Текст книги "Маска времени"
Автор книги: Мариус Габриэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Ну что ж. Тогда я кое-что предприму.
– Интересно, что?
– Я пошлю им денег, чтобы она смогла завершить образование. Может быть, немного побольше.
Эвелин села напротив мужа и внимательно посмотрела ему в лицо. Улыбка появилась у нее на лице:
– Нет, Дэвид, ты сделаешь совсем не это. Совсем не это.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
День начался новой пулеметной очередью.
Эти звуки вывели Джозефа из забытья, он поднял голову. Перед тем как упасть на снег без сил прошлой ночью, Джозефу удалось доползти и скрыться под склоном обрыва. Это спасло ему жизнь, потому что за ночь выпал обильный снег и вчерашние жертвы были теперь погребены под ним. Кроме того, с утра сверху посыпался новый поток окровавленных тел и камней.
Сидя без всяких чувств под обрывом, он видел только, как падают в снег мертвые, нарушая общий белый покров своими окровавленными и изуродованными лицами, руками, ногами.
Через несколько минут все кончилось. Кровавая масса еще какое-то время шевелилась, но пули были посланы точно, поэтому очень скоро внизу все вновь погрузилось в тишину. Наверху замолкли голоса охранников, и воцарилось полное безмолвие. Мрачные облака, казалось, вот-вот обрушат на землю снежную бурю. Джозеф почувствовал, что теряет ощущение реальности и впадает в летаргическое забытье.
Но тут его разбудили. Медленно повернув свою изуродованную голову, Джозеф посмотрел в сторону, откуда исходил странный звук. Под обрывом укрылись еще двое несчастных, выживших в этом аду. Один из них был тяжело ранен в ногу, другой каким-то чудом остался совершенно целым и даже без единой царапины.
Второй и подбирался сейчас к Джозефу. Щеки его впали, а острые зубы походили на клыки какого-то зверька. Джозеф узнал его. Это был Волошин, бывший журналист, гражданин Бельгии, выходец из белой эмиграции. Его арестовали во время посещения Москвы, когда он решил навестить семью. Это было много лет назад. Его арестовали за антикоммунистические статьи и дали пятнадцатилетний срок. Он смог выжить в мире ГУЛАГа, умело имитируя сумасшествие. Но сейчас Волошин, кажется, действительно помешался. Он взглянул в изуродованное лицо Джозефа и сказал:
– Погано, да? Но всегда можно выжить, если очень этого захочешь. Вам хочется этого или нет? Несмотря ни на что?
Джозеф слабо кивнул в ответ.
– Тогда выживете. Нож еще у вас?
Джозеф медленно разжал пальцы. Маленькое лезвие блеснуло у него на ладони. Волошин протянул было руку за ним, но Джозеф тут же сжал пальцы.
– Нам надо сделать это сейчас. – Волошин указал в сторону свежих трупов, – прежде чем они замерзнут, как тс, другие.
Джозеф заглянул в волошинские глаза и там, на самом дне, увидел блеск безумия. Голова его невольно качнулась в отрицательном жесте.
– Вы здесь всего одну ночь, Иосиф Александрович, – зашипел Волошин, – а я – два дня.
Джозеф увидел, как рука сумасшедшего потянулась за камнем. На драку сил уже не было, поэтому он протянул ладонь и слабо разжал пальцы.
Волошин, не произнеся ни слова, схватил лезвие и направился к трупам. Джозеф видел, как он разорвал сначала одежду, а потом начал делать надрезы на теле. Человек с перебитой ногой издал жадный звук и из последних сил пополз к трапезе.
Отвращение поднялось в Джозефе и окончательно развеяло летаргическое забытье. Мрачная, убийственная реальность вновь вернула его к жизни.
Но теперь у него не было даже ножа. С большим трудом Джозефу все-таки удалось встать на ноги, и с первым же движением боль пронзила все тело.
Он выбрался из укрытия и взглянул наверх. Сердце похолодело от увиденного. Обрыв был невероятно глубок, а склоны – ровными, как полированная поверхность. Джозеф ослаб, его мучили боль и голод. Даже для здорового и сильного человека подъем был бы очень тяжел, а для Джозефа, в его нынешнем положении, он был почти невозможен.
