Текст книги "Журнал «Если», 2000 № 09"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Роберт Шекли,Далия Трускиновская,Дмитрий Володихин,Владимир Гаков,Эдуард Геворкян,Виталий Каплан,Сергей Соболев,Владимир Покровский,Дмитрий Байкалов,Сергей Синякин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Проза

Владимир Покровский
Индекс 97

«…разомкнутое кольцо разума разумом уже не является».

Кобо Абе. «Сожженная карта».

По тому, как медленно и обстоятельно спускался Пилот в расщелину, можно было понять, что он уже все для себя решил, еще тогда, в катере, во время сеанса связи, на протяжении всех этих унизительных просьб и не менее унизительных возражений: «Могу взять только двоих». Но Мэллар тоже был исполнен решимости. Он стоял, прислонившись к стене Баррака, ему хотелось гордо задрать подбородок, но было холодно. Утренний ветер буквально резал, и Мэллар только еще больше сощуривал и без того узкие глаза да изредка нервно поглаживал лысину.

– Идет, – в который раз повторил он себе только для того, чтобы услышать собственный голос. – Ну что ж… Естественно, он идет.

Последнее время Мэллар часто говорил сам с собой – из любопытства: казалось, что говорит кто-то другой, а он только шевелит губами. Он не узнавал своего голоса. Особый вид глухоты.

Пилот спускался в костюме полной защиты, даже шлем прищелкнут – боялся заразы. Костюм этот, на многих других громоздкий, мешковатый и тусклый, на Пилоте смотрелся внушительно, даже шикарно – вот идет настоящий мужчина, смотрите, он не торопится, он рассчитывает свое время заранее, он точно знает, как поступать в любой ситуации.

В самом опасном месте склона, там, где тропинка делает внезапный и совершенно ненужный поворот вправо, пересекая нависающий выступ. Пилот на секунду остановился, а потом, уже совсем не спеша, словно с наслаждением, стал втягиваться под выступ. Это был первый рейс Пилота на Париж-Сто, но почему-то он вел себя так, будто плантация ему знакома до мельчайшей кочки. Каждое его движение было тщательно, с нарочито большим запасом, выверено. Он выглядел таким потрясающе нахально молодым, что Мэллар со своим тощим стошестидесятилетним телом ничего не мог противопоставить – ни мудрости, ни ума, ни силы, ни ловкости, ни глубины чувств. А опыт, в котором он, наверное, превосходил парня, ничего в данном случае не решал.

– Всю ночь не спали, – шевельнул губами Мэллар. – Ждали его, видишь ли… И вот он тебе, пожалуйста!

И даже те, кто мог еще говорить, молчали тогда, всю ночь молчали, только глаза были открыты у всех: одни следили за Мэлларом не отрываясь – как он сидит, как ходит, как кормит, как поправляет постели, как склоняется над самыми тяжелыми и что-то нашептывает при этом, но не им, а себе; другие косились на окна – ждали. Окна в Барраке маленькие, круглые, с неприятно блестящими ободами, расположены высоко, и потому с койки через них ничего увидеть нельзя, кроме неба с редкими белесыми струпьями облаков да еще, если повезет, лун. Но луны в эту пору года на небе не появлялись.

Казалось, даже серверы ждали. Они все так же бешено носились между койками, но иногда замедляли бег, порой даже останавливались и как бы вслушивались в пространство. Каждого из них Мэллар знал по имени, но никогда с ними не заговаривал – что-то в них было потустороннее, что-то, мимо чего следует проходить быстро и не оглядываясь. Враждебны они были пространству, и пространство враждебно им. «Помнят ли они хоть что-нибудь или просто исполняют приказы Диагноста, тут же забывая обо всем, как только исполнили», – часто спрашивал себя Мэллар, но Диагносту такого вопроса не задавал.

– Ах ты, господи! – простонал Мэллар. – Ну как же быть-то теперь?

Все было так просто, так близко – ну, не то чтобы рукой подать, но, в общем, все шло по плану. И тут вдруг такое.

