Текст книги "Чувствуй себя как дома (СИ)"
Автор книги: Мария Британ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 14
Захар
ДО
Я проживаю еще пять месяцев, ведущих к пропасти. Чем дольше я ем дурацкую овсянку, тем отчетливее ощущаю, что сам в нее превращаюсь.
А потом наступает июль и самый прекрасный день. Я сдаю экзамены на отлично и соглашаюсь прогуляться с сокурсниками. Удивительно: это даже интересно – общаться. «Почти друзья» не косятся на меня, как на долбанутого. Хохочут так заразительно, что я тоже не сдерживаюсь.
Странно, что они не пахнут штукатуркой.
Странно, что их сердца не тикают.
Странно, что у них вместо окон – глаза.
Слушая болтовню приятелей, я почему-то вспоминаю, как уютно в кухне у Торы. Как воздух сочится яблочным нектаром, а не перегаром. Как шепчет Ласточка, а не пьяный товарищ. Я нащупываю в кармане мелочь и, когда мы пересекаем улицу и натыкаемся на старушку, продающую яблоки, покупаю килограмма три.
Вечером я впервые готовлю сладкое. Вообразить только, мука, яйца и сахар – это все, что нужно для пирога. Никаких тебе заклинаний.
Получается вполне съедобно. Я обещаю себе, что завтра угощу сокурсников. Они ведь… почти друзья. Налив чай, я разрезаю свое произведение искусства.
Пауки уже не кажутся неприветливыми, овсянка – противной. Я не чувствую себя ни Кирпичом, ни слюнтяем. Все – что бывает редко – прекрасно, и я бы написал, что день удался, если бы телефонный звонок не поселился в нем, как вирус.
На часах – полночь. Хватая кусочек пирога и откусывая от него, я беру трубку.
– Захар Иволга? Das ist Herr Schulz. Я по поводу Zahnrad, – кряхтит кто-то. – Ваш дом… заболел. Просим вас приехать.
По спине бегут мурашки. Треугольник пирога падает.
– А родители?
– Их пока не нашли…
Нет. Нет, нет, нет, это вранье.
Яблочный аромат душит меня. Я пинаю кусок пирога и тащусь в ванную. Кран фыркает. Умывшись ледяной водой, я швыряю кулак в стену, чтобы не отключиться.
Воробей, Воробей, где же твои крылья?
* * *
Я доезжаю до поселка за минут пятнадцать – спасибо водителю автобуса, гнавшему так, словно за нами неслось торнадо. По хребтам пробок, по рельсам, по ямам – водителя это только подстегивало.
Над нашим участком клубится дым. Зеваки слоняются по улице, украдкой зыркают на очередного. Спасатели в серых огнеупорных костюмах толпятся у дома. Вокруг – кольцо машин.
Воробей, мой преданный воин, болеющий левосторонним сколиозом, горит.
Я успел на кульминацию. Как жаль, что успел.
Рядом со скорой лежит нечто, смахивающее на тело. Застывшая овсянка красного цвета.
Тошнит. Как же тошнит… Я умоляю себя зажмуриться, но вместо этого, придурок, впиваюсь взглядом в ошметки лица.
Папа.
Я опускаюсь на колени и рою ладонями землю. Глубже. Глубже. Я не прекращу, пока не доберусь до противоположной точки Земли. Туда, где нет живых домов.
Папа.
Я пытаюсь позвать его, но голос исчез. Улетел к мертвым искать моего батю. Мы с родителями любили смеяться за ужином. По крайней мере, до тех пор, пока фантазия ребенка-что-то-не-так не воспалилась. Я засыпал с улыбкой.
Папа.
Он догадывался, куда я деваю пилюли, но не выдавал меня. Батя был на моей стороне.
Под пальцами образовываются маленькие ямки. Кусочки земли и травы летят на потрескавшиеся мертвые губы. Я вытаскиваю из кармана платок и силюсь вытереть грязь – бесполезно.
Папа, папа, папа…
Вернись.
Пожалуйста.
Его уносят в машину. Я подаюсь за ним, но через миг каменею: дом кряхтит и выплевывает троих человек. Хотя нет – четверых. Последний лежит на носилках.
Я подрываюсь и мчусь к ним, а мои ноги… Ноги заржавели и скрипят. Это матушка. И она шевелится. Вся в крови и пепле, стертая до основания, но живая. Живая! Меня оттаскивают от нее, заламывают руки, и как бы я ни сопротивлялся, как бы ни обзывал этих тварей – тщетно.
