Текст книги "Маска времени"
Автор книги: Мариус Габриэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Но прежде чем Кейт успела коснуться выключателя, она услышала странный звук. Будто кто-то ступил по паркету. Всего лишь один-единственный шаг.
Два персидских ковра лежали в прихожей, ведущей в зал и столовую. Если переходить из одной комнаты в другую, то обязательно наступишь на паркет.
Сердце учащенно забилось. Кейт отняла руку от выключателя и вся превратилась в слух. Но в ушах слышался только звук пульсирующей крови. В доме явно кто-то был.
Страх сжал ее в своих тисках так, что перехватило дыхание. Воздух вырывался из груди, причиняя боль. Дверь в спальню оказалась слегка приоткрытой. Все по-прежнему оставалось погруженным во тьму. А может быть, ей только показалось?
Но нет – звук повторился вновь. Сейчас Кейт услышала, как шуршит при ходьбе ткань одежды. «О Господи!» – будто неслышно крикнул кто-то у нее в голове. Острая боль пронзила желудок с такой силой, что Кейт ощутила неожиданный приступ тошноты. «О Господи! Господи!» – продолжал рваться наружу молчаливый крик отчаяния.
Теперь она знала, что делать: надо было проскользнуть через открытую дверь спальни вниз по коридору, а дальше – на кухню, к черному ходу. Причем проделать все это следовало быстро, без малейшего шума, чтобы тот, другой, ничего не услышал.
Оружие. Да. Оружие. Надо было хоть что-то взять в руки. Она вспомнила, что в коридоре остались лыжи и палки, специально приготовленные для Анны. Кейт вчера сама достала их из подвала, готовясь к приезду дочери.
Пальцы крепко сжали лыжную палку, и полая железка с легким свистом разрезала воздух: бессмысленный жест, полный отчаяния и слабости.
Сжимая палку, как копье и последнюю надежду, Кейт вышла из спальни, широко раскрытыми глазами продолжая вглядываться во тьму. Бесшумно она скользнула по ковру.
Затем, как призрак, Кейт проплыла через весь коридор прямо к стеклянным дверям.
И вдруг дверь предательски скрипнула. Она оглянулась, и через плечо увидела высокую фигуру на фоне окна. Темная голова повернулась в сторону Кейт.
Мгновенно фигура выгнулась и бросилась к женщине. Теперь отчетливо слышны были тяжелые шаги.
Задыхаясь от страха, Кейт бросилась в сторону и выставила прямо перед собой лыжную палку, сжимая ее изо всех сил обеими руками. Она почувствовала, как острие вошло в тело – где-то на уровне лица и груди, и кто-то даже взревел от боли. От неожиданного удара Кейт сама потеряла равновесие и упала на пол, почти выронив палку из рук.
Из последних сил Кейт пыталась вновь встать на ноги, чувствуя тяжелое дыхание прямо над головой. Что-то массивное прошло рядом с ухом. Это была нога в грубом ботинке. Одним ударом верзила хотел размозжить ей голову.
Кейт перекатилась на другой бок и, схватив лыжную палку, теперь подняла ее вверх. Дыхание перехватило. Страх продолжал давить на грудь. В любой момент верзила мог нанести еще один удар, и тогда конец.
Тяжелые подошвы заскрипели по паркету. Кейт вновь попыталась встать, по-прежнему держа перед собой лыжную палку: слабая, ненадежная защита. Вдруг яркая вспышка света ослепила Кейт на несколько секунд. Фонарь. У него в руках оказался фонарь. Свет вспорол тьму и обнажил ее ноги, ударил по глазам.
И тогда она вновь ткнула во что-то своим копьем с такой жестокостью, на которую только была способна, целя прямо в голову. Наконечник воткнулся во что-то, и слабая палка согнулась от напряжения. Фонарь вырвался из рук и отлетел. В ответ Кейт услышала отборную брань, полную животной ненависти.
Не теряя ни секунды, она рванулась к двери, ведущей на кухню, и закрыла ее за собой. Дальше она побежала к черному ходу, по дороге больно ударившись об угол стола. Превозмогая боль, Кейт в отчаянии схватилась за ручку и пыталась найти ключ. Ключ повернулся и вдруг застрял. Замок заело. Тогда Кейт поняла, что она гибнет.
