Текст книги "Маска времени"
Автор книги: Мариус Габриэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Будущий премьер-министр, казалось, заснул у себя в кресле. Но вдруг он вновь заговорил, растягивая слова:
– Когда, ты говоришь, появится девица?
– Через четыре дня.
– А тебе приходилось видеть… опять забыл ее имя.
– Катарина.
– Думаю, что скоро она станет обычной английской Кейт.
– Я никогда не видел ее.
Руководитель закурил, продолжая разглядывать Дэвида сквозь табачный дым.
– Блуд сам по себе очень плох. А в сочетании с незаконнорожденной дочерью, которую ты к тому же продержал все это время почти в полной нищете, – все это уже слишком для наших избирателей, Годболд.
– Надеюсь, вы дадите мне шанс полюбовно уладить дело?
– Бред! – заявил руководитель таким тоном, что Дэвид невольно содрогнулся. – Неужели ты думаешь – мы настолько глупы, что не можем разгадать твоих козней? Ты просто хотел скрыть свою дочь от Эвелин. Но она раскрыла твой секрет, что и должно было произойти в конце концов. Эвелин и ее гнев – вот истинная причина твоих пробудившихся отцовских чувств. Здесь все ясно, Годболд. Газеты, конечно же, постараются раздуть дело, – продолжил руководитель после небольшой паузы. – И для правительства это может обернуться неприятностями.
– Уверен, ничего подобного не произойдет, – произнес Дэвид как можно доверительнее.
Холодный взор руководителя встретился со взглядом подчиненного:
– А какое заявление ты собираешься сделать прессе, Годболд?
Дэвид слегка поперхнулся, а потом неожиданно произнес:
– Правду. Я скажу им чистую правду.
– И что это будет за правда?
Отвечать Дэвиду пришлось очень осторожно, взвешивая каждое слово:
– Мать Катарины умерла во время родов. Это разбило мое сердце. Когда я узнал об этом в лагере для военнопленных в 1945 году, то собирался забрать дочь, но бабушка Катарины не позволила увезти внучку из Италии. Мне оставалось только исправно платить деньги, которые шли на содержание дочери.
Руководитель даже пыхнул неожиданно сигаретой, услышав такое.
– Но сейчас, когда бабушка умерла, – продолжал не моргнув глазом Дэвид, – я взял на себя полную ответственность за свою дочь и за ее образование здесь, в Англии.
Нос будущего премьер-министра непроизвольно сморщился, будто от запаха гнили:
– Насколько мне известно, законных детей у тебя нет?
– Нет, – коротко ответил Дэвид.
На это руководитель коротко взмахнул элегантной рукой, будто собираясь подвести итог:
– Очень хорошо. Но помни, что отныне ты находишься в центре внимания. – И совсем другой, неофициальный руководитель улыбнулся Дэвиду: – Хождение по девкам отныне должно быть прекращено. Ты теперь добропорядочный отец семейства. И никаких глупостей, понятно? Я говорю совершенно серьезно, Годболд. Следует добавить, что в следующем году предполагалось твое выдвижение в кабинет министров. – Руководитель сделал небольшую паузу после этих слов, а сердце Дэвида готово было выпрыгнуть из груди. – Но пока, – продолжил он, – нам следует подождать. Отныне ты идешь по туго натянутому канату без страховки. Понятно?
Дэвид ощутил вдруг сухость во рту.
– Понятно, – еле слышно произнес он и поднялся.
– И еще, Годболд.
– Да?
Лицо руководителя было словно высечено из камня:
– Бог свидетель. Эвелин всегда была для тебя примерной женой. Может быть, настал наконец момент последовать ее примеру и сделаться добропорядочным мужем?
Дэвид покраснел от смущения. Семья Эвелин была тесно связана с партией консерваторов еще со времен Стэнли Болдуина, и многие весьма влиятельные члены этой партии смотрели на жену Дэвида как на внучку знаменитости (именно это и повлияло в 1947 году на решение Дэвида жениться на Эвелин).
– Мое супружество… – начал было Годболд, но руководитель демонстративно уткнулся в свои бумаги и произнес только:
– Нет, Годболд, нет. Подобные вещи меня не интересуют. Иди.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Он никак не мог привыкнуть к удушливому, словно маслянистому, теплу Таниного дома.
