Текст книги "Исторические хроники с Николаем Сванидзе. Книга 2. 1934-1953"

Автор книги: Марина Сванидзе

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

1934 год
Осип Мандельштам

1934-й – год двух исторических съездов, крепко-накрепко связанных между собой.

Один из них – XVII съезд ВКП(б), который известен как съезд победителей. Он открывается 26 января. Выступая с отчетным докладом, Сталин сказал: «Марксизм добился того, что он одержал полную победу в одной шестой части света. Решающие успехи социализма во всех отраслях хозяйства и культуры очевидны. Генеральная линия партии победила по всей линии».

Через два года, в 1936-м, именно эти выводы войдут в преамбулу сталинской конституции. Разговоры о новой конституции ходят по Москве уже осенью 1934-го. Литератор и журналист Илья Эренбург вспоминает: «Ноябрь 1934-го: говорили, что на предстоящем съезде Советов будет обсуждаться проект новой конституции».

Сталинскую конституцию напишет Бухарин. За два года до своего расстрела Бухарин вносит в текст конституции: «Социализм в СССР победил полностью и окончательно». Иными словами, извечная мечта человечества о светлом будущем осуществилась. Больше мечтать не о чем и ни о чем больше мечтать нельзя.

Надежда Мандельштам, жена поэта Осипа Мандельштама, пишет: «Я утверждаю, что все мы находимся в состоянии, близком к гипнотическому сну. Нам действительно внушили, что мы вошли в новую эру, и нам остается только подчиниться исторической необходимости, которая, кстати, совпадает с мечтами борцов за человеческое счастье. Люди лишились воли и самостоятельного суждения».

Один старый знакомый говорит Мандельштаму: «Неужели ты не понимаешь, что все теперь иначе?» Во-первых, это относится к вопросам личной чести и порядочности. Во-вторых, убежденность, что «теперь все иначе», объясняет насилие со стороны власти и заставляет смириться, принять его как неизбежное.

Кроме того, практически все поголовно верят, что «там», за пределами СССР, еще хуже, чем у нас. Но ведь скоро советская власть выйдет из своих границ, распространится на ббльшую часть света, и везде будет одинаково. И в этом историческая предопределенность. Обычным делом тогда был такой разговор: «Нам хоть когда подкинут селедки там, или сахару, или керосинчику… А как в капиталистических странах? Там, верно, хоть пропадай!»

В январе 1934 года доклад Сталина о победе социализма слушают 1966 делегатов. 1108 из них в ближайшие годы будут репрессированы. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК уцелеет 41.

О. Э. Мандельштам

В 1934-м, еще до начала Большого террора, матери уже учат своих маленьких детей говорить на том новом языке, на котором говорят взрослые. Жена поэта Пастернака Зинаида Николаевна говорила: «Мои мальчики больше всех любят Сталина, а потом уже меня». Все хотят, чтобы их дети выжили. Своими сомнениями, переживаниями с детьми не делится никто. Из детей вырастают совсем новые люди.

17 августа открывается еще один исторический съезд 1934 года. Это Первый всесоюзный съезд советских писателей. У входа в Колонный зал толпы людей. Все хотят живьем увидеть писателей. Внутрь входят самые неожиданные делегации. От моряков-командиров запаса Осоавиахима до художников Палеха. Пионеры «Базы курносых», метростроевцы, колхозники Узбекистана. Представители саамской народности Кольского полуострова, которые докладывают об отёле самок северного оленя. Ударник-колхозник товарищ Чабан обращается к Шолохову: «Очень хочется, чтобы Лукерья, которая все время ласкается к мужу, стала ударницей колхозного производства».

Кандидатуры возможных участников съезда начали обсуждаться еще в 1932 году. В числе беспартийных писателей рассматривались фамилии Бабеля, Платонова, Клюева, Эрдмана, Пастернака. Рядом с фамилиями в скобках указывались произведения, которые расценивались как крамольные. В список допущенных беспартийных писателей на 1932 год включен поэт Осип Мандельштам.

Вспоминает Мария Вишнякова, мать режиссера Андрея Тарковского, первая жена поэта Арсения Тарковского: «Я стояла на лестнице в Литинституте имени Герцена. Вдруг почувствовала сильнейшую боль в руке. Это Тарковский с такой силой сжал мою руку и сдавленным голосом произнес: „Смотри, Мандельштам идет“».

