Текст книги "Журнал «Если», 2008 № 08"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Наталья Резанова,Джеффри Форд,Аркадий Шушпанов,Владимир Гаков,Евгений Войскунский,Иван Наумов,Джеймс Стоддард,Ал Мишо,Джордж Такер,Роберт Джешонек
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Еще через пару месяцев пришел конец и Марии с Волчком. Я слышал, он почти не выходил из дедова сарая. И она теперь там регулярно ночевала. Они начали закидываться таблетками, транками и обезболивающими, и заливали их виски, и нюхали бензин для зажигалок, и это разъело ту малость, что у них осталась от мозгов. Расплавило однажды вечером этот швейцарский сыр, как кислота. Мне бы погоревать, что потерял всех друзей, а я только до смерти струсил и начал жить с чистого листа, отказался от выпивки и наркоты, каждый день стал появляться в металломастерской, где мне нашли дрянную работенку. Даже на похороны Чо-чо не пошел.

Прошел год, потом еще шесть месяцев, и лишь тогда я начал подыскивать барыгу. Понимал, это должна быть птица высокого полета, кто-то, торгующий антиквариатом, но готовый закрыть глаза на то, откуда взялся товар. Я поразузнавал и кое с кем связался. Мне дали номер телефона одного типа в Нью-Йорке. «Никаких личных контактов, пока он не проверит тебя и товар».

Я достал фигуры из-под половицы и впервые внимательно рассмотрел. Одни были четырех дюймов высотой, другие поменьше – трех (я решил, что это пешки, тогда я почти ничего не знал про шахматы). Половина фигурок была монстрами, один страшнее другого, и во всех мельчайших подробностях. Вторая – сам не знаю что. Но в одной я узнал Христа. Меньшие выглядели как ангелы. Так я и не понял, что там к чему.

Наконец наступил день, когда мне полагалось позвонить типу, что я и сделал – из автомата в парикмахерской Фила. Сам понимаешь, я нервничал, переживал, сколько же получу, да еще страшно мне было, как много всякой дряни из-за них случилось. В трубке гудки, потом ее снимают, и тип мне говорит: «Никаких имен. Опишите, что у вас». Ну, я ему: «Золотые шахматы шестнадцатого века». Но как только я начал описывать отдельные фигуры, он бросил трубку. Вот так, ни больше ни меньше.

Сначала я решил, что связь оборвалась или монет не хватило. Перезвонил, но трубку не брали.

И тут начались кошмары. Сны, о каких говорил Чо-чо. И я запил так, как никогда раньше. Я потерял работу, у мамаши обнаружили рак. У меня голова шла кругом. Мне понадобилось какое-то время, года два, чтобы снова договориться о сделке на чертово золото. Наверное, мне повезло, я вышел на доминиканца, который скупал товар с краж в Хэпмтонсе. Я встретился с ним зимним вечером на парковке в Джонс-бич. На всякий случай – а вдруг подстава – я взял с собой только три фигуры.

Ветер в тот день дул отчаянный. Словно на самой парковке самум поднялся. Когда я приехал, парень меня уже ждал, сидел себе в надраенном черном «кадиллаке». Мы вышли из машин. Он оказался низенький, смуглый, в черных очках и дождевике. Мы пожали друг другу руки, и он спросил, что у меня. Достав две фигуры, я их ему показал, он один только взгляд бросил и пробормотал «Исиасо», а после скорчил такую рожу, будто у меня в руках собачье дерьмо. Больше он вообще ничего не сказал, сел в машину и уехал.

Так оно и дальше пошло. Я пытаюсь сбыть фигуры, мне отказывают, а после на меня валятся всякие беды. Мне уже хотелось любым путем избавиться от шахмат, получить хотя бы что-то и свалить. Джек Боуэс с Кэнел-стрит, который скупал золотые зубы, даже касаться их отказался. Он назвал их «La Ventaja del Demonio» [5]5
  «Выигрыш демона» (исп.). (Прим. перев.)


[Закрыть]и пригрозил вызвать копов, если я тут же не уберусь из его магазина. И лишь когда умерла мать, я решил попробовать что-нибудь про них разузнать.