После всех этих лет, проведенных в холоде, у Джозефа явно нарушился природный термостат, и теперь тепло, о котором он так долго мечтал, стало просто невыносимым.
Но Джозеф был настолько слаб и истощен, что не имел сил думать об этом. Он лежал на Таниной постели, укрытый пуховым стеганым одеялом, то приходя в сознание, то вновь погружаясь в кошмары.
Джозеф намучился в первую свою неделю в доме, пока Таня пинцетом вынимала из раны на лице кусочки раздробленной челюсти, бормоча при этом что-то утешительное, чтобы хоть как-то заглушить его стоны. А затем простой иголкой с ниткой она принялась зашивать разорванную в клочья кожу ловкими и твердыми пальцами.
– Не беспокойся, зэк, – всегда в таких случаях произносила Таня, используя это уродливое, режущее слух слово. – Я перештопала много рубашек, и швы у меня всегда получались хорошими.
Но после таких уверенных слов Джозеф всегда слышал, как она плачет в углу.
И потом на него снова обрушивался жар и сны-кошмары.
В этих снах он видел все те места, где был когда-то: озера, горы, большие города. Видел он также колючую проволоку, снег, бараки, в которых вповалку лежали спящие, а утром не все из них могли подняться на ноги.
Видел Джозеф казни, повешенных, камеры пыток. Видел кровь и изуродованные тела, жестокие лица, на которых лежала печать зла, и лица, полные невыносимого, нечеловеческого страдания, – две стороны одной монеты, которой расплачивалось человечество неизвестно за что. Во сне Джозеф слышал и голоса: крики команд либо вопли, взывающие к милосердию, которое так и не сходило с небес на землю.
В снах Джозеф продолжал жить лагерной жизнью, и, казалось, он навечно обречен на эти ночные кошмары.
Таня заботилась о нем, как добрая нянька, она придумывала ему все новые ласковые прозвища, уговаривая поесть чего-нибудь или обтирая неподвижное тело влажной губкой. Днем она могла часами сидеть рядом и смотреть на Джозефа. А ночью ложилась рядом.
– Не кричи так, зэк, миленький, не кричи, – уговаривала она Джозефа по ночам. – Услышат, услышат нас.
А когда крики становились невыносимыми, Таня закрывала большой теплой ладонью рот Джозефа, и агония вдруг отступала, тогда он чувствовал, что как бы растворяется в этом теплом, уютном убежище, называемом ее телом.
АНГЛИЯ
– Они сказали, что мое дело может оказаться очень щекотливым для правительства, – с горечью произнес Дэвид. – Конечно, я не совершенство, но они такие лицемеры, каких Бог и не видывал.
– А на мой взгляд, все они очень уважаемые люди, – возразила Эвелин, расставляя белые лилии в медной вазе на окне. На этом фоне она казалась выше и стройнее. Эвелин надела новое платье из черной шерсти с большими отворотами и широким поясом. На ногах были черные чулки и лаковые туфли на высоком каблуке. Платье было сшито на заказ, и оно подчеркивало прелестную фигуру Эвелин, ее безукоризненную талию.
На другой женщине такой наряд смотрелся бы как траурный. Но на Эвелин все выглядело подчеркнуто элегантно. И даже соблазнительно в своей безупречной строгости.
– Она скоро приедет, – отстраненно произнесла Эвелин, показывая, что ее совершенно не интересует разговор Дэвида с руководителем партии.
Дэвид взглянул на жену, и глаза его сузились. Затем он налил себе еще виски:
– Мне не нравится, что девчонка поедет без сопровождающих. Она и поезда-то никогда не видела.
– Ей все приходилось делать в жизни без твоего участия, Дэвид. Поэтому, я думаю, она вполне сможет справиться с такой задачей, как сесть в вагон поезда Милан – Лондон.
– Боюсь, как бы она не начала болтать с ненужными людьми.
– И тем самым позорить тебя, да? – сухо парировала Эвелин. – Монахини позаботятся о ней, как только она приедет.
– Ах, да, монахини. – Дэвид даже прыснул от неожиданности. Дочь была католичкой – еще одно неприятное обстоятельство, с которым следовало смириться.