Пилот спустился наконец вниз и так же медленно пошел к Бар-раку через плантацию, иногда останавливаясь, чтобы подергать причудливо изогнутые черные стволы синаконовых деревьев (синакон в сто шестнадцать раз тверже самшита и на ощупь напоминает сплетение проржавевших металлических прутьев) или помять между пальцами их твердые маленькие плоды. Ягоды синакона растут ярко-зелеными с синевой гроздьями, они опоясывают ствол примерно на высоте колен, так что Пилоту приходилось каждый раз нагибаться. А зачем их трогать-то, ну скажите, зачем, когда и так видно, что до созревания им осталось недели полторы-две, как раз к очередному сбору? Но Пилот не мог удержаться, уж слишком заманчиво они поблескивали, наклонялся, правой рукой отгибал туго отходящие ветки, левой тянулся к плодам, отдирал одну или две ягоды, подносил к самому шлему, разглядывал так и эдак, потом шел дальше, к следующему дереву. Он тянул время – такое складывалось впечатление.

Когда Пилот подошел совсем близко и уже не осталось синаконовых деревьев, чтобы их обдирать, Мэллар набрал воздуху и крикнул сквозь ветер:

– Им всем нужна срочная пересадка скелетов! Нам всем нужна!

Пилот согласно кивнул.

– Как насчет погрузки? Сколько приготовил?

Голос его, усиленный и искаженный динамиком, был спокоен до вялости, будто это он, а не Мэллар бодрствовал Бог знает сколько ночей.

– Снимай шлем! – снова крикнул Мэллар. – Здесь безопасно. Этим только через пищу заражаются.

– Позавчера, на связи, ты о пище не говорил.

– Позавчера я и сам не знал. До анализов руки не доходили. А потом, ведь наш Диагност старый, чиненый-перечиненный… Через пищу, точно, – уже нормальным голосом сказал Мэллар и подумал:

«Какого черта, неужели это было только позавчера?»

– А ты, значит, не заразился? Иммунитет?

– Какой там иммунитет, что ты. Организм просто такой.

В другое время он обязательно бы добавил, что разнесчастный его организм всеми, наверное, на свете болезнями переболел, только в очень слабой форме, но-в основном благодаря омоложениям – обвыкся и даже экзотику вроде теперешней воспринимает довольно вяло, во всяком случае, жить можно, а что суставы болят, что в ногах, да и во всем теле странные ощущения, так это… он все это мог бы сказать Пилоту, но тот его перебил (с насмешкой, показалось Мэллару):

– Ах да, твой организм!

Непонятно почему, но дважды омоложенными всегда брезгуют. Особенно молодые.

И Мэллар промолчал, униженный. Сутулый, некрасивый, небритый, тощий, в этом своем вечном огромном сером пальто с темно-синей бархатной оторочкой и круглыми магнитными пуговицами, в старых исцарапанных ботинках с квадратными по древней моде носами, дрожащий от холода и недосыпания, он был «тьфу» против Пилота – настоящей, даже чересчур настоящей, черт побери, космической акулы.

«Ах да, твой организм!»

Убить бы его за это «ах да»!

Как он ненавидел порой свой организм, да и себя заодно – за эти два омоложения. Дважды омоложенные редко встречаются в Метрополии, Мэллар прежде не понимал почему, да и вопросом таким не задавался. Хотя, казалось бы, странно – ведь это так естественно пройти совсем несложную процедуру, как только почувствуешь приближение старости. Странным было и то внутреннее сопротивление, которое он испытывал, решаясь на очередное омоложение – словно бы делал что-то гадкое, неприличное… И потом, бывало, что-то вроде вины чувствовал, когда на него смотрели этим самым взглядом, чтоб тебе…

– Им очень плохо, – сказал Мэллар, но Пилот из-за ветра не услышал, и тогда Мэллар повторил громче: – Им совсем плохо, я говорю! Им новые скелеты нужны! Прямо сейчас.

Но Пилот снял наконец шлем; он проделал это так же медленно, как и все, что делал сегодня под внимательным взглядом Мэллара; пожалуй, даже медленней, чем это требовалось, чтобы показать свое превосходство (и в этом промахе угадывался ребенок). Он прижал к шлему ладони, забранные черными губчатыми перчатками, чуть покачал его из стороны в сторону и снял – будто снял голову. И замер со шлемом в правой руке, и осторожно вдохнул первый глоток стопарижского воздуха.

А Мэллар облегченно выдохнул.

– Индекс потребности в синаконе – девяносто семь, – сказал Пилот тонким голосом, совсем не тем, каким говорил его костюм.