Только представь меня, Бобби Ленна, вечного прогульщика и короля «обезьянника», в библиотеке. Но я начал с нее – и знаешь что? Я обнаружил, что не так глуп, как кажусь. Я даже удовольствие получил, читая книжки. Только это скрашивало вечное похмелье. А тем временем старик Райан сжалился надо мной и дал работу бармена здесь, в «Тропиках». Я едва удерживался, чтобы не надраться до того, как он уйдет вечером домой.

Так вот, прошерстил я местную библиотеку, выписал книги из других и начал составлять историю шахматных фигур. Когда появился Интернет, я и за него взялся, и за годы у меня кое-что сложилось. Доставшиеся мне фигуры известны как «Выигрыш демона». Ученые, правда, считали все это легендой. По ней, изготовил их итальянский ювелир Дарио Форессо в 1533 году по заказу странного типа, известного под именем Исиасо. Насколько я понял, фамилии у него не было.

Этот Исиасо был из Эспаньолы, сейчас там Доминиканская республика. В 1503-м папа Юлий II объявил Санто-Доминго главным христианским городом Нового Света. Там был отправной пункт для европейских авантюристов, направлявшихся в Южную и Северную Америку. Исиасо родился в год, когда папа благословил город. Отец нашего парнишки был испанцем, посланным Короной наблюдать, чтобы деньги действительно тратились на экспедиции. Сам понимаешь: по сути, бухгалтер. А вот мать была местной, и – тут становится жутковато – поговаривали, что происходила из древнего рода колдунов. Она была сведуща в местной магии. Исиасо, которого вроде как считали вундеркиндом, перенял обычаи обоих родителей.

Когда ему стукнуло двадцать, старик отправил его в Рим завершать образование. Там он поступил в университет и учился у величайших философов и теологов своего времени. Как раз в эти годы он стал рассматривать борьбу Добра и Зла как шахматную партию – Свет против Тьмы и так далее, – где преимущество переходит то на одну, то на другую сторону. Какую-то роль здесь играла стратегия, а еще математика на пару с верой, но, правду сказать, я так до конца и не понял, в чем там соль.

Каким-то образом Исиасо очень быстро приобрел богатство и власть. Поднялся на самый верх. Никто не мог понять, откуда взялось его состояние, а тех, кто его сердил, постигала диковинная и малоприятная смерть. Так вот, он заказал Форессо изготовить шахматные фигуры. А Форессо ведь был не какой-то там неумеха, но ученик Бенвенуто Челлини, величайшего ювелира на свете. «Многие полагали, что Форессо ровня своему учителю», – как говорилось в одной книге.

Ладно, идем дальше. На сцену выходит папа Павел III, преемник Юлия II и большой покровитель искусств. На него работал даже Микеланджело. Он узнает про чудесные шахматы, которые изготавливает Форессо, и отправляется в мастерскую их посмотреть. Позднее дает знать челяди, что хочет получить их себе. Он посылает кого-то к Исиасо, и тому говорят, что папа желает шахматы перекупить. У Исиасо другие планы. Он знает, что Ватикан намеревается основать университет в Санто-Доминго, и говорит: мол, в обмен на шахматы хочет вернуться домой и получить место профессора. Получить работу ему было трудновато, ведь он наполовину туземец.

Он удивлен, когда посредник папы отвечает: «Идет, по рукам». Не знает Исиасо того, что Ватикан давно наклеил на него ярлык смутьяна и желает спровадить из Рима. По пути домой корабль бросает на день якорь у необитаемого островка. Исиасо спрашивают, не желает ли он сойти на берег и увидеть истинный рай на земле. Он соглашается. С матросом добирается на берег в шлюпке. Они гуляют по острову, но вдруг Исиасо обнаруживает, что остался один. А вернувшись на берег, видит, что матрос в шлюпке гребет к кораблю.