Она стонала, продолжая бороться с дверью, уже представляя себе, как ее тело с минуты на минуту начнет сгибаться под сильными ударами, которые вот-вот должны были посыпаться откуда-то сверху. Лыжная палка стала выпадать из рук. Кейт попыталась удержать ее, прижав было коленом к стене.
И вдруг она почувствовала, как открывается дверь за ней. Кейт в ужасе взглянула через плечо. Мужчина ворвался в комнату, луч света разрезал тьму, ища жертву.
Ключ не поддавался. Пол трещал под подошвами верзилы. От первой атаки все-таки удалось увернуться.
Но затем удар пришелся в самое горло, и Кейт как подкошенная повалилась на пол. Она стояла теперь на четвереньках и, теряя сознание, пыталась еще схватиться за кухонный стол. Кейт не знала, чем ее бьют и что сейчас занесли над ее головой.
Нечто тяжелое размозжило череп. Свет в глазах рассыпался на тысячи осколков, и Кейт погрузилась во тьму. Очнулась она на полу, оказавшись у самых ног незнакомца. Незнакомец освещал ее, словно мощными фарами автомобиля. Прямо перед собой Кейт увидела грубые ботинки армейского образца, начищенные до такой степени, что на черной коже можно было разглядеть собственное отражение. Последнее, что увидела Кейт: верзила сделал к ней шаг, чтобы нанести последний, сокрушительный удар.
МАЙАМИ
Телефонный звонок вырвал Анну из забытья. Потянувшись к трубке, она увидела работающий телевизор. Поняла, что заснула прямо у экрана на софе. Анна нажала кнопку и убавила звук.
– Да. Здравствуйте.
Звонили из другого города, и сигнал был нечетким.
– Анна Келли?
– Да. Кто это?
Низкий мужской голос ответил:
– Меня зовут Филипп Уэстуорд. Я звоню из Вейла, штат Колорадо.
– Да? – настороженно произнесла Анна.
– Я хочу сообщить о вашей матери. Только что ее отправили в госпиталь. В дневнике я нашел ваше имя и помер телефона.
От этих слов сердце стало биться реже.
– Она больна? – крикнула в трубку дочь.
– Нет. Несчастный случай.
Анна ощутила, как холод охватил ее всю.
– С ней все в порядке? Она сможет поговорить со мной?
– Простите, но ее поместили в реанимацию.
– Что произошло?
Мужчина явно колебался, прежде чем ответить.
– Похоже, что на нее напали.
– Нет! Господи! Нет!
– Вашу мать жестоко избили. У нее много повреждений. Сейчас ей делают рентген.
– Что? Изнасиловали? Я спрашиваю: мою мать изнасиловали?
– Не знаю.
Анне показалось, что она еще спит и, как в кошмарном сне, все происходит не с ней, а с кем-то другим.
– Простите, как вас зовут?
– Филипп Уэстуорд. У нас была назначена встреча, но она не пришла. Тогда я решил заглянуть к ней домой. Дверь оказалась открытой. Я нашел вашу мать лежащей на полу. Она оказалась без сознания.
– Нет! – Чтобы не расплакаться, Анна больно прикусила костяшки пальцев.
– Кому еще я могу позвонить?
– Конни, – нашла в себе силы ответить Анна. – Конни Граф, ее начальница. Кемпбелл Бринкман – это ее друг. Он тоже живет в Вейле.
– Кемпбелла Бринкмана сейчас допрашивают в полицейском участке.
Еще одна новость и еще один жестокий удар.
– Что? Это он сделал?
– Не знаю. Полиция забрала Кемпбелла с собой в Денвер прямо из гостиницы. Мисс Келли, мне кажется, что было бы лучше, если бы вы приехали сюда.
– Да, да. Конечно.
– Хотите, я найду вам ближайший рейс до Денвера?
– Да, пожалуйста.
– Я перезвоню, как только все узнаю. Встретимся в Стэплтоне и полетим до Игла вместе в моем самолете. О'кей?
– О'кей, – ответила Анна покорно, как ребенок.
– Ждите. Через пять минут я перезвоню.
– Спасибо.
Трубка замолкла, и Анне показалось, что она повисла в безвоздушном космическом пространстве и потом вдруг начала быстро-быстро падать вниз – туда, где ждала ее земля.