– Ну, во-первых, девяносто шесть и одна, а во-вторых… – начал Мэллар, но Пилот его перебил:

– Девяносто семь. Ты понимаешь, что это значит? Понимаешь, что при таком уровне просто не может быть никаких «во-вторых»?

Очень хотелось Мэллару сказать, что да, конечно, он понимает, но плевать ему на все эти индексы потребностей какой-то там далекой Земли и вообще всей Метрополии, когда рядом твои умирающие друзья. Пусть все они разные, пусть и не так хороши, как того требует кодекс морали и чести, но когда им ужасно плохо и единственное, что ты можешь для них сделать – это наплевать на все индексы, все потребности… и все же тот самый кодекс морали и чести запрещал ему говорить прямо, нужно было к этому индексу отнестись с пиететом. И поэтому Мэллар промолчал, только еще сильнее сузил глаза, словно его кто-то больно ударил. Еще Мэллару хотелось в который раз сказать этому дурню-Пилоту, что они не доживут до спасательного катера, слишком долго ждать. Да и чего говорить – Пилот знал. Но больше всего Мэллар хотел спать.

– Так что там с загрузкой? – спросил Пилот.

Он смотрел на Мэллара с плохо скрытой брезгливостью – сказывались предрассудки Центра. И с легкой, до конца не осознанной опаской смотрел – пусть усталый и пустой старикашка, но какой-то очень спокойный…

– Все готово. Только давай сначала решим с нами. В удивлении Пилот вытаращил глаза. Несколько долгих секунд они стояли друг против друга, вслушиваясь в монотонный свист ветра.

– Что значит «все готово»? Сколько тюков?

– Норма, – усмехнулся Мэллар.

Пилот даже растерялся. Маленькая головка, прилепленная к костюму. На фоне коричневых гор и жестких изломанных ветвей.

– Кто же это… Ведь больные же…

Его голос слышался еле-еле. Не костюмный голос, у которого даже шепот гремит.

– Все в порядке, норма, – переполненный презрением к себе и гордостью за себя, ответил Мэллар. – Ну, не так чтобы совсем норма, кондиции не те, но это ладно. Это у вас доведут.

– Ты один, что ли, собирал? – все еще удивленно, однако уже с неопределенной обвиняющей ноткой в голосе сказал Пилот.

– Да понимаешь… – Мэллар жутковато улыбнулся, и его улыбка еще больше испугала Пилота. Пилот вдруг понял, что совсем Мэллара не узнает, хотя всего несколько часов назад разговаривал с ним. – Кто на ногах был, тот помогал. Но, конечно, мало кто сейчас на ногах.

Совсем мало. Никто.

При правильной постановке дела, как любил говорить Ченджи, самоучка-законник Ченджи, наш всеобщий прокурор (вот он сейчас лежит за этой стеной… потрясающая работа мускулов лица… ему бы в актеры…), так вот, при правильной постановке дела на Париже-Сто вообще бы не надо было людей, кроме разве одного-двух дежурных, профессиональных бездельников, так, на всякий случай. Но где вы найдете правильную постановку дела, если Интеллектор может только рекомендовать, если люди не хотят (и правильно делают!), а если точнее, хотят, но побаиваются (и тоже правильно делают) отдать ему управление полностью. И незачем надрываться тут людям, с самого начала машин надо было побольше нагнать, сколько бы оно ни стоило, ведь предсказывался высокий индекс потребности! И какая разница, что сюда нужны несерийные машины? Несерийность – не повод делать плохие вещи, вон, весь сарай завален рухлядью, взять хотя бы тех же гусе…

– Я уже сказал, – словно птичий вскрик, раздался голос Пилота, – могу взять двоих. И все.

– А ты пойди к ним да и сам выбери, кого брать… – зарычал Мэллар.

…ниц, хотя бы тех же гусениц взять – ведь это просто позор, пусть пойдет, пусть сам выбирает, в самом-то деле… Один человек работает в три раза быстрее, чем весь наличный состав гусениц Бар-рака! Этого просто быть не может, это несусветная чушь, а не машинное замещение! Человек точнее, чем гусеница, может оценить срок созревания – это даже не смешно, за это не ругать, за это судить надо! Четыре раза переделывать техническое задание на репроцессор! А индекс, между прочим, растет, этот проклятый индекс потребности в синаконе…

Пилот что-то спрашивал, Мэллар что-то ему разъяренным голосом отвечал.

