Текст книги "Письма любви"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Она не захотела ехать в Краков. Я ей все рассказал, но она все равно хочет быть с нами… она тяжело больна.

Слезы наполнили мои глаза. Твои слова были приговором или, точнее, его подтверждением.

– Марыся будет спать в комнате с Михалом… Она страдает нервной болезнью. Врачи считают, что, может быть, семейная обстановка ее вылечит…

– А ты хочешь предложить ей пекло, – услышала я свой голос, словно прозвучавший с магнитофонной ленты. – Чем будет для нее мое присутствие?

– Она согласна.

– Как ты можешь требовать от нее такого решения? Это не по-человечески. Знаешь, как это называется? – Теперь это уже была я. В одну минуту из брошенной любовницы я превратилась в женщину, способную понять другую женщину.

– Она в таком состоянии, что твое присутствие не может ей ни помочь, ни навредить. Она хочет быть рядом с сыном.

– Анджей! Ну что ты такое говоришь?!

Минуту назад мне казалось, что ты не в своем уме. Но все произошло так, как ты сказал. Мы проговорили с тобой еще какое-то время, ты пытался убедить меня, чтобы я посмотрела на нее и только после этого приняла решение.

Я поднималась по ступенькам с бьющимся сердцем. За дверью с табличкой «Портной Иосиф Круп» меня вновь ждала неизвестность… Она сидела на топчане и смотрела перед собой. Когда мы вошли, она повернула голову в нашу сторону. Я увидела исхудавшее лицо, на котором выделялись только глаза и очень большой рот. Она усмехнулась. Я сразу узнала этот оскал – предвестник смерти. И снова почувствовала, как быстро забилось мое сердце.

– Ты – Кристина, – сказала Марыся странным голосом, словно он не принадлежал ей. Она протянула ко мне руки, и я взяла их с ощущением, что держу пару косточек. – Я рада, что ты у Анджея есть… это хорошо.

Внутри меня вновь появилось ощущение нереальности. Раньше оно было связано с моим прошлым, теперь уже относилось к настоящему.

– Михал так хорошо выглядит, – продолжала Марыся, – так вырос…

– А где он? – спросила я.

Уже как-то раз (мы жили тогда в деревянном доме) я не могла в себе разобраться и искала у мальчика помощи. Теперь я также в ней нуждалась.

– Он в другой комнате, – ответила она, – кажется, он меня сторонится.

– Пойду к нему.

Я прошла по комнате, как на костылях, а когда увидела Михала, прочла на его лице те же самые чувства.

– Она будет с нами жить? – спросил он.

– Это твоя мама…

Я не знаю, смог ли кто-нибудь, кроме нас, принять эту ситуацию, но мы научились в ней жить. Две комнаты были достаточно большими, но мы загромоздили их мебелью, которая осталась неразграбленной. Марыся действительно спала в маленькой комнате с Михалом, а мы в проходной на топчане. Но если спящий рядом Михал в деревенском доме не мешал нашим занятиям любовью, то присутствие за стеной твоей жены действовало парализующе. Мы лежали бок о бок, не способные прикоснуться друг к другу. Разговаривали шепотом о текущих делах, о ближайших планах и так далее. С тех пор как Марыся стала жить с нами, у меня прибавилось обязанностей. Самым трудным было уговорить твою жену что-нибудь съесть. Но она не могла есть. Именно в этом выражалась болезнь. Случалось, что мы отвозили ее в больницу, где ей ставили капельницу. Потом, через пару дней, привозили назад. Я знала, что своими уговорами мы ее только мучаем. При виде ложки, опущенной в бульон, на ее лице появлялось выражение омерзения, граничащего со страхом.

– Марыся, – просила я, – еще одну ложечку. Последнюю ложечку…

Большие глаза наполнялись слезами. И она держала содержимое ложки за щекой, как маленький ребенок.

– Ну проглоти, проглоти, – умоляла я.

Михал обходил мать стороной. Ему не нравилось, что она спит в его комнате, которая до этого была целиком в его распоряжении.

Как-то я предложила ему пойти погулять. Мы направились в парк. Я пробовала объяснить мальчику, что его поведение по отношению к маме несправедливо и жестоко. Может быть, ее выздоровление зависит от того, как он будет к ней относиться.

