Текст книги "Журнал «Если», 2001 № 03"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Кир Булычев,Владислав Крапивин,Наталья Резанова,Елена Хаецкая,Далия Трускиновская,Владимир Гаков,Эдуард Геворкян,Брюс Стерлинг,Андрей Щербак-Жуков,Льюис Шайнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– В чем дело? – восклицает губернатор. – Разве она не ваш постоялец?

– Я сняла номер именно здесь, – говорит Мариан.

– Тогда все в порядке! – Губернатор берет Мариан за локоть и ведет к двери, но швейцар преграждает ей дорогу.

– Вы – пожалуйста, – говорит он губернатору. – Но она – только через заднюю дверь.

– Они заставили Мариан лезть в свой номер по пожарной лестнице! – кричит Франц с крыльца.

Флоренс вылетает наружу сквозь вертящуюся дверь. За ней спешит ночной администратор гостиницы. Когда до него доходит, что рядом с Мариан Андерсон стоит губернатор штата Юта и его первая леди, у него отвисает челюсть.

– Швейцар объяснил мне, – сухо замечает губернатор, – что некоторые постояльцы не имеют права войти через главный вход, и среди них – эта женщина, величайшая певица нашей страны, а возможно, и всего мира.

– Она – негритянка, – только и отвечает администратор.

– Она моя гостья! Я хочу выпить чашку шоколада в вашей кофейне. Флоренс и я – мы войдем вместе с нею. Итак, куда же нам направиться? Где у вас тут черный ход и пожарная лестница?

– Губернатор, прошу вас. Для вас двери открыты. Я буду самолично сопровождать миссис Андерсон в кофейню. Это не займет много времени.

– Через какой вход вы будете лично сопровождать миссис Андерсон?

Ночной администратор молчит.

Флоренс берет Мариан за руку и спрашивает:

– У вас пристойный номер?

Мариан кивает.

– На каком этаже вас поселили?

– На шестом.

– И вы лазаете по пожарной лестнице вверх и вниз, чтобы попасть в свой номер?

– Все не так страшно. Часть дороги – внутри, через вход для кухонной прислуги.

– А не хотели бы вы погостить в моем доме? – спрашивает Флоренс. – Мы разместим вас и ваших друзей в комнатах для гостей, а потом на кухне выпьем горячего шоколада.

– Сочтем за честь, – высокопарно добавляет губернатор.

Мариан соглашается. Франц и Бесси быстро укладывают вещи, ивсе они едут в губернаторский дворец штата Юта, где Мариан принимают как почетную гостью.

– Поторопись, Меган, – говоришь ты. Готовься к обратному маршруту.

Собираясь вернуть капсулу к точке, откуда события приобрели ложное направление, ты просматриваешь информацию об этой линии времени. Рассказ о Мариан, губернаторе и его жене появляется на следующий день во всех газетах Юты, днем позже – во всех газетах Америки, а затем по всему миру. Юта пристыжена тем, что произошло, и мало того, губернатор предлагает законодательному собранию принять закон против дискриминации по расовому признаку, и – после месяцев тяжелых интриг, переговоров за сценой, выкручивания рук – закон проходит. В 1948 году Юта становится бастионом гражданских прав.

– Приостановись здесь, Меган, – просишь ты.

Хорошо известно, что этого не произошло. Хотелось бы зафиксировать это, но, увы, ничего подобного не было.

– Но ведь могло случиться! – замечает Меган. – Это было в их сердцах.

Нет, это ложная линия. Ничего подобного не случилось. Ты возвращаешься к точке 6.45.10,5936 вечера 19 марта 1948 и ползешь вперед, проверяя все вероятности. Следуешь по другой линии времени. И просматривая ее, понимаешь, что все должно было происходить именно так. Видишь, как Мариан вылезает из окна в золотом концертном платье (на рукавах и вокруг шеи настоящие жемчужины), а Бесси и Франц спускаются вместе с ней по пожарной лестнице, чтобы помочь удержать платье над снежной кашей.

– У этого наряда высокая вероятность, – говорит Меган. – Мариан не надевала его после Сан-Франциско.

Понятно, что для такого заключения Меган не использовала вычислители вероятности – просто наблюдала, опираясь на здравый смысл. Бордовое платье Мариан надевала в Ванкувере, днем раньше. Сегодня она бы предпочла другой наряд.