Матушку прячут в скорой. Двери захлопываются. Я пинаю ботинком колеса и посылаю спасателей (убийц?) к черту. Меня прижимают к забору, и скорая газует. Нас окутывает пыльная дымка.
Я поворачиваюсь к Воробью. Вот уж правда – в глазах пляшут огоньки. Охваченная пламенем штора сигает из окна и зацепляется за подоконник. Самоубийство не удалось. Пожарники носятся со шлангом.
Ты же обещал, друг. Что с тобой случилось?
Надо мной, на яблоне, чирикают воробьи. Я луплю по дереву, сбиваю костяшки в кровь. Птицы разлетаются. Им здесь не место.
А Воробей… Воробей плавится, течет воском.
Прощай, друг.
Спасатели облокачиваются на забор и наблюдают за суетой пожарников. Они отработали. Худощавый паренек клянется, что завтра охмурит очередную красотку. Его друг сообщает, что взял билеты на футбольный матч. Третий, зевая, говорит, что море он не променяет ни на красоток, ни на матчи.
Их беседа обволакивает меня, зажимает рот и нос, душит не хуже угарного газа.
Нужно остыть. Нужно посчитать до десяти.
Раз.
Два.
Да пошло оно.
Я стискиваю зубы. Кулаки каменеют. Мир смазывается, словно постиранный и полинявший. Пора сдавать его в химчистку.
– Вы же спасатели! – рычу я.
И – выбиваю улыбку из чертового футболиста.
– Почему вы не помогли им? Почему вы приехали так поздно?
Спасатель, охмуряющий красоток, толкает меня. Я теряю равновесие и, пройдясь виском по забору, падаю.
– Успокойся, парень. Мы сделали все, что от нас зависело. Соболезную.
На зубах хрустит песок. Воздух пропитан гарью и пеплом. Я шевелю губами, но голос застрял осколком в глотке. В рот набивается земля.
Футболист поднимает меня и тащит в служебную машину. Я не смотрю вперед – боюсь.
– Будет. Будет тебе. Твою мать спасут. Держись ради нее. – Он хлопает меня по плечу и машет приятелям. – Поехали за ними, пацаны!
В салоне душно и пахнет бензином. Щелк – заводится двигатель. Машина набирает скорость. Трясет так, точно водитель специально наезжает на камни. Я представляю, как врачи склоняются над матушкой и кружатся, как снежинки в маленьком прозрачном шарике. Только в роли Деда Мороза – самый родной и одновременно чужой для меня человек. У матушки тоже красный костюм, но – из кожи.
Она не подарит мне железную дорогу.
На этот раз сломался Дед Мороз. Но я не выброшу его. Паровоз ведь не выбросил.
Что же ты натворил, Воробей? Я думал, у тебя прививка.
Мы несемся навстречу больнице. Я молюсь, чтобы снежинки-врачи не осели и чтобы им было ради кого плясать.
Во мне, где-то на уровне сердца, дымится мой собственный дом.
Ворон и Воробей в отпуске. Они… закончились. Лучше бы я купил карамельки – их обычно хватает надолго.
Батя мечтал, чтобы я носил серый костюм. Мол, цвет обалденный. Я не любитель, но… огнеупорный – в самый раз.
У меня не осталось друзей – теперь будут жертвы.
Я убью их.
Всех до последнего.
* * *
Белый кафель. Запах хлорки. Шарканье и шепот. Лица. Много-много чужих лиц.
По пути в больницу футболист признался, что на батю упал трельяж. А матушка была в кухне, и Воробей ее запер.
– Мы наткнулись на Zahnrad, – объяснял спасатель, водя пальцем по стеклу. За окном мелькали куцые поля. – Ты пойми, брат, мы ни за что не убили бы дом, пока не нашли бы твоих родаков. Но когда я взял часы, эта сволочь приперла меня к стене шкафом. Илюху и Валика вообще оглушила. Пришлось действовать.
– Кто вам позвонил?
– Коллега наша. Она с нами работает, помогает дома проверять.
Троица высадила меня на пороге больницы, а сама умчалась охмурять красоток, наслаждаться матчем и купаться в море.
И вот я здесь. Подпираю лопатками спинку плюющегося поролоном стула.
Меня окликает врач – высокий мужчина с абсолютно равнодушными глазами. Привык, видать, приносить плохие вести.
– Прооперировали, – сообщает он. – Состояние тяжелое. Нужно пересаживать кожу, ожоги четвертой степени.
А потом называет сумму.