Эвелин тем временем поставила последнюю лилию на место.
– Лучше будет, если девочка прибудет без всякого шума. Для ее же пользы. Ей надо будет как-то привыкнуть к новой обстановке, прежде чем появиться на людях.
Эвелин произнесла это хоть и без раздражения, но и без теплоты. Ясно было, что гнев еще не прошел, а только слегка смягчился. Дэвид угадывал настроения жены по голосу, по выражению глаз. Он понимал, что не время противоречить ей, что пока следовало подчиняться во всем. Трудная, почти невыполнимая задача.
В течение шести недель после ссоры Эвелин пугала его. В руках у жены были все козыри, и теперь впервые за время супружества она ни секунды не колебалась, пуская их в дело. Дэвид был уверен, что, не капитулируй он, Эвелин тут же оставила бы его. А хуже этого быть ничего не могло.
Эвелин ясно давала понять, насколько муж зависит от нее, и делала это безо всякого сожаления. Стоило им только развестись, и карьера Дэвида, его финансовое положение и репутация рухнули бы в один миг.
Он ясно видел свое положение и не обольщался. Это качество Дэвид приобрел еще со школьной скамьи, а чувство унижения даже помогало ему в выживании. Ты должен проглотить эту горькую пилюлю, чтобы спасти собственную шкуру. И тогда, возможно, наступит и твое время.
Дэвид не собирался разбираться в истинных мотивах поступков своей жены. Он объяснял их желанием Эвелин наказать его. Когда все понемногу стало успокаиваться, Дэвид попытался иначе посмотреть на дело, но это оказалось ему не под силу, ибо он не мог подняться выше собственного эгоизма.
В конце концов, жена не настаивала на том, чтобы удочерить девочку. Они дадут ей приют, содержание и образование. Конечно, Дэвид в глубине души надеялся, что это всего лишь блажь, которая должна пройти. Если бы Эвелин трезво взглянула на ситуацию, она увидела бы в покинутом ребенке обыкновенную замарашку, ни слова не знающую по-английски. Тогда она сразу бы переменила свое мнение, а если повезет – то и весь каприз кончится в течение нескольких недель, и девчонку можно будет отослать куда-нибудь в отдаленное учебное заведение и забыть обо всем.
Будто читая мысли мужа, Эвелин произнесла вслух:
– О девочке, конечно же, следует хорошо позаботиться и привести ее в порядок. Здесь, в Лондоне, я сама все организую. Отведу ее в нужные магазины и прочее. А затем увезу с собой на север. – С этими словами Эвелин взяла вазу с лилиями и перенесла с окна на фортепиано. Она еще поколдовала над вазой, и та приняла особо элегантный вид, как и все, чего касалась Эвелин. – Думаю, здесь цветы смотрятся лучше.
Дэвид осушил бокал, чувствуя, как живительное тепло разлилось по всему телу. Глубоко вздохнув, он подошел сзади к Эвелин и положил ей на плечо руку. Впервые после ссоры он позволил себе коснуться жены. Эвелин продолжала стоять как ни в чем не бывало.
– Тед Хит напомнил мне, как я был счастлив.
Эвелин по-прежнему молчала. Дэвид заметил, что он не может оторвать взгляд от затылка жены, от пушистого завитка волос. Тот же запах духов, запах жасмина, который преследовал его еще во время их ссоры, ударил Дэвиду в голову:
– Помиримся, дорогая. – Он наклонился слегка вперед и губами коснулся пряди у самого затылка. Эвелин уклонилась от поцелуя и, быстро повернувшись, теперь смотрела мужу прямо в глаза. Румянец появился на ее щеках, а глаза слегка заблестели.
– И теперь ты ласкаешь меня в соответствии с инструкциями Теда?
– Нет. Конечно же нет, – попытался улыбнуться Дэвид. – Я ласкаю тебя, потому что ты моя жена.
– Не беспокойся об этом, пожалуйста. Я не собираюсь нежничать с тобой.
– Но сейчас нам вновь надо быть вместе.
Лицо Эвелин приобрело весьма опасное выражение:
– Это почему? – только и спросила она.