Корабль поднимает якорь и отплывает, бросив его на островке. Таков был план с самого начала. Его хотели спровадить из Рима, но слишком боялись его якобы магии, чтобы просто вышвырнуть из города. А так они получили шахматы и от хозяина избавились, но, согласно легенде, он проклял злосчастные фигуры. В легенде также говорится, что если играешь за демоническую сторону, никогда не проиграешь. Можно сесть играть с Гарри гребаным Каспаровым и победить. Но при этом тот, кто владеет шахматами, кончен, прикончен, четвертован, распят. Меченый человек. Шахматы нельзя подарить, нельзя выкинуть. Уж ты мне поверь, я пытался, и на меня обрушивался просто ураган всякой дряни. Единственный способ избавиться – чтобы их у тебя украли, и по ходу дела должна пролиться кровь. Если умрешь, пока они у тебя, рая тебе не видать.

– Ну, что скажешь? – спросил Ленн. – Могилой матери клянусь, это чистая правда. – Он снова налил нам обоим. – И самое крутое, что все это я сам раскопал. Господи, да я же мог и школу, и колледж закончить.

– Значит, ты веришь в проклятие? – спросил я.

– Не стану надоедать тебе рассказами, сколько раз я пытался их выбросить.

– Но ты вроде не проклят.

– Как посмотреть. Погляди на меня. Я развалина. Печень у меня ни к черту. За последний год я пять раз лежал в больнице. Мне сказали: если не брошу пить, очень скоро помру.

– А как насчет какой-нибудь клиники, где избавляют от зависимости?

– Пытался, – пожал плечами он. – Просто не могу остановиться. Это часть моего проклятия. Я торчу тут каждый день, напиваюсь, неважно чем, и пялюсь на фреску. Такой же выброшенный жизнью изгой, как Исиасо. Глупо, конечно, но клянусь, это его рука на стене – в углу, у туалета… Ни с одной женщиной у меня ничего путного не вышло, все планы изменить жизнь кончились ничем. Я медленно себя Убиваю. Видишь? – Он поднял футболку, показывая дряблое тело. – Шрам прямо у меня над сердцем, и оно отравлено.

– Даже не знаю, что сказать. Ты был добр ко мне, когда я был ребенком.

– Спасибо. Если сумею когда-нибудь избавиться от фигур, это будет хотя бы пушинкой на весах в мою пользу.

Поднявшись, он отошел за стойку, а когда вернулся, в руках у него была шахматная доска, на ней – золотые фигуры. Он положил ее на стол между нами.

– Какая красота! – вырвалось у меня.

– Слушай, тебе пора домой, – сказал он в точности так же, как много лет назад. – Позавчера сюда заходила пара громил, и я поманил их фигурами, сказав, сколько они стоят и что я все время держу их за стойкой. Время уже за полночь, и есть шанс, что они объявятся. Знаю, старик позволил Марии их увидеть и про них рассказал по той же причине… Может, они клюнут. У меня еще остался порох в пороховницах, как в старике Десне, и мы устроим хорошую бучу.

Я встал. После бутылки коньяка, которую мы прикончили под его рассказ, ноги держали меня плохо.

– А другого выхода нет?

Он покачал головой.

Повернувшись, я в последний раз посмотрел на фреску, поскольку знал: больше сюда не вернусь. Бобби тоже на нее уставился.

– Знаешь, – сказал он, – готов поспорить, ты всегда думал, что малый в лодке пытается попасть на остров, да?

– Ага.

– Правда в том, что все эти годы он пытается сбежать. Эти красотки кажутся тебе женщинами, но сосчитай их. Их столько же, сколько фигур на доске.

– Надеюсь, у него получится, – сказал я и пожал Бобби руку.

Выйдя из «Тропиков», я постоял немного на тротуаре. Ночь выдалась холодной, и я вспомнил, что до осени осталась всего неделя. Подняв воротник, я пошел к дому, безуспешно вызывая в памяти тепло нарисованного рая. Но думать мог лишь о своем старике, который сидит в качалке и улыбается, как Будда, а мир, который он знал, медленно исчезает.

Когда я свернул с Хайби-лейн к своему кварталу и уже почти подошел к дому, где-то в отдалении раздался выстрел.

Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ

© Jeffrey Ford. A Night in the Tropics. 2004. Публикуется с разрешения автора.

РОБЕРТ Т. ДЖЕШОНЕК
БОЯЗНЬ ДОЖДЯ

^{Иллюстрация Алексея Филиппова}

Мистер Флад [6]6
  Flood (англ.) – потоп, наводнение. (Прим. перев.)


[Закрыть]стучит вилкой по краю тарелки, и за окнами ресторана гремит гром. Он подмигивает мне одним водянистым, небесно-голубым глазом и растягивает гладкие белые губы в улыбке, словно отпустил скабрезную шутку.

– Теперь уже недолго, – произносит он дребезжащим тенором. – Скоро мы устроим вечеринку, чтобы отметить мой уход на пенсию.

Если не знаешь, в чем дело, то, глядя на него, можно подумать, что он всего лишь еще один старикашка, хромающий по центру Джонстауна, штат Пенсильвания. Еще один пенсионер из тех, кто сидит на скамеечке в Центральном парке, получает деньги по чеку социального страхования, выписывает рецепты, спотыкается о бровку, слишком долго переходит Мейн-стрит. Вы ни за что не догадаетесь, какая сила кипит в нем.

Может, вы и заметите, как он второй раз стучит вилкой по тарелке, и услышите гром, звучнее прежнего, но не свяжете эти два события. Вы не поймете, что это именно он вызвал гром. И не догадаетесь, что он собирается делать дальше.

Но я-то знаю. Я все знаю о том, что произойдет.

Сегодня Большая Ночь. По этому случаю он надел свой костюм, приносящий удачу, – зеленовато-синий выходной костюм семидесятых годов с белым кантом по воротнику, обшлагам и карманам.

У меня нет другого отца, кроме него, и я тоже в этом участвую. Сегодня намечается вечеринка одновременно по поводу его ухода от дел и моего окончания учебы… хотя жители Джонстауна назовут это совершенно иначе.

По крайней мере те, кто выживет.

– Надеюсь, я готова, – говорю я, ковыряя вилкой мясной рулет, плавающий в подливке на треснувшей тарелке. Мистер Флад уже жадно проглотил свою индейку, как какая-нибудь звезда футбола из юношеской команды. А вслед за ней и двойную порцию слоеного пирога, но я сегодня вечером слишком нервничаю и не чувствую голода.

– Ты больше готова, чем я в тридцать шестом, Ди, – говорит мистер Флад, качая головой, похожей на голову птенца ястреба, которая держится на такой тощей шее, что кажется, та в любой момент должна переломиться. – Учеником я не мог и близко сравниться с тобой, а ты посмотри, как у меня получилось! Семнадцать футов воды!

Я пожимаю плечами и накручиваю прядь черных кудрявых волос на указательный палец. Я понимаю, что все восемнадцать лет моей жизни вели к этому вечеру, но теперь, когда он наступил, мне почему-то хочется, чтобы этого не произошло. «Стресс» – подобным словом невозможно даже примерно передать мои чувства.

Вы бы тоже испытывали стресс, если бы вам предстояло уничтожить город.

– А теперь выпей, – говорит мистер Флад, снова наполняя мой бокал водой из графина, который официантка по его требованию оставила на столе. Кусочки льда звякают, когда он придвигает ко мне запотевший бокал. – Уже почти пора.

«Ох уж мне эта его вода и он сам», – думаю я, но потом делаю то, что и всю жизнь до сих пор: то, что он велит. Мне уже и так безумно хочется в туалет, но я проглатываю полбокала.

Я даже думать не могу о том, чтобы ускользнуть. Полный мочевой пузырь – это часть магии, так всегда говорит мистер Флад. Надо наполнить себя водой до такой степени, что вот-вот лопнешь.

А потом сделать то же самое с небом.

Мистер Флад снова наполняет мой бокал до краев, и я закатываю глаза, но опять выпиваю порядочную порцию. Он же просто подносит к губам весь графин, который почти наполовину полон, и опустошает его.

Остается только чуть-чуть воды на донышке, и он несколько раз взбалтывает ее в кувшине, а потом медленно выливает на стол.

Вода тонкой струйкой течет с края наклоненного кувшина и падает на липкое, тусклое дерево столешницы.

И в то же мгновение, в то самое мгновение я слышу, как снаружи начинается дождь.

– Дождик-дождик, лей, лей, – произносит мистер Флад, – никого не жалей!

Да, так все и происходит. Никто никогда об этом не узнает, кроме меня и мистера Флада, но именно так все начинается.

Четвертое наводнение в Джонстауне.