– Это «до» третьей октавы, а не «до-диез», – замечает Пауло, пока все слушают, как Франц снова и снова колотит по клавише.

– У этого «до» вероятность в истинном времени 86,277, – отзывается Меган.

– Уже близко, – говоришь ты, прикидывая вероятность аудитории Табернакла в ночь снежной бури: пришло 5667 человек. Но что-то снова не так…

Мариан начинает с того же Генделя, потом поет «Зулейку» Шуберта.

«Мне на зависть твои прозрачные крыла, о западный ветер! Ибо теперь, когда мы в разлуке, ты можешь ему рассказать, как я долго страдала… Но не печаль его и скрой мою грусть…»

Затем поет Брамса, а после антракта – Чайковского и спиричуэлз, как в прошлый раз. Ей опять аплодируют стоя. Флоренс плачет – пытается хлопать, вытирает слезы, снова хлопает, – а губернатор кричит «Аве Мария!», и аплодисменты становятся все громче и громче. Концерт заканчивается пятью выходами на «бис» (при последнем исполняется «Аве Мария» Баха – Гуно), а затем губернатор и Флоренс везут Мариан, Бесси и Франца в гостиницу «Юта» и величаво провожают их от лимузина к главному входу.

– Закажем-ка вам чего-нибудь горячего, – говорит Флоренс и идет к вращающейся двери.

Губернатор жестом приглашает Мариан и остальных следовать за ним. Мариан колеблется, но вдруг подбирает пышные юбки и идет следом.

Ее останавливает швейцар.

– Что такое?! – вопрошает губернатор.

– Здесь ей нельзя, сэр, – отвечает швейцар.

Флоренс уже в холле и теперь смущенно оглядывается.

– В чем дело? Разве она не ваш постоялец?

– Я сняла номер именно здесь, – говорит Мариан.

– Тогда все в порядке, – говорит губернатор швейцару. Берет Мариан за руку и ведет к двери, но швейцар отодвигает ее назад.

– Вы – пожалуйста, – говорит он губернатору. – Но она – только с заднего хода.

– Они заставили Мариан лезть в свой номер по пожарной лестнице! – кричит Франц с крыльца.

Флоренс вылетает на улицу через вертящуюся дверь, за ней спешит ночной администратор гостиницы. Когда он понимает, кто стоит рядом с Мариан, у него отвисает челюсть.

– Швейцар объяснил мне, – говорит губернатор, – что некоторые постояльцы не могут войти в гостиницу через главный вход, и среди них – эта женщина, величайшая певица нашей страны, а возможно, и всего мира.

– Она – негритянка, – только и отвечает администратор.

– Я хочу выпить чашку горячего шоколада в вашей кофейне. Флоренс и я – мы войдем вместе с ней. Так как мы должны сюда проникнуть? С черного хода, по пожарной лестнице?

Администратор колеблется, потом говорит:

– Конечно, нет, сэр. Следуйте за мной, пожалуйста.

К изумлению швейцара, ночной администратор ведет всех – в том числе Мариан Андерсон – через главный вход гостиницы. Клиенты, сидящие в холле, таращатся на них, но молчат.

Расчеты нехороши, и ты констатируешь:

– Мы проиграли.

– Всего 13,227 процента вероятности, что администратор пойдет на это, – говорит Меган.

– Но это было у него в сердце, – отзывается Пауло.

– Всего 13 и 227 тысячных процента сердца, – говорит Меган.

– Он просто не пустил в ход эти 13 процентов, – настаивает Пауло.

Но мы понимаем, что чувства ночного администратора не играют роли. Имеют значение только поступки. И ты говоришь:

– Поторопись, Меган. Готовься к обратному маршруту.

Пока ты вместе с Меган и Пауло настраиваешь капсулу, чтобы вернуть к точке, откуда время пошло неверно, время движется вперед.

Газеты следующего дня не упоминают о заступничестве губернатора за Мариан. Он и сам об этом молчит. Он в этом году готовится к переизбранию и не знает, понравится ли его поступок избирателям. Однако губернатор знаком с главным управляющим гостиницы «Юта» и в частном порядке предлагает ему отказаться от смехотворного правила, запрещающего чернокожим входить через переднюю дверь. «Я немедленно отменю это правило», – говорит управляющий и в тот же день издает предписание, но откладывает его в сторону, чтобы ночью как следует обдумать. Наутро комкает листок и бросает его в мусорную корзину.