– Но ведь мне только семь лет, – ответил он со слезами на глазах.

Михал хотел напомнить мне, что он сам еще ребенок и о нем нужно заботиться, ухаживать за ним. Неожиданно я поняла: эти претензии обращены ко мне. С момента появления матери в доме мальчик почувствовал, что я не занимаюсь им.

– Михал, – ласково сказала я. – Мы не должны говорить, что любим друг друга. Мы ведь знаем об этом…

– Я ей тоже не должен этого говорить, – выкрикнул он. – Потому что не люблю ее.

– А ты любишь свою ногу или руку?

– Нет, – удивленно ответил он.

– Видишь, а попробуй без них жить. Так же и с твоей мамой. Это твоя мама. Она тебя родила.

– Но ее не было… А ты была…

Однако после нашего разговора что-то изменилось. Как-то я вернулась с работы домой запыхавшись – ждала трамвая, потом бегала за продуктами, переживая, что твоя жена слишком надолго осталась одна. Я застала ее в возбужденном нервном состоянии и подумала: она чего-то, видно, испугалась. Прижала ее к себе, гладила подрагивающие плечи.

– Уже все хорошо, Марыся, все в порядке, – сочувственно повторяла я.

Она высвободилась, явно собираясь мне что-то сказать, но не могла. Наконец дрожащими руками вынула из-под подушки красочный рисунок: дом, забор, дерево и солнце с лучами.

– Это Михал нарисовал?

Она закивала, а потом показала на себя. И я все сразу поняла. Михал сделал рисунок специально для нее. Она тяжело переживала это эмоциональное потрясение. И ни в этот, ни на следующий день не могла ничего проглотить. Мы хотели везти ее в больницу, но ей вдруг стало лучше, а потом Марыся сама проглотила четверть тарелки бульона.

– Видишь, – сказала я Михалу, – каким лекарством может быть доброта.

А он, как бы застыдившись, тихо проговорил:

– Я вовсе не добрый.

Мне стало его жалко. Никто из нас не мог приспособиться к этой ситуации. Вся наша жизнь вертелась вокруг болезни Марыси, но ей от этого было ничуть не лучше. Но разве у нас был другой выход? Пару раз появлялась ее сестра из Кракова, но ее совершенно не радовала перспектива забрать Марысю к себе. Она сказала, что у нее двое детей, они с мужем оба работают и ей требуется какой-нибудь помощник. Мы согласились оплачивать эту помощь, но все наши планы рухнули, потому что при одном лишь намеке на отъезд Марыся впала в кому. Мы думали, это конец. «Скорая» долго не приезжала. В больнице ее откачали. То, что она оказалась там, являлось для нас укором, хотя мы навещали ее каждый день и вскоре забрали домой.

Прошли месяцы. Как-то вечером я помыла ванну и искупала сначала Марысю. Для меня каждый раз было испытанием видеть перед собой ее обнаженное тело. Тонкие, как прутики, руки и ноги, почти детская фигурка, обозначенная острыми ребрышками, сморщенные пожелтевшие груди с высохшими сосками. Марысю нельзя было оставлять в ванной одну – она могла потерять сознание. Из-за того, что я была обязана присутствовать там, я очень нервничала. Марыся отдавала себе отчет в том, что она – неполноценная женщина, и смирилась с этим. А может, мне это только казалось? Что я в действительности знала о ней? Иногда ее глаза наполнялись слезами, плечи начинали вздрагивать. Кого она оплакивала? Себя? Потерянного мужа или избегающего ее сына? Михал старался, даже очень, но ощущал физическое нежелание быть рядом с матерью. По существу, он перебрался в нашу комнату, делал там уроки, играл, возвращаясь к себе только на ночь. Я помогла Марысе обтереться, надела на нее ночную рубашку и позвала тебя, чтобы ты проводил ее в комнату.

Когда ты вернулся назад, я смывала в ванной макияж. Должно быть, я выглядела смешно с одним накрашенным глазом, но ты этого не заметил. Уже полгода, как мы не занимались любовью. Мы больше не могли этого выдержать. В конце концов физиология напомнила о себе. Ты повернул ключ в дверях, и мы неожиданно бросились друг к другу в объятия.