– Потому что мы ждем приезда дочери. А перед детьми всегда следует вести себя по-особому.
Он видел, как у Эвелин заходили желваки под скулами, и какое-то мгновение казалось, что жена вот-вот даст ему пощечину:
– Перестань, Эвелин. Шести недель вполне достаточно.
Дэвид протянул руку и слегка коснулся ладонью щеки жены. Кожа у нее была прекрасной, нежной и шелковистой, пальцы ощутили даже холодок.
В течение этих шести недель у Дэвида не было ни одной женщины, и он уже был на грани отчаяния.
– Разве мы не друзья? – проговорил он льстиво. Дэвид поднес руку жены к губам и поцеловал ее пальцы, а затем – ладонь.
– Эвелин, я очень, очень виноват. Что еще я могу сказать?
– Ничего.
– Тогда, дорогая, разве нельзя все начать сначала?
– С самого начала? – повторила жена, будто не поняв.
Почувствовав, что сейчас подходящий момент, Дэвид привлек жену и поцеловал в щеку, а затем в висок. Она не оттолкнула мужа. Тогда он поцеловал Эвелин в губы, с силой и нежностью. Ее губы оставались сухими и холодными, но где-то внутри Дэвид ощутил ответную дрожь.
– Ты прекрасна, – шептал он между поцелуями. – Я всегда хотел тебя, что бы ни происходило. Дорогая…
Дэвид притянул к себе Эвелин, сильнее прижавшись к ней всем телом. Слабое желание наконец пробудилось в ней, и Эвелин прислонилась к фортепьяно.
– О, Дэвид, Дэвид… – вдруг прошептала Эвелин.
– Господи, как я хочу тебя.
Вдохновленный первым слабым успехом, Дэвид начал медленно поднимать подол платья и поднял его уже до уровня бедер, ладонь скользнула по тому месту, где кончались чулки и начинались подвязки.
– Нет. – В последний момент Эвелин вырвалась из объятий. Оба они тяжело дышали, их лица раскраснелись. – Держи руки при себе.
– И до каких пор? – спросил Дэвид, уловив нерешительные интонации в голосе жены.
– Пока сама не скажу.
– Но шесть недель, Эвелин!
– Дисциплина только идет тебе на пользу.
С этими словами она, быстро вышла из комнаты, хлопнув дверью.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Сегодня он уже смог сесть на постели. Боль почти не чувствовалась, раны затягивались, и Джозеф ощутил, будто его лицо стало другим: оно словно поменяло форму, как ствол изуродованного бурей дерева.
Таня не разрешала ему смотреть в зеркало.
– Подожди, зэк, пока борода не отрастет. Не беспокойся. Ты очень симпатичный парень.
Но говорить нормально он все еще не мог. Язык словно одеревенел, совсем не слушался, поэтому только нечленораздельные звуки вырывались сквозь выбитые зубы. Речь идиота. Джозеф ненавидел себя и старался побольше молчать.
Шатаясь, он встал на ноги. Таня бросилась на помощь, но Джозеф отрицательно покачал головой.
– Со мной все в порядке.
Она с напряжением следила за тем, как ее зэк делает первые шаги. Болели все суставы, и усталость, казалось, навалилась на него. Он оперся о стену и бессмысленно уставился в окно, за которым, кружась, шел снег.
– Ну, теперь все себе доказал. А сейчас назад – в постель! – скомандовала Таня.
– Я хочу посмотреть на себя.
В ответ Таня выругалась по-русски.
– Что, хочешь все-таки полюбоваться на себя? Глупыш. Забудь о своей мордашке. И назад – в постель.
Но Джозеф упрямо отстранил ее и заковылял через комнату, в угол, где висело зеркало над умывальником. Когда он подошел, то почувствовал, как страх будто сковал его. Джозеф схватился за раковину, чтобы не упасть, и с трудом медленно начал поднимать лицо вверх, к стеклянной гладкой поверхности.
– О Господи.
Таня закрыла лицо руками и вдруг начала рыдать.