Я пытаюсь сравнить ее со стипендией. Нет, глупо… Мне придется ломать тикающие сердца, хотя бы ради того, чтобы накопить денег на операцию.
Я проскальзываю к матушке – всего на минуту. Она спит. В коконе из бинтов, с иголками, торчащими из вены. Что ей снится? Надеюсь, не Воробей.
Прости, мам. Я не пил пилюли. Их глотал унитаз.
Прости, мам. Батя видел.
А теперь бати нет.
За это – тоже прости.
Больница ютится на окраине города. Я покидаю ее поздней ночью и тащусь домой – к остывшей овсянке. К ненавистным паукам.
Полгода назад предки сказали, что я повзрослел. Нифига. Я должен был – черт возьми, должен был! – спросить у потолка, как дела, окончательно сбрендить, чтобы они не уехали. Дом бы умер в одиночестве.
Что с тобой не так? А, Воробей?
Мое «не так» растворилось в городе и сейчас восстанавливается по крупицам из пыли, брусчатки и горбатых фонарей.
* * *
На похороны съезжается весь поселок. Люди молчат, но знают, из-за кого воздух пропитан гарью. Они боятся, что, если раскроют рот, их дом заразится безумием. Но на самом деле сумасшествие рождается в тишине.
Я перевожусь на заочное отделение и каждый день звоню по номеру, который дал Пашка. Раз. Два. Десять. Еще немного – и трубка сама завизжит, как попугай, мерзкое «вакансий нет». Убивать дома – единственное, что я умею, а меня посылают.
Я бегаю по вечерам – чтобы забыть о сегодняшнем звонке и настроиться на завтрашний. Свежий воздух хорошо проветривает мозги. Отрезвляет.
В перерывах мне трезвонит матушкин доктор. «Когда заплатите?» Очередная фраза для попугая.
– Захар Валерьевич, – причитает он, – у нас мало времени.
Я швыряю трубку в стену и ерошу волосы. Ноги не держат, я оседаю на протоптанный линолеум.
Решайся, слюнтяй.
Повторив заготовленную речь, я подползаю к телефону и прислоняю трубку к уху. Слава небесам, гудит. Пальцы тарабанят по кнопкам.
– Алло. – Я коверкаю голос и накручиваю провод на запястье.
– Добрый вечер.
Это он. Тот, кто привык выносить приговор.
– Я по поводу Zahnrad.
Дыши, дыши, дыши. Расслабь кулаки. Не калечь телефон. Прикинься жертвой.
– Wer ist das?
– Я… Я спешил на работу, но замок заел. Через окно тоже не выбраться – шкаф упал прямо перед моим носом! И люстра. Он запер меня.
Я диктую адрес.
– Ждите спасателей.
– И еще кое-что… – с замиранием сердца продолжаю я. – На обоях выступила надпись.
– Какая?
– Тора.
– Тора?
Я до крови закусываю губу. Это же так легко – блефовать. Почему я трясусь, как школьник с сигаретой на заднем дворе?
– Возможно, он кого-то зовет? Как думаете?
– Возможно, – чеканит герр Шульц. – Спасатели выезжают. Auf wieder sehen.
Связь разрезают гудки. Я пялюсь на себя в зеркало. Красные пятна расплылись по щекам и шее… Это герр Шульц наследил. Распознал мое вранье и вывел его алыми островками.
Я спотыкаясь и тащусь в спальню. Матушку прооперируют, когда я добуду деньги. Я правильно сделал. Правильно.
Пусть меня примут за идиота – Тора все поймет. Она обязательно поможет. Хлопушка добрая, даже если у ее доброты сели батарейки.
Я приземляюсь на подоконник и не свожу взгляда с настенных часов. Им повезло – они не сойдут с ума. Потому что мертвые.
Я успеваю окаменеть, слиться со шторой, превратиться в дополнительный стежок на вышитой гардине, прежде чем появляются они. Колотят по двери, выбивают ее.
Придется постараться и починить замок до приезда хозяйки. Иначе я получу в голову не от дома, а от вполне живого человека.
Вдох-выдох.
Если Тора с ними, у меня есть шанс. Если нет – тоже. По крайней мере, на столовку и рубаху с чересчур длинными рукавами.
Пол вздрагивает, я – с ним за компанию. Жаль, что он немой. Или… Жаль, что я давным-давно оглох.
Хруст. Шаги. Голоса. Они внутри. До них сейчас дойдет, что Zahnrad в доме нет.
Кто-то гремит тарелками в кухне, а кто-то крадется ко мне в спальню. Я массирую виски и мысленно твержу, для чего затеял этот маскарад. Не получится сегодня – не получится никогда.