Ты развязал на мне халат, под которым ничего не было. Начал неистово целовать мои груди, живот. Я чувствовала прикосновение твоего языка, и мое желание было настолько сильным, что я могла только приглушенно стонать. Мы занимались любовью, стоя посреди развешанного на веревках чужого белья – широкие кальсоны портного, розовый бюстгальтер его жены. Ты еще минуту держал меня в объятиях, потом отпустил. Неожиданно, почувствовав слабость в ногах, я присела на край ванны. Я видела твое изменившееся лицо. Ты тоже выглядел побежденным.

Жизнь вчетвером временами казалась невыносимой, но неожиданно наступившая развязка выглядела как жестокая шутка. Был тысяча девятьсот сорок восьмой год. В один из ноябрьских вечеров ты пошел на улицу вынести мусор. Вскоре раздался звонок. Я подумала, что ты забыл ключи, но за дверями стояли двое незнакомых мужчин. На них были одинаковые плащи и фетровые шляпы. «Сиамские близнецы», – с отвращением подумала я. Они спросили тебя.

– Мужа нет.

– А когда вернется?

– Не знаю, – ответила я, лихорадочно соображая, как тебя предупредить.

Понимая, что нельзя сделать ни одного неверного шага, например послать за тобой Михала, я рассчитывала на чудо. Они поинтересовались, могут ли войти в квартиру и кое-что осмотреть.

– Есть ли у вас право на обыск? – спросила я.

Один из них отвернул лацкан и показал свой значок.

Я не знала, достаточно ли этого, но, не желая обострять ситуацию, повела их к нашей двери. Я шла за ними. В это время в коридоре появился старший сын портного. Многозначительно посмотрев на него, я показала ему глазами на вошедших, а потом на входную дверь. Он все мгновенно понял и также глазами подал мне знак. Прошло полчаса. Ты не появился, и я уже знала, что ты предупрежден. Мужчины порылись в одной комнате, а потом поинтересовались, кто живет в другой. Я ответила, что больная женщина после концентрационного лагеря. Они спросили, кем она нам приходится.

– Жена Анджея Кожецкого, – сказала я, забыв, что тоже представилась им женой.

– Две жены, – усмехнулся один из них. – Понятно, почему его нет дома.

Я ничего на это не ответила. Наконец они убрались. Закрыв за ними дверь, я бросилась в большую комнату. Тут же меня окружили сочувствующие соседи, а старший сын портного с волнением рассказывал:

– Я вышел, смотрю, идет пан доктор с пустым ведром, ну, я к нему: пан доктор, за вами пришли. Пан доктор знал, что делать. Говорит, передай жене, что я ей дам знать о себе. Пусть ждет…

Которой из них? – подумалось с горечью. Ведь всего минуту назад мне напомнили, что я тебе не жена.

Каким был этот ноябрь тысяча девятьсот сорок восьмого года?.. Где-то через пару дней Марыся спросила про тебя. Я поколебалась, но потом рассказала ей правду. Ее глаза на мгновение стали еще больше.

– Мама похожа на мишку коала, – заметил однажды Михал.

Мне же она напоминала женщину со знаменитой картины Эдварда Мунка «Крик». Тот же рот, глаза. Некоторые утверждали, что эта картина олицетворяла смерть. Это действительно так, художник был заражен смертью. А Марыся заразилась ею в лагере… Оказалось, что я поступила правильно, посвятив ее во все. Эта новая ситуация вернула Марысю из непонятного для нас мира. Она никогда не рассказывала о том, что пережила. Она вообще говорила мало и целыми днями могла молчать. А тут впервые ее стало волновать происходящее вокруг. До этого такие моменты наступали редко, например как в ситуации с рисунком Михала. Теперь же ее внимание к нам стало более явным. Я постоянно спешила – с работы домой, из дома на работу. Нужно было прибраться, сделать покупки, накормить Марысю. Но теперь кормежка с каждым разом проходила все лучше. А в один прекрасный день она вынула из моей руки ложку и начала есть сама (как тогда, после рисунка Михала). Однажды, вернувшись с работы, я не застала ее в комнате. Марыся была в кухне – она мыла посуду. Я неожиданно почувствовала комок в горле и присела на стул. Она повернула голову в мою сторону, наши глаза встретились. Мы смотрели друг на друга, как две женщины, у которых полно забот – дом, ребенок. Когда я рассказала тебе об этом, ты обрадовался.