Он избегал смотреть в сторону двух людей, склонившихся над трупом. Его взгляд продолжал блуждать вдоль склона. В дальнем углу что-то чернело. Может быть, это трещина, дающая хоть какой-то шанс на спасение. Джозеф заковылял к ней.
Чтобы добраться туда, ему понадобился целый час, но его надежда сменилась еще большим отчаянием. Все усилия оказались напрасными. Палачи не могли бы выбрать лучшего места для казни. Здесь, рядом с трещиной, склон оказался еще круче, и выбраться отсюда было бы никому не под силу.
Повалил снег, огромные хлопья спускались с небес на землю, стало темно, хотя был полдень.
Джозеф стоял, дрожа от усталости, и глядел на крутой гладкий склон. Это был конец всех оставшихся надежд.
Беззаконие, страшное беззаконие по отношению к нему одержало окончательную победу. В глубине души Джозеф в течение всех пятнадцати лет надеялся, что страх и голод никогда не сделают с ним то, что они сделали с Волошиным. Но сейчас вдруг этот склон стал для него физическим воплощением несправедливости и беззакония. Гигантским обелиском, пригибающим Джозефа к земле.
Он не выдержал, рухнул на колени, и слезы брызнули из глаз. Оставалось только ждать неминуемой смерти.
ИТАЛИЯ
Катарина стояла на могиле бабушки, и ветер играл пышными черными волосами. Она встала сегодня рано, до зари, чтобы прийти сюда и положить цветы к урне с прахом покойной, прикрепленной железным кольцом к мраморному диску.
В этот утренний час на кладбище никого не оказалось. Ветер играл с дикими цикламенами, которые и принесла с собою Катарина.
Дедушка и бабушка лежали рядом. Она посмотрела на надпись и прочла:
Винченцо Киприани (1889–1944)
Роза Киприани (1892–1959)
Катарина никогда не видела своего дедушку, который умер до ее рождения. Но бабушка очень многое значила в ее жизни. Самое существование этой женщины уже многому могло научить, не говоря уже об ощущении покоя, которое всегда исходило от нее, вставшей преградой между жестоким внешним миром и детством Катарины. Но вот бабуля умерла, и Катарина почувствовала себя вдруг такой беззащитной. Никто уже больше не защитит ее так, как бабушка. И горе от этого ощущалось еще острее и казалось невыносимым.
Впрочем, бабуля никогда особенно не любила Катарину.
Девочка чувствовала это с самого младенчества. Первое ее ощущение в этом мире – ее никто не ждал здесь: дядя, страдающий туберкулезом, и сама бабушка. Словно тень покинутости простерлась над всеми ними.
Для остальной же родни – двоюродных братьев, сестер и других родственников – Катарина была объектом ненависти и неприязни. А после смерти бабушки именно на них легла забота о девочке, и тогда родственнички не нашли ничего лучшего, как написать Дэвиду Годболду.
Катарина не знала, что они это сделали, ей даже не приходило в голову, что родственники способны на такое. Она приготовилась после смерти бабушки работать на фабрике либо отправиться в приют.
Из двух зол сама Катарина предпочла бы фабрику, потому что знала, что по своему развитию во многом превосходит своих сверстниц. Жалованье давало бы ей самое желанное в ее маленьком мире – независимость. Потом можно было бы заняться и образованием. И в конце концов настанет день, когда Катарина свободно покинет эту дыру, где она была рождена, где царят стыд и бесчестье.
Весть о письме к отцу вывела Катарину из себя. Чтобы просить денег у него – да ни за что на свете. Ведь она ненавидела отца почти с самого рождения. Вновь о чем-то просить этого человека, чтобы опять натолкнуться на отказ. В течение пятнадцати лет ее семья второй раз обращалась к нему с просьбой.
Бабуля обычно старалась избегать разговоров о рождении Катарины. Она даже не упоминала о матери и всегда пресекала расспросы о ней на полуслове.
Роза Киприани была молчаливой женщиной с твердым характером, и внучка только раз увидела, как бабушка вышла из себя. Это когда ее сына Тео – дядю Катарины – отправляли в туберкулезный санаторий.