К рубежу 30-х годов Осипом Мандельштамом уже написано все, что даст многим современникам и потомкам право говорить о нем как о самом сильном русском поэте XX века.

У него нет постоянного места жительства. Долго живет где придется, по знакомым в Ленинграде. Потом несколько лет по разным углам в Москве. В январе 1932-го он с женой получает десятиметровую комнату в Доме Герцена, то есть в общежитии Литинститута. Оборванные обои. Тьма клопов. В отвращении к клопам Мандельштам решил обрить жене голову. Кто-то из знакомых возразил: «Это же будет некрасиво». Мандельштам ответил: «Я вообще люблю шершавую эстетику».

Потом там же, в Литинституте, им дали комнатку побольше. А в десятиметровку въехал некий начинающий поэт с женой и ребенком. Жена этого молодого поэта выбегала в коридор и кричала, что ее муж – молодой поэт, а Мандельштам – старик, уже не пишущий, а если и пишет иногда, то все равно он бывший поэт, устаревший.

Но вдруг в октябре 1933-го Мандельштаму дают квартиру в одном из первых кооперативных писательских домов в Нащокинском переулке, д. 3/5. Кто внес деньги за квартиру, Мандельштамы не знали, но не могли не догадываться, что это был аванс. Аванс со стороны власти.

В ноябре Мандельштам написал стихотворение «Квартира»:

 
И стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
 

Стены квартиры для утепления обиты войлоком. Вследствие этого в квартире полно моли. Приходящие в гости ловят ее, хлопая руками. Войлок меж тем не спасает от отличной слышимости. И вот в этой квартире с отличной слышимостью через месяц после вселения Осип Мандельштам пишет стихотворение «Горец»:

 
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
 
 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычит,
Как подковы, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
 

Осип Мандельштам не только написал это стихотворение. Он начал его читать. Вспоминает друг поэта биолог Борис Кузин: «Однажды утром Осип Эмильевич прибежал ко мне в сильном возбуждении, но веселый. Он прочитал стихотворение о Сталине. После паузы остолбенения я спросил, читал ли он это еще кому-нибудь. „Никому. Вам первому. Ну, конечно, Наденьке“. Я умолял его никому больше не читать этого. В ответ последовал очень веселый и довольный смех, но все же обещание никому не читать эти стихи он дал».

О. Э. Мандельштам. 1933 год

Вслед за этим Мандельштам читает «Горца» другу семьи Эмме Герштейн. Читает и добавляет: «Смотрите – никому. Если дойдет, меня могут расстрелять». И еще добавляет: «Это комсомольцы будут петь на всех улицах! В Большом театре… на съездах… со всех ярусов».

Пастернаку Мандельштам прочел «Горца» во время прогулки, где-то в районе Тверских-Ямских. Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, к поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю. И в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому».

Через два дня после этого Мандельштам опять пришел к Кузину. Кузин вспоминает: «Осип Эмильевич со сладчайшей улыбкой, точно он съел кусок чудного торта, сообщил мне: „Читал стихи Борису Леонидовичу“».

Года за два до написания «Горца» в гостях у Эммы Герштейн Мандельштам затеял разговор с ее отцом, членом группы консультантов Кремлевской больницы. Мандельштам видел его впервые. Разговор происходил на квартире доктора Герштейна. Квартира – при больнице имени Семашко. Из-за двери кабинета доносилось: «Он не способен сам ничего придумать. Воплощение нетворческого начала. Тип паразита». Не было никаких сомнений, что Мандельштам говорил все это о Сталине. Доктор Герштейн сказал потом дочери: «Слушай, твой Мандельштам – форменный ребенок. Он такие дикости говорил. Какой-то детский лепет».

В декабре 1933-го Осип Мандельштам читает «Горца» знакомым прямо на бульваре. В феврале 1934-го он идет по Гоголевскому бульвару с Анной Ахматовой. Ахматова вспоминает: «Осип сказал: „Я к смерти готов“».

В 1932 году, в начале сентября, Мандельштам, проживавший тогда в общежитии Литинститута, потребовал у соседа, армянского поэта Амира Саргиджана, чтобы тот вернул давно взятые в долг 75 рублей. Настоящее имя Саргиджана – Сергей Бородин. В начале 30-х в Москве большой официальный спрос на представителей национальных литератур. И начинающие литераторы из русской глубинки из карьерных соображений часто берут армянские, грузинские, таджикские псевдонимы. Так вот, от Бородина-Саргиджана Мандельштам потребовал вернуть 75 рублей. Дело в том, что Мандельштам в окно увидел, как по двору Литинститута идет жена Саргиджана и несет корзинку с продуктами и двумя бутылками вина. В Москве в это время все по карточкам, а у нее в корзинке такая роскошь. Осип Эмильевич закричал на весь двор: «Вот, молодой поэт не отдает старшему товарищу долг, а сам приглашает гостей и распивает с ними вино». Началась ссора. В разгар ее жена поэта Саргиджана потребовала, чтобы муж побил Мандельштама. Саргиджан полез с кулаками на Мандельштама. Ударил он и жену Мандельштама. Мандельштамы потребовали товарищеского суда. Товарищеские суды в большой моде. В советском сознании тех лет товарищеский суд – это вполне достаточная мера защиты чести, по накалу страстей и зрелищности вполне заменяющая дуэль.

Председательствовал на товарищеском суде писатель Алексей Толстой. Перед процессом его проинструктировали в том смысле, что необходимо проявить снисхождение к молодому национальному поэту, который к тому же член партии. Молодого поэта обязали вернуть по возможности деньги. Но избиение жены Мандельштама порицания со стороны суда не получило.

А. Н. Толстой и А. А. Фадеев

Смешной человек Мандельштам коммунальную советскую склоку воспринял как пушкинскую ситуацию: жена оскорблена, это требует отмщения. Но в СССР пушкинская ситуация не может разрешиться по-пушкински. Речь не о дуэли, а о невозможности защиты достоинства вообще. Впоследствии защищать собственных жен никому и в голову не придет. Жен будут отправлять в лагеря, а их высокопоставленные мужья будут тем временем спокойно пользоваться всеми материальными привилегиями своего положения. Сталин эффектно закрепит это положение вещей в 1937-м, когда торжественно и празднично во всесоюзном масштабе будет отмечаться столетие со дня смерти Пушкина. Каждый человек должен будет усвоить: раз – Пушкин умер, два – вместе с ним навсегда похоронен пушкинский кодекс чести.

К весне 1934 года выясняется, что Мандельштам с пушкинскими понятиями о чести расставаться не собирается. Отмщение за жену становится у него идеей фикс. Причем его ненависть сконцентрировалась на фигуре председателя товарищеского суда Алексее Толстом. Мандельштам мечтает дать Толстому пощечину. Он вовлекает в это дело еще не посаженного Льва Гумилева, сына Анны Ахматовой и расстрелянного в 1921 году Николая Гумилева. Они на пару ходят возле особняка Толстого, это рядом с особняком Горького у Никитских ворот. Гумилев, завидев Толстого, должен подать Мандельштаму сигнал. Тогда не получилось.

В конце апреля 1934 года Мандельштамы едут в Ленинград. В начале мая в помещении «Издательства писателей» Мандельштам дает пощечину Алексею Толстому. «Вот вам за ваш товарищеский суд», – произносит Мандельштам.

Происшедшее получает широчайшую огласку. Известный поэт Перец Маркиш реагирует: «О, еврей дал пощечину графу». Высказался и Горький: «Мы ему покажем, как бить русских писателей». Это заявление Горького, дошедшее до нас в воспоминаниях современников, много говорит и о власти, и о Горьком. Горький всегда был ярым борцом с антисемитизмом. Если в 1934-м он до него опускается, значит, клещи сжаты до упора.

А. Н. Толстой

За Мандельштамом пришли в ночь с 13 на 14 мая 1934 года. Ахматова – свидетельница ареста: она гостила у Мандельштамов. Ордер на арест подписан ценителем литературы и в прошлом приятелем Маяковского зампредом ОГПУ Яковом Аграновым. Причина ареста – стихотворения «Горец», «Квартира», а также стихотворение «Холодная весна», написанное в Крыму в 1933-м. По поводу этого стихотворения в протоколе допроса от 25 мая 1934 года содержится следующее заявление Мандельштама: «В моем политическом сознании и социальном самочувствии – большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Мое восприятие этого процесса выражено в моем стихотворении „Холодная весна“».