II
ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ
1959–1960
1
ИТАЛИЯ
Она проснулась, услышала плач и поняла, что все кончилось.
Путаясь в ночной рубашке, замирая от страха, Катарина быстро сбежала вниз по лестнице, распахнула дверь и застыла на пороге.
Старухи, как слетевшееся воронье, окружили постель больной и враждебно смотрели на девочку. Казалось, они видели сейчас в Катарине самого ангела смерти, впрочем, и немудрено. Черные волосы растрепались во все стороны, лицо поражало бледностью. Катарина взглянула на ту, что лежала на смертном одре, увидела руки, скрещенные на груди, и закричала что есть мочи.
Это был дикий вопль, полный истинного, искреннего отчаяния и горя. Одна из старух начала креститься от неожиданности.
Продолжая выть, девочка бросилась вперед.
– Бабушка!!! Ба!.. – кричала она, тряся труп. Окоченение еще не наступило, поэтому челюсть отвалилась. Тогда Катарина опомнилась и коснулась губами холодного лба. Ей так не хотелось принять эту смерть. Но старухи все знали заранее. Поэтому, пока Катарина спала, женщины, предвидя конец, собрались вокруг постели больной, дабы самим увидеть приближение смерти. Ох, как Катарине хотелось бы прогнать всех этих ворон… Но сил на гнев не осталось.
Она попыталась закрыть коченеющий рот бабушки, но чужие руки отстранили девочку. Ухаживать за мертвыми – дело старух, а не молодых.
Женщины принялись причитать, наполняя комнату звуками печали и горя. И в этом плаче угадывался особый ритм, древний, как сама смерть. Катарину будто вытолкнула из комнаты какая-то сила. Лицо бабушки казалось теперь таким далеким и таким чужим. Девочка задержалась на пороге, но прощаться уже было не с кем. Она вступила в мир одиночества – мир без жалости.
2
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Снег не переставая сыпался из нависших над землею туч. Огромный и темный лес молчаливо вбирал в себя людей, делая неслышными шаги заключенных и окрики охраны.
Связанный одной веревкой со стариком, который плелся сзади, заключенный Е-615 по имени Иосиф Александрович, или Джозеф, сын Александра, брел вместе со всеми по лесу. Зэки шатались от усталости. Все они были обриты наголо и необычайно худы. Многие передвигались из последних сил, как тот старик, что был привязан сзади к Джозефу. Старик был знаменит тем, что снял когда-то пропагандистскую ленту об индустриальном пятилетнем плане товарища Сталина. А теперь всякий раз, когда он спотыкался, веревка с болью врезалась в запястье Джозефа. Джозеф пытался не обращать внимания на эту боль. Он пытался не обращать внимания и на холод, который пронизывал его тело насквозь, и на неотступное чувство страха, рвущее душу на части. Джозеф решил целиком сосредоточиться только на мысли о побеге.
На всех зэках были одни и те же лохмотья с надписью «исправительно-трудовой лагерь». Но каждый знал, что самый главный труженик здесь – смерть. Причем трудится она медленно, но уверенно и со знанием дела. Правда, из Москвы пришли новые распоряжения, и лагерь ожил, словно муравейник. В течение последних двадцати четырех часов зэков, не переставая, грузили на машины и отправляли в сторону Ленинграда. Других же группами, как та, в которой оказался Джозеф, уводили почему-то в лес. Но посылали их явно не на работу: топоров, пил и лопат им не давали.
После таких «прогулок» в лагерь никто не возвращался.
Со смертью Сталина и приходом к власти Хрущева многие связывали надежду на будущее, ожидая освобождения. Но время шло, ничего не менялось в их жизни, а смерть продолжала трудиться, по-своему исправляя и воспитывая заключенных. Диктаторы менялись, а ГУЛАГ оставался прежним.
Сейчас все, у кого еще были силы молиться, молились, и по рядам прошелестело: «О Пресвятая Дева Мария, яви свою милость, Господи Боже…»
Джозеф был высоким человеком, и когда-то, давным-давно, его называли красивым, но сейчас это были кожа да кости. Кости рук, скрученные за спиной веревкой, сохранили еще красоту, хотя и напоминали больше клешни рака.
Раньше Джозеф всегда ходил прямо, с высоко поднятой головой, а сейчас он двигался как затравленный зверь, который остерегается ловушки.