– По крайней мере, будешь посвободнее, – заметил ты.

Известие от тебя пришло через неделю. Мне дали адрес и предостерегли, чтобы я не привела за собой хвост. Ехать нужно было узкоколейкой до Кларысева, а оттуда большой отрезок пути идти пешком. На перекрестке повернуть направо, никого не спрашивая о дороге. Через двести метров находилась вилла с забитыми окнами. Мне следовало войти со двора.

В Кларысеве уже сгустились сумерки. Пахло осенью, под ногами чавкали мокрые листья. Мне было не по себе в незнакомом месте, в темноте. Наконец я увидела виллу. Обошла и постучала в дверь кухни. Никто не открывал. Дом казался нежилым. Я попробовала еще раз – уже посильнее, кулаком. Через минуту послышался шум и раздался мужской голос:

– Кто там?

– К Войцеху от Ванды, – ответила я.

Двери открылись, и передо мной возник подозрительного вида мужчина: заросший щетиной, с глубоким шрамом на щеке, в углу рта прилеплен окурок.

– Пошли, – коротко произнес он.

Узкой лесенкой мы спустились в подвал. Он ни разу не оглянулся, когда я спотыкалась о какую-то рухлядь. Наконец во мраке вспыхнул прямоугольник света. Я оказалась в сильно прокуренном помещении. Под потолком горела лампочка без абажура. Несколько мужчин играли за столом в карты, среди них был ты. Увидев меня, поднялся. Я с трудом узнала твое лицо. Все быстро ушли, и мы остались одни. Ты обнял меня, и я почувствовала запах сигарет и водки, точнее, самогона. Мы долго стояли, прижавшись друг к другу. Я ощутила напор твоего тела, потом услышала учащенное дыхание. Ты поднял мне юбку. Я боялась, что кто-нибудь войдет, и этот запах самогона… Хотела тебя остановить, но не смогла. Ведь это был ты. Словно читая мои мысли, ты прошептал:

– Сюда никто не войдет.

Ты подхватил меня, и через минуту я уже лежала на кровати с металлической сеткой, которая немилосердно скрипела. У нас даже не было времени, чтобы раздеться. Одним движением ты стянул с меня трусы. Первый раз в жизни ты не считался с моими желаниями. Мне казалось, что ты насиловал меня. А может, все дело в этой обстановке… Ведь ты просто хотел найти во мне убежище от страха и одиночества. Кровать пела, переливаясь на разные голоса. Наверное, сетка была ржавой. Я боялась, что нас слышно во всем доме, однако ничего не могла поделать. Ты входил в меня все сильнее, все больнее, но я сжимала ногами твои бедра: хотела, чтобы ты чувствовал, что я – с тобой. Наконец ты вышел из меня со стоном, застрявшим где-то в горле. И вновь я любила тебя. Такого беззащитного. Мы лежали без движения, и неожиданно я поняла, что ты спишь, даже слегка похрапываешь. Это тоже было мне знакомо. Через несколько минут ты проснулся.

– Неужели я заснул? – с удивлением спросил ты.

Потом мы говорили. Ты рассказал мне, что дело очень серьезное. Начали арестовывать людей, с которыми ты сотрудничал, когда был на конспиративном положении.

– Таким, как я, выносят смертный приговор, – тихо проговорил ты.

– Знаю, – коротко отозвалась я.

– Я вынужден бежать за границу, Кристина. Через две недели меня перебросят…

Твои слова отозвались во мне гулким эхом. Все чувства во мне атрофировались. Откуда-то издалека раздался твой голос:

– Как я могу тебя с ними оставить?

– Ты должен спасаться, – ответила я.

Мы смотрели друг на друга. То неприятное выражение уже стерлось, и я не помнила его. Было только твое лицо, был только ты.