С гладкой поверхности на Джозефа смотрел совершенно другой человек, лицо которого, как страшная маска, вполне могло напугать ребенка. И борода не скроет подобное уродство. Правая щека глубоко впала. Челюсть оказалась свернутой на сторону, а рот навсегда искривила отвратительная улыбка. Разорванная пулей и наскоро сшитая Таней нижняя губа не прикрывала нижний ряд зубов. Джозеф открыл рот: большинство зубов, особенно с правой стороны, были выбиты. У языка оторван кончик. Вот почему так трудно говорить.
Швы еще были свежими и красными. Шрамы так деформировали лицо, что нос съехал куда-то набок. Вид у Джозефа был вконец измученный, и только глаза, темные, с беспокойным блеском, отдаленно напоминали еще прежнего человека.
Джозеф еще долго смотрел на себя в зеркало и молчал, пытаясь смириться с мыслью, что до самой кончины ему придется существовать скрытым ото всех за этой уродливой маской вместо лица.
Наконец он выпрямился и посмотрел на Таню.
– Ты совершенно нрава, – начал медленно произносить Джозеф, стараясь выговорить каждое слово. – Швы что надо.
Таня открыла лицо, красное от слез:
– Я сделала все, что могла, зэк.
– Знаю, Таня. Знаю.
– Ты был сплошное месиво. А доктора звать или отправлять тебя в больницу – нельзя, сам знаешь.
– Знаю. – Он протянул руки и обнял ее. – Прекрасная работа. Спасибо тебе.
Сквозь слезы она вдруг засмеялась:
– Вежливый какой. Я из его лица сделала штопаный носок, а он еще и благодарит меня.
– Ты спасла меня. А жить можно и с этим лицом.
Ее тело было большим и сильным. Она обняла его в ответ, а потом вдруг отстранилась и начала вытирать слезы:
– Тебе надо смириться с этим, зэк, и жить дальше. Выбора-то все равно нет.
4
АНГЛИЯ
Катарина сидела в здании вокзала Виктория на жесткой деревянной скамье, рядом с весами для багажа. Сейчас ей нельзя было дать и пятнадцати лет. Серая школьная форма и куртка – так ей велели одеться монахини специально для путешествия. Голым коленкам было очень холодно: белые гетры не защищали их от морозного воздуха. Рядом с Катариной стоял большой чемодан, а маленький лежал на коленях, и девочка вцепилась в него, как в свою последнюю надежду и драгоценность.
Шум большого вокзала со всех сторон обрушивался на Катарину: скрежет и визг колес, звуки шагов и гул голосов, выкрики. Девочка раньше никогда не видела толпы и могла бы испугаться сейчас, если бы не понимала, что этому безумному, окружившему ее миру нет до нее никакого дела.
Она сидела на тяжелой скамье, как забытый кошелек или оставленный случайно зонтик, – нуль, пустое место. Она была сейчас ничтожной песчинкой в этом шумящем, кричащем, ревущем мире.
Она не знала, сколько миль ей пришлось преодолеть за два последних дня, но сознавала, что вся ее прошлая жизнь, семья теперь далеко позади и растворились, словно в дымке.
Родственники посадили Катарину на поезд в Брешиа, и ночью девочка добралась до Милана. Монахини ее встретили, и Катарина провела ночь в монастырской келье в центре города. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к шуму машин за окном и к той злобе и ненависти, что свили гнездо в ее сердце.
Лондонский поезд оказался намного больше миланского. Катарина ехала в купе вместе с другими пятью пассажирами. За окном перед ней промелькнула вся Италия, затем появилась Франция с бесконечной вереницей полей и городов, городов и полей.
В Париже была остановка на несколько часов, а затем вновь замелькали города и поля, которым, казалось, нет конца, – и так час за часом, миля за милей, пока закат не сменился мраком ночи.
В Дувр они прибыли вовремя. Уставшая Катарина оказалась наконец в стране, где ее собирались удочерить. Появились откуда-то еще монахини, на этот раз английские, которые тоже ждали ее, чтобы отвезти в маленький монастырь, расположенный неподалеку от города. Катарина оказалась в центре внимания и нескрываемого любопытства. Ей пришлось провести еще одну ночь в странной неудобной постели, и опять непривычные звуки не давали ей уснуть.
Рано утром монахини усадили Катарину в поезд, и вот наконец в 7.30 она оказалась в Лондоне на продуваемом всеми ветрами вокзале Виктория.