Бежать было некуда. Охранники явно торопились, не позволяя ни на секунду останавливаться. Крепко привязанный к своему товарищу по несчастью, Джозеф прекрасно знал, что убежать ему удастся самое большее – шагов на десять, а потом его срежет автоматная очередь.
Даже если он сумеет добраться до леса, то и тогда о спасении надо забыть: непроходимая чаща простиралась на несколько миль вокруг. Охранники даже не побегут за ним, прекрасно зная, что через несколько часов Джозеф замерзнет, и птицы выклюют ему глаза.
И все же он по-прежнему жадно смотрел по сторонам, в то время как ноги несли Джозефа к краю бездны.
Наконец кто-то крикнул, и группа заключенных застыла на месте. Стража накинулась на связанных людей, заставляя их выстроиться в одну шеренгу.
Некоторые догадались обо всем первыми и закричали от отчаяния. Тогда все увидели обрыв, по краю которого торчали огромные поваленные деревья, корнями наружу. Снег тяжелым покровом лежал на сухих ветках. Казалось, мертвые гиганты готовы освободиться от последней власти земли и сорваться вниз.
Лица охранников окаменели, они начали подталкивать заключенных к самому краю. Стража ступала осторожно, стараясь держаться как можно дальше от осыпающегося обрыва, на дне которого разверзлась тьма.
Постепенно смолкли слабые крики о пощаде. Лес словно окутал всех своей вековой тишиной. Теперь заключенные стояли уже у самого края, и снег бил им в лицо. Кто-то пытался прикрыть глаза рукой, словно не желая видеть происходящего.
Человек, к которому был привязан Джозеф, неожиданно схватил его за запястье и зашептал:
– Где мы? Что происходит?
– Это конец, – ответил Джозеф тихо. Он покрепче взялся за руку старика и спокойно стал смотреть, как охранники снимают чехол с пулемета.
– Но я же не сделал ничего плохого. Я всегда любил товарища Сталина. Меня взяли по ошибке. Понимаете, по ошибке.
Джозеф вдруг ощутил покой. Наконец-то все будет кончено. После стольких лет мучений и надежд.
Как шум надвигающейся волны, послышался людской шепот: «Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, Иисус».
«…О святая Мария, Богородица, молись за нас, грешных…»
Сраженные пулями тела, связанные попарно, падали в бездну. К пулеметному треску добавился треск сухих деревьев, которые падали вместе с людьми, разбиваясь в щепы внизу о камни.
«…отныне, и во веки веков. Аминь».
Пуля пробила грудь старику, которой был связан с Джозефом, а через секунду, будто от удара гигантского кулака, его сбило с ног, и они вместе полетели вниз, в бездну.
Джозеф вращался на лету, как сухие листья осенью во время листопада. Рот его был полон крови, он уже не чувствовал никакой боли, продолжая повторять слова молитвы, пока тьма не окутала его сознание.
АНГЛИЯ
Дэвид вышел из здания палаты общин во двор. В холодной осенней ночи его ждал «бентли».
Прения были в самом разгаре. Дэвид выступил с краткой речью, она была встречена с одобрением. Ему исполнилось сорок шесть лет. Это было ниже среднего возраста членов парламента, но десять лет, проведенные в палате общин, позволяли надеяться на успех. Как ему недавно намекнул шеф партийной фракции в парламенте, Дэвид мог рассчитывать на некоторое продвижение.
Сам Макмиллан одобрительно кивнул головой, выслушав подобный намек о нем. Ведь даже оппозиция внимательно его слушала сегодня, что не могло не льстить самолюбию.
В морозном, туманном воздухе глаза с трудом различали очертания Темзы и силуэт Биг Бена. Дэвид поднял голову: куранты вот-вот пробьют 11.30. Водитель предупредительно вышел из машины и открыл дверцу.
– Мерзкая погода, сэр.
– Согласен. – Дрожа от холода, Дэвид быстро забрался в машину.
Шофер сел на переднее сиденье и, не снимая перчаток, включил отопление.
– Сейчас будет теплее, сэр. – Он слегка повернулся к Дэвиду, ожидая, пока тот устроится поудобнее и сообщит, куда ехать. Расположившись в кресле, обтянутом дорогой кожей, Дэвид наконец сказал:
– На Говер-Мьюс.