– Верни нас обратно, Меган, – говоришь ты.

Вы снова в точке 6.45.10,5936 вечера 19 марта 1948: ползете вперед, проверяя все вероятности. Ты видишь, как Мариан старается спасти шлейф своего зеленого атласного концертного платья от мокрого снега, когда Франц помогает ей вылезти из окна и начать спуск по пожарной лестнице. Франц спускается следом. Бесси закрывает окно, затем идет вниз по главной лестнице.

– Вероятность этого платья 99,678 процентов, – говорит Меган. На этот раз она берет данные и с компьютера, и с ручных вычислителей – это уже не простой здравый смысл. Мариан не надевала этого платья после Филадельфии.

– Это «си» четвертой октавы не настраивается! – восклицает Пауло. – И здесь тоже почти сто процентов!

– Фиксируй, – говоришь ты.

Пауло бьет по переключателю фиксатора времени, капсула дрожит, затем успокаивается. Ты смотришь на хронометр в левом верхнем углу своего пульта и видишь, что вы добавили 1 час 13 минут и 29,5217 секунды истинного времени.

Рекордной смены никак не получается.

Однако на этой линии времени все приближается к ста процентам – час за часом. Табернакл вместил целых 6104 человека – за счет стоячих мест. Касса продала 138 билетов на стоячие места по 1,20 доллара (половина цены), а затем начальник пожарной охраны закрыл вход. В этой линии времени девушка у занавеса не обращается к Мариан. И концерт начинается с другой вещи Генделя – «Флориданте»:

«Верни мне любовь, о милая ночь. Мне мнится подчас, что милый стоит на пороге. Но увы, это сон, и как долго мне еще ждать?»

После этого она поет еще Генделя, затем Фрескобальди, Легранци, четыре песни Шуберта и арию Массне все это до антракта.

– И никакого Брамса, – отмечает Меган. – Здесь у нас 98,662 процента.

После перерыва Мариан поет из «Пиковой дамы», четыре других произведения начала века и спиричуэлз. Затем три вещи на бис: «Через рожь», «Блуждающий огонек» и «Аве Мария» Баха – Гуно. После этого Мариан, Франц и Бесси одеваются и идут пешком в гостиницу «Юта». Мариан с Францем проходят через вход для прислуги и поднимаются по пожарной лестнице в свои номера, где Бесси уже открыла окна.

Все вычислители дают 98 процентов. Ты говоришь:

– Это оно, верно? – и смотришь на Меган и Пауло. Их вычислители показывают то же самое. Ты поймал верное время. Ты узнал, что произошло на единственном концерте Мариан в Солт-Лейк-сити.

– Мы должны это зафиксировать, – говоришь ты, но колеблешься, потому что видел, как могло быть по-другому.

– Давайте, парни, – говорит наконец Меган. – У нас есть, чем заняться.

И ты знаешь, что она права. Тебе это не по сердцу, но она права.

Хотелось бы иметь выбор, но его нет. И ты говоришь:

– Фиксируй.

Пауло фиксирует, капсула времени дрожит. Ты смотришь на хронометр: 4 часа 17 минут 22,3608 секунды зафиксированы.

– Мы побили первую Ночную бригаду, – объявляешь ты.

Оглядываешься на Меган и Пауло. Меган поднимает глаза от своих вычислителей и ухмыляется, но как-то вяло. Ну да, это не те по-настоящему хорошие смены, когда вы били первую бригаду и даже фиксировали целый день жизни Мариан без намека на унижения.

Батареи на 48 процентов, – докладывает Меган. – Воздуха 60 процентов.

Можно побыть здесь подольше. Ты позволяешь времени течь сквозь ночь, контролируя вероятности. В 7.30 утра Франц расплачивается с гостиницей, Бесси и посыльный укладывают багаж в такси, а Мариан спешит вниз по пожарной лестнице к черному ходу: им надо успеть на поезд до Денвера. Ты зафиксировал 12 часов 9 минут 46,2254 секунды – не лучшее достижение твоей бригады, но хорошая работа для одной смены.

– Батареи теперь на 14 процентах, – объявляет Меган. Это уже близко к десятипроцентному пределу. – Воздуха – 33.

– Готовимся к возвращению, – говоришь ты.