– Здесь чисто! Клиента нет, имени твоего не нашел. Обыщи спальню или что там… – Возня и лязганье. – А я шкафами займусь.
И снова шаги. На этот раз я знаю, чьи они. Виктория.
Спаси меня, Хлопушка.
Дверь распахивается. Я подскакиваю и улыбаюсь на все тридцать два. Кретин.
На пороге застывает Тора. Волосы собраны в хвост. Серая форма висит на ней. Хлопушка тонет в складках грубой ткани и вот-вот исчезнет бесследно. Наверное, в этой конторе не шьют мини-костюмы. Какой была Тора, когда Ворон еще тикал? Бледной? Нет. Губы плотно не сжимала. Шрам не рассекал левую бровь. Она была воздушной.
Чужая Хлопушка. Надкусанная сладкая вата.
Тора запирается, но не спешит ко мне.
– Я сразу поняла, что это ты. И все равно поехала. Идиотка.
– Я тебя ждал.
– Твой дом… Я в курсе, что произошло. Как ты?
– Лучше не спрашивай.
Тора опускается на кровать и закрывает лицо ладонями.
– Что же ты натворил…
Я подаюсь к ней и зарываюсь пальцами в ее волосы. Мягкие-мягкие, как раньше.
– Что же ты натворил, Захар? – повторяет Тора.
– А ты?
– Я защищаю людей! Почему ты постоянно упираешься? – Она подрывается и заламывает руки. – Они догадаются. Они заберут тебя к нам.
– Отлично. Давно мечтал разобраться во всей этой жести.
– Нет! – Ее бледное личико багровеет. – Там… Там не место для таких, как ты.
– Для каких?
– Для таких нерешительных, – выдавливает Тора, но это явно не то, что она хотела сказать.
Слабак?
Слюнтяй?
Кирпич?
– Чайник с накипью, да? – фыркаю я и запрокидываю голову. Мертвый потолок ослепляет меня белоснежной штукатуркой.
Не-е-е-т. Я нерешительный, только и всего.
– Прости. – Тора упирается щекой в мое плечо. – Прости, Захар… Я глупость сморозила, слышишь? Глупость.
– Я буду с вами. Против ты или нет, – шиплю я, схватив ее за запястье.
Тора высвобождается и трет кисть, точно от моего прикосновения у нее тут же раздулись волдыри.
– Хорошо. Но для начала ты пройдешь экзамен. Я буду ждать тебя завтра в офисном здании Zahnrad. Это через пять кварталов отсюда.
Она выныривает из спальни и зовет коллег. Ее окружает кучка спасателей.
– Ошибка. Ложный вызов. Паранойя у парня. Недавно отца потерял из-за Zahnrad. Никак не придет в себя.
Не оглядываясь ко мне, Тора сжимает кулаки, зыркает на коллег, и под ее напором их подозрение ослабевает. Я для них снова обычный человек.
Нормальный.
Не слышащий ни черта, кроме болтовни людей и телека.
Даже не попрощавшись, спасатели рассеиваются, как темнота перед огнем. Но на этот раз сгорел не дом – на этот раз сгорел я.
Глава 15
Захар
ДО
Мою Хлопушку, маленькую беззащитную Тору заменили на фигурку из железа. Она здоровается со снующими из кабинета в кабинет спасателями и шагает все быстрее и увереннее. Я тащусь следом, но Хлопушка даже не оглядывается. Дошло до нее, наконец, что я не отцеплюсь и, тем более, не смоюсь.
Сегодня у меня экзамен.
Стены облеплены стендами, потолки – ребрами люминесцентных ламп. За десять минут нашего спринта каменный лабиринт успел мне порядком надоесть. Должно быть, мы будем бродить по нему лет четыреста, а потом нас прооперируют и заменят наши органы на шестеренки фирмы Zahnrad. Мы превратимся в часы.
– Тора, подожди! – кряхчу я. – Да подожди же ты!
Хлопушка сбавляет скорость и закусывает губу. Растрепанный хвостик, смешно покачиваясь, дает хозяйке пощечину. Мол, вспомни, кто ты, дурочка.
– Мы спешим, Захар. Чтобы ты понял, куда попал. – Тора хватает меня за локоть и тянет за собой. – Я не собираюсь тебя отговаривать. Решай сам, что для тебя важнее, когда сдашь экзамен.
– Экзамен для новичков, надеюсь?
– Как по-твоему, почему спасатели такие живучие?