Письмо третье
(продолжение)

Я должна была прервать письмо, потому что проснулся Михал.

Он очень переживал из-за смерти мамы. Плакал, боялся к ней войти. Я сидела с ним, пока он не заснул на нашем топчане, но он проснулся и подбежал ко мне. Я прижала его к себе, и мы рыдали вдвоем.

– Я был недобрым с ней.

– Неправда, Михалек, – сказала я. – Нам всем было тяжело, но мы ее любили.

Он посмотрел на меня:

– Мы правда любили мою мамочку?

Я молча кивнула.

– Хочешь к ней пойти?

– Я утром к ней пойду, – уже успокоившись, ответил он.

Я проводила его до постели и подержала за руку, пока мальчик не заснул снова.

– Кристина, – уже засыпая, позвал он, – но ты не умрешь, обещаешь?

– Постараюсь, – ответила я.

Михалу было двенадцать лет, но он оставался ребенком.

Я вернулась из Кларысева разбитой. Окружение, в котором я оставила тебя, было удручающим, и, кажется, в будущем нас не ожидало ничего хорошего. Мы должны были расстаться на неизвестный срок. Две недели, повторял во мне глухой голос, две недели… Я готовилась сделать все дела, о которых ты меня просил. Должна была оповестить профессора о том, что с тобой, однако не спешила. Нужно было дождаться известия, что ты уже в безопасности. Я еще раз поехала в Констанчин, точнее, на ту виллу между Констанчином и Кларысевом, чтобы с тобой встретиться. Та же скрипящая постель и наше отчаянное желание быть как можно ближе. Я чувствовала, что ты вновь пытаешься найти во мне спасение перед целым миром и перед собой. Горько было сознавать, что моя любовь так мало для тебя значит. Она не может тебе дать того, что ты ищешь.

Когда я уходила, мы оба плакали. Ты стыдился своих слез. Но это не свидетельствовало о твоей слабости.

– Не имеет значения, дорогая, насколько мы расстаемся, – сказал ты. – На год, на десять лет. Мы всегда будем вместе… Каждой своей мыслью я буду с тобой… с вами, – поправился ты. – Мне так хотелось вернуться к вам тогда, с восстания, и видишь – удалось. Теперь тоже должно получиться.

– Удастся, – повторила я охрипшим от слез голосом.

Купе в поезде было слабо освещено, и если бы кто и вошел, то не заметил бы моего заплаканного лица. Но я доехала до Варшавы одна.

Прошло время. Каждый день я включала радио, когда передавали известия, прислушивалась к шагам на лестнице. И ждала. За неделю до Рождества старший сын портного вошел за мной в кухню и, оглядевшись по сторонам, заговорщически произнес:

– Пани докторша, завтра в семь часов вечера вы идете на Центральный вокзал и ждете у первой кассы.

Я пришла точно в семь. К несчастью, в этот момент у кассы никого не было, и моя фигура бросалась окружающим в глаза. Я стала прогуливаться. Прошел час, другой. Никто ко мне не подходил. Решила возвращаться домой. И тогда в дверях на меня натолкнулся какой-то тип. Пахнуло потной одеждой, и я почувствовала, как он всунул мне что-то в руку. Записку прочитала в трамвае. В ней был только варшавский адрес. Я сразу же поехала туда. Меня встретила незнакомая женщина, немолодая, с усталыми глазами. Она сказала, что переброска не удалась. Часть группы арестована, тебе удалось скрыться. Пока нельзя поддерживать контакт. Я с пониманием кивала и попросила передать тебе, что у нас все в порядке, что Марыся чувствует себя лучше. Так и было на самом деле.