– Очень хорошо, сэр.
«Бентли» тронулся с места и двинулся по двору. Ворота раскрылись, и они выехали на улицу. На Уайт-холл движение было небольшим. Дэвид посмотрел в зеркало заднего вида – только туман.
Дэвид был красивым мужчиной с мужественными чертами лица и посеребренными сединой висками. Рот и подбородок говорили о силе и упрямстве; уши плотно прижаты. Глаза у Дэвида были голубыми, и взгляд этих глаз мог быть жестким или слегка затуманенным, что придавало еще большее очарование. Словом, в его облике было много сходства с голливудскими звездами. К тому же Дэвид был невероятно фотогеничен – его лицо отлично смотрелось и на черно-белом экране телевизоров, и на обложках газет и журналов.
Все путешествие заняло не более десяти минут. Шофер остановился на углу Бедфорд-сквер, в самом сердце квартала Блумсбери, откуда легко можно было пройти на Говер-Мьюс. Дэвид взглянул на часы и, обращаясь к шоферу, приказал:
– В час, Уоллас.
– Хорошо, сэр.
– Грейт-Рассел-стрит, перед музеем.
– Понятно, сэр.
На этот раз шофер не открывал дверцу хозяину. Дэвид присоединился к двум фигурам, одиноко бредущим по мостовой, и повернул за угол, спрятав лицо в поднятый воротник пальто.
В вестибюле дома никого не было. Дэвид поднялся на лифте на четвертый этаж. Квартира в конце коридора оказалась запертой, но у него были свои ключи.
Девушка сидела в кресле у камина. Ей было чуть более двадцати: яркая блондинка с лицом ребенка, но отмеченным чертами порочности. Дэвид снял пальто и подошел сзади. Мягкость ее губ всегда завораживала его.
Они были любовниками больше четырех месяцев, но это не притупляло, а только разжигало их взаимное влечение.
Она начала расстегивать ему ширинку:
– Ну что твой спич?
– Он всем понравился.
– Умный Дэвид, – с иронией произнесла она. – Большие мальчики позвали поиграть тебя в песочнице. – Ее прикосновение было жарким, а рука опытной. – Останешься на ночь?
Дэвид отрицательно покачал головой.
– Эвелин приехала сегодня. Мне надо было сразу же ехать домой. У нас есть только час. Не больше.
– Какая скука.
– Прости, Моника.
– А когда она опять уедет?
– Не знаю.
– Так отправь ее куда-нибудь.
– Не будь дурой.
– Не зови меня так. Никакая я не дура. – С этими словами она согнулась над расстегнутой ширинкой, и в следующий момент Дэвид взревел от боли.
– Господи, Моника!
– Надеюсь, кровью не истечешь? – Улыбка Моники была улыбкой порочного ребенка. – Пойдем в постель, я поцелую и подую на бо-бо.
Эвелин Годболд неподвижно стояла у окна в кабинете мужа. Дом располагался всего в полумиле от Вестминстера, и из окна был виден парк Святого Джеймса. Они снимали этот дом уже пять лет, чтобы быть ближе к зданию палаты общин. Когда Дэвида избрали вновь, он уговорил Эвелин продлить аренду на сто лет, что стоило немалых денег. Однако теперь дом принадлежал им в течение всей их жизни, равно как и жизни их детей. Если бы, конечно, дети у них были.
Письмо лежало у нее за спиной на столе. Оно пришло в Нортамберленд три дня назад, и Эвелин стоило немалого труда обуздать свой гнев и не поспешить сразу же в Лондон, чтобы устроить мужу сцену. Теперь она была даже рада, что не поддалась первому порыву чувств. Три дня раздумий были просто необходимы, чтобы переплавить свой гнев во что-то более полезное и притупить жгучую боль, а также холодно обдумать свои дальнейшие действия.
Было как-то странно – вдруг начинать вновь принимать решения, когда в течение двенадцати лет супружеской жизни с Дэвидом все уже стало таким налаженным и до скуки однообразным. Но Эвелин была решительной женщиной до замужества и сейчас не утратила этого качества. Главное – как рассказать обо всем Дэвиду.
Эвелин отвернулась от окна и принялась разглядывать комнату. Взгляд скользнул вдоль книжных полок, уставленных тяжелыми томами в кожаных переплетах, по уютным креслам, по поверхности письменного стола, на котором лежало злополучное письмо: голубой прямоугольник под мягким светом настольной лампы. Письмо требовало немедленного ответа.
В следующем кабинете министров Дэвиду было определено место. Эвелин сказали об этом люди, близкие к Макмиллану. Эту радостную новость она не передала мужу, хотя знала, как взыграет его честолюбие. Пусть хоть что-то ему пока не достанется. Не все же ей одной терять в этом мире.
Наверное, он сейчас со своей новой штучкой-блондинкой, которую он поселил на Говер-Мьюс.
Эвелин прошла через кабинет, достала из шкафа бутылку «Лафройг» и налила немного вина в хрустальный бокал. Прежде чем выпить, еще раз взглянула на часы.
Алкоголь живительным теплом разлился по всему телу. Она закрыла глаза, пытаясь отогнать от себя неприятные мысли.
Волосы миссис Годболд были темными, убранными в простом и свободном стиле, – прическа, которую Эвелин не меняла с юности. Впрочем, она вся, не только прическа, мало в чем изменилась. Эвелин исполнилось тридцать четыре года, и до пятидесяти, кажется, ей не грозили никакие перемены в облике.
В чертах лица миссис Годболд даже отдаленно не было намека на ту плотскую чувственность, которая привлекала ее мужа в других женщинах, и в частности в той, с которой он был сейчас. Наверное, от мужчины потребовалось определенное мужество, чтобы назвать женщину, подобную Эвелин, желанной. Когда-то ей казалось, что Дэвид обладает этим качеством, но сейчас она так не думала.
То, что Дэвид предпочел ей другую, – самое горькое оскорбление в жизни. Но то, что другая оказалась пошлой сукой, было еще хуже. Эвелин осушила бокал и почувствовала привкус солода во рту. Она поправила складки на бедрах. На ней был костюм из дорогой кашемировой ткани. Вся фигура Эвелин свидетельствовала об особой элегантности и грации. Любое платье могло бы смотреться на ней как верх изящества, однако она никогда не стала бы носить простые тряпки. Любовь к дорогой одежде была единственной ее причудой, и она не собиралась расставаться с ней. Но сейчас даже это не удержало Дэвида. Он, кажется, полностью потерял свой хваленый вкус, как и чувство справедливости, предаваясь только наслаждению и теша свое честолюбие.
Эвелин села в кресло, взяла сигарету из пачки «Балкан собрейн». Она курила только в исключительных случаях и поэтому слегка поперхнулась с непривычки. Кончиками пальцев Эвелин коснулась голубого конверта. Да, реальность любит шутить с людьми. Эта самая реальность в виде письма лежала в конверте. Эвелин не собиралась перечитывать письмо: она уже знала его наизусть. Оставалось только неподвижно сидеть в кресле и ждать мужа.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Ночь была темной, лишь изредка сквозь рваную пелену облаков выглядывала луна, на мгновение освещая все призрачным неровным светом. В последние несколько часов расстреляли еще две группы, и повсюду валялись тела.
Некоторые были еще живы. К утру всех ждала неминуемая смерть, однако живые продолжали упрямо шевелиться под телами мертвых.
Один, уже почти труп, из последних сил сел. Когда-то его фамилия была Игнатьев, он был дипломатом, приговоренным к двадцати пяти годам лагерных работ за нелюбовь к товарищу Сталину. В руках его блеснул нож: этот живой труп пытался перерезать веревку. Пуля угодила Игнатьеву в живот, и его сил было явно недостаточно для того, чтобы перерезать веревку. Жить ему оставалось недолго.
Джозеф давно следил за этим человеком.
Он сам был по-прежнему привязан к трупу, который стал сейчас почти невесомым. Только одна пуля задела Джозефа, но при этом повредила челюсть, и острые осколки зубов порезали язык. Ноги при падении тоже были повреждены, и он вряд ли мог сделать хотя бы шаг. Но попытаться надо было во что бы то ни стало.
У Игнатьева началась агония: он откинулся на спину, вместо дыхания из груди вырывался только хрип и свист. Эти звуки были хорошо знакомы Джозефу – смерть близка. Но вдруг его испугала мысль, что кто-то еще воспользуется ножом, и из последних сил Джозеф пополз к дипломату.