– Экстрасенс из меня неважный.
– Они не треплются по пустякам!
Мы ныряем за очередной угол и – слава небесам! – оказываемся в тупике, щедро нафаршированном железными дверями. Тора притормаживает у девятой и выуживает из кармана ключи.
Щелчок – и мы проскальзываем в помещение, больше смахивающее на мини-коридор (куда же еще могла привести меня мини-девочка?). Потрепанное кресло, телевизор на тумбочке, рядом – часы с золотистой надписью. Стеллажи выстроились кривыми шеренгами. Странно, но полки завалены не книгами, а медикаментами, жгутами и шприцами.
В конце «коридора» темнеет проход. Портал, ха-ха.
– Зачем вам бинты? – интересуюсь я.
– Чтобы ты не сдох. Экзаменационная комната там. – Тора кивает в сторону портала. – Я буду следить за тобой через телевизор. Никаких глупостей. Выбирайся сразу же, как найдешь Zahnrad. Чем быстрее, тем лучше.
– Так вот же часы, – хмурюсь я и дотрагиваюсь до тикающего сердца с золотистой надписью.
– Это не те. Вперед, Захар. Удачи.
Тора тащит меня к проходу и заталкивает внутрь. Я попадаю в обычную квартиру.
Нет, ну действительно портал!
Что ж, поиграем.
Кто не спрятался, я не виноват.
Я просачиваюсь в спальню. Пыльное зеркало, календарь с фотографиями растений, сушеные абрикосы на пожелтевшей газете – все намекает, что я здесь лишний. В кухне фыркает радио. Шансон?.. Сквозь стекло улыбается веревка с сохнущей простыней в розочку. Балкон на троечку: окна упираются в кирпичную стену. Это единственное, что помогает не забывать: я на проклятом экзамене.
Я обыскиваю гостиную. Люстра с абажуром покачивается, машет мне. Трельяж усмехается трещиной на зеркале.
Наверное, сейчас из ванной выйдет седая женщина с фиолетовыми бигудями. Она занимается садоводством. Печет пирожки с вишней и продает их на ближайшей площади. По вечерам – сериалы. В мире этой женщины люди не охотятся на Zahnrad, а Zahnrad не охотится на людей.
И если бы мне предложили напялить бигуди, чтобы поменяться с ней ролями, я бы тотчас помчался в магазин за фиолетовыми брусочками.
Но в квартире пусто, даже часы не тикают. Они умные. Знают, что я по их душу.
В кухне, в забитой мойке, утопились доска для резки овощей и нож. Я вцепляюсь в них, как в щит и меч.
Домашний воин готов к бою.
Я спрашиваю у дома:
– Как тебя зовут?
А он отвечает:
– Ворон.
Во-рон.
Я запрокидываю голову. Потолок крутится каруселью.
Конечно, как я сразу не догадался. Вот же они – оранжевые выцветшие обои, шашки, разбросанные по обеденному столу, холодильник, усеянный магнитиками.
Что такое уют, если не магнитики на холодильнике?
А за шкафом… наши ладони, тщательно прорисованные мелом.
Тора. Она все подстроила. Вместо того, чтобы заменить мои органы на шестеренки, Хлопушка выдавливает из меня силы. Удивительно, что я до сих пор не лежу под землей и по-прежнему выполняю капризы несносной девчонки.
Я стираю рукавом рисунок и направляюсь к «порталу». Предвкушаю, как выскажу Торе все, что о ней думаю, но внезапно пол начинает вибрировать. И это не трамваи. Я не спутаю подобное ни с чем.
– Ты болен, Ворон?
– Дома не умеют болеть.
Ты прав, друг. Дома просто уезжают на море.
Его голос кажется мне смутно знакомым.
Я стискиваю нож и доску – где бы раздобыть доспехи? – и обыскиваю спальню. Часов нигде нет. Роюсь в шкафах. На пол летят платья, парики, расчески, книги – все что угодно, кроме железного сердца.
– Почему? Почему у меня в ушах не тикает? – вспыхиваю я. – Живые не могут без Zahnrad.
– Ты же можешь.
– Трудно возразить, – фыркаю я, опираясь на подоконник. Если Тора надеется, что я поведусь на это, она вдвойне дурочка. – Кто твои хозяева, Ворон?
До коридора – шагов десять. Скорее всего, дверь в спальню захлопнется, если я не потороплюсь. А впрочем, дома раз в сто проворнее людей, бессмысленная затея. Бессмысленная для тех, кто не умеет заговаривать зубы.