На следующий день после ареста Мандельштама Анна Ахматова идет к Пастернаку. Пастернак – к Бухарину, тогда главному редактору «Известий». Ахматова доходит до секретаря ЦИК Авеля Енукидзе. Он выслушал Ахматову и не проронил ни слова. Ахматова пошла к писательнице Лидии Сейфуллиной, которая позвонила знакомому чекисту. «Лишь бы его не свели там с ума, – сказал знакомый чекист, – наши на этот счет большие мастера».

Мандельштама свели с ума. Тяжелейшее психическое расстройство со слуховыми галлюцинациями. Врачей в 1934 году это не удивляло. Женщина-врач в ссылке сказала жене Мандельштама, когда та требовала медицинской экспертизы: «Чего вы от меня хотите? Все они „оттуда“ приезжают в таком состоянии». И посоветовала не отдавать Мандельштама ни в какое лечебное заведение. «Там его загубят. Вы знаете, как у нас в таких местах». Другой врач уже на поселении сказал, что подобные психические состояния возникают после нескольких недель, а иногда даже нескольких дней ареста. Мандельштам тогда поинтересовался у врача, почему сейчас тяжело заболевают после нескольких дней внутренней тюрьмы, хотя раньше просиживали по многу лет в крепости и выходили здоровыми. Врач в ответ только развел руками.

Вследствие сильной природной возбудимости поэт Мандельштам был легкой добычей для следствия и особых, утонченных приемов не потребовалось. Действовали стандартно. Бессонный режим. На допросы водят по ночам. Большая часть времени уходит не на допрос, а на ожидание допроса у дверей следователя. Во время допроса направляют в глаза яркий свет. Кормят соленым. Пить не дают. Когда Мандельштам просил воды, на него надевали смирительную рубашку и тащили в карцер.

В камере с Мандельштамом второй, подсадной. Он говорит, что все близкие и знакомые Мандельштама уже арестованы, что всем будут предъявлены обвинения в терроре и заговоре. Однажды утром этот человек вернулся в камеру позже Мандельштама – якобы с допроса. Мандельштам заметил, что от него пахнет луком, о чем тут же ему и сказал. Подсадного немедленно убрали.

Это еще был социалистический гуманизм образца 1934 года" ближе к 1937-му одиночных камер с подсадными или без в помине не будет Уже совсем скоро одиночки будут битком набиты и люди в них сутками будут стоять на ногах.

Мандельштама не интересует, кто на него донес. Он человек своего времени, то есть отлично знает, что на Лубянку таскают тысячи и тысячи самых разных людей, как говорили в 1934-м, "всех таскают".

С этими бесчисленными мужчинами и женщинами на специальных квартирах беседуют и требуют, чтобы они информировали органы о мыслях и настроениях своих знакомых и соседей. Им сулят покровительство. Их запугивают. Другу Мандельштама биологу Кузину говорили: "Ваша мать не вынесет, если мы вас арестуем". Он отвечал, что желает смерти своей матери. Его собеседник зверел, орал: "Мы распустим слухи, что мы вас завербовали, и вы не сможете смотреть в лицо людям". Попутно с получением информации достигается еще одна, вероятно, более важная цель. Люди теряют доверие друг к другу. Ведь о приглашениях на Лубянку в Москве знают все. То же самое происходит в провинции. Люди перестают общаться, замолкают, нормальные связи рвутся, общество слабеет. И ослабевает совсем. В 1934-м это уже свершившейся факт. Именно в таком состоянии советское общество подойдет к 1937 году.

Мандельштам на первом же допросе признал авторство инкриминируемых ему стихов. Следователь интересовался тем, что послужило толчком к написанию этих стихов. Мандельштам ответил: "Больше всего мне ненавистен фашизм". Следователь потребовал, чтобы Мандельштам прочитал стихотворение о Сталине. Мандельштам прочитал.

Следователь Николай Христофорович Шиваров – Мандельштам, вспоминая, называл его Христофорыч. Христофорыч курировал в ОГПУ литературу и принадлежал к той части чекистов, которые отличались слабостью к литературе. Так что допрос большого поэта доставляет ему утонченное удовольствие. Христофорыч на допросе говорит Мандельштаму: "Вы рассказывали мне, что для поэта крайне полезно ощущение страха – оно способствует возникновению стихов. Так вот теперь вы получите полную меру этого стимулирующего чувства". Чекист Христофорыч не понял поэта. Страх, сопровождающий написание стихов, не имеет ничего общего со страхом перед ОГПУ. Мандельштам часто повторял: "Когда появляется примитивный страх перед насилием и террором, исчезает другой главный таинственный страх – перед самим бытием. С революцией, у нас на глазах пролившей потоки крови, этот страх исчез".

По требованию Христофорыча Мандельштам записал стихотворение "Горец". Следователь приложил автограф поэта к делу.

Следователь Мандельштама Николай Шиваров будет расстрелян в 1938-м. В 1934-м, как раз в период следствия о стихах Мандельштама, по Москве пошли слухи о том, что Главный прокурор Вышинский начинает копать под главу НКВД Ягоду. Некоторые граждане воспринимают эти слухи как обнадеживающие, полагая, что Вышинский, юрист по образованию, положит конец самоуправству органов безопасности.

Фото из следственного дела О. Э. Мандельштама. 1934 год

В соответствии с особенностями человеческой памяти люди в этот момент забывали, как однозначно страшно уже проявил себя Вышинский на процессах конца 20-х – начала 30-х годов.

Кроме того, общественное сознание первой половины 30-х категорически отказывалось воспринимать происходящее как борьбу властных группировок за право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью граждан СССР. Неограниченная и жесточайшая эксплуатация человеческого ресурса страны – основа сталинской экономики. То есть эта эксплуатация – основа сталинского режима и личной власти самого Сталина.

Что касается граждан страны, то в 1934-м никто из них не задумывается о том, что новая волна террора впереди и что она непременно будет.

Только больной поэт Осип Мандельштам в 1934-м в своем следователе разглядел то, чего не обнаружил бы ни один человек в здравом уме. В ссылке он будет говорить жене, что "во всем поведении следователя, несмотря на крик и угрозы, чувствовалась какая-то двусмысленность и проступала ненависть к Сталину". Христофорыч зная, что ему готовит система. Знал, что смерть не будет мгновенной. Что о смерти он еще будет мечтать. Больной Мандельштам во время собственного допроса рассмотрел самый сокровенный страх своего следователя.

Первым делом на Лубянке у Мандельштама отобрали брючный ремень. Брюки падали. Он все время нелепо их подхватывал.

Мандельштама на Лубянке видел Петр Павленко. Павленко – советский писатель. Он даже проехался с Мандельштамом в лифте, когда того везли на очередной допрос. Мандельштам в нервном припадке упал, забился в угол. Советский писатель Павленко укоризненно сказал ему: "Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно".

Павленко был приятелем следователя Христофорыча. Тот по-дружески пригласил Павленко поприсутствовать на допросе Мандельштама. Павленко принял приглашение, в том числе, как он говорил, чтобы набраться художественных впечатлений.

В кабинете следователя на Лубянке несколько одинаковых дверей. Одни ведут в специальные шкафы-ловушки, если кто попытается бежать. Другие служат запасным выходом для хозяина кабинета Писатель Павленко наблюдает за допросом Мандельштама, сидя в спец-шкафу. Трудно сказать, как было дело с художественными впечатлениями у писателя Павленко во время допроса поэта Мандельштама, но политически Павленко точно промахнулся. Сталин в мае 1934-го не желал смерти Мандельштама. У него были виды именно на этого поэта. Мандельштам давно и по гамбургскому счету поэт с большой буквы. В России, где есть Пушкин, само звание поэт – уже более чем достаточная оценка. Кроме того, Осип Мандельштам – поэт Серебряного века со старыми дореволюционными корнями. Это важно для Сталина. Еще в незабвенные времена петербургского артистического клуба "Бродячая собака" и именно в "Бродячей собаке" Анна Ахматова произнесла: "Мандельштам, конечно, наш первый поэт". А тогда было из кого выбирать. Сталину наплевать, что к 1934 году мало кто в советском литературном сообществе ценит Мандельштама. Цена всех оценок ему отлично известна. Надо сказать, и в иные времена публика была не в состоянии принять Мандельштама. В 1920 году при Врангеле в Крыму, в Феодосии, местный литературно-артистический кружок устроил в его честь вечер. Он вышел, заложив руку за борт пиджака, откинул назад маленькую птичью голову и начал читать. В публике послышались смешки. Потом пошел откровенный и грубый смех. Вспоминает очевидец Андрей Седых, впоследствии главный редактор нью-йоркского "Нового русского слова": "До сих пор со стыдом вспоминаю, как вела себя в тот вечер наша публика. Люди смеялись над тем, чего не могли понять. Мандельштам остановился, топнул ногой. Смех только усилился. "Варвары!" – крикнул он и сошел с эстрады. Максимилиан Волошин утешал его и говорил, что чернь и не должна понимать поэта".