Капсула все еще над гостиницей «Юта». В 7.46 утра (ты замечаешь время, поскольку как раз в этот момент настраиваешь главный хронометр на возвращение) две горничные выбегают из задней двери «Юты», нагруженные одеялами, простынями, наволочками, полотенцами и покрывалом.

– Из номера Мариан, – говорит Меган. – У нее было кремовое покрывало на кровати.

И несколько секунд, необходимых, чтобы пристегнуться к сиденьям, мы смотрим на то, что делают эти женщины с постельным бельем и полотенцами из спальни Мариан. Они бегут по снежной слякоти к мусоросжигателю, где еще тлеют кухонные отходы после завтрака, швыряют в огонь вещи и смотрят, как они горят.

– Давай домой, Меган, – говоришь ты.

Ты проходишь сквозь серебряные виртуальные границы, окружающие изломанное время между 1948 годом и твоим временем. Оставляешь Мариан в 1948 году вместе с нереализованными добрыми чувствами, запертыми в человеческих сердцах – где они и останутся навсегда. Оживает рация. Ты переключаешь Управление на Пауло; Меган снижает давление в капсуле. Отсылаешь отчет о смене. И следом за своей командой поднимаешься по лесенке.

Перевел с английского Александр МИРЕР

Брюс Стерлинг, Льюис Шайнер
Моцарт в зеркальных очках

С холма к северу от города весь Зальцбург восемнадцатого столетия был виден, как на ладони. Словно обкусанный сандвич.

На фоне громадных модулей крекинга и раздувшихся, похожих на колбы резервуаров нефтехранилищ руины собора Святого Руперта казались карликом у ног гигантов. Из труб завода поднимались клубы белого дыма. Угарный привкус в воздухе чувствовался даже там, где сидел Райе, – под сенью увядшего дуба.

Действо, которое разворачивалось внизу, наполняло его радостью. Чтобы работать на темпоральный проект, удовлетворенно думал он, нужно обладать склонностью ко всякого рода несообразностям. Вроде фаллической насосной станции, возвышавшейся посреди церковного двора древнего монастыря, или прямых, как стрела, нефтепроводов, прорезавших лабиринт мощеных улочек Зальцбурга. Может, городу и приходится несладко, но Райе тут ни при чем. Темпоральный луч по чистой случайности сфокусировался в скальной породе именно под Зальцбургом, создав полую сферу, соединяющую этот мир со временем самого Райса.

Райе впервые видел комплекс снаружи – для этого надо было выйти за цепи заграждения. Два года он не покладая рук трудился над запуском нефтеперегонного завода. Под его началом работали группы по всей планете: одни конопатили китобойные суда Нантакета, переоборудуя их под танкеры, другие учили местных водопроводчиков прокладывать нефтепроводы до самого Синая или Мексиканского залива.

И вот наконец он свободен! Сазерлэнд, представитель компании по связям с местными политиками, предупреждала его не ходить в город. Но Райсу было наплевать на предостережения. Любая мелочь, похоже, выводила Сазерлэнд из равновесия. Она ночей не спала из-за самых банальных жалоб местного населения. Она часами изводила «приворотников», местных, которые днем и ночью ждали у растянувшегося на милю комплекса, выпрашивая радиоприемник, нейлоновые чулки или укол пенициллина.

А пошла она, подумал Райе. Завод работает и выдает больше, чем предполагалось, и Райсу давно пора в отпуск. На его взгляд, у всякого, кто не сможет найти, как развлечься в 1775 году от Рождества Христова, мозги давным-давно отсохли.

Он встал, вытирая руки батистовым платком, чтобы избавиться от нанесенной ветром сажи.

На холм, чихая и безумно раскачиваясь, вскарабкался мопед. Сидящему на нем парнишке, похоже, с большим трудом удавалось удерживать на педалях ноги в туфлях на высоком каблуке и одновременно прижимать к себе правым локтем огромный переносной стереомагнитофон. Накренившись набок, мопед остановился, и Райе узнал музыку, несущуюся из кассетника: симфония № 40 соль-минор.

Увидев, что Райе направляется к нему, парнишка убавил громкость.

– Добрый вечер, мистер управляющий заводом, сэр. Я не помешал?