Я рассказывала Марысе обо всем происходящем. О том, что ты уедешь за границу. Что уже уехал. Она так же кивала головой, как я теперь. Марыся пробовала мне помогать. Вернувшись как-то домой, я застала ее за чисткой картошки, в другой раз с тряпкой в руках – она ходила по комнате и вытирала мебель. Она ела сама, правда, ее порции были почти кукольные, но ела все. Больше не нужно было готовить ей бульоны, от одного вида которых меня тошнило. Понемногу менялось и отношение Михала к матери, он стал сближаться с ней. Однажды увидела их сидящими за столом и играющими в китайца. Марыся выглядела очень взволнованной, и я опасалась, что это кончится для нее многодневным постом. Но во время ужина она что-то все-таки клевала из своей тарелки. Когда я застала их за этой игрой, у меня появилось странное ощущение, что я смотрю на Марысю и Михала как на своих детей… Нечто похожее я испытывала по отношению к отцу тогда, в гетто. Меня охватило сильное волнение, тоска перехватила горло. Я словно услышала его тихий голос: «Элечка».

Старший сын портного привез нам елку, высокую, до самого потолка. Михал радовался, наряжая ее, Марыся ему помогала. Я занималась покупками. Жена портного предложила приготовить нам заливного карпа:

– Пани докторша, у вас столько хлопот! Я хочу вам по-христиански помочь.

Со времени твоего исчезновения наши отношения с соседями изменились в лучшую сторону. Только та странная пара с анемичными близнецами держалась в стороне.

– Они очень нелюдимы, – с неприязнью пояснила жена портного, когда я спросила о них.

Наконец упала первая звезда, Михал увидел ее в окно. Мы начали делиться просвирой. Марыся – с Михалом, я – с Михалом и Марысей. И вдруг произошло что-то невероятное: мы с ней бросились в объятия друг к другу. Твоя жена была почти одного роста со мной, но, обнимая ее, я даже испугалась: она была такая тщедушная. Я чувствовала ее тонкие косточки и боялась, что они вот-вот распадутся в моих руках. Марыся заплакала, и через минуту мы уже обе рыдали.

– Ну почему женщины такие ревы? – произнес Михал.

И тут мы наконец заметили, что он в одиночестве сидит за столом и накладывает себе в тарелку карпа.

Но Марыся от сильного волнения не могла ничего проглотить. Я видела, как она старалась, не желая нас огорчить. Я поставила перед ней чашку с жидким борщом.

– Выпей, – попросила я, – это очень полезно.

С горем пополам она справилась с блюдом. По традиции мы поставили на стол прибор неизвестному путнику. Для меня этим путником был ты. Михал и Марыся жили с уверенностью, что ты за границей. Я не давала им повода сомневаться в этом. Достаточно было того, что я сама умирала от страха. Не имело смысла подключать к моим переживаниям маленького мальчика и больную женщину.

Меня мучила мысль, что я не известила профессора о твоей судьбе. Профессор был хорошим знакомым отца, даже приятелем. Последний раз я видела его в июле тридцать девятого года, когда он собирался в Америку.

– Не знаю, хорошее ли это время для путешествия, – сказал тогда отец. – Что-то дурное витает в воздухе.

– Летом случаются только революции, Артур, – шутливо ответил профессор. – В случае чего успею вернуться.

– А может, как раз лучше не возвращаться, – вмешалась в разговор мать.

Оба посмотрели на нее.

– Дорогая пани, старый волк залечивает свои раны дома, а на чужбине погибает…

Было видно, что отец с ним согласен, я поняла это по выражению его лица. Но профессор не успел вернуться и остался в Америке до конца войны. О его возвращении я услышала по радио. Он сразу возглавил отдел в клинике. Что будет, если он узнает меня? Вполне вероятно. Однако я все же решилась на разговор с ним. Представлюсь ему под сегодняшним именем, подумала я, а в случае расспросов во всем признаюсь. Он бы не предал меня. Он даже понял бы меня. Я договорилась через секретаря встретиться с ним по личному вопросу. Отпросилась с работы, так как профессор назначил встречу в клинике перед обедом. Он был очень занят. Когда я вошла в его кабинет, что-то дрогнуло во мне. Это было похоже на боль от давно вырванного зуба, точнее, воспоминание об этой боли. Профессор встал из-за стола. Он ужасно постарел.

Абсолютно седые волосы, испещренное складками лицо и глаза в окружении сетки мелких морщин. Мы смотрели друг на друга.

– Пани Хелинская, – наконец усмехнулся он.

– Да, – ответила я, чувствуя, что он меня узнал.