– Понимаю, – внезапно спокойно и сухо сказал Пилот. – Конечно. Тебе не хочется, чтобы тебя обвинили, чтобы на тебя показали пальцем – мол, вот он, человек, обменявший наши жизни – тысячи, может, миллионы жизней – на жизни десяти человек.

– Откуда такие цифры?

– У меня одна цифра – девяносто семь. Это уже не потребность, это крайняя необходимость, это почти катастрофа!

– В чем катастрофа? Кто умрет? От чего?

Пилот сверкнул глазами, скривил презрительно губы.

– Я так и знал, что об этом заговоришь.

Вопрос был неуместен, и Мэллар сознавал это. Это был изначально провокационный вопрос, в приличном обществе его бы просто проигнорировали, только взяли бы себе на заметку никогда, ни при каких обстоятельствах с задавшим такой вопрос не общаться. Но Пилот, видно, к приличному обществу не принадлежал и потому озверело ответил:

– Я не знаю! И никто, кроме Интеллектора, не знает! Спроси у него – и он даст тебе ответ на пятьдесят два тома специальной терминологии. Ты их прочтешь?

– Ладно, – сказал Мэллар.

– Я знаю одно: Интеллектор ни разу не ошибался. Он, в принципе, не может ошибаться. Или ты об этом не слышал?

– Я же сказал, ладно.

– В самом лучшем случае, – чуть успокоившись, сообщил Пилот, – если даже не брать синакон, уместится только пять человек. А синакон я возьму.

– Аппаратура, – сказал Мэллар.

– Нет там лишней аппаратуры! Да и та ничего не весит. И места много не занимает. Не станешь же ты вынимать бортинтеллектор.

– Хватит, – сказал Мэллар, болезненно покривившись. – Пошли.

Он оторвался наконец от стены, запахнулся плотнее, хотя ветра уже не было. Но наволокло туч – обычный стопарижский день этих широт. Было здесь местечко, тысячах этак в пяти километров, шикарное местечко, способное превратить Париж-Сто в планету ранга курортной, только очень уж небольшое – но там не рос синакон. В данном случае, правда, Мэллара синакон не интересовал. Его интересовало местечко.

Тяжесть, такая тяжесть на плечи. У Мэллара не было сил свернуть, он даже думать об этом боялся, оставалось идти прямо. Прямо перед ним был Пилот, и Мэллар пошел на него. Тот удивленно посторонился.

– Ты что?

Нет, положительно пугал его этот старик. Словно какой-то секрет знал. Может, это результат двойного омоложения? После двух раз наступает «практическое бессмертие», тусклое, скудное, полоумное, но бессмертие. Говорят, дважды омоложенные очень быстро уподобляются растениям.

– Ладно. Хорошо. Делай свое дело для Интеллектора, только сам решай, кого взять, – выдавил из себя Мэллар.

Он и сам не знал, куда идет, в ногах засвербело, уже нельзя было оставаться на одном месте. Пилот закричал вдогонку:

– Даже если б и хватило места, нет у меня на них кислорода! Сам посчитай!

– Им кислорода не надо, – бросил Мэллар через плечо, потому что помнил, что когда проигрывал в уме разговор, то в этом месте решил сказать именно о кислороде – именно вот так, непонятно, чтобы он заморгал в полном недоумении.

Но Пилот понял сразу. Никакого разговора он не проигрывал, просто с самого начала знал, что они-то как раз в кислороде могут и не нуждаться.

И промолчал.

Если поработаешь на синаконовой плантации всего треть срока, всего месяц, от загрузки до загрузки, то – удивительное дело! – каждый раз потом при взгляде на нее в нос ударяет резкий синаконовый запах, почти такой же, как от раздавленного плода. А пахнет синакон ни на что не похоже, и в общем-то приятный запах, а сравнить не с чем. У Мэллара синакон ассоциировался почему-то с детским воспоминанием, но, скорее, зрительным – удлиненная комната, темная, с неразличимой мебелью и, кажется, без окна; он сидит, точнее, полустоит в кресле, коленями на сиденье, а руками опершись на черную морщинистую плоскость столешницы, и разглядывает какую-то огромную книгу с рисованными двухмерными картинками необычайно сочных цветов; от книги идет странный запах. Мебель там была какая-то уж очень старинная, мрачных, музейных тонов и, может быть, даже деревянная. Запах от книги совсем не походил на синаконовый, но почему-то вспоминался именно он.