– Нет, все в порядке, – Райе глянул на стрижку «ежиком», которая заменила вышедший из моды парик. Он уже видел этого мальчишку у ворот – тот был одним из завсегдатаев. Но лишь теперь, благодаря музыке, все стало на места. – Ты Моцарт, верно?

– Вольфганг Амадей Моцарт, сэр.

– Будь я проклят! Ты знаешь, что это за пленка?

– На ней стоит мое имя.

– Да. Ты это написал. Или правильнее сказать, написал бы. Лет через пятнадцать.

Моцарт кивнул.

– Она так прекрасна. Мне не хватит английских слов, чтобы описать, каково это – слышать ее.

К этому моменту большинство «приворотников» давно бы уже попытались что-нибудь толкнуть. А паренек, напротив, производил приятное впечатление. К тому же неплохо владел английским. Стандартный словарный запас туземцев не выходил за рамки «радио, наркотики и трахаться».

– Ты сейчас поедешь в город? – спросил Райе.

– Да, мистер директор завода, сэр.

Что-то в этом пареньке притягивало Райса. Может, энтузиазм, блеск в глазах. К тому же он, как ни крути, был одним из величайших композиторов всех времен.

– Забудь о званиях, – сказал Райе. – Где здесь можно поразвлечься?

Поначалу Сазерлэнд и слышать не хотела о том, чтобы Райе присутствовал на встрече с Джефферсоном. Но Райе немного разбирался в темпоральной физике, а Джефферсон донимал американский персонал вопросами о времени и параллельных мирах.

Райе, со своей стороны, был на седьмом небе, узнав, что ему выпал шанс познакомиться с Томасом Джефферсоном, первым президентом Соединенных Штатов. Ему никогда не нравился Джордж Вашингтон, и он только радовался, что промасонистские настроения Вашингтона заставили его отказаться иметь дело с «безбожным» американским правительством ставленников компании.

Райе ерзал в своем дакроновом костюме двойной вязки, пока они с Сазерлэнд ждали в конференц-зале крепости Хохензальцбург, где лишь недавно установили кондиционер.

– Я и забыл, как эти костюмы липнут к телу, – сказал он, чтобы прервать молчание.

– Во всяком случае, – отозвалась Сазерлэнд, – сегодня на вас нет той чудовищной шляпы.

Она то и дело поглядывала на часы: «Конкорд» из Америки запаздывал.

– Вы имеете в виду треуголку? – осведомился Райе. – Она вам не понравилась?

– Господи, это же шляпа масон истов.

Это было еще одним ночным кошмаром Сазерлэнд. Масонисты, или Фронт Освобождения Вольных Каменщиков, были местной религиозно-политической группировкой, уже совершившей несколько патетически жалких терактов на нефтепроводе.

– Да расслабьтесь же, Сазерлэнд. Эту шляпу мне подарила одна из приятельниц Моцарта. Тереза Мария Анжела что-то там такое, какая-то обнищавшая аристократка. Они все тусуются в том музыкальном кабачке в центре города. Ей просто понравилось, как я в этой шляпе выгляжу.

– Моцарт? Вы общались с Моцартом? А вам не кажется, что его следует просто оставить в покое? После всего, что мы с ним сделали?

– Ерунда, – отрезал Райе. – Я имею право. Я два года провел на наладке производства, пока вы играли в лаун-теннис с Робеспьером и Томасом Пейном. А на меня набросились, стоило мне провести пару вечеров с Вольфгангом… А как насчет Паркера? Я что-то не слышал, чтобы вы ворчали по поводу того, что он до самой ночи гоняет рок-н-ролл в вечерних программах. А ведь этот рок-н-ролл несется изо всех паршивых приемников в городе.

– Он отвечает за пропаганду. Поверьте, если бы я могла остановить его, я бы это сделала. Но у Паркера связи повсюду в Реальном Времени, – она потерла щеку. – Давайте забудем об этом, о'кей? Просто попытайтесь быть вежливым с президентом Джефферсоном. Ему и так в последнее время приходится нелегко.

Вошла секретарь Сазерлэнд, бывшая придворная дама Габсбургов, и объявила о прибытии президента. Мимо нее в конференц-зал протиснулся разгневанный Джефферсон. Первый президент США оказался высоким, с гривой огненно-рыжих волос и усталыми глазами.

– Присядьте, мистер президент, – предложила Сазерлэнд. – Кофе или чай?

Джефферсон нахмурился.