– Может, я попрошу, чтобы нам принесли кофе? – с теплотой в голосе спросил он.

Это обращение было не к Кристине Хелинской, а исключительно к Эльжбете Эльснер.

– С удовольствием, – ответила я.

Он предложил мне сесть и угостил сигаретой.

– Пан профессор… я пришла по делу Анджея Кожецкого. – Я помолчала в поисках подходящих слов.

– Что с ним?

– У него проблемы. Он не мог быть тогда на дежурстве и очень волновался. Известить вас об этом не было возможности…

– Да-да, такое время… Могу я чем-нибудь помочь?

– Нет, думаю, нет, – ответила я.

– Я всегда приму его назад…

Как Кристина Хелинская, я все дела решила. Но у профессора было многое, что рассказать той, другой. И он поведал, каким адом была для него жизнь вдали от страны. Он старался что-то делать, взывал к милосердию, стараясь защитить тех, кого посылали в газовые печи, помочь горящему гетто. Никто не хотел его слушать. Я верила ему. И понимала его лучше, чем он подозревал. Ведь мне было отлично известно, что такое угрызения совести. Когда профессор говорил о помощи евреям, то я подумала, как бы ты отнесся к этому разговору. Наверное, не упрекнул бы его в том, что он забыл о восставших поляках, которым тоже никто не пришел на помощь.

Но для меня это не улучшило бы ситуацию. Я существовала в раздвоенном состоянии не только из-за происхождения. Где-то в глубине души во мне боролись две натуры, еврейская и польская. Я считала, что союз с тобой предрешал эту борьбу. И, тем не менее, все было не так просто. Профессор вытащил на поверхность только часть проблемы. Я поняла это, глядя в печальные глаза старого еврея.

На прощание он поцеловал мне руку.

– Если я могу быть чем-нибудь полезен, то обращайтесь в любое время, – взволнованно произнес он.

Я поблагодарила его. Он оказался таким, как я и предполагала, – чутким, умеющим хранить тайны. Если мне приходилось выдавать себя за кого-то другого, профессор понимал это. С ним я хоть на мгновение могла быть собой, но именно этого и боялась. Возвращение в старую шкуру угрожало опасностью. Я была уверена в этом. Однако это возвращение произошло, и как часто бывает в жизни – по чистой случайности. Твое отсутствие в Варшаве ослабило мою бдительность. Я уже не боялась прохожих. И наткнуться на кого-то из старых знакомых не казалось, как раньше, катастрофой. Я теперь всюду ходила одна, поэтому, встретив кого-то из своего прошлого, могла бы как-то оправдаться, попросить сохранить все в тайне, точнее, промолчать, потому что «сохранить в тайне» – слишком интеллигентный оборот для такого случая. «Прошу сохранить в тайне, что в гетто я была проституткой», – звучало плохо. Итак, я перестала опасаться прошлого. Может, поэтому оно натолкнулось на меня… Однажды на улице какая-то женщина нахально задела меня сумкой и даже не обернулась.

– Пани могла бы быть поосторожнее, – грубо крикнула я ей вслед. Я очень устала – на меня свалилось столько проблем, прежде всего болезнь Марыси, – и не старалась быть приветливой с посторонними.

Женщина остановилась и всем корпусом повернулась в мою сторону. Я увидела знакомое лицо. И воскликнула: «Вера!» Мы молча смотрели друг на друга. Она почти не изменилась: тот же яркий макияж. Только стала немного старше да гладкие волосы спрятала под косынку.

Мы стояли в нескольких шагах друг от друга.

– Жива, – проговорила я, подойдя наконец к Вере.

– Так получилось, – засмеялась она. Смех остался таким же, он запросто мог бы быть ее визитной карточкой.

– Ты с Натаном!

– Натан уже там, – показала она головой на небо.

Мы отошли в сторонку к бордюру, чтобы не мешать прохожим.

– Погиб во время восстания?

– Через две недели после твоего исчезновения. Отто метался по гетто, как бешеный зверь. Я сразу поняла, что ты его оставила с носом. Догадалась, как только нашла шубу… Ну и прицепился к Натану, приказал ему стрелять в ребенка, а Натан никогда бы на это не пошел… В общем, Отто пустил ему пулю прямо сюда. – Она показала пальцем между глаз…

– Погиб из-за меня, – тихо сказала я.