Пришлось тащить мертвого старика за собой по снегу, сил было мало, казалось, он навечно привязан к этому трупу. Но вот умирающий дипломат оказался совсем рядом. Глубоко вздохнув, Джозеф начал разжимать пальцы Игнатьева, пытаясь забрать нож. Взгляды их встретились, когда они слабо боролись в снегу.
Дипломат открыл рот, пытаясь сказать что-то, но вместо слов из горла хлынула кровь. Нож оказался в руке Джозефа.
Борьба забрала его последние силы, а боль разлилась но всему телу.
Немного придя в себя и перевалившись на другой бок, Джозеф принялся ножом пилить замерзшую веревку, чтобы освободиться от мертвого старика.
АНГЛИЯ
Туман постепенно рассеивался. Дэвид почувствовал, что мостовая покрылась тонким слоем льда и скользит под ногами. «Бентли» ждал его, как было условлено, на Грейт-Рассел-стрит: контуры автомобиля подсвечивал красный свет фар, выхлопной дым сливался с туманом. Уоллас открыл дверь, и Дэвид Годболд, забравшись внутрь темного салона, поймал понимающий взгляд шофера в зеркале.
– Домой, Уоллас, домой.
– Очень хорошо, сэр.
Больше не о чем было говорить. Уоллас служил у Дэвида с 1952 года и знал многое, чего не должен был знать больше никто. За семь лет у них выработался свой молчаливый код.
Дэвид услышал, как куранты Биг Бена пробили половину второго, когда автомобиль тронулся. Дома, поднявшись наверх, он увидел, что дверь в кабинет слегка приоткрыта.
Эвелин сидела за письменным столом, положив подбородок на руки. Рядом с настольной лампой лежал голубой конверт с надорванным краем. Дэвид почувствовал знак беды, но решил не придавать этому значения.
Подойдя к жене, он поцеловал ее в висок и ощутил, как нежна и тонка кожа у Эвелин. Запах французских духов показался ему незнакомым.
– Привет, дорогая, – непринужденно обратился Дэвид к жене.
– Здравствуй.
– Рад видеть тебя. Извини, что поздно вернулся, прения всех так раззадорили, что и сейчас их не унять. Но я знал, как ты ждешь меня, поэтому решил удрать пораньше.
– И проехался, конечно, через Говер-Мьюс, – продолжила Эвелин, холодно глядя на мужа.
Дэвид почувствовал, как холод заползает в душу.
– Не пойму, о чем ты говоришь?
– О маленькой стенографистке, крашеной блондинке. Кстати, как ее зовут? Кажется, Мойра?
Улыбку будто смыло с лица Дэвида.
– Моника, если тебе так хочется знать. Думаю, мне надо выпить.
Эвелин не отрываясь смотрела на мужа, пока тот наливал себе виски.
– Говорят, она хуже, чем все остальные твои шлюхи. Настоящая плебейка. Дэвид вдруг почувствовал себя очень усталым:
– Ты что, решила нарушать все правила?
Эвелин не выдержала и расхохоталась:
– А что, существуют какие-то правила? Извини, я не знала. Тебе следует прислать мне копию.
– Может быть, мы подождем с этим до утра?
– Нет. Я не могу ждать.
– Значит, ты приехала в Лондон только для того, чтобы поговорить со мной о Монике?
– Нет, – отрезала Эвелин и бросила через стол конверт в сторону Дэвида. – Это пришло в Грейт-Ло. Адрес на обороте. Читай.
– Письмо от какой-нибудь оставленной любовницы?
– Прочти, сам узнаешь.
Дэвид протянул руку и взял конверт. Количество иностранных марок удивило его. Письмо было отправлено из Италии. Он читал – быстро, прыгая по строчкам, – и лицо мрачнело с каждой секундой. Молча положив лист бумаги на стол, он даже не взглянул на жену.
– Это правда? – быстро спросила Эвелин. Дэвид поднес виски к губам:
– Что правда?
– Ребенок? Он твой?
– Возможно.
– Возможно?
Дэвид сделал еще один глоток.
– Да. Возможно.
Эвелин вскочила и подошла к окну.
– Дэвид, не увиливай. Я могу вынести многое, но твое двуличие меня бесит.
Одним рывком она раздвинула тяжелые шторы, повернулась и посмотрела на мужа. Эвелин выглядела совершенно спокойной. Дэвиду почудилось, будто промозглый лондонский туман ворвался в комнату.
– Если ребенок не твой, то зачем же ты тогда посылал все эти годы деньги?
– В знак благодарности. Во время войны они прятали меня от нацистов.
– А ты отплатил им тем, что сделал беременной их дочь, да?
Лицо Дэвида помрачнело.
– Мы говорим о вещах, которые Бог знает когда произошли.
– Знаю. Девочке уже 15 лет. И десять фунтов каждый месяц ты платил ей. Мог бы и побольше.
– В 1945 году это было все, что я мог себе позволить.
– Но сейчас-то ты богат.
– Нет. У меня просто богатая жена.
– В свидетельстве о рождении стоит твое имя?
– Думаю, что да.
– Ты платил им с 1945 года, значит, косвенно признал свое отцовство?
– Но я никогда не считал ее своей дочерью.
– Тогда кто же настоящий отец?
– Думаю, на это могла бы претендовать половина Италии.
– Что случилось с матерью?
– Умерла.
– Как?
– При родах.
– Сколько ей было?
– Восемнадцать.
– Значит, она умерла совсем девочкой, родив тебе ребенка? Простая деревенская босоножка, чья семья дала тебе кров, рискуя при этом собственной жизнью. И ты говоришь еще, что половина Италии могла бы быть отцом ребенка?
Впервые за весь вечер и за многие годы Дэвид Годболд почувствовал, что краснеет.
– Не будь сукой, Эвелин.
– Может быть, за столько лет я заслужила большего уважения?
– Это произошло в середине войны, задолго до того, как мы поженились. При чем здесь ты?
Эвелин начала медленно обходить письменный стол, поправляя платье на бедрах – жест, выдающий ее волнение:
– О твоем эгоизме я догадывалась давно, Дэвид. О твоей жестокости и безнравственности тоже знала. Но я никогда не думала, что ты способен удивить меня до такой степени.
Дэвид задышал чаще и побледнел. Говорить ему приходилось с трудом:
– Ты все сказала?
– Нет. Даже и не начинала еще. – С этими словами Эвелин постучала пальцем по конверту. – Как долго ты собирался держать все это в тайне?
– Это мое дело, и оно никого больше не касается.
– А если о твоем, как ты говоришь, деле узнает вся Флит-стрит[23]23
Улица в Лондоне, где сосредоточены редакции газет. – Прим. ред.
[Закрыть]?
– Ради Бога! Ты говоришь так, будто я военный преступник. Да, у меня был роман с деревенской девочкой в 1944 году, она забеременела. Разве подобного не случалось с тысячами других парней в военной форме?
Эвелин медленно покачала головой.
– Не будь дураком, Дэвид. Вопрос не в том, что ты отец ребенка, а в том, что ты отвернулся от собственной дочери. Десятью фунтами ты собирался заткнуть рот ее семье, а это, как известно, намного меньше того, что ты тратишь на скачки и уж тем более – на любовниц. Вот в чем дело, Дэвид. И вот что может уничтожить тебя, как только пресса обо всем разнюхает.
– Пресса никогда и ничего не узнает.
– Нет, узнает. И ты думаешь, тебе удастся после этого получить пост в кабинете министров, о котором ты мечтаешь, Дэвид?
При этих словах он стал еще бледнее. Эвелин видела, как на лице мужа страх сменило выражение ненависти.
– Письмо, – начал своим прокурорским голосом Дэвид Годболд, – я расцениваю как простой шантаж и больше ничего.
– Ты не можешь встретить истину с открытым забралом, мужественно, Дэвид?
– О какой истине ты говоришь?
– О той, что я бесплодна. В течение двенадцати лет у нас не было ребенка. Сначала я думала, что вина в тебе. Но теперь знаю – дело во мне, только во мне.
Боль отразилась во взгляде Эвелин. Дэвид вновь взял письмо и начал вглядываться в аккуратные буквы.
Наступило молчание, а потом Эвелин заговорила вновь. Голос ее был спокоен и тверд:
– Разве ты не понял сути, Дэвид?
– Что?
– Здесь говорится, что если у тебя нет достаточных средств, то ребенка заберут из школы и определят на работу.