– Они любили кота и обожали играть в шашки… – шипит псевдо-Ворон.
Я крадусь к «порталу» на цыпочках, как чертова балерина.
– Хозяин был моряком…
Надо мной громоздится полка с книгами. Я поддерживаю ее рукой – мало ли что выкинет псевдо-Ворон.
– Они обвели ладони…
Пол вздрагивает. Я выныриваю из-под полки, и она падает, чудом меня не задев.
– В восемьдесят три хозяйка умерла от инсульта…
С потолка сыплется штукатурка. Тающий снеговик, не иначе. Я прикрываю себя доской вместо зонтика.
– В девяносто скончался хозяин. Уснул и не проснулся…
Я с ужасом представляю, как этот монстр будет трепаться обо мне со следующими студентами. «Он отбросил коньки от обильного кровотечения прямо у порога. Я прибил его шкафом и заколол осколками разбитого зеркала».
До коридора мне не хватает всего шага, и дверь дает мне подзатыльник, точно желает побыстрее вытолкать вон.
Я теряю равновесие, но чудом остаюсь на ногах.
– Они хотели ребенка, но их мечта не сбылась. Купили кота к старости, чтобы о ком-нибудь заботиться. Знаешь, что с ним случилось?
– Что?
Из кухни раздается тиканье. Что, если я, слепой кретин, не заметил Zahnrad? Что, если разгадка близко?
Я в два счета оказываюсь там, где были обведены чьи-то ладони. Дом не убьет меня. Не успеет. Я только проверю…
– Он сбежал. Любил облака. Мурлыкал мне, что там его сердце. Он единственный чувствовал, что я не просто кучка кирпичей. Все коты это чувствуют. А люди зажимают уши.
Я роюсь в шкафах, но не нахожу ничего, кроме заплесневелого хлеба. И уже думаю валить отсюда, как вдруг ящик захлопывается и с аппетитным хрустом жует мои пальцы.
Я отпрыгиваю.
Вспоминаю все известные мне ругательства.
Ногти горят огнем.
А через миг включается песня. Та самая.
Нет, я не выдержу взгляд этот из-под бровей.
Глаз – правильный квадрат на пустой голове.
Не отражается в них ни пряник, ни плеть,
Они открыты просто так, им все равно куда смотреть.
И фонари умных слов светят там и тут – зря! – там и тут.
Они как окна домов, люди в них не живут.
Нет! Нет! Ты слеп!
На полке рядом с чашками стоит проигрыватель. С царапиной посередине и мутными глазами-динамиками. С улыбкой, нарисованной фломастером.
Это он. Мой личный Вячеслав Геннадьевич.
Я тянусь к нему, забываю о боли, о том, где я и где Тора. Погружаюсь теплый летний день – день рождения Хлопушки. Вот тот фломастер. Вот растрепанные косички. А вот я дарю Торе проигрыватель и кассету с композициями Тартини.
А она танцует. Где-то по соседству со звездами.
Щелчок.
В кухне что-то меняется – вибрирует, кряхтит, пульсирует.
Жаркий летний день обрастает уродливыми очертаниями псевдо-Ворона. Я мотаю головой, отгоняя видение, – не сейчас – и отскакиваю как раз вовремя: чашки летят на пол с такой скоростью, словно их швыряет обезумевший кролик. Или дом.
Я озираюсь. Засохшие фиалки, просроченные леденцы в вазочке, пыльная салфетница, дырявые тапочки без помпонов, запах сырости, а не пирога и орехов, разбитый сервиз и проигрыватель, картина с облаками… Кусочки ваты разбросаны по небу, как на столе перед операцией. Готов поспорить, где-то за ними прячется скальпель.
Я застываю и охаю.
Он сбежал. Любил облака. Мурлыкал мне, что там его сердце.
Не обращая внимания на маленькое сумасшествие танцующей мебели, я снимаю картину.
Тик-так.
В крохотном углублении стучит сердце с золотистыми буквами на циферблате.
Я нашел тебя. Теперь считаешь ты.
Замок на «портале» цокает. Квартира выплевывает меня, как надоевшую жвачку, но Тора преграждает мне путь. Бормочет что-то невнятное, гладит царапины на виске и трясется так, будто заразилась безумием Zahnrad.
Я притягиваю ее к себе. Секунд пять мы гипнотизируем друг на друга, пытаемся сложить пазлы из прошлого, но – тщетно. Какой-то элемент потерян.
– Волновалась за меня?
– Как и за любого студента, – отмахивается Тора. – Поздравляю. Ты зачислен.