Здесь монахинь не было, и никто не встретил Катарину, кроме очень занятого служителя вокзала, который подвел ее к огромной деревянной лавке и сказал, чтобы она сидела здесь и никуда не отходила.
И вот она сидела теперь как кукла, боясь даже пошевелиться.
Мимо прошла группа мужчин в черных строгих костюмах, котелках и с зонтами в руках – словно ожившая карикатура на англичан. Катарина пристально посмотрела им вслед. Неужели ее отец будет похож на этих людей?
Она подумала, что все вокруг очень похоже на сон. Теперь Катарина решила разглядывать ноги, которые мелькали перед ее глазами. Она смотрела на все эти бесконечные ботинки и туфли так долго, что погрузилась в странное забытье. Очнулась, когда обнаружила, что пара хорошо начищенных черных кожаных ботинок остановилась перед ней. Катарина выпрямилась и почувствовала, как замирает ее сердце.
Перед ней стоял мужчина средних лет с плоским невыразительным лицом, в серой униформе и фуражке с околышем, которую он снял, как казалось, для того, чтобы лучше разглядеть Катарину. Вряд ли это ее отец.
– Мисс Катарина Киприани?
Катарина кивнула в ответ.
Человек протянул руку, чтобы взять тяжелый чемодан:
– Позвольте взять ваш багаж, мисс.
Катарина настороженно вцепилась в свой чемодан. Человек посмотрел в ее недоумевающее лицо.
– Вы говорите по-английски? – с сомнением в голосе произнес он.
Катарина опять кивнула в ответ.
– Меня зовут Уоллас. Я шофер мистера Годболда, – произнес человек учтиво. – Я должен отвезти вас домой.
В машине Катарина села назад, и мягкие кожаные сиденья словно поглотили ее. Ей приходилось приподниматься, чтобы смотреть в окно.
Катарина ни разу не видела улиц большого города. Все здесь было для нее открытием. Катарина думала о богатстве тех, кто владел этими великолепными зданиями. Они ехали вдоль широкой серой реки, что протекала через центр города. Над ней, выгнув спину, повисли бесчисленные мосты. Шофер вдруг указал в окно:
– Вот здесь работает мистер Годболд.
Катарина в изумлении посмотрела:
– А что это?
– Вестминстерский дворец, мисс. Здание парламента.
Она наклонилась к окну, чтобы получше разглядеть здание, и вспомнила слова дяди Тео:
«Что бы ты ни думала об отце, он по-прежнему остается человеком богатым и влиятельным. Только отец может помочь тебе развить твои способности дальше». И вот перед глазами девочки проплывает доказательство могущества и богатства отца.
Затем они проехали мимо огромного парка, в котором деревья стояли уже без листьев, но трава была зеленой. Люди верхом на лошадях разъезжали по тропинкам. За парком шла улица с великолепными зданиями с колоннами. Дома были отделены от тротуаров витыми черными оградами. Катарина решила, что здесь живут очень богатые люди. Рядом с домами стояли великолепные лимузины, такие же большие, как тот, в котором она сейчас ехала. Когда машина затормозила, Катарина от неожиданности резко наклонилась вперед. Уоллас вышел и открыл перед ней дверцу:
– Приехали, мисс.
«Бентли» остановился перед трехэтажным особняком кремового цвета рядом с зеленой дверью. Изящная женщина среднего возраста в белом фартуке спустилась по лестнице к Катарине.
– Входите, мисс. Уоллас позаботится о багаже.
Впечатление от увиденного вызывало и потрясение, и раздражение. Катарина шла за горничной и чувствовала, будто становится все меньше и меньше. Повсюду были цветы: ярко-красные тюльпаны в вазе на лакированном китайском столике, изящные белые лилии на каминной полке, ярко-желтые гладиолусы на комоде. Она видела и цветы, и все в доме, словно сквозь какую-то дымку. Ей даже в голову не могло бы прийти, что подобное великолепие устроено в честь ее приезда.
Катарину провели вдоль длинного коридора в красивую комнату, похожую на кабинет. Но в ней никого не было. Горничная показала на софу.