Говорят, что у синакона два запаха – реальный и воображаемый. В то, что запах, мгновенно возникающий при взгляде на плантацию, производил эффект чисто психологический, Мэллар не верил: что-то уж больно резкий он был для психологического эффекта и почему-то возникал у всех.

Мэллар смотрел на плантацию, а запаха не чувствовал. Он даже носом потянул – не было запаха.

Плантация была хороша, так говорил Мэллар, в этом он пытался себя убедить. Два старых синакона, огромных, в полтора человеческих роста, коряво, но удивительно симметрично располагались по правую и левую руки, образовывая словно бы вход, словно бы охраняя молодую, почти сплошь одиннадцатилетнюю поросль, вздымающую кверху множество жестких прутьев с распухшими суставами шаровых утолщений.

Он набрался сил и сказал Пилоту:

– Ну что, пошли!

И зашагал к Барраку.

– Эй! – нервно, почти испуганно крикнул Пилот: ужасно ему к Барраку не хотелось идти. – Я все сказал, ты ничего не добьешься…

– Пошли.

Мэллар просто выволок из себя это слово. И Пилот двинулся за ним.

Пилоту было плохо. Он был просто-таки уверен в своей правоте, но почему-то чувствовал себя виноватым.

– Ты этим ничего не добьешься.

Мэллар попробовал усмехнуться. Но ничего не получилось, и Мэллар суетливо бежал впереди Пилота, указывая дорогу, как будто тот не мог разобраться сам. Бежал он топая и нелепо покачивая головой из стороны в сторону: сразу было видно, что человек после двух омоложений и третьего не желает. Да и не поможет оно ему. Так до смерти и останется стариком – смешным и уродливым.

Они остановились перед дверью в Баррак; Мэллар указал на нее Пилоту приглашающим жестом. В груди у него хрипело, приглашающая рука нервно подрагивала, лишь глаза на сером лице жадно пылали.

– Я не хочу! – сказал Пилот неожиданно.

Ему было страшно. Так страшно ему еще никогда не было, ну разве что только тогда, пять лет назад, когда пьяный курсант со старшего уровня пытался выбросить его из окна. Но в тот раз страх пришел после, а сейчас – до.

Дверь вызывала сильное беспокойство. Конечно, ничего ужасного в ней не было – обыкновенный прямоугольник зеленого биобазальта, какие обычно выращиваются для служебных помещений ареамента Коагро.

Для того, чтобы воспользоваться такой дверью, никаких прибамбасов не требовалось – как известно, все зародышевые дома, в том числе и дома Коагро, генетически снабжены распадающимися входными каналами – другими словами, окна и двери в зародышевых домах не открывались, а «растворялись», когда к ним приближался кто-то, имеющий допуск. Но почти всегда генетические программы таких домов дополнялись (так, на всякий случай) встроенной системой «обыкновенного» открывания. Никаких тебе уезжаний в стены или потолок, а просто древняя, надежная конструкция на массивных петлях.

На всякий случай.Это был, можно сказать, главный религиозный постулат человечества, почти отпустившего машины на волю, но пока что еще изо всех сил сопротивлявшегося своему полному вытеснению из жизни. На всякий случай, например, любой вегикл, в том числе и грузовоз, подобный прибывшему на Париж-сто, оснащался пилотом, который многое умел, но фактически ничего не делал; во время полета ему оставалось лишь давать бессчетные подтверждения в ответ на запросы бортового интеллектора. Довольно часто, особенно когда нужно было действовать быстро, пилот, чувствующий себя идиотом, единственно из желания противоречить, разрешения на акцию не давал, однако таких строптивцев бортовые интеллекторы очень быстро ставили на место, делая в ответ очень сложные и дорогостоящие маневры, в результате которых возвращались к исходной точке и снова посылали тот же запрос, сопровождая его аварийным предупреждением.

Системами на всякий случай оснащалось буквально все, и поскольку они изначально были лишены всякого смысла, то порой доходило совсем уже до идиотизма; так, на некоторых периферийных планетах, системами НВС оснащались уже совсем неинтеллектуальные устройства типа городских такси или коммутаторной кабель-машины, которая и говорить-то не может; а уж магазины имели служащих в количествах просто неприличных.