Но произносит она это холодно, как произнесла бы любая молоденькая ассистентка, если бы я завалил экзамен.
– А как же аплодисменты?
– Похлопаю на твоих похоронах, – морщится она и отстраняется.
Гипноз не подействовал. Пазл так и не нашелся.
– Я чайник, да?
– О да, ты полный чайник.
Только сейчас я замечаю, что телевизор мерцает. Экран поделен на маленькие квадратики: в углу темнеет проигрыватель, за ним – ряд фиалок, после – шашки, рассыпанные крупой по столу. Хлопушка наблюдала за моими мучениями. Я подавляю желание сию же секунду опрокинуть на себя шкаф.
Тора выключает телевизор.
– Ты понимаешь, о чем я.
– Нет, не понимаю, Захар.
– Зачем ты создала его копию? Он же… наш. И ничей больше.
– Ребята попросили помочь. – Тора отворачивается и делает вид, что ее очень заинтересовали обои. – А я… Я боюсь его забыть. Уж лучше так.
– Твой проигрыватель неплохо разряжает обстановку.
– Твой, – поправляет Тора.
Обогнув меня, как дряхлую табуретку, она наваливается на дверь и скрывается в коридоре. Я спешу следом. Мы вливаемся в поток людей. Спасателей?.. Никогда не думал, что там, где занимающемся убийствами домов, может быть настолько шумно.
Мы пересекаем темный пролет. Длинная лампа, рассекающая потолок, мигает, трещит, подает сигнал SOS. Будто внутри нее умирает человечек и его срочно нужно освободить. Скрежет слышен даже здесь, где голоса почти материальны и путаются под ногами армией крыс.
– Нам на третий этаж, – сообщает Тора.
На лестничной площадке мы сталкиваемся с мужчиной в странных очках. Форма линз похожа на ту самую умирающую лампу. На мужчине серый костюм размера шестидесятого, который, кажется, вот-вот треснет.
– Тора? Я как раз за тобой! – восклицает он.
Герр Шульц?..
Его баритон выуживает откуда-то из-под кожи тот вечер, пихает его в стеклянный шар и демонстрирует мне. Наслаждайся.
– Кто это? Ты была с ним в девятой комнате? Вас видели!
Железный солдат по имени Тора превращается в мини-девочку. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не врезать герру Шульцу. Ради какого-то толстяка она снимает броню, а мне даже не разрешила к ней прикоснуться.
Тора сжимает кулаки.
– Он сдавал экзамен.
– Экзамен? Сколько месяцев он тренируется? Или лет?
– Захар новенький… – На ее лбу проступает вертикальная морщина. Глубокая, чужая, раскраивающая молодую кожу. Делящая Хлопушку на две симметричные части. Правая – солдат, левая – моя мини-девочка. – Клянусь, я бы ни за что не подвергла его такой опасности! Я все контролировала.
– Ты не в себе, – багровеет Шульц. – Das ist schrecklich!
Его лоб лоснится, словно облитый фритюром.
– Я. Все. Контролировала.
– Марш ко мне в кабинет!
Наша странная компания устремляется конец коридора, а затем – каменеет перед массивной дверью. Но герр Шульц не успевает нас впустить: его окликает девица в ярко-розовых лосинах. Лак на ее ногтях облупился и выглядит, как мини-карта Карибских островов.
– Приветик! Я к тебе насчет Дианы. Или ты занят? – Девица с подозрением косится на меня.
Она старше нас на лет десять, если не больше, но голос совсем детский.
– О, надо же. Все в сборе. Что ж, прошу.
Мы проскальзываем в кабинет, заваленный часами и бутылками спиртного. Высокие стулья, стойка, тянущаяся вдоль стены, бокалы… Если бы не разбросанные повсюду документы, помещение вполне бы подошло для бара.
Герр Шульц приземляется на край стола и снимает очки.
– Кого же ты привела, Тора? – спрашивает он и протирает стеклышки-лампочки краем галстука. – Нам очень интересно.
Девица в лосинах плюхается рядом с ним и обнимает его за плечи. Тора касается моего запястья, молчаливо просит о помощи, но здесь, в серых каменных сотах, этот жест явно лишний.
– Позвать твоих родителей? – цедит герр Шульц.
– Нет… – хрипит Тора. – Нет. Дело в том, что… Захар не понимал, куда ввязывается. А я объяснила.
Человек-фритюр высвобождается из объятий девицы и шагает к нам.
– Не понимал? Как так? Он ведь с рождения слышит?