– Счет, пожалуйста, – говорит он усталой официантке.

Выйдя на улицу, я раскрываю зонтик, потому что дождь льет очень сильно, но мистер Флад отнимает его у меня.

– Ты когда-нибудь слышала, чтобы Потоп пользовался зонтиком? – с отвращением спрашивает он, потом протягивает мой зонт проходящей мимо женщине. – Возьмите, мисс.

Женщина высокая, с темными волосами, в темно-синем платье. Она держит над головой сумочку, тщетно пытаясь укрыться от стихии.

– Спасибо, я не могу его взять, – отвечает она с улыбкой, качая головой. – Вам обоим он нужен не меньше, чем мне.

– Мы прекрасно без него обойдемся, – настаивает мистер Флад. – Нам недалеко идти. Прошу вас, возьмите.

Женщина смотрит на меня в поисках одобрения, но я лишь пожимаю плечами. Она снова переводит взгляд на мистера Флада и опять качает головой.

– Правда, я не могу.

Но она не уходит.

Мистер Флад делает шаг и вкладывает ручку зонтика в ее ладонь.

– Берите, – говорит он. – Он вам пригодится.

Я вижу, что она чувствует себя виноватой, но не пытается вернуть ему зонтик.

– Льет, как из ведра, правда? – говорит женщина. – А ведь дождь сегодня даже не обещали.

Мистер Флад кивает и делает шаг назад, выходя из-под зонта.

– Они будут рвать на себе волосы после сегодняшнего вечера, – говорит он.

– О, они все равно всегда ошибаются, – пожимает плечами женщина. – Чем сегодняшний вечер отличается от других?

– Парой сотен миллионов галлонов, – отвечает мистер Флад, потом поворачивается и увлекает меня за собой через дорогу.

– Зонтик. О чем ты думала? – сердито спрашивает он меня. – Включись в игру, девочка. Ты должна радоваться дождю, а не прятаться от него.

Я знаю, что он прав, но все равно натягиваю на голову капюшон своего красного плаща. Ну не люблю я дождь, подавайте на меня в суд.

Ему еще повезло, что я вообще здесь, насквозь промокшая, потому что я действительно не люблю дождь. Можно даже сказать, я его ненавижу… и это очень странно, учитывая то, что я собираюсь сделать. Учитывая силу, которой обладаю.

Но вы бы тоже его не слишком любили, если бы ваши родители погибли во время ливневого паводка.

Мистер Флад ведет меня по Мейн-стрит, постукивая своей изогнутой тростью по мокрому тротуару. Это особая трость, она сделана в виде двух змей, сплетенных друг с другом, и у нее внизу раздвоенный кончик. Мистер Флад говорит: это магический жезл, который нужен ему, чтобы вызывать ливни.

Каждый раз, когда он проходит под уличным фонарем, тот начинает ярче гореть, а потом, когда мистер Флад его минует, снова светит нормально… Хотя не знаю, возможно, отчасти это из-за меня. У меня тоже есть кое-какая сила, пусть и не такая большая, как у него.

Во всяком случае, до наступления ночи.

В конце квартала мистер Флад подходит к углу ратуши и смотрит вверх, на бронзовую табличку, прикрепленную к каменной стене. На ней стоят отметки уровня воды во время третьего наводнения в Джонстауне, того, что случилось в 1977 году. Табличка находится на пару футов выше наших голов, и мой спутник поднимает трость и стучит по медяшке.

Подъем воды

20 июля 1977 года

8 футов 6 дюймов

– Все еще мое любимое, – говорит мистер Флад, а потом вздыхает. – В тридцать шестом воды было больше, но это наводнение навсегда останется самым дорогим моему сердцу. – Он качает головой и проводит кончиком трости по выпуклым буквам на табличке. – Говорят, такой дождь бывает раз в десять тысяч лет. По двенадцать дюймов за десять часов… Большое достижение, – говорит он и с гордостью улыбается.

Свободной рукой он отряхивает лацкан своего зеленовато-синего выходного костюма с белым кантом. Хотя на нас обоих вылилась масса воды, его пиджак и брюки из полиэстера выглядят такими, будто по-прежнему висят дома в шкафу.