– Пожалуй, немного мадеры, – пробурчал он. – Если она у вас есть.

Сазерлэнд кивнула секретарше, которая мгновение смотрела на нее в полном недоумении, потом поспешила прочь из комнаты.

– Как прошел ваш полет? – вежливо спросила Сазерлэнд.

– Ваша техника весьма впечатляет, – отозвался Джефферсон. – Как это вам, без сомнения, прекрасно известно.

Райе увидел, что руки у президента США слегка подрагивают, очевидно, полет не пошел ему на пользу.

– Хотелось бы, чтобы и ваши гражданские чувства были столь же развиты, – продолжил Джефферсон.

– Вы же знаете, что я не могу отвечать за своих работодателей, – ответила Сазерлэнд. – Со своей стороны, я глубоко сожалею обо всех негативных сторонах наших операций. Флориды нам всем будет не хватать.

– Но на самом деле вы ведь здесь не для того, чтобы обсуждать уязвленные чувства. – Райе раздраженно подался вперед. – Так?

– Свобода, сэр, – изрек Джефферсон. – Свобода, вот о чем должен идти разговор.

Вернулась секретарь с запыленной бутылкой шерри и стопкой пластиковых стаканчиков. Джефферсон, руки которого дрожали уже заметно, налил стакан и разом осушил его. На лицо его вернулись краски.

– Вы дали определенные обещания, когда мы объединяли наши силы. Вы гарантировали нам свободу, равенство и право выбора условий жизни. Вместо этого нас со всех сторон осаждают ваши машины; ваши дешевые товары соблазняют народ нашей великой страны; наши полезные ископаемые, творения наших мастеров навсегда исчезают с лица земли за воротами вашей крепости!

С последней фразой Джефферсон вскочил на ноги. Сазерлэнд, наоборот, поглубже вдавилась в кресло.

– Общее благо требует определенного периода… э-э-э… адаптации… – сказала она.

– Да будет вам, Том, – вмешался Райе. – Мы не «объединяли наши силы», все это – сплошная чепуха. Мы вышибли англичан и поставили на их место вас, и вам от этого не откреститься. Во-вторых, если мы перекачиваем нефть и увозим пару-тройку картин, это, черт побери, не имеет никакого отношения к вашим свободам. Делайте, что пожелаете, только не путайтесь у нас под ногами. Если бы мы искали возражений, то оставили бы у власти чертовых англичан.

Джефферсон сел. Сазерлэнд кротко налила ему еще стакан, который он тут же выпил.

– Я не в силах вас понять, – сказал он. – Вы заявляете, что пришли из будущего, и тем не менее как будто вознамерились разрушить собственное прошлое.

– Как раз этого мы и не делаем, – ответил Райе. – История похожа на дерево, понимаете? Когда ты отправляешься назад и вмешиваешься в прошлое, от основного ствола истории отрастает новая ветвь. Ну так вот, нынешний ваш мир – одна из таких ветвей.

– Значит, – с ужасом проговорил Джефферсон, – мое настоящее не ведет к вашему будущему?

– Вот именно, – подтвердил Райе.

– Что дает вам свободу насиловать и грабить нас, сколько вашей душе угодно! В то время как ваше собственное прошлое остается в неприкосновенности! – Джефферсон снова вскочил на ноги. – Сама эта мысль настолько чудовищна, что в нее трудно поверить, невыносимо! Как вы могли допустить подобный произвол? Есть ли у вас хоть что-то человеческое?

– Да, черт возьми, – не вытерпел Райе. – Разумеется, есть. Как насчет радио, и журналов, и лекарств, которые мы раздаем? Странно, что у вас хватает духу явиться сюда с обезображенным оспой лицом, в нестираной рубахе, оставив дома тысячи рабов, и читать мне нотации о человечности.

– Райе! – предостерегающе произнесла Сазерлэнд.

Райе не сводил глаз с Джефферсона. Медленно-медленно президент Соединенных Штатов сел.

– Послушайте, – смилостивился Райе, – мы не требуем ничего непомерного. Быть может, все идет не так, как вам представлялось, но, черт побери, такова, знаете ли, жизнь. Чего вы на самом деле хотите? Машин? Кинофильмов? Телефонов? Контроля рождаемости? Только скажите, и все у вас будет.

Джефферсон надавил большими пальцами на углы глаз.

– Ваши слова ничего для меня не значат, сэр. Я только хочу… Я хочу вернуться домой. В Монтичелло. И как можно скорее.

– Снова мигрень, мистер президент? – спросила Сазерлэнд. – Я заказала для вас это, – она толкнула ему через стол пузырек с таблетками.

– Что это?

Сазерлэнд пожала плечами.

– Вы почувствуете себя лучше.

После ухода Джефферсона Райе ожидал выговора. Вместо этого Сазерлэнд сказала:

– Вы чересчур увязли в проекте.

– А вы слишком много времени проводили с этими политиками, – отозвался Райе. – Поверьте мне: это простое время и живут в нем простые люди. Конечно, Джефферсон немного разошелся, но пообвыкнется. Расслабьтесь!

Райе застал Моцарта за уборкой столов в главном зале крепости Хохензальцбург. В полинялых джинсах, камуфляжной куртке и зеркальных очках он вполне сошел бы за подростка из эпохи Райса.

– Вольфганг! – окликнул его Райе. – Как новая работа?

Отставив в сторону стопку тарелок, Моцарт провел руками по коротко стриженым волосам.

– Вольф, – сказал он. – Зовите меня Вольф, о'кей? Звучит более… более современно, понимаете? И я, правда, хочу поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Пленки, книги по истории, работа. Это так чудесно – просто быть здесь!

Его английский, как заметил Райе, за последние три недели заметно улучшился.

– Все еще живешь в городе?

– Да, но у меня теперь своя комната. Придете сегодня на концерт?

– Разумеется, – отозвался Райе. – Почему бы тебе не закончить здесь поскорее, я пойду переоденусь, а потом мы отправимся отведать торта «Захер» [5]5
  Sachertorte (нем.) – традиционный австрийский шоколадный торт. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть], о'кей? У нас впереди целая ночь.

Райе тщательно оделся, не забыв натянуть под бархатный камзол и бриджи защитный жилет. Набив карманы бросовыми мелочами, он вышел встретить Моцарта у заднего входа в крепость.

Охрану усилили, и по небу шарили прожектора. В праздничном упоении толпы в центре города Райсу почудилась напряженность.

Как и любой другой из Реального Времени, он возвышался над местными; он чувствовал, что опасно бросается в глаза.

Укрывшись в самом темном углу клуба, Райе расслабился. Клуб находился в перестроенном нижнем этаже городского особняка какого-то юного аристократа; выступающие кирпичи отмечали те места, где стояли некогда старые стены. Завсегдатаи были из здешних, но облачены в самые разнообразные одежды из Реального Времени, какие удалось раздобыть. Райе заметил парнишку в светло-бежевых шелковых трусах на голове.

На сцену вышел Моцарт. Гитарные аппреджио менуэтов визжали и выли на фоне попурри хоралов. Штабеля усилителей грохотали синтезированными риффами [6]6
  Рифф (англ. riff) – ритмическая фигура в джазе.


[Закрыть], снятыми с пленки поп-хитов «К-Тел» [7]7
  Американская компания, торгующая видео– и аудиокассетами, компакт-дисками с хитами поп-музыки.


[Закрыть]Вопящая аудитория забросала Моцарта конфетти, измельченными кусочками оборванных со стен клуба обоев.

После Моцарт курил косяк турецкого гашиша и расспрашивал Райса о будущем.

– Имеется в виду мое будущее? – уточнил Райе. – Ты вряд ли поверишь. Шесть миллиардов человек, и никому не нужно работать, если он того не хочет. Пятьсот каналов телевидения в каждом доме. Машины, вертолеты, одежда, от которой у тебя глаза на лоб полезут. Полно доступного секса. Хочешь музыку? У тебя могла бы быть собственная студия звукозаписи. По сравнению с ней, железо у тебя на сцене все равно что, будь они прокляты, клавикорды.

– Правда? Я все бы отдал, чтобы это увидеть! Не понимаю, как вы могли покинуть такое время.

Райе пожал плечами.

– Ну, потеряю я лет пятнадцать. Зато когда вернусь, меня будет ждать все самое лучшее. Все, что душе угодно.

– Пятнадцать лет?

– Да. Представь себе, как работает портал. Сейчас это площадка, ну, размером в твой рост. Ее хватает лишь на телефонную линию, нефтепровод и, может, от случая к случаю мешок почты – все это идет вверх, в Реальное Время. Расширить эту площадку – скажем, для того, чтобы перебросить через портал людей или оборудование, – чертовски дорого. Настолько, что это проделывают лишь дважды: в самом начале и в самом конце проекта. Так что, полагаю, мы тут и впрямь застряли.

Поперхнувшись, Райе закашлялся и допил стакан. Этот гашиш из оттоманской империи слишком уж развязал ему язык. Вот он сидит и треплется, а паренек начинает мечтать о будущем. Но Райе ведь никак не может достать ему Зеленую Карту, ну никак. Особенно если учесть, что бесплатно прокатиться в будущее жаждут миллионы людей – миллиарды, если считать остальные проекты, вроде Римской империи или Нового Египетского Царства.

– Но сам я очень доволен, что оказался здесь, – попытался исправить положение Райе. – Это как… как перетасовывать колоду истории. Никогда не знаешь, что случится в следующий момент. – Райе передал косяк одной из тусовочных девчонок Моцарта, Антонии-как-ее-там. – Жить в твоем времени просто потрясающе. У тебя ведь все в порядке, верно? – Он перегнулся через стол в порыве внезапного сочувствия. – Я хочу сказать, все о'кей? Ты ведь не злишься на нас за то, что мы используем твой мир?

– Смеетесь? Перед вами – герой Зальцбурга. Если уж на то пошло, предполагалось, что ваш мистер Паркер сделает запись моей последней за сегодня композиции. Скоро меня узнает вся Европа!

Один из посетителей прокричал Моцарту что-то по-немецки через весь клуб. Подняв глаза, Моцарт сделал некий загадочный жест: порядок, мужик.

Он снова повернулся к Райсу:

– Сами видите, у меня все идет прекрасно.

– Сазерлэнд без конца волнуется обо всем таком… ну, вроде всех тех симфоний, которые ты так никогда и не напишешь.

– Ерунда! Не хочу я писать симфонии. Я могу слушать их, когда пожелаю! Кто эта Сазерлэнд? Твоя подружка?

– Нет. Она занимается местными. Дантон. Робеспьер… А как насчет тебя? У тебя кто-нибудь есть?

– Так, ничего особенного. Во всяком случае с тех пор, как я был ребенком.

– Да ну?

– Ну, когда мне было лет шесть, я оказался при дворе Марии Терезии. Я обычно играл с ее дочерью – Марией Антонией. Она сейчас зовет себя Мария-Антуанетта. Самая красивая девочка столетия. Мы играли дуэтом и шутили, что когда-нибудь поженимся, но она уехала во Францию с этой свиньей Людовиком.

– Черт меня побери, – выдохнул Райе. – Это и впрямь потрясающе. Знаешь, там, откуда я родом, она все равно что легенда. Ей отрубили голову во время Французской Революции за то, что она устраивала слишком много вечеринок.

– Никто ей ничего не рубил!

– Так то была наша Французская Революция, – прервал его Райе. – Ваша была гораздо менее грязной.

– Раз уж вам так интересно, можете встретиться с ней. Уж конечно, она у вас в долгу за то, что вы спасли ей жизнь.

Прежде чем Райе смог ответить, у их стола возник Паркер в окружении экс-придворных дам в «капри» [8]8
  Женские облегающие брюки, с разрезом внизу.


[Закрыть]из спандекса и расшитых блестками топах в облипочку.

– Эй, Райе, – прокричал Паркер, невозмутимый анахронизм в блестящей футболке и черных кожаных джинсах. – Где ты взял такие дурацкие тряпки?.. Давай повеселимся!

Райе глядел на девушек, которые, сгрудившись у стола, одну за другой зубами рвали пробки из бутылок шампанского. Каким бы низеньким, жирным и отвратительным ни был Паркер, девицы с радостью перерезали бы друг друга ради возможности спать на его чистых простынях и залезть в его аптечку.

– Нет, спасибо, – Райе выпутался из километров проводов, змеящихся от звукозаписывающего оборудования Паркера.

Образ Марии-Антуанетты захватил его и отказывался отпускать.

Слегка поеживаясь на ветерке от кондиционера, Райе сидел нагишом на краю огромной, с балдахином, кровати. В окно эркера с мутными стеклами восемнадцатого века ему был виден сочно-зеленый, орошаемый крохотными водопадами ландшафт.