессии, к работе. Может быть, для тебя еще не все потеряно. Чемодан, который я столько раз упаковывала и распаковывала, стоит в дверях. Через минуту я отсюда уйду. Я оставляю письма, которые писала тебе все эти годы…
Письмо первое
Январь 44 г
Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Выход из гетто… Когда-нибудь я к этому вернусь, сейчас не хочу об этом думать. Я оказалась на арийской стороне. Абсолютно одна. В кармане у меня лежала фальшивая кенкарта[1]1
Удостоверение личности во времена Третьего рейха. Была изобретена в 1938 году. – Здесь и далее примеч. ред.
[Закрыть] на имя Хелинской Кристины. Я должна как можно быстрее добраться до дома, где живет моя мать. Она ждала меня. Но чем дольше я кружила по улицам, тем больше была уверена, что не пойду к ней. Спускались сумерки. Неожиданно появился какой-то человек. Мне показалось, что я уже где-то его видела и что он может следить за мной. Я свернула в ближайшую арку, вошла в подъезд и, поднявшись на второй этаж, позвонила в дверь. Никто не открывал. Вбежав на третий этаж, я остановилась перед дверью с табличкой: «А. Р. Кожецы». Открыла мне седая женщина. Мы стояли друг напротив друга, и я ждала. Ее лицо в те минуты показалось мне пророческим. Глаза видели все насквозь. Хотя моя внешность обманчива и я вообще не похожа на еврейку, но эта женщина знала, откуда я. Мы молча смотрели друг на друга, а потом она взяла меня за руку, приглашая в дом. В ее глазах я увидела спасение, а позже, умирая, она искала его в моих. Когда-нибудь я опишу вам те месяцы, которые провела с ней. Теперь же хочу написать о вас. Было утро. Я услышала звонок (как всегда, внутри появился безотчетный страх: кто там за дверью?) и пошла открывать. Вы удивились, увидев постороннего человека. Я хорошо помню выражение вашего лица.
И вот я пишу это письмо, которое вы наверняка никогда не прочтете. Но я все равно пишу, потому что мне это необходимо. Только… наверное, нужно начать сначала, так как я снова лгу. Сама не понимаю кому: вам, себе? И почему? Может, из-за страха перед правдой… Я так запуталась, что не в силах разобраться, где правда, а где ложь, могу только описать факты, то есть не столь значимую часть правды. Более важными являются мотивы лжи. Чаще всего именно они непонятны судьям. А кто в моем случае будет судьей? Вы? Или я сама?
Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Что можно сказать о моих девятнадцати годах? Без сомнения – это обманутые годы… По сути, я абсолютно равнодушна и безразлична ко всему. Я существую, потому что не сопротивляюсь. Там, за Стеной, я была готова на все, лишь бы выжить. Во мне кричало мое «я», и его голос заглушал любые чувства и эмоции.
Мой отец, Артур Эльснер, был профессором философии. Ученики по-настоящему обожали его. Даже в гетто их отношение к нему не изменилось. В нашей квартире на Сенной, куда мы переехали осенью сорокового года, всегда было шумно. Студенты заполняли все пространство, устраиваясь где попало – на столе, на стульях, на полу. Отец занимал свое кресло, которое переехало сюда лишь с небольшой частью нашей мебели, потому что квартира была совсем крохотная – две комнатки с кухонькой. Когда я увидела ее первый раз, то расплакалась. До этого мы жили в прекрасном доме с садом. Я могла остаться там с матерью, которая была арийкой, но мне хотелось быть с отцом. Потому что, как и студенты, я обожала его. Я прислушивалась ко всем разговорам и спорам, которые вместе с папой перенеслись в гетто и прекращались лишь с началом комендантского часа.
Мои родители плохо ладили между собой. У матери был трудный характер. В глубине души я сравнивала ее с Ксантиппой[2]2
Жена греческого философа Сократа, известная своим злым и сварливым характером. Ее имя стало нарицательным.
[Закрыть], тем более что отец, без сомнения, вполне выдерживал сравнение с Сократом. Я была его единственной обожаемой дочуркой. Он любил мою мать, которая была очень красива. Я унаследовала от нее светлые волосы и редкий цвет глаз. Как сказал однажды один из студентов, цвет чистых сапфиров. Папа уговаривал, чтобы я осталась с матерью. А она даже хотела принудить меня силой. Но я уперлась. Разлука с отцом казалась чем-то невозможным. Итак, гетто. «Гетто вместо цветов в нашем саду», – подумала я, глядя на стоящую на крыльце мать. Она плакала. Такие женщины всегда плачут, когда уже поздно.
Первый год нам как-то удавалось справляться с трудностями, мы даже не испытывали голода. Помогали студенты отца – каждый старался что-нибудь принести. Потом, когда гетто отрубили от внешнего мира, наступили ужасные дни. В то время мы уже жили не одни, одну из комнат заняла женщина, которая сыграла важную роль в моей жизни.
Однажды раздался звонок в дверь. Мы очень обрадовались, так как нас уже давно никто не навещал. Может быть, блокада кончилась и мы наконец увидим знакомое лицо. В глубине души я надеялась, что это будет один из студентов отца. Невысокий брюнет с глазами, в которых скрывалась какая-то тайна. Я подумала о нем, и сердце мое забилось сильнее… За дверьми стояла женщина с вызывающе накрашенным лицом. Из-под накинутой на плечи вылинявшей шубки виднелись еле прикрытые блузкой груди. Она стояла враскорячку, чтобы сохранить равновесие на невероятно высоких каблуках. В руках женщина держала фибровый, перевязанный веревкой чемодан.
Минуту мы рассматривали друг друга, а потом она, усмехнувшись, сказала низким, охрипшим голосом:
– Я буду тут жить.
– Тут живем мы, – ответила я.
Она дернула плечами:
– У меня тут будет комната.
И снова мы посмотрели друг на друга.
– Сейчас позову отца. – Я открыла дверь в его комнату, где он, как всегда, сидел с книжкой в своем кресле. – Тут какая-то женщина, – начала я неуверенно.
– Ко мне? – заинтересовался отец.
– Она говорит, что будет… будет у нас жить.
Отец медленно отложил книгу, потом встал, одернул пиджак и направился в прихожую. Увидев женщину, онемел. Он с сомнением изучал ее лицо с кричащей косметикой, приглядывался к черным, сильно закрученным волосам. Его взгляд, скользнув по груди вниз, остановился на ногах, подъем которых был неестественно изогнут.
Незнакомка тоже приглядывалась к папе с большим интересом. Без сомнения, он был для нее человеком из совершенно другого мира: копна седых волос, бородка клинышком, растерянность в глазах.
– Что желает уважаемая пани? – с удивлением услышала я его голос. Папа ни к кому так не обращался и никогда не говорил с таким акцентом.
Уже с меньшей уверенностью женщина ответила:
– Я буду здесь жить.
Так она осталась в нашей квартире. Я перешла в комнату к отцу. Кухня стала общей. Особых неудобств соседка не доставляла. Под вечер она уходила из дома, возвращалась на рассвете и большую часть дня спала. Ее никто не посещал. И нас не беспокоили. Только этот покой предвещал недоброе.
У нас кончились деньги. Продать уже было нечего. Папа пробовал найти какую-нибудь работу. Несколько недель он дежурил недалеко от дома ночным сторожем, но потом это место кто-то перекупил. Мы остались без средств к существованию. Счастье отвернулось от нас. Ежедневные поиски работы заканчивались всегда одинаково: папа возвращался домой и тяжело падал в кресло. Я уже знала – он опять ничего не нашел. Если бы не соседка, нам бы пришел конец. Я сторожила, когда она войдет в кухню, и как бы случайно появлялась там. Она всегда делилась со мной едой. Я набивала рот кусками непропеченного хлеба с чувством удовлетворения и одновременно вины перед папой, который тоже был голоден. Должно быть, соседка догадывалась о наших проблемах, потому что как-то мимоходом сказала, что могла бы устроить меня на работу. Я передала это отцу. Увидев его суровое лицо, почувствовала, что он против. Я всегда считалась с его мнением, но голод был просто невыносим. Когда соседка снова заговорила на эту тему, я ответила:
– Хорошо, только не надо, чтобы папа знал.
Она усмехнулась, словно я уже была с ней заодно, и кивнула. Из-за этой усмешки где-то в глубине сердца я почувствовала жалость к отцу оттого, что он такой беспомощный, что мы голодаем. Прошло несколько дней, но женщина будто забыла о нашем разговоре. Может, она передумала? Для нас это означало бы конец. Я улучила момент, когда папа ушел, а соседка встала с постели (было слышно, как она ходит по комнате), и робко постучалась к ней.
На этот раз за ее улыбкой скрывалась озабоченность.
– Я думала, что мне удастся устроить тебя уборщицей, но им уборщица не нужна, – сообщила она.
– Я готова на любую работу.
Она посмотрела на меня и грустно вздохнула:
– Что ты знаешь о жизни, детка…
Тогда я слезно стала умолять, чтобы она помогла мне.
– Ты когда-нибудь была с мужчиной? – спросила соседка.
Я удивилась и замолчала, не зная, что ответить.
Она пристально посмотрела мне в глаза, а потом со злостью бросила:
– Не знаешь, как выглядит член, а хочешь найти любую работу. Любая работа и есть ЭТА работа!
Я почувствовала себя так, будто должна преодолеть сложное препятствие. Стоит мне хотя бы на секунду замешкаться – будет уже поздно.
– Хочу работать! – Я почти закричала.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать с половиной.
– Мне не было и четырнадцати, когда я этого медку испробовала, – горько произнесла женщина. – Мать родила меня от еврея, поэтому я тут. Сначала меня там посадили за решетку, а потом привезли в Варшаву. Кто бы подумал, что я стану варшавянкой… – Она неожиданно взглянула мне прямо в глаза: – Или выдержишь, или опухнешь с голоду. Тогда тебя вывезут на тачке и сбросят вниз.
– Выдержу, – ответила я, хотя сердце мое колотилось так, будто готово было вырваться из груди.
– А ему не говори, – показала она головой на дверь.
– Нет, папа не должен знать. Никогда, – твердо сказала я.
И когда отец вернулся, я сообщила ему, что буду давать уроки французского и немецкого ученикам на дому. В ту ночь я почти что не спала. Мучилась, не понимая до конца, в чем же будет заключаться моя работа. Что мне придется делать в мужском обществе? Может, они будут курить сигары, а я подавать им пепельницы? Несмотря на творящиеся вокруг ужасы, я все еще оставалась ребенком.
На следующее утро я вышла из дома. Мы с соседкой договорились, что я буду ждать ее за углом.
Вскоре раздался стук ее каблуков, а потом показалась она в своей неизменной шубке. Поравнявшись, женщина взяла меня под руку.
– Я все буду говорить за тебя, ты только стой и делай хорошую мину… при плохой игре, – закончила она.
Миновав несколько улиц, мы повернули за угол обшарпанного дома и подошли к черному входу, который вел в темный тамбур, потом в коридор и, наконец, к двери. За столом в комнате сидел жирный, как бегемот, мужчина с сигарой в зубах. Позади него стояла высокая пальма. По сравнению с тем, что творилось на улице, он сам и окружавшая его обстановка показались мне нереальными, как кадры фантастического фильма.
– Шеф, – сказала моя соседка, – у меня для тебя сюрприз. – Она присела на стол и стала с ним заигрывать.
– У меня достаточно сюрпризов и без тебя, – отмахнулся он, а потом кивнул на меня: – Если на кухню, то нам не требуется.
– Она хочет работать.
Толстяк смерил меня взглядом и скривился:
– Она совсем еще ребенок.
– Она хочет, – защебетала женщина, а потом приказала: – Подойди поближе.
Одним движением она распустила мне волосы. Мужчина взял прядь и минуту разминал ее пальцами, как бы проверяя толщину. Потом неожиданно провел ладонью по моей груди. Я резко вырвалась и отскочила от стола.
– Ты что, шутить со мной вздумала, Вера? – разозлился он. – Убирайтесь вон!
– Я знаю три языка. Английский, французский, немецкий, – выпалила я, несмотря на то что соседка приказала мне молчать.
Толстяк коротко рассмеялся. Затем серьезно спросил:
– Немецкий хорошо знаешь?
– Хорошо.
Минуту подумал и поманил пальцем:
– Иди-ка сюда. – Когда я неуверенно приблизилась, он строго произнес: – Я, конечно, мог бы тебя взять, но капризных не люблю.
– Я… я буду хорошо работать, – пробормотала я, чувствуя, что вот-вот хлынут слезы.
Он приказал мне выйти и подождать в коридоре.
Их беседа с Верой продолжалась довольно долго. Потом она наконец появилась, и мы направилась к выходу.
– У тебя есть какой-нибудь парень? – спросила она.
Я покраснела до корней волос, но ответила утвердительно. В тот момент я подумала об одном из студентов отца, о той неуловимой ниточке, что существовала между нами.
– Иди к нему. Хоть воспоминания останутся.
– Он за Стеной.
Лицо Веры вытянулось.
– Долбаный ариец, – мстительно прошипела она. – Не смог тебя взять, теперь из-за этого ты будешь иметь много проблем.
– Почему? – не поняла я.
Она остановилась посреди тротуара:
– А ты не понимаешь почему?
– Понимаю, но… – Я испуганно замолчала.
– Ну и какая это, по-твоему, работа? – вызывающе спросила она.
– С мужчинами.
– С мужчинами, с мужчинами, – повторила Вера, передразнивая меня, – но что с мужчинами?
Я молчала.
– Хорошенькие дела… Рассчитывать не на что, – вслух размышляла женщина. – Еще недели две, и ты будешь выжатой тряпкой. Или сейчас, или никогда.
– Сейчас, – ответила я.
Она не на шутку рассердилась:
– Послушай, детка. Если у человека нет ничего другого, он продает себя. Понимаешь? Или сдыхает на улице, как этот. – Вера показала на лежащий под стеной труп, из разорванных штанин которого высовывались темные, высохшие до костей стопы. – А знаешь, что значит – продавать себя? Ты должна позволить тому, у кого деньги, засунуть руку тебе в трусы, а потом снять их, чтобы он лег на тебя. Или… в общем, что он захочет… Говорить дальше?
– Нет. – Я почувствовала, как все вокруг поплыло.
Она по-прежнему смотрела на меня с жалостью, но в ее глазах появилась теплота. Она видела во мне соратницу, которая преодолела первую ступень посвящения в тайну и была готова идти дальше.
– Нужно придумать, как подготовить тебя к работе, – взяв меня под руку, произнесла Вера.
Когда я вошла в комнату, папа дремал в кресле. Я внезапно заметила, как он состарился за последнее время. И без того невысокий (я была на голову выше его), он весь словно сжался, сгорбился, а его голова втянулась в худые плечи. Сразу видно, что этот человек морально сломлен.
Посмотрев на меня, отец улыбнулся:
– Как дела, Эля?
– Все в порядке, – ответила я. К горлу неожиданно подкатился комок. – Буду работать по вечерам, потому что днем мои ученики заняты.
– Это хорошо, очень хорошо, – обрадовался он.
Я прижалась к нему. И в этот момент подумала, что мы как бы поменялись ролями. Теперь он был моим ребенком, и я должна была оберегать его настолько, насколько смогу. Я вытащила из сумки буханку хлеба, которую получила в качестве задатка. Мы поделили ее поровну. И через мгновение от буханки остались одни воспоминания в виде маленьких крошек на столе.
Отец поднял на меня глаза и извиняющимся тоном произнес:
– Вот мы и съели все.
– Хорошо, теперь будем сыты, – отрубила я с какой-то гордостью в голосе.
Я действительно была горда собой, потому что, несмотря ни на что, не отказалась от этой работы. Верин рассказ показался мне страшной сказкой. Но это была правда. Ночью я не могла заснуть, думая о том, что же принесут мне ближайшие дни. В какое-то мгновение я положила руку на живот, потом – еще ниже. Я дотрагивалась до своего тела со странным чувством. Мне так мало было известно о взрослой жизни. То, что только намечалось между мной и студентом моего отца, было чем-то едва уловимым, недосказанным. Напоминающим шелест листьев перед бурей. Вырастет ли когда-нибудь это дерево? Или я окончательно побеждена? «Победа» – подходящее слово. Победа над собой, над своим страхом одновременно была и поражением, даже не знаю – детства или уже юности. В свои шестнадцать я еще не созрела физически, но интеллектуально была на высоте. Мое участие в дискуссиях отца со студентами что-то значило! Хотя не так много, если говорить о реальной жизни. В этом смысле Вера уже давно окончила «университет», в то время как я еще была в «первом классе начальной школы».
На следующий день соседка шепнула на кухне, что вечером я должна выйти из дома первой, а она за мной. На улице Вера объяснила, что мы направляемся к ее жениху. Я ни о чем не спрашивала, обрадовавшись, что этот день еще не настал… Вера подозвала извозчика. И вскоре мы оказались на другом конце гетто, где жила самая нищета. Мы вошли в полуразрушенный дом, с виду необитаемый. Вера без стука открыла дверь в какую-то комнату – похоже, кухню. В углу под окном старец с длинной седой бородой совершал молитву, в кровати лежала молодая, очень худая женщина, а посредине на цементном полу играли грязные дети. На их изможденных лицах выделялись только белки глаз и зубы. Вера провела меня дальше за занавеску, где находилось захламленное помещение. Здесь стояла железная кровать с серой от грязи постелью. Молодой мужчина в мундире полицейского пил за столом самогон из стакана. Несмотря на то что он не казался пьяным, я почувствовала неожиданный страх и желание убежать.
Вера поцеловала его в щеку.
– Ну вот и мы, – сказала она, явно обрадованная встречей.
Мужчина посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на Веру.
– Это она? – спросил он.
– Она, – с готовностью подтвердила Вера.
– Ты, наверное, чокнулась. Это же ребенок!
– Нет, Натан, – запротестовала Вера, – со вчерашнего дня она уже женщина.
– Тогда я зачем нужен?
– Ты только окажешь ей маленькую услугу. Спасешь от голодной смерти. Ее и старичка отца.
Я очень удивилась, что папа представлялся ей стариком, ведь ему было всего пятьдесят лет.
– По крайней мере, она хоть знает, зачем пришла сюда?
– Сейчас мы ей расскажем.
Вера налила полстакана самогона и сунула мне в руку.
– Пей, – приказала она.
Самогон обжег внутренности, я подавилась, но она приказала допить до конца. Потом налила еще. Во второй раз пошло легче. Все вокруг поплыло, ноги стали ватными, и я присела на край разворошенной постели.
Вера, заглянув мне в лицо, спросила:
– Ну как, детка?
– Хорошо, – услышала я свой слабый голос.
– Мне нужно идти. Ты вернешься домой сама?
Я послушно кивнула головой.
Она похлопала меня по плечу, потом вынула из сумки деньги и всунула мне в карман:
– Это на извозчика.
Я осталась одна с мужчиной. Он сидел за столом, спиной ко мне. Шло время, а он не двигался. Я подумала, что он забыл о моем существовании. Неожиданно услышала его голос:
– Ну что, готова?
– Да, – проговорила я, сглатывая слюну.
Одним движением он опрокинул меня на кровать.
Я чувствовала себя как под наркозом. Иногда мне снился сон, что я лежу на операционном столе, хирург наклоняется надо мной со скальпелем, а у меня нет сил сопротивляться. Теперь этот сон ожил. Я упала в вонючую постель, а может, это был запах самогона, который исходил от нас обоих. Мужчина оказался рядом, он откинулся назад и одним движением развел мне ноги, положив их себе на плечи. Затем приблизил свое лицо. Одновременно что-то чужое вторгнулось в мое тело. Я почувствовала боль, хотела кричать, но голос куда-то пропал. Я была неестественно изогнута: ноги оставались где-то наверху, а колени доставали почти до подбородка. Надо мной склонялось красное мужское лицо с изменившимися, огрубевшими чертами. Я потеряла ощущение реальности. Мое тело и внутренности выкручивались словно в жутком танце. Все приближалось и удалялось в установленном кем-то ритме. Я не могла из него вырваться, я была его частью. Граница между моим телом и телом этого незнакомого мужчины исчезла, и это соединение двух тел было кошмаром. Неожиданно все прекратилось. Одним движением мужчина вышел из меня. Встал, застегнул штаны и, не взглянув в мою сторону, удалился. Я потихонечку выпрямила ноги, оправила юбку. Ноющая боль разливалась по всему животу. Все же мне удалось сесть. Одежда была сильно помята, не хватало той части туалета, о которой Вера все объяснила мне еще на улице. Мои трусики свисали со спинки кровати, как белый флаг…
Когда мужчина вернулся, я сидела так же, как перед этим только что совершенным актом милосердия. Не глядя на меня, он налил себе водки и залпом выпил.
– Может, ты тоже хочешь? – спросил он.
– Нет, я сейчас уйду, – произнесла я, глядя ему в спину, и добавила только одно слово: – Спасибо.
Когда я проходила через кухню, никто не обратил на меня внимания. Старик все так же молился в углу, дети играли посреди комнаты, и только лежащая на кровати женщина повернулась лицом к стене. На улице уже сгущались сумерки. Я подняла голову и увидела небо – полное звезд…
Папа ждал меня в дверях:
– Я беспокоился о тебе.
– Не беспокойся обо мне, больше никогда обо мне не беспокойся, – ответила я чужим голосом. Это правда, я не узнавала ни отца, ни себя. Мне казалось, что до сих пор, как бы по ошибке, нам были предназначены другие роли.
В кухне я поставила на примус воду. Когда она медленно нагрелась, перелила ее в тазик на полу. Наклонившись над ним, почувствовала внутри какое-то дрожание и только потом поняла, что это был безголосый плач. Мылась я с таким ощущением, будто тело больше мне не принадлежит. Я продала его. Но в одном была твердо уверена: оно поможет мне выжить.
Услышав, как Вера топчется по кухне, я встала с постели. Было раннее утро. Весь дом спал, только мы двое должны были жить в другом ритме.
Когда Вера меня увидела, на ее лице появилось любопытство, но, присмотревшись повнимательнее, женщина все поняла.
– Хочешь водки? – спросила она. И, отметая мои колебания, твердо произнесла: – Выпей, сможешь уснуть.
Ее слова звучали как пророчество. Вскоре я действительно уже не могла спать, не выпив полстакана этой отвратительной вонючей жидкости.
Итак, наступил этот день. Я – в прокуренном зале, выставленная, как товар. На мне длинное платье, скрывающее худобу. В чашечки под корсетом Вера подложила вату, чтобы груди выглядели побольше. Волосы причесаны в кок. Моим первым клиентом стал тучный мужчина, как потом выяснилось, владелец погребальной конторы. Он рассматривал меня, сидя за соседним столиком. Чувствуя его взгляд, я молилась, чтобы это был кто угодно, только не он. Но когда мужчина поднялся со своего места, уже знала: он направляется ко мне. Я провела его наверх в маленькую комнату. Около покатой стены стояла железная кровать с сеткой. Когда толстяк сел на нее, кровать жалобно заскрипела. Он наклонился, чтобы снять ботинки, но ему мешал жирный живот.
– Помоги мне, детка, – попросил он с извиняющейся улыбкой.
Я почувствовала к нему что-то вроде симпатии, помогла снять неудобные ботинки. Мужчина расстегнул пояс и спустил брюки. Он стоял передо мной в кальсонах до колен, из которых вылезали короткие волосатые ноги, и продолжал улыбаться.
– Ты новенькая? – спросил он. – Быстро привыкнешь.
А мне казалось, уже привыкла. Когда я думала об этом ночью, то представляла все гораздо сложнее. Раздевшись за шторкой, я хотела лечь на кровать, но толстяк притянул меня к себе и взял в руки мои ладони. Он начал проводить ими по своему телу, опускаясь все ниже. Неожиданно мои пальцы на что-то наткнулись. Это «что-то» существовало как бы вне его грузного тела и походило на только что вылупившегося птенца. Я вырвала руку и убежала за шторку. Добродушие мужчины тотчас улетучилось. Он со злостью сказал, что мы должны это сделать, а если нет, то я тут надолго не задержусь. Однако я не хотела выходить, и он с силой вытащил меня назад. Не отпуская мою голову, он старался втиснуть ее между своих ляжек. Мы боролись с ним все с большим ожесточением. Руки толстяка стали мокрыми от пота, и поэтому мне удалось освободить свои волосы. Заскочив за шторку, быстро натянула платье на голое тело и, пока он не успел что-то предпринять, вылетела в коридор. Я не могла в таком виде вернуться в зал: волосы растрепаны, ноги босые. Боялась, что увидит шеф и этот день станет первым и последним днем моей работы здесь. Но возвращаться в свою комнату все равно не захотела, а забилась под лестницу в коридоре. Я решила дождаться Веру. Она была с клиентом, но «это» не продолжалось долго, скоро Вера должна сойти вниз. Наконец я услышала ее гортанный смех, он был моим спасением.
– Вера, – тихо позвала я.
– Что ты тут делаешь? – удивилась она.
– Тот мужчина… он хотел что-то такое…
– А… бывает.
– Но не сегодня, не в первый день, объясни шефу…
Она на минуту задумалась.
– Этот любитель клубнички остался там, наверху?
Я утвердительно закивала. Вера молча развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла работать вместо меня. Остаток ночи я просидела в прокуренном зале. Мы возвращались вместе, но в квартиру вошли отдельно. Всю обратную дорогу через вымершее гетто – одни действительно умерли, другие спали – я держала ее под руку. Я не знала, как мне поблагодарить Веру, поэтому лишь крепко прижимала к себе ее локоть.
– Это было так ужасно… так противно… – тихо прошептала я.
– Привыкнешь.
– Он сказал то же самое.
Вера рассмеялась:
– Увидишь сама. В конце концов, что расстраиваться? За плечами стоит смерть…
После ее слов я будто почувствовала прикосновение костистых пальцев. И с того момента ощущаю их всякий раз, как приближается опасность.
Мои отношения с отцом изменились. Мы жили вместе, говорили друг другу какие-то слова, но не могли избавиться от отчужденности. Иногда я ловила на себе его внимательный взгляд, после чего глаза отца становились безнадежно печальными. Я старалась не встречаться с ним взглядом. А в остальном наша жизнь стала вполне приличной, еды всегда хватало. Сначала я ощущала опасность. Но прошло две недели, а никто из посетителей не приглашал меня наверх. Я с беспокойством сновала между столиками в сигаретном дыму. Боялась, что шеф пожалеет, что взял на содержание дармоедку. Раз или два я переводила ему какие-то распоряжения. Но это были мелочи. Наконец нашелся клиент. Я была совершенно плоской, ляжки напоминали два полумесяца, но ему понравилось. Он сказал, что у меня прекрасные волосы и что он будет регулярно ко мне приходить. Когда я рассказала об этом Вере, она обрадовалась. Оказалось, что постоянный клиент в нашей работе – это отлично. Чуть поодаль было расположено заведение для более дорогих посетителей. Снаружи оно тоже выглядело обшарпанным, но зато внутри были плюшевые портьеры, добротная мебель. И шикарные девки. А мы… мы были пролетарским борделем. Я не думала об этом. С меня было достаточно того, что ни я, ни мой отец не голодали.
Вскоре моя работа стала привычной. А через какое-то время корсет оказался мне тесноват, груди округлились, пополнели ляжки. Мое лицо тоже изменилось, сапфиры в глазах приобрели лихорадочный блеск… Сначала эти перемены заметила только я, потом и остальные. Подружившись с Верой, я часто засиживалась в ее комнате. Обычно мы пили самогон в компании с женихом Веры. Раньше она стеснялась его приводить, теперь он нередко ночевал у нее. Во время одной из таких пьянок он рассказал о своих переживаниях в тот день, когда Вера привела меня к нему.
– У меня душа в пятки ушла. Хотел сбежать куда глаза глядят.
– Ну что ты, Натан, – похвалила его Вера. – Ты оказался на высоте.
До произошедшей со мной метаморфозы такой разговор был бы невозможен. Но все изменилось, и теперь никто больше не называл меня «деткой», и я уже не была на побегушках. А шеф повысил мне ставку: даже разорился на юбку, коротенькую, едва прикрывающую ягодицы, зато всю в оборках. Мне перепали также чулки со швом и туфли на высоких каблуках. И очень быстро я научилась в них ходить.
Как-то ночью во время короткого перерыва мы сидели с Верой за столиком, покуривая в целях экономии одну сигарету на двоих. Вера что-то рассказывала мне и неожиданно замолчала на полуслове с застывшим лицом. Подняв глаза, я увидела мужчину в форме СС и одновременно услышала ее шепот:
– Смеющийся Отто.
Мне уже приходилось слышать об этом человеке. У него было еще одно прозвище – «палач гетто». Неделю назад он застрелил подростка, который бегал за Стену, чтобы достать еду. Мужчина стоял в дверях, слегка расставив ноги и держа под мышкой свою эсэсовскую фуражку с черепом. Зал замер. Тут же из служебного помещения прибежал шеф. Он покатился в сторону немца, как бочонок с пивом. Я прыснула со смеху. Вера больно вцепилась ногтями мне в руку. Шеф уже танцевал вокруг гостя, стремясь угадать его желание. А тот, не удосужив хозяина заведения ни единым словом, продвигался между столиками. Я уже почувствовала, что он направляется ко мне и что пришел сюда с одной целью – посмотреть на меня. Предчувствие не обмануло, так же как и с толстяком в первый день. Вера вскочила с места, а я, продолжая курить, спокойно смотрела, словно ничего особенного не происходило. Эсэсовец, остановившись, немного подождал, а потом повернул назад к выходу. Шеф устремился за ним словно тень.