Слева направо: О. Мандельштам, К. Чуковский, Б. Лившиц, Ю. Анненков. 1914 год

В 1933-м Сталин над стихотворением Мандельштама «Горец» не смеялся, потому что, несомненно, оценил его высоко. Это было первое серьезное посвященное ему поэтическое произведение, принадлежащее перу, возможно, сильнейшего из живущих поэтов. Негативное авторское отношение в такой ситуации значения не имеет. На изменение авторской позиции с минуса на плюс, если речь идет о таком авторе, можно и поработать. Более того, даже при очевидном знаке минус в стихотворении Мандельштама «Горец» Сталин вычитал главное для себя: его власть абсолютна.

Скорее всего, на фоне истории с "Горцем" Сталин пожелал ознакомиться с творчеством поэта пошире. Мимо его глаз в этом случае, очевидно, не прошла мандельштамовская строка 1931 года: "Душно, а все-таки до смерти хочется жить". Сталин вырвал эту строку из контекста и принял решение: "Живи и пиши. Ты знаешь, чего я от тебя жду. Твое, Мандельштам, несравненное перо оставит мой образ в истории".

Стихотворение 1931 года, из которого Сталин вырвал строку, – это обреченность. Вечное ожидание казни на рассвете. После внутренней тюрьмы Лубянки это стихотворение Мандельштама стало его жизнью. И его болезнью. После Лубянки всю оставшуюся недолгую жизнь с редчайшими просветами каждый день в шесть часов утра он ждет, что его расстреляют. Он забивается в угол, трясется, кричит, что сейчас его поведут на расстрел. В ссылке в Чердыни он выбросится в этот час из окна больницы. Со второго этажа. Нелепо упадет на мягкую клумбу. Будет лежать, сжавшись в комочек. Санитары с руганью потащат его наверх. После прыжка наступит успокоение. В стихах так и будет сказано: "Прыжок – и я в уме". В безумии он правильно понимал, что его ждет. В периоды просветления он терял чувство реальности и начинал верить в собственную безопасность.

Лечить Мандельштама в ссылке в Чердыни нечем. Чтобы избавить его от ежедневного ожидания расстрела, просто переводят часы на два часа вперед, Он видит – восемь часов, за ним никто не приходит. И успокаивается.

Иногда просыпается среди ночи и говорит жене, что арестована Анна Андреевна Ахматова и ее сейчас ведут на допрос. Когда гулял по Чердыни, искал труп Ахматовой в оврагах.

В той же чердынской больнице, где Мандельштам, много ссыльных крестьян. Они здесь с гнойными язвами, сломанными конечностями, надорванные от подъема непомерных тяжестей. Север Пермской области, где Чердынь, в 1934-м – самое что ни на есть лагерное место. Сюда гнали эшелонами содранных с родной земли крестьян. Здесь они и полегли.

Жена одного из этих мужиков написала письмо Сталину. Письмо выловлено местным ГПУ. "Товарищ Сталин. Я бедная женщина-крестьянка. Мы считались на деревне самые бедные, наш дом был ветхий и никудышный. Все у нас отняли и сослали в ссылку. У нас четверо детей, старшему 9 лет, а младшей 2 годика. Прикажи совсем нас убить. Пусть убивали бы совсем, так лучше было бы, чем так мучить. Прости меня, бедную бабу. Крестьянка Елена Федосеева".

Женщин в ссылке на легкую работу не берут. Даже посудомойкой не устроишься.

В начале июня 1934 года – точная дата неизвестна, но скорее всего числа 7–8, Николай Бухарин пишет письмо Сталину. Пункт третий этого письма так и называется «О поэте Мандельштаме»: «Я получил отчаянную телеграмму от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка Осипа Мандельштама: он первоклассный поэт, но он абсолютно несовременен. Так как я не знаю, что он и в чем наблудил, то я решил написать тебе. Привет, твой Николай».

В постскриптуме к письму – опять о Мандельштаме: "Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает".

Бухарин писал по единственно верному адресу, где знали о судьбе Мандельштама. К моменту получения бухаринского письма Сталин уже принял решение, как распорядиться жизнью поэта. Приговор пересмотрен. Трехлетняя ссылка в Чердынь заменена тем, что называлось "минус двенадцать". То есть запрет на проживание в Москве, Ленинграде и еще десяти крупных городах СССР. Это невероятное послабление, для автора "Горца" – фантастическое.

На письме Бухарина Сталин оставил автограф: "Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…" Замечание очень интересное. В особенности потому, что документ не имеет обязательных входящих и исходящих данных. То есть сталинскую ремарку никто не видел. Она не рассчитана на подчиненных. Это актерство, скуки ради. "Арестовали Мандельштама! Безобразие!" Сталин шутит, Сталин развлекается. Потом Сталин позвонит Пастернаку.

13 июня 1934 года в квартире Бориса Пастернака в доме № 14 по Волхонке начинается его знаменитый разговор со Сталиным. Сталин говорит, что отдано распоряжение и с Мандельштамом все будет в порядке, и спрашивает, почему Пастернак не хлопотал за Мандельштама. "Если бы мой друг попал в беду, – сказал Сталин, – я бы лез на стену, чтобы его спасти". Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин не узнал бы об этом деле. Сталин спросил: "Но ведь он ваш друг?" Последовала пауза. Сталин продолжил вопрос: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения. Почему мы все говорим о Мандельштаме и о Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить", – сказал Пастернак. "О чем?" – спросил Сталин. "О жизни и смерти", – сказал Пастернак. Сталин повесил трубку.

Б. Л. Пастернак. 30-е годы

В Чердынь телеграмма из Москвы об изменении приговора пришли 14 июня. Комендант не поверил своим глазам, послал запрос в Москву и только тогда убедился, что телеграмма действительно правительственная. Мандельштаму предложили выбрать город для проживания. Мандельштам вдруг вспомнил, что у знакомого биолога Леонова отец работал тюремным врачом в Воронеже. «Кто знает, может, еще понадобится тюремный врач», – сказал Мандельштам и выбрал Воронеж.

По дороге в Воронеж Мандельштамы были несколько часов в Москве. Надежда Мандельштам побежала к Бухарину. Бухарин ее не принял. К этому моменту Бухарин уже знал причину ареста Мандельштама. Он встречался с Генрихом Ягодой, и Ягода читал ему "Горца" Мандельштама. Глава НКВД читал его наизусть.

Летом 1935 года, беседуя со знакомым в скверике у памятника поэту Алексею Кольцову, ссыльный Осип Мандельштам спросил: "Как вы думаете, а будет ли когда-нибудь поставлен в Воронеже памятник мне?"

На съезде советских писателей в августе 1934-го Николай Бухарин в своем докладе первым советским поэтом назвал Бориса Пастернака. Бухарин говорил больше трех часов подряд. Доклад сложный, со вкусом, с латынью вскользь без перевода. Пастернак в президиуме. Пастернак принимает от лица Союза писателей портрет Сталина Скоротечное пребывание Пастернака в советской официозной обойме – следствие его со Сталиным телефонного разговора о Мандельштаме. Уже через несколько часов после того разговора вся Москва знала о телефонном звонке Сталина. Вспоминает жена поэта Зинаида Пастернак: «В Союзе писателей все перевернулось. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз писателей». Как ни странно, из этого сложнейшего положения Пастернака высвободит Сталин. В декабре 1935 года «лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» Сталин назначит Маяковского. Это позволит Пастернаку написать Сталину письмо следующего содержания: «Горячо благодарю Вас за Ваши слова о Маяковском. Косвенно Ваши строки о нем отозвались и на мне спасительно. Последнее время меня под влиянием Запада страшно раздували. Я даже заболел от этого. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему в скромной тишине».

Добрая знакомая семьи Мандельштама Эмма Герштейн пишет, что последний всплеск психической зараженности Пастернака личностью Сталина пришелся на 1936 год. Корней Чуковский вспоминает об их с Пастернаком посещении X съезда комсомола в 1936-м: "Вчера на съезде сидел в шестом ряду. Оглянулся. Борис Пастернак. Я взял его в передние ряды. Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял немного утомленный, задумчивый. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. Когда ему аплодировали, он вынул часы – серебряные – и показал аудитории с прелестной улыбкой. Все мы зашептали: "Часы, часы, Сталин показал часы". Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью".

Н. Тихонов и Б. Пастернак в президиуме Первого съезда советских писателей