– И вот я здесь, и на мне тот же костюм, что и в тот вечер, в семьдесят седьмом году. И я готовлюсь снова это сделать, просто не могу дождаться. А ты?

– О, конечно, – отвечаю я, послушно кивая, хотя не ощущаю даже толики того подъема, который слышится в его голосе.

Он часто качает своей головой птенца ястреба без причины, это с ним бывает последнее время.

– Как ты думаешь, сколько нам сегодня удастся сделать?

– Понятия не имею, – пожимаю плечами я.

– Видишь ту табличку наверху? – спрашивает мистер Флад, указывая тростью на медяшку, прикрепленную намного выше первой.

Я киваю, глядя на нее снизу вверх.

Подъем воды

17 марта 1936 года

17 футов

Ухмыльнувшись, мистер Флад толкает меня костлявым локтем.

– Во время четвертого наводнения вода поднимется еще выше, – говорит он. – Видишь следующую табличку, повыше?

– Да. – Я смотрю на третью и самую высокую табличку, прикрепленную в нескольких футах над второй.

Подъем воды

31 мая 1889 года

21 фут

Мистер Флад качает совершенно мокрой головой.

– Выше, – говорит он, насмешливо сверкая глазами. – Туда, – мистер Флад указывает тростью на крышу ратуши. – Мы сегодня вечером накроем коньки этих крыш. А чаша долины там, внизу, наполнится водой и станет озером.

Я не могу оторвать глаз от крыши. По моей спине пробегает дрожь, и не только потому, что мне холодно и мокро. Я понимала, что это будет Большая Ночь, но не знала, насколько.

Мистер Флад хихикает.

– Собственно говоря, – замечает он, – наверное, мне следует сказать, что вода накрыла бы крышу, если бы ратуша осталась стоять после сегодняшней ночи.

– Она не останется? – спрашиваю я.

– Нет, Ди, – произносит мистер Флад, а потом резко опускает трость и чертит ею вокруг себя в воздухе круг. – Фактически, ничего из того, что ты видишь вокруг себя, не будет стоять здесь к утру… – Кроме вот этого. – Он вращает тростью, словно мечом, и указывает на другую сторону Маркет-стрит. Я сразу же вижу, что он имеет в виду.

Когда мы переходим через дорогу, чтобы приблизиться к своей цели, нас чуть не сбивают с ног два паренька, которые мчатся сквозь дождь, не глядя по сторонам, на полной скорости. Один держит над головой газету, у другого ничего нет, и оба так промокли, будто только что вылезли из бассейна.

Мы с мистером Фладом останавливаемся на углу Мейн-стрит и Маркет-стрит. Небольшой квадрат травы обнесен оградой из цепей. Уличные лампы разгораются ярче при нашем приближении, освещая покрашенную красной краской статую крупной ищейки.

Это собака Морли.

Так вот что уцелеет.

Чертова статуя собаки.

– Люблю этого пса, – говорит мистер Флад. – Он напоминает мне, почему я делаю эту работу.

Тут он меня озадачил. Этот пес если и напоминает о чем-то, то лишь о глупости. Люди думают, что памятник поставлен какой-то героической собаке времен наводнения 1889 года, а в действительности это всего лишь украшение газона, унесенное водой из чьего-то двора.

– Это истинное сердце Джонстауна, – говорит мистер Флад и указывает трясущейся тростью в сторону собаки Морли. – На этот памятник снова и снова обрушиваются удары стихии, но он выживает. Он не вызывает удивления и не производит впечатления, он держится. Точно так же, как мой безупречный маленький Джонстаун, – продолжает мистер Флад. Словно вспомнив о чем-то, он плюет на траву… и дождь припускает еще сильнее.

Мистер Флад делает глубокий вдох, будто пьет сладкий воздух солнечного весеннего утра, но я не ощущаю ничего, кроме резиново-мыльной вони мокрых улиц.

– Господи, я люблю этот город, – произносит мистер Флад. – Он всегда отстает от времени. Всегда на другой «волне», чем остальной мир. Оазис в океане дерьма. И именно мы сохраняем его таким. – Он похлопывает меня по плечу. – Примерно каждые сорок лет мы устраиваем этому городу ванну. Мы смываем все его надежды. Мы начисто стираем с грифельной доски так называемый прогресс. И Джонстаун остается отсталым и богобоязненным, потому что – кто знает, когда может случиться следующий потоп? Джонстаун остается ничтожным. Ничтожным, как капля дождя.