– Посидите здесь, а миссис Годболд скоро вернется с верховой прогулки.
Недоуменный взгляд Катарины вызвал раздражение служанки, и она добавила:
– Просто подождите. Понятно? Подождите здесь. И, пожалуйста, ничего не трогайте.
С этими словами горничная вышла, хлопнув дверью. Катарина устроилась на софе. Ее сердце билось, как птица в клетке. Она разгладила складки платья и провела рукой по волосам, сознавая, что, наверное, выглядит не самым лучшим образом.
В углу комнаты перед стеклянными дверьми в сад разместилось фортепьяно, большой инструмент с поднятой огромной крышкой. Аромат роз, что стояли на столе, смешивался с запахом воска свечей. На столе, рядом с вазой, были еще и фотографии в серебряных рамках. Вся обстановка и убранство комнаты говорили о великолепном, утонченном вкусе, на который была способна только женщина. Каждая вещь, каждая деталь обстановки поражали своей чистотой и аккуратностью. Катарина уже догадалась, чья это комната.
Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором пронеслось все ее долгое путешествие – поля и города, ночная тьма и свет дня, толпы людей и огромные безлюдные пространства. Катарина вспомнила дядю Тео, в тот последний свой приезд в туберкулезный санаторий в Арко: черты лица заострились и почти окаменели, волосы стали белыми как снег. Она знала тогда, что больше никогда не увидит его, но теперь от этой мысли к горлу вдруг подступил комок, и слезы брызнули из глаз.
Торопливые шаги по коридору заставили Катарину справиться со своими чувствами и отогнать тяжелые воспоминания. Дверь резко открылась, и в комнату вошла женщина. Катарина встретила взгляд ее серых ясных глаз с чувством, подобным шоку.
На женщине были брюки для верховой езды кремового цвета и сапоги с остатками грязи на мысках. Пятна были заметны также и на узком черном жакете. Над великолепным белым шелковым шарфом возвышалось худощавое красивое лицо с длинным носом и тонкими неулыбающимися губами. Брови поднимались резкой дугой. На голове у женщины был черный бархатный шлем, который она сняла и положила на стол с перчатками и хлыстом с серебряной рукояткой. Молчаливо и очень долго она глядела на Катарину, словно изучая ее.
– Хорошо ли ты говоришь по-английски? – спросила она наконец.
– Совсем немного.
Дама подошла вплотную к Катарине, и девушка встала. Они оказались одного роста. При внимательном рассмотрении в глаза бросалась какая-то по-особенному нежная кожа, напоминающая тончайший фарфор. Слегка уловимые морщины проступали у глаз и в углах рта. Женщина вполне могла быть матерью Катарины, хотя ничего материнского в ней не чувствовалось. Запах лошадиного пота от одежды смешивался с ароматом дорогих духов. Серые глаза продолжали пристально изучать Катарину. Девушке казалось даже, что этот взгляд поглощал ее, и это начинало слегка раздражать Катарину.
– Я не встречала тебя на вокзале, решив, что лучше, если твой приезд пройдет без шума.
– Багаж ведь всегда забирают слуги, – спокойно отпарировала Катарина.
Брови женщины слегка приподнялись при таком ответе.
– Разве? Ты знаешь, кто я?
– Вы миссис Годболд.
– Можешь звать меня просто Эвелин. О твоем имени нам следует подумать вместе. В Англии оно будет звучать уж слишком странно, даже претенциозно, а я бы этого не хотела. Лучше – Кэтрин, Кейт. Кейт Годболд.
– Но мое имя Катарина.
– В Италии – да, но не здесь. Ты вступаешь в новый мир. И начинаешь новую жизнь.
– Я все равно остаюсь собой.
Взгляд серых глаз впервые выразил неподдельный интерес.
– По-английски ты говоришь весьма сносно. Есть, конечно, легкий акцент, но с этим вполне можно справиться.
Эвелин взяла обе руки Катарины без особой нежности. Она начала пристально изучать ладони.
– О дорогая, – произнесла женщина с легким отвращением.
Катарине вдруг стало очень стыдно за свои мозоли и грязные ногти. Она отдернула руки и быстро спрятала их за спиной.
Тогда Эвелин коснулась спутанных черных волос девушки.