– Да ладно, значит, так тому и быть, – беззаботно произнесла она. – У каждого своя судьба.

– Тебе его не хватает, Вера?

– Даже не знаю.

Минуту помолчали.

– Ты одна? – спросила я.

– Как же! – ответила она тем, «своим» голосом. – Муж и трое детей. Видишь, какая я стала, – она показала на переполненную сумку, – магазины, кастрюли, пеленки… Самому маленькому нет еще годика.

– Значит, ты счастлива, – утвердительно произнесла я.

– Счастливая, не счастливая… Мне некогда об этом думать! Не успеваю глаза открыть, а уже снова ночь наступает.

– А муж как?

– Работает. С деньжатами, правда, негусто, но голодными не ходим. Я тоже работала, но теперь сижу с детишками. Может быть, заскочишь, посмотришь. К тебе не напрашиваюсь, куда уж мне в салоны…

«Посмотрела бы ты на мои салоны», – подумала я про себя, но вслух ничего не сказала. Так было лучше.

– Хорошо, приду. Когда тебе удобно?

– В любое время вечером, когда их спать уложу, а то днем ничего не успеваю.

Вера дала мне адрес. Думала, не пойду, однако через несколько дней пришла к ней. Что-то тянуло меня туда. То ли страх, что она сама начнет меня искать, то ли потребность открыться кому-нибудь. Вера знала обо мне все, даже больше, чем я сама. Была психологом по части человеческой души. Там, в гетто, она стала моим первым исповедником… Мне даже не верилось, что несколько минут назад я снова встретилась с ней. Ведь моя судьба сложилась совсем по-другому. Марыся, Михал, твое отсутствие… А может, я воспользовалась возможностью, что тебя нет, и нырнула в прошлое…

Вера жила в блочных домах, в трехкомнатной квартире с кухней. Здесь было чисто и не так бедно, как я могла ожидать, судя по ее внешнему виду. Муж еще не вернулся: работал во вторую смену. Он был каким-то начальником. Все дети очень красивые, с черными, как уголь, глазами.

– Я уже полностью записалась в евреи, – сказала она. – Мужа взяла обрезанного, теперь уж все равно…

– А он знает?

– Что? – не поняла она в первую минуту, и я почувствовала себя ужасно. – Знает, почему бы ему не знать?

– Ну и как он к этому относится?

– Как человек. – Ее ответ еще больше меня пристыдил. – А твой? – спросила Вера, глядя мне в глаза.

Я молча покачала головой. Потом Вера кормила детей ужином, купала самого маленького. Пришел ее муж. Он выглядел иначе, чем я его себе представляла: мужчина низкого роста, с обыкновенным лицом. В его глазах была мудрость, а может, та самая еврейская скорбь, по которой я тихо тосковала. Вера представила меня как старую знакомую. Это звучало двусмысленно, но только для меня, живущей в вечном страхе. Муж сразу же пошел спать – он сильно устал, – а мы остались сидеть на кухне. Вера вынула из шкафчика четвертинку водки:

– Покупаю по четвертинке… мой ворчит. Сам не пьет…

Как же ему удалось ее привязать? – думала я. В подобной ситуации я могла представить себе кого угодно, только не ее. Вера с таким непредставительным человеком, увешанная детьми… Я ведь помню, как они с Натаном скандалили за стеной. Обзывали друг друга – он ее «девкой», она его «шпиком», – но потом мирились и шли в постель. Их любовь была очень громкой. А теперь неожиданно эта квартира, дети, муж… Вера, кажется, прочла мои мысли.

– Я уже до конца остепенилась, самое главное для меня – мои дети. Ну и мой старичок, ему я тоже не смогла бы сделать ничего плохого.

Эти слова тронули меня до глубины души, и от волнения перехватило горло.

– А мой муж даже не знает, что я еврейка, – сказала я.

– Эля, не погуби свою жизнь.

– Я уж давно ее погубила, – ответила я сдавленным голосом. – Не знаю, кто я… правда, не знаю…