– Да, но он не знал о нашей… О нашей организации.
– Почему? Вы ведь с ним друзья. Или нет?
– Бруно, ты что, слепой? Они же влюблены друг в друга по уши. – Девица подплывает к герру Шульцу и начинает массажировать ему шею. – Как тебя зовут, герой?
– Захар, – выдавливаю я. – Хочу работать у вас.
Тора отпрыгивает в сторону. Если бы она была ежом, то, наверное, свернулась бы в клубок от моего заявления.
Девица взлохмачивает волосы.
– В-о-о-от! Он пришел, чтобы спасать людей от Zahnrad. Все не так плохо, милый.
– Но она отвела его в комнату номер девять, Лида. Как на экскурсию!
– Я займусь наказанием наших голубков, если позволишь.
– Ладно, – неохотно сдается тот. – Если вы двое приблизитесь к той комнате ближе, чем на километр, я запру вас там и не выпущу!
Мы с Торой упираемся взглядом в пол. Я ощущаю себя ребенком, не надевшим в снегопад шапку. И все же в этом огромном человеке с раскрасневшимся лицом нет ничего, что могло бы испугать. Он похож на кота, которому девица в ярко-розовых лосинах изо дня в день обстригает когти.
– И зарегистрируй его, Тора! Завтра посмотрим, что он за зверь.
Голос Бруно напоминает бульканье. Закипевший куриный бульон.
– Хорошо, герр Шульц, – кивает Хлопушка.
Мы прощаемся со странной парочкой и погружаемся в суету коридора. Я бы забаррикадировал вход в кабинет огромным шкафом – скорее из-за «ногтереза» в лосинах, чем из-за Бруно. Держу пари, ее доброта и мягкость вот-вот лопнут, как попкорн на сковороде.
Мы спускаемся на этаж ниже и бредем к каморке со стеклянным окошком. Старушка с гулькой и самыми яркими в мире румянами записывает мое имя. Год рождения. Адрес. Информацию о родных. Образование. Цели. Что со мной не так.
– Деньги понадобились, – буркаю я.
Почему из прошлого нельзя вырезать снежинки? Или строить кораблики? Почему оно не оттирается, как мел с кирпича? Сколько булыжников к нему привязать, чтобы оно не всплывало?
Старушка всучивает мне ключ.
– Вам на первый этаж. В крыло, где общежитие.
Я подписываю внушительную стопку бумаг, после чего Тора в полном безмолвии провожает меня до моей комнаты.
В общежитии никого нет. Тишина – как в склепе. Давит, давит, давит на нас, а расколоть не может. По крайней мере, Хлопушку. Я-то нерешительный, со мной бороться – плевое дело.
Тора машет мне на прощание, словно ничего не произошло. Я не выдерживаю:
– Да что с тобой?
– Заткнись, Захар. Я так много сил приложила, чтобы тебя здесь не было, а ты взял и все испортил!
Тора пятится, мотает головой, а затем – разворачивается и убегает от меня, как в тот день, когда мы играли в прятки с Пашкой.
Я снова для нее враг.
Чайник.
Давно забытый кролик оживает.
Я смотрю ей вслед и понимаю: моей Торы больше нет. Но что, если ее и не было? Если я совсем псих? Что, если нет ладоней на стене? Нет крохотной спальни и крохотного шкафа? Нет Ласточки?
Что, если ничего нет?
Что, если я лежу в больничной койке, а родители сидят рядом? Я брежу: «Тора, Тора, Тора…» Мама рыдает, кричит, что была права. Что мою воспаленную фантазию нужно срочно удалить.
А я не замечаю их. Я замечаю лишь кролика. И он обещает, что вдвоем мы отыщем Хлопушку, как далеко бы она ни спряталась.
* * *
Мне не спится. От запаха выстиранных простыней тошнит. По лбу течет струйка пота, уж слишком здесь душно, тесно, пусто. Я ковыляю к окну, чтобы распахнуть форточку, но вместо этого прирастаю к полу. На меня пялится каменный кот, разлегшийся на перилах центрального входа. Странно видеть его в городе, где нет никаких достопримечательностей, кроме университета. Рядом с ним, на лестнице, темнеет силуэт. Тонкая талия, острые плечи и руки-ниточки. Тора сидит на ступеньке – без огнеупорного костюма. Прежняя.
Когда, если не ночью, у нас получится вспомнить друг друга?
Я натягиваю помятую рубашку и джинсы, выныриваю из спальни и, спотыкаясь, тащусь на улицу.