– Будь проклят этот клоун и его чертова война! – не выдержала Роза, имея в виду Бенито Муссолини. – Он забрал у меня все: мужа, дочь, а сейчас еще и сына!
Катарина знала, что болезнь Тео началась от раны, которую он получил на войне: туберкулез кости распространился по всему телу и уничтожал его.
Только в шесть лет Катарина услышала о своем отце. О нем с издевкой рассказал ей один из кузенов.
Выяснилось, что он был иностранным солдатом по имени Дэвид Годболд, который прятался во время войны в доме бабушки. Затем его схватили немцы и отправили в Германию. Но он оставил ее мать беременной, отказавшись жениться. Грех был наказан смертью роженицы, что воплощало, по мнению кузена, саму справедливость.
Вот тогда-то и началась ее настоящая ненависть. После такого рассказа Катарина полностью уверилась, что смерть матери лежит на совести некоего Дэвида Годболда, считающегося ее отцом. Впрочем, Катарина тоже убила свою мать, прокладывая себе дорогу к жизни и свету.
– Но я же ничего не могла поделать! Ничего! – кричала она, осознавая весь ужас происшедшего.
Позднее события стали проясняться и предстали перед девочкой во всей своей неприглядной наготе. Дэвида Годболда освободили, и он спокойно вернулся в Англию. Но он никогда даже не пожелал увидеть дочь.
Катарина узнала, что бабушка писала ему еще в 1945 году, напоминая о том, как трудно с продуктами и деньгами.
Но вместо отца ответили его адвокаты, запрещающие какие-либо дальнейшие контакты. Семье Катарины были высланы десять английских фунтов стерлингов. Деньги стали присылать ежемесячно, но только как знак признательности всей семье Киприани за предоставленное укрытие во время войны.
И ничего больше, хотя отец, как им стало известно, был богат.
Чувство ненависти к отцу росло в сердце девочки по мере того, как она все больше ощущала и свою собственную вину в смерти матери. Рана эта с годами не затягивалась, а становилась все глубже, боль – нестерпимее. Она вбирала в себя неисчерпаемую детскую ненависть. Но именно ненависть и оттачивала ум Катарины, который как острый меч стремился отсечь всю эту убогую действительность, окружавшую ее.
Ветер подул сильнее и разметал цикламены по мраморной плите. Катарина стояла и смотрела, как яркие лепестки, словно капли крови, лежали сейчас на камне. Потом повернулась и медленно побрела в школу.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Услышав треск, Джозеф поднял голову.
Это одна из елей на краю оврага начала падать – осевший на ее лапах снег стал клонить дерево, вырывая с корнем из земли.
Джозеф протер глаза и смотрел на дерево, а сердце готово было вырваться из груди. Дерево не сдавалось, держась из последних сил, его могучий ствол гнулся, как штандарт.
Но когда ствол прогнулся и повис над краем пропасти, дерево перестало падать, освободившись от лишнего снега.
– Давай! – не выдержал Джозеф. – Не останавливайся! Лети сюда! Лети!
Но все замерло.
Прошло около часа. Джозеф не отрываясь смотрел на край обрыва, а снег продолжал падать, покрывая хвою новым белым сугробом.
И тут движение возобновилось, корни вновь начали медленно вылезать из земли, и наконец, будто вырвавшись на свободу, ствол полетел вниз, увлекая за собой целый поток камней и снега. Ель упала не плашмя, а вертикально, уткнувшись верхушкой в дно оврага. Она оказалась такой большой, а корни ее – такими длинными и крепкими, что часть из них еще цеплялась за землю у края обрыва. Получилась огромная причудливая лестница.
Джозеф начал карабкаться по стволу, пробираясь сквозь снег и ветки, из последних сил совершая восхождение по лестнице, ведущей из ада.
АНГЛИЯ
Дэвид проснулся с невыносимой головной болью и ощущением обреченности. Впервые они с женой спали в разных комнатах.
– О Господи, – прошептал он, вспомнив все. Растирая виски, Дэвид с трудом выбрался из постели.