Мистер Флад смотрит вверх, прямо вверх, и начинает размахивать тростью над головой. И дождь прекращает падать на нас.

Я по-прежнему слышу его плеск на улицах и в переулках и слежу за промокшими до нитки людьми, которые бегут мимо, вздымая над головой куртки и газеты. Я по-прежнему вижу, как он льет потоками в лучах света ближайших уличных фонарей… но вокруг нас дождь застыл. Следы блестящих капелек висят в воздухе между нами, переливаясь в лучах света фонарей и фар автомобилей.

Хотя я ненавижу дождь, это одно из самых красивых зрелищ, которые я наблюдала в жизни. У меня дыхание перехватывает, и на этот раз нервы тут ни при чем.

Я не знала. Никогда не знала, что он умеет делать такое.

Раз, два, тридцать, сорок. Я могу их сосчитать. Они висят между небом и мостовой, словно кто-то нажал паузу на видеомагнитофоне и остановил пленку.

Когда мистер Флад протягивает руку, капельки расходятся вокруг его ладони, подобно занавесу из хрустальных бусин. Он подставляет кончик бледного пальца под каплю и держит ее, словно идеальную слезинку, выдутую из стекла.

– Ничтожным, как капля дождя, – говорит он. – Одна капля дождя во время бури.

Тогда я тянусь к своей собственной капельке и ловлю ее на выкрашенный лиловым лаком ноготь. Я все еще не верю своим глазам: мистер Флад заморозил дождь! Догадываюсь, что это, наверное, ему по силам, раз уж мы обладаем магической способностью вызывать дождь.

Но все же… Почему-то это поражает меня: самая невероятная вещь, которую я когда-либо видела в его исполнении. Она меня изумляет.

И озадачивает. Он способен делать такие поразительные вещи – а потом повернуться и стереть с лица земли город вместе с его обитателями?

И еще меня охватывает печаль, потому что я невольно думаю о том, что этот человек, который умеет творить нечто столь прекрасное, умрет раньше, чем закончится ночь.

Мистер Флад размораживает дождь вокруг нас щелчком пальцев, и мы вдвоем бредем по Маркет-стрит к Вайн-стрит. К тому времени, когда мы добираемся до лестницы в конце Вайн-стрит мне так сильно хочется в туалет, что я готова намочить трусики… но у меня хватает ума не спрашивать, можно ли сходить до начала наводнения.

Мы поднимаемся наверх по бетонным ступенькам, на пешеходный переход над скоростной автострадой. Пока мы идем над автострадой, которая огибает центр города, я радуюсь, что над переходом есть крыша и я избавилась от дождя хоть на несколько минут.

На другой стороне мы идем по мосту над мутной, бурой речкой Стоуникрик. В конце его входим на маленькую станцию, и мистер Флад покупает билеты на фуникулер с самым крутым уклоном в мире.

«Уклон», как его называют все в городе, напоминает крытый вагончик, который бегает вверх и вниз по железнодорожным рельсам. Наряду с тремя наводнениями «Уклон» представляет собой заявку Джонстауна на славу, хотя он ее и не заслуживает, если хотите знать мое мнение.

– Ну и буря у нас сегодня, – замечает старик, который продает нам билеты. – Льет, как из ведра.

– Я слышал, скоро начнется всемирный потоп, – отвечает мистер Флад.

– Возможно, неплохая мысль – забраться повыше этим вечером, – говорит продавец билетов, показывая большим пальцем на вершину холма. – Комментатор погоды по радио призывает не беспокоиться, но мои ревматические колени говорят совсем другое.

– Согласен с вашими коленями, – подмигивает мистер Флад.

Мы с мистером Фладом забираемся в пассажирский вагончик. Пока вагончик поднимается вверх по рельсам на холм, мы оба стоим у окна и смотрим на мокнущий под дождем город, открывающийся перед нами.

Джонстаун выглядит так же, как почти в любую другую ночь года. Дождь – это единственное, в чем здесь не испытывают недостатка.