– И с этим тоже следует что-то сделать. А то ты выглядишь как цыганка.
Затем она принялась рассматривать школьную форму, изрядно помявшуюся во время путешествия.
– Следует также сделать необходимые покупки. Но все это потом. – Эвелин открыла портсигар и постучала сигаретой по металлической крышке. – Новая жизнь, Кейт, новая жизнь, – произнесла она, выпуская изо рта душистый табачный дым. – Тебе следует сразу же примириться с этим. Чем скорей ты представишь себе свою перспективу, тем будет лучше и боли будет меньше. С Италией покончено. И с Катариной Киприани тоже. Отныне ты Кейт Годболд, и здесь твой дом.
Катарина вдруг почувствовала физическую и душевную усталость от всего пережитого и увиденного. Она, конечно, не знала, какой прием ее ждет, но такое откровенно оценочное отношение словно подкосило ее. Слезы подступили к глазам, а руки судорожно сжали мятую юбку.
– Вы не можете изменить меня.
– Ну, не надо претензий. Ты всего лишь девочка.
– Я человек!
– А кто с этим спорит? Кажется, ты слегка смущена. Но ведь здесь ты оказалась только ради себя самой?
– Вы в этом уверены?
Взгляд Эвелин стал еще пристальнее.
– Надеюсь, мы не начнем с ссоры? – Холодный тон, с которым это было произнесено, говорил о многом. – Что задело тебя?
«Да все! – захотелось вдруг выкрикнуть Катарине. – Все, начиная с отъезда из Италии и включая последние слова». Но девушка нашла в себе силы промолчать.
– Пойми, Кейт, ты входишь в новый мир, а значит, нужно сменить свою поступь. За месяц ты привыкнешь к Лондону, а потом мы уедем на север. В начале весны ты вновь начнешь ходить в школу.
– Зачем вы вызвали меня сюда?
– Какой замечательный вопрос! – рассмеялась вдруг Эвелин. – А что, лучше было бы, если бы твои родственники отправили тебя на фабрику?
– Я к этому была готова.
– С твоими-то способностями? Каждый день по восемь часов стоять возле какой-нибудь дурацкой машины и видеть, как скучно проходит жизнь?
– Работы я никогда не боялась.
– Но ты была рождена не для этого. Это дом твоего отца. Ты знаешь Библию, Кейт? Вспомни Книгу Руфи.
– Да, я помню ее.
– «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом». Отныне эти слова должны стать твоей философией, Кейт. Я не против твоего католичества. Поступай как хочешь, я уверена – это дело совести каждого. Но во всем другом тебе следует измениться, нравится тебе это или нет. Думаю, тебе интересно узнать, где сейчас находится твой отец. Он в парламенте. А точнее – в палате общин. Вернется только днем. Ты знаешь, как он выглядит?
– Он никогда не присылал мне фотографий.
– Подойди сюда, Кейт.
– Я не Кейт.
Эвелин взяла со стола фотографию в рамке и протянула девушке:
– На – возьми.
В тяжелой серебряной оправе был поясной портрет молодого человека в военной форме.
– Это твой отец. Снимок сделан незадолго до того, как он попал в плен, а затем встретился с твоей матерью. Изменился он с тех пор мало. Впрочем, сама скоро увидишь.
Катарина без особого интереса взглянула на фото. Эвелин несколько минут хранила молчание. Затем продолжила:
– О твоем существовании я ничего не знала до тех пор, пока твои родственники не написали нам. Это было для меня потрясением.
– Он ничего вам не рассказывал?
– Нет.
И Катарина уловила в голосе женщины такую знакомую ей самой ненависть.
– Наверно, он просто забыл, – заключила девушка.
Эвелин слегка улыбнулась:
– Нет, твой английский положительно хорош. Я имею в виду не слова и предложения, а то особое умение говорить одно, а думать другое. Весьма трудная задача для каждого, кто изучает иностранный язык. – Эвелин с силой затушила сигарету в пепельнице. – Пойми меня правильно: я не собираюсь оправдывать твоего отца. Сомневаюсь, что это вообще мне по силам. Но он твой отец. Если у тебя есть вопросы, то задай их ему сама.