Еще одним отличалась от прочих дверь стопарижского Баррака – венчала ее полукруглая надпись «Добро пожаловать, идиот!», творчество анонимного философа, убравшегося с плантации еще до того, как там появился Мэллар.

– Может быть, из-за этой надписи мне так не хочется туда заходить? – пробормотал Пилот. Мысль ему понравилась, хотя в ней что-то было не то, и он ее усложнил.

Дверь – это символ, глубокомысленно сообщил он себе, трижды моргнув в подтверждение длинными, почти женскими, белесыми ресницами. – Это символ преграды между известным прошлым, уже принятым настоящим, с которым хочешь не хочешь, а приходится смиряться, и неизвестным будущим, которое несет с собой неизвестно что – чаще всего всякую мелкую дрянь, о которой и думать-то не хочется; и массивность этой двери, ее очевидная непробиваемость очень логично сочетается со способностью «растворяться». Дверь – это то, с чем ты не согласен. Это будущее. Я не хочу будущего, вот в чем штука.

– Боже! Что такое здесь творится? – пробормотал ошеломленный Пилот.

Мэллар прислонился к стене и закрыл глаза.

– Ля Зарет, – сказал он.

Часть внутренних стен была грубо, явно вручную, выломана, и получившееся пространство почти сплошь заполнено койками, вытащенными из личных апартаментов. Пол был покрыт серыми язвами невытертой, затоптанной пыли. На койках лежали люди, вдоль проходов медленно и особенно около кого-нибудь не останавливаясь, но активно двигая коленчатыми манипуляторами и инжекторами, бродили блекло-голубые приземистые серверы – операторы Диагноста; сам же Диагност, тумба невнятной формы, имеющая более глубокий голубой колер, увенчанная сверху невыносимо человеческим лицом, стоял тут же, в дальнем углу помещения, и сострадательно наблюдал за происходящим. Лицо его метнуло на вошедших оценивающий и, как обычно для машин этого класса, чересчур эмоциональный взгляд.

Были глухие стоны, была вонь. Некоторые из пациентов повернули лица к двери и молча уставились на Пилота (он почему-то сразу понял, что это были все, кто мог повернуть шею; другие лишь двинули глазными яблоками в его сторону).

– Здр… – выдохнул ошеломленно Пилот.

Никто не ответил. Взгляды синхронно переместились к Мэллару.

Диагност в этот момент включил сложную, тревожащую музыку. «Триумф позора» Покко ди Корцио. Пилот терпеть не мог ди Корцио, но здесь его «оркестровые вихри» были на месте.

– Вот, – тихо и напряженно сказал Мэллар, и камнем падающая музыка не помешала Пилоту его услышать. – Вот теперь ты видишь, чем надо пожертвовать, чтобы увезти синакон. И можешь сам выбрать тех двоих-троих, кого возьмешь с собой.

– Им всего-то нужно, – в мэлларовском полушепоте появились просительные нотки, – всего-то, чтобы их побыстрее отвезли куда-нибудь, где есть метропольный госпиталь – мой Диагност не умеет делать пересадки скелета… – и продолжил: – А всего-то – двухнедельная, ну пусть даже месячная задержка с поставками синакона. А?

Пилот все не мог оторвать взгляда от постелей с больными. К тому же он всегда ненавидел такую музыку, но только теперь понял, почему.

– Что это? – сказал он наконец. – Почему это они вместе? Даже стенка разломана, чтобы вместе. Где кухня?

– Ага, – удовлетворенно сказал Мэллар. – Ты тоже заметил. Ведь заметил? Ну признайся, что же ты? Вот к этому поближе подойди, он у нас под номером пять, имя ему Америго Беспуччио, но это не имя, а прозвище, в честь какого-то механического певца, я в них не очень-то разбираюсь…

Рот, распяленный в вечном, немом крике, застывшее, обмяклое тело, движутся только глаза да еще губы немного… Что-то ползает по нему, наподобие паука-мусоросборщика, только мельче.

– Да ты поближе подойди, теперь не страшно, он уже не укусит. Его вот этот паучок через кожу кормит. Не то что раньше. Рот у него раскрыт, видишь? И не закроется никогда, если не поможешь.