Только это не делает его таким уж чистым. Мне кажется, город был гораздо более грязным в старые времена и должен был стать чище после того, как в восьмидесятых годах закрыли сталелитейный завод. Но если вы спросите меня, он до сих пор всегда выглядит так, словно покрыт мутной пленкой. Похоже, дождь не может смыть этот нижний слой сажи, который прилип ко всем строениям, жилым домам, деревьям и улицам еще в начале столетия.

Конечно, если после сегодняшнего дня в городе ничего не останется (кроме собаки Морли), эта жирная сажа наконец будет смыта. Если только не поднимется в воздух, а после не опустится и не прилипнет к тем новым зданиям, которые построят после потопа… Насколько я знаю Джонстаун, это вполне вероятно.

Когда мы оказываемся на середине склона холма, мистер Флад толкает меня локтем и показывает налево и вниз. Я не совсем понимаю, что он отыскал, пока он не объясняет.

– Старый каменный мост, – торжественно произносит мистер Флад, обнимая меня рукой за плечи. – Восемьдесят человек погибли из-за обломков, которые вода прибила к нему в 1889 году. Люди сгорели заживо, когда этот мусор загорелся. Погибли в пожаре, но из-за наводнения.

Я уже слышала эту историю, однако не могу представить себе подобную картину. Вижу только железнодорожный мост над рекой и скоростную автостраду на краю центра города. Обыкновенный на вид мост, под которым я бывала миллион раз.

Мистер Флад сжимает мое плечо.

– Сегодня этого не случится, – заверяет он. – Они всего лишь утонут. Милосердная смерть. Мирная смерть.

Когда он это говорит, я думаю о моих маме и папе, которые утонули, когда внезапное наводнение смыло мост под их машиной. Жаль, но мне не становится легче от мысли, что они умерли мирно. К сожалению, я считаю, что мистер Флад полон завиральных идей на этот счет.

Иногда я не могу его понять. Вот человек, который собирается убить Бог знает сколько людей в так называемой природной катастрофе и при этом хвалится тем, что не желает сжигать их в пожаре.

И самый ужасный вопрос: чем я лучше? Мне невыносима сама мысль о гибели родителей, но вот я готовлюсь помочь убить еще сотни или тысячи людей точно таким же образом.

Все это ради благого дела, по словам мистера Флада. Как он сказал возле собаки Морли: мы спасаем Джонстаун, разрушая его. Он утверждает, что гибель людей – это цена, которую мы платим, чтобы защитить любимый город от безумия остального мира.

Было бы славно, если бы я могла во все это поверить, как верит он. Было бы легче, если бы я могла убедить себя, что его безумие меньше его могущества, что я соглашаюсь на всю эту затею с наводнением по собственной воле. А не просто потому, что не хочу подводить его.

Было бы еще лучше, если бы я могла сказать, что мысль о намерении утопить всех этих людей тревожит меня больше, чем мысль о том, что сегодня вечером умрет один-единственный человек.

Человек, который вырастил меня после смерти родителей. Человек, который обучал меня, и дал мне силу, и научил меня ею пользоваться. Человек, чье место я должна занять сегодня вечером, точно так же, как он занял место своего предшественника.

Мистер Флад.

Забавно, потому что наши с ним отношения похожи на любовь-ненависть. Он никогда не позволял мне жить своей собственной жизнью. Он все время принуждал меня, принуждал с самого первого дня, изучать «семейный бизнес» и стать его преемницей.

Но он никогда не обижал меня. Я ни в чем не нуждалась. Я совершенно уверена: он обращался со мной, как обращался бы с собственными детьми, если бы они у него были.

И есть еще она причина, почему я не хочу видеть, как он умрет.

Если быть до конца честной, то, кроме него, у меня никого нет.

Дождь барабанит по крыше вагончика сильнее, чем прежде. Пока мы поднимаемся к верхней станции и к району Уэстмонт на вершине холма, меня охватывает ужас при мысли, что нужно будет выйти под ливень.

Мистер Флад взмахивает тростью и стучит раздвоенным кончиком по окну. И тут же вспышка молнии освещает город, словно мгновение дневного света сминает темноту, переместившись назад во времени из завтрашнего утра.