Оставалось последнее – попробовать вернуть, пробудить вновь чувства жены. Эвелин не была такой чувственной женщиной, как Моника. Но в одном Дэвид был абсолютно уверен: ни одна женщина не может устоять перед его страстными ласками.
Подойдя к зеркалу, он взревел от отчаяния, увидев себя. Понадобилось минут десять, чтобы побриться. Он зачесал волосы у висков, прижег лосьоном порезы, надел халат и отправился в спальню к Эвелин. Дэвид вошел к жене без стука.
– Дорогая…
Эвелин, судя по всему, только что встала с постели и стояла у зеркала голая. Нагота жены поразила Дэвида: пожалуй, он уже несколько лет не видел Эвелин без платья и ночной рубашки.
– Прости. Я думал, что ты уже одета.
В зеркале он увидел ее холодный взгляд.
– Что случилось?
– То, о чем мы говорили прошлой ночью, это невозможно.
– Наоборот. Очень даже возможно.
Дэвид облизнул пересохшие губы. Тело Эвелин было великолепным, ладно сложенным. Он не сразу заметил, что не может оторвать взгляд от зеркала, в котором отчетливо был виден маленький, как у девочки, черный треугольник между ног.
– О, дорогая. Я знаю, я был плохим мальчиком и все такое. Но давай забудем. Ведь самое главное…
– Самое главное – что?
– Самое главное то, – Дэвид будто слегка протрезвел, – что эта затея может помешать моей карьере.
– Твоя карьера меня уже больше не интересует. Дэвид почти задохнулся от гнева.
– Ну тогда это повредит нашей жизни. Нашему браку. Это тебя еще заботит, я надеюсь?
Эвелин молча развернулась и подошла к шкафу, сводя Дэвида с ума каждым своим элегантным движением.
– Эвелин, ради Бога. Это не шутка.
– Совершенно верно. Поэтому я и прошу тебя принять все как уже свершившийся факт.
– Глупость какая!
– Пойди вон и переоденься хотя бы.
Сказав это, Эвелин начала одеваться, застегивая бюстгальтер. Ее маленькие груди всегда напоминали Дэвиду какой-то неспелый фрукт, и они никогда особенно не возбуждали его, но сейчас он вдруг страстно захотел Эвелин.
– Подожди одеваться, – выдавил он из себя.
– Почему это?
Тогда Дэвид подошел к жене и обнял ее за плечи:
– Я хочу тебя.
– Да ты шутник, – холодно сказала Эвелин и сбросила руки мужа с плеч. – Ты что, действительно решил, что я сейчас покорно лягу перед тобой?
– Эвелин.
– Ты что, решил, что ночной разговор – просто игра?
– Нет, но…
– Ты хоть знаешь, что такое боль? Впрочем, о чем я говорю – сострадание тебе не свойственно, поэтому незачем говорить тебе об этом. В конце концов, у меня есть гордость, ты все-таки должен был догадываться.
Дэвид начал было возражать, но Эвелин тут же прервала его.
– В течение двенадцати лет я утешалась тем, что верила: у тебя хватит ума, и ты не опустишься до пошлости. Но надежда оказалась напрасной, как, впрочем, и все надежды, связанные с тобой. Никогда в жизни я не испытывала еще такого унижения, но это – последняя капля. Отныне даже не прикасайся ко мне. Пойди вон, и оденься. У меня назначена встреча с адвокатом в половине одиннадцатого.
У Дэвида пересохло в горле от волнения.
– А адвокат зачем?
– Чтобы все уладить с девочкой. Я не хочу терять времени. В школах сейчас заканчивается первое полугодие. – С этими словами Эвелин направилась в ванную, плотно закрыв за собой дверь.
Дэвид рухнул на бывшее супружеское ложе, обхватил голову руками и почувствовал, что его душат слезы.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Если бы Джозеф пошел сейчас другим путем – в лес, то он встретил бы смерть уже на следующее утро. Поэтому оставался один шанс – возвращаться назад, в лагерь. Но страх перед этим местом был так силен, что он из последних сил заставлял вконец измученное тело подчиняться себе.
Он брел медленно назад по пути, по которому их провели охранники. Кажется, с того момента прошла целая вечность. Но Джозеф двигался не по самой тропинке, а, на всякий случай, рядом – по сугробам, цепляясь за стволы деревьев, замирая при каждом шорохе, при каждом звуке. Но лес, слава Богу, хранил мертвую тишину. Наверное, расстрелы прекратились. А может быть, уже некого было убивать. Ведь лагерь оказался не таким уж и большим.
Черные стволы деревьев на белоснежном фоне напоминали японскую живопись. Сквозь деревья Джозеф увидел лагерь – он был сейчас в четверти мили от него, внизу. Желтые прожекторы горели на вышках паучьего вида вдоль всей проволочной ограды. Но в самих бараках не было ни света, ни движения. Желтый бульдозер застрял у самых ворот, а его ковш уперся в колючую проволоку.
Хрущевская амнистия наконец-то добралась и до этих мест. Лагерь ликвидировали.
И вот Джозеф на свободе – израненный, истерзанный, но живой.
Кажется, впервые за последнее время он смог осознать это.
Джозеф поднял голову и посмотрел в небо. В груди будто что-то надорвалось, и он издал звук, похожий то ли на плач, то ли на вопль. Этот слабый звук воспарил над верхушками елей и улетел вместе с ветром. Все-таки живой.
Рядом с лагерем находилась деревня. Ему следовало бы обойти эту деревню стороной, сделав круг, но тогда он обязательно погибнет. Деревня – единственный и последний шанс на спасение.
Огромным усилием воли он заставлял себя идти, не обращая внимания на боль, усталость и потерю крови. «Ты не должен… не должен умереть», – повторял Джозеф сам себе при каждом шаге.
Джозеф не знал, насколько серьезно изуродовала его пулеметная очередь: пальцы окоченели и поэтому нельзя даже было ощупать лицо, вероятно, очень обмороженное.
Споткнувшись о ветку, он полетел в сугроб, и снег непреодолимой тяжестью лег на плечи и ноги. Холод парализовал тело.
И тут он услышал свое имя, произнесенное по-русски женским голосом. Джозеф попытался поднять голову и посмотреть: кто же это. Сквозь сугроб прямо к нему пробиралась женщина. Она раскинула руки, чтобы удержать равновесие.
Сначала Джозеф не узнал ее, но когда она была совсем рядом и он увидел раскрасневшиеся щеки, то понял, что это Таня: она каждый день приходила из деревни и работала в лагерном лазарете, где Джозеф отвечал за распределение лекарств. Таня схватил Джозефа за руки и попыталась вытащить из сугроба.
– Вставайте! Вставайте! – не переставая кричала она. Ей удалось поставить Джозефа на ноги, и, обняв его обеими руками, она посмотрела в лицо зэка маленькими глазками. Взяв горсть снега, Таня начала оттирать кровь.
– Таня, – повторял он бессмысленно. – Таня. Пожалуйста. Помоги мне.
– А зачем же я здесь? – сказала она и, поудобнее обхватив Джозефа, двинулась с ним вперед. Она была как морская львица – плотная и сильная.
– Пошли, пошли, – командовала Таня, слегка подталкивая Джозефа вперед.
Деревня была маленькой, затерявшейся в глухом месте среди сосен, елей, берез и осин. Зимой ее надежно укутывали снега, а летом ее дороги превращались в сплошную трясину. Когда Джозеф и Таня приближались к жилью, несколько окошек в убогих деревянных домишках еще светились.
Из осторожности они подольше задержались в лесу. Джозеф обессилел вконец и всей тяжестью навалился на плечо Тани. Деревня была такой же заброшенной, как и лагерь. Ведь лагерь давал ее жителям работу, еду, водку, а деревня – еще и женские тела, причем обмен производился без всякой радости и надежды. На пятьдесят миль вокруг больше ничего не было.
В дом они пробрались незаметно, со двора, – пришлось даже пробежать немного.
Таня навалилась на створку, и незапертая дверь тут же поддалась. Она втолкнула Джозефа в дом, оглянулась по сторонам, желая удостовериться, что никого нет вокруг, и закрыла дверь на засов.
Теплый спертый воздух будто ударил в изуродованное обмороженное лицо, и Джозеф почувствовал запах спирта, капусты и пота. Таня сняла меховую шапку, развязала платок. Как сквозь пелену, Джозеф разглядел ее красное лицо и щеки, мокрые от слез, боли и усталости, а затем тьма, радостная, уютная, теплая, поглотила все.
3
ИТАЛИЯ
Туберкулезный санаторий находился в Арко, на другом краю озера, где, как говорили, воздух был слаще и чище. Город окружала крепостная стена, и, расположенный на вершине холма, он напоминал Иерусалим на старинных средневековых полотнах. А дальше начинались Альпы. Их белые вершины были похожи на застывшие волны моря, надвигающиеся на соседний город Трентино.
Ребенком Катарина думала, что рай, должно быть, похож на этот санаторий: высокие пальмы, длинные коридоры, бесшумно проплывающие медсестры в белом. Девочка даже думала, что ее любимый дядя Тео – счастливец, почти ангел, которому выпало счастье здесь жить, в земном раю. И только позднее Катарина постепенно стала различать неприглядные стороны этого сказочного места.
Тео был единственным во всем мире, кто искренне любил Катарину. Эта любовь не могла ничего изменить в жизни бедной незаконнорожденной, но она платила своему дяде ответной любовью.
На инвалидной коляске Катарина выкатила дядю Тео из больничной палаты в холл, где ярко горел камин. Она склонилась к Тео так низко, что ее черные волосы коснулись седин дяди, и продолжала что-то шептать в самое ухо больному.
– Никуда я не поеду. Никуда. Понятно? Никуда.
– У тебя нет выбора.
– Нет, есть. Ты – это все, что у меня осталось. И я не собираюсь тебя покидать.
Тео поднял к ней свое изможденное лицо.
– Пойми, тебя ждет другая жизнь. А здесь уже ничего не осталось.
Катарина подкатила коляску к окну и устроилась рядом на лавке.
– Почему? – спросила она звенящим голосом. Тусклый зимний снег заиграл на лице девушки. – Почему? Ведь я же не вчера здесь появилась?
Тео только улыбнулся в ответ:
– Как ты стала похожа на свою мать…
Катарине уже исполнилось пятнадцать. У нее были огромные, черные как уголья глаза, слегка прикрытые, словно вуалью, пышной челкой. Губы обращали на себя внимание необычной формой и скрывали столько неги и страсти, что их не портил даже легкий шрам – след какого-то удара или пореза. Природа щедро наделила ее красотой, но красота тускнела среди нищеты и заброшенности.
На Катарине была замасленная куртка летчика, украшенная всевозможными наклейками с рекламой машинного масла, тормозной жидкости и бензина, туфли на шпильках и черные чулки со швом. Такая одежда считалась оскорбительной для всех женщин из соседней деревни. Бабушка никогда бы не позволила Катарине так вырядиться, но после ее смерти некому было порицать девушку. Катарине нравился тот «крутой» вид, который придавала ей кожаная куртка. А ноги выглядели совсем как ноги взрослой, соблазнительной женщины в этих туфлях и черных чулках.
Последнее время Катарина ходила с высоко поднятой головой, осознав вдруг, что она уже не ребенок. И не только ноги убеждали ее в этом, но и округлившиеся грудь и бедра. Теперь Катарине можно было дать лет восемнадцать.
Все это только опечалило Тео:
– Как твой английский?
Катарина в ответ пожала плечами.
Дяди протянул руку и слегка коснулся шрама на губе:
– Ты очень умная, Катарина. И свой ум ты унаследовала от отца.
– Я ненавижу его, – зло произнесла девушка.
– Но ты ни разу его не видела, как же ты можешь ненавидеть или любить его. Бабушка оставила после смерти ферму. Если бы она хоть что-нибудь стоила, я не задумываясь продал бы ее для твоего образования. Но вся земля давно заложена, чтобы покрыть расходы на мое лечение, да и старые дома вряд ли чего-нибудь стоят сейчас. Когда я умру, они перейдут к тебе по наследству. Во всяком случае – крыша над головой, хотя и дырявая. Что бы ты ни думала об отце, он по-прежнему остается человеком богатым и влиятельным. Твое богатство – это твоя голова, твой ум, который горит как пламя, но пламя может разгореться больше, а может загаснуть и умереть. Только отец может помочь тебе развить твои способности дальше. Так не теряй этого шанса, дитя. Не теряй его.
– Никуда я не поеду. У меня есть выбор, дядя.
Тео закашлялся так сильно, словно у него внутри ломались сухие ветки. Катарина увидела, как посинели его губы.
Она кинулась за водой. Дядя пил, стараясь сделать глоток между спазмами, и приступ постепенно стих.
– Упадок, нищета и тяжелый труд – вот все, что ждет тебя в будущем.
Катарина показала Тео свои руки в мозолях, с изуродованными и сломанными ногтями.
– Работы я не боюсь.
Дядя взял ее ладони в свои руки, и его прикосновение было легким и ласковым. За всю свою жизнь Катарина не помнила, чтобы Тео хоть раз повысил на нее голос или был груб с ней:
– Это не то место в жизни, которое надлежит занимать тебе по праву рождения.
– Ты знаешь, что бабушка копила жалкие подачки отца для меня? После ее смерти я нашла деньги. Тысяча пятьсот английских фунтов стерлингов. Вот мое право, дядюшка.
Тео медленно раскрыл глаза:
– Я умираю, Катарина.
– Нет! – вскричала девочка так громко, что все вокруг с любопытством посмотрели на них.
– Да, – мягко, но уверенно возразил дядя. – Моя жизнь кончена.
– О, дядя! – Глаза Катарины наполнились слезами. Она обняла Тео за шею и прижалась лицом к его слабой, разбитой болезнью груди. Катарина слышала, с каким трудом работали легкие: они свистели, словно разорванные мехи. Тео погладил племянницу по голове, положив ладонь на ее пышные черные волосы:
– Выслушай мою последнюю просьбу. Я хочу, чтобы ты поехала к отцу.
– Не говори так!
– Ради меня, Катарина, ради меня. Если ты уже не хочешь сделать этого ради себя.
Катарина еще сильнее прижалась к груди Тео.
– Но я не нужна отцу. Он бросил меня ребенком. Почему же я ему понадобилась сейчас?
– Может быть, свершилось чудо.
– Нет. Он просто хочет использовать меня в своих целях.
– Тогда попытайся использовать его самого. Послушай, Катарина, я знаю твоего отца. Он полностью подчинен своим страстям: гневу, страху, вожделению. Причем вожделение властвует над ним сильнее всех других пороков. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, – шепнула в ответ Катарина.
– Именно поэтому твой отец навсегда останется слабым человеком. У него есть потребность любить, хотя он и не способен полюбить кого-то больше, чем самого себя. Если ты поймешь это, то сможешь управлять им.
Слушая его, Катарина кусала нижнюю губу – привычка, которая у нее появилась в последние недели, – на языке появился вкус крови. Тео поморщился, увидев, это:
– Зачем ты причиняешь себе боль? Разве мир недостаточно жесток к тебе?
И тут у него начался новый приступ кашля.
Появилась сестра и положила руку на плечо Тео.
– Вам давно уже пора в постель, – твердо сказала она.
– Еще минутку, – взмолилась Катарина. Сестра взглянула на девушку с явным неодобрением и вышла. Ее возмутили кожаная куртка, черные чулки со швом, туфли на шпильке.
Тео нежно улыбнулся Катарине. Их взгляды встретились: ее – полный слез, его – с предчувствием близкой смерти.
– Ты не откажешь мне в предсмертной просьбе?
– Нет.
– Значит, поедешь?
– Да, – выдавила из себя Катарина. Тео закрыл глаза.
– Когда твоя мать умерла, я хотел удочерить тебя. Но это… – Тео коснулся груди, – не позволило мне.
– Я люблю тебя, дядюшка.
– Прощай, дитя мое. Я буду молиться за тебя.
Катарина встала и покатила коляску в палату.
По дороге домой в автобусе три здоровых парня сели напротив. Они нагло рассматривали Катарину, перешептываясь между собой. Но она почти не замечала их, по-прежнему кусая губы в кровь, – так тяжелы были обрушившиеся на нее мысли.
Катарина была достаточно умна, чтобы понять: сейчас она принимает, пожалуй, самое важное решение в своей жизни. Отец объявился. Видно, родственники обратились к нему за деньгами, и он решил предоставить своей дочери кров, хотя в такое и трудно было поверить.
Сама Катарина гнала от себя подобные мысли, но в глубине души она знала – ей хотелось получить весть об отце. Почтовая открытка, фотография или короткая записка, в которой он спрашивал бы о ее здоровье или о чем-нибудь еще. Но годы шли, ничего по почте не приходило, и Катарина окончательно решила для себя, что о ее существовании попросту забыли. И вдруг все изменилось.
Катарина взглянула на чулок: от колена вверх побежала петля. Она приподняла подол юбки, чтобы проследить ее путь. Мелькнувшие было бедра вызвали взрыв хохота у верзил. Катарина подняла голову и посмотрела в глаза каждому из них по очереди. Смех тут же умолк.
Катарине уже становилось привычным, разглядывание мальчишками и мужчинами. С одной стороны, это злило, а с другой – веселило и слегка возбуждало, наполняя сердце призрачными надеждами. Было приятно вызывать всеобщее восхищение и постоянно находить его во взорах мужчин.
Ее сексуальные ощущения были сильными, но не развившимися до конца. Она мечтала о страсти, но конкретного предмета обожания пока не было. Тревожащие ее сны улетучивались с пробуждением, словно дым. Катарина лежала в такие минуты на узкой постели, с ощущением сладкой истомы в теле и стуком сердца. Казалось, тело жило какой-то своей, только ему ведомой жизнью, а душа, словно котенок, играла веревочкой, соединяющей ее с телом. Но если эта игра прекратится, а веревочка ослабнет?
Катарина всегда ощущала свою особую власть над людьми. Внутренняя сила и ум были ее оружием. Катарина считалась умнее всех в школе, умнее тех, кто постоянно издевался над ней и забрасывал камнями. Ока превосходила по своему развитию не только сверстников, но и учителей, которые словами ранили душу гораздо сильнее и глубже, чем простые синяки. Тем более она была выше тупых, с лошадиными мордами двоюродных братьев из Брешиа.
Не каждый способен был оценить ум Катарины по достоинству. Она чувствовала к себе особое отношение со стороны бабушки; та считала, что ум внучки – отклонение от нормы. Только Тео да она сама понимали всю цену сокровищу, что скрыто было в голове Катарины Киприани. Но болезнь приковала Тео к койке, и в этом смысле он был таким же изгоем, как и его племянница. Дядю ненавидели даже больше, чем Катарину, потому что его туберкулез «сожрал» ферму, лишив родственников всяких надежд.
Кузены в открытую называли Катарину злючкой и оторвой. Если бы они знали, что она о них думает, их лошадиные морды вытянулись бы еще больше.
Солнце садилось за озеро. Катарина запахнула куртку и вспомнила, как часто она мечтала о свободе. Интересно, будут ли ее молитвы наконец услышаны Господом?
АНГЛИЯ
– Ты не рассказывал нам об этом в 1949 году. Мы выслушали тогда детективную историю о бегстве из нацистского плена, подвигах на Апеннинах, как ты боролся против фашизма вместе с итальянскими партизанами. Не говоря уже о бесчисленных попытках к бегству из лагеря для военнопленных, когда тебя вновь схватили немцы. Но ты и словом не упомянул о покинутой тобой дочери.
Дэвид напряженно молчал. У партийного руководителя был такой проницательный взгляд, что любой рядовой член партии невольно начинал испытывать душевный трепет. Представляя себя уже в должности премьер-министра, он говорил зычным голосом с грозными интонациями к концу каждой фразы, что способно было довести до отчаяния любого начинающего политика. Руководитель напоминал Дэвиду его предшественника, обладавшего сходными чертами. Будущий премьер-министр с бесстрастным выражением лица изучал свою жертву, его тяжелые веки нависали над светло-голубыми глазами.
Была почти ночь, а весь вечер Дэвид провел на заседании очень скучного комитета, и поэтому сейчас чувствовал себя невероятно усталым. Угли тлели в камине, в обитом деревом кабинете было очень тепло, поэтому заданный вначале нервозный тон тут же угас.