– Послушай, – сказал Пилот. – Дьявол. Ты вот все на эмоции давишь…

– А ты сюда погляди, сюда! – Мэллар на глазах оживал, наполнялся энергией, Пилоту показалось, что это тревожная музыка ди Корцио напитывала Мэллара, отбирая энергию у Пилота. – Нет, ты глянь, здесь попроще случай, здесь еще челюсти не задеты. Познакомься – Инзим бао Лень Жо, русский. У него, правда, легкая форма – расхрупление костей рук и ног, да еще с ребрами неприятности, приходится держать на искусственном дыхании.

– Здравствуйте, – сказал Инзим бао Лень Жо и улыбнулся. – Так вы нас сегодня, значит, забираете?

– Вас заберут недели через две, – сказал Пилот. – Или три, но это максимум. Уже запрос послали. Так что…

– Как же это? – спросил, все так же улыбаясь, Инзим бао Лень Жо. – Выходит, вы нас убиваете?

– За вами приедут, – сказал Пилот. – Вас вылечат. Только подождать надо. Я вообще за другим. За си…

– И какие ощущения, когда убиваешь? – вежливо поинтересовался бао Лень Жо. – Я имею в виду раскаяние, тайное удовольствие, ощущение могущества, злорадство, досада – что?

– Помолчи, Инзя, – вмешался Мэллар. – Вечно ты со своим любопытством. Это личное дело господина Пилота. Будешь настаивать, он подаст на тебя в суд по обвинению в превышении. Или принижении. Господин Пилот, вы вот лучше сюда посмотрите…

Нет, правда, словно энергия Пилота к Мэллару перетекала, даже не только энергия, но и само здоровье. Мэллар приободрился, собрался, хотя и явно через силу, зато Пилот чувствовал себя плохо. «В этом аду, – сказал он себе, – совсем неудивительно, если почувствуешь себя так плохо. Но с другой стороны, – добавил он опять же себе, – я нахожусь пусть в самодельном, но все ж таки лечебном учреждении. И Диагност здесь присутствует, плохонький, конечно, но Диагност, он должен заметить болезненное состояние посетителя, должен как-то реагировать».

Диагност не реагировал, зато Пилот почти физически чувствовал, как молчавшие, закаменевшие, закостеневшие пациенты Мэллара молили его о помощи. То есть, разумеется, никто никого ни о чем не просил, даже и смотрели теперь в его сторону немногие, но и те, кто смотрел, о помощи не взывали – наоборот, разглядывали презрительно.

А тут еще этот сервер… И с чего вдруг неймется этому серверу, все время рядом околачивается…

И тут Пилот ощутил жуткий всплеск боли в колене. И сервер тут же к нему бросился, вскричав с явной недоброжелательностью:

– Еще один!

Сознание возвращалось медленно и не то чтобы мучительно, но как-то ватно. Сервер хлестнул его по лицу чем-то жгучим и поспешно удалился. Над Пилотом склонилось тошнотворно огромное лицо Мэллара.

– Добро пожаловать в Ля Зарет! – сказал он.

– Дьявол! – едва слышно проговорил Пилот.

Пилот не знал, что такое Ля Зарет, но по тону понял: это что-то очень нехорошее.

– Сволочь, – отозвался Пилот. – Ты что со мною сделал, скотина?

Мэллар криво улыбнулся.

– Безумно устал. Просто безумно. Когда-нибудь все эти болезни окончательно меня доконают, честное слово.

И тут же поскучнел, и тяжко вздохнул, и о чем-то своем задумался. И головой покачал сокрушенно в такт раздумьям. И гордо подбородок вздернул, обнажив тощую противную шею.

– Что ты со мной сделал?! – сквозь непроходящую слабость выхрипнул Пилот.

Мэллар еще немного подумал, пожал плечами, отогнал жестом подбежавшего было сервера.

– Да, собственно, ничего. Это просто ваша собственная неосторожность. Вы прибыли на планету, где свирепствует неизвестная эпидемия, и даже не озаботились соблюдением элементарных правил. Я все удивлялся, зачем вы сразу сняли шлем. Поразительная беспечность! Поразительная!

– Ты сказал… О Боже мой, ты специально меня…

– Вы во всем видите злое намерение, это нехорошо, – произнес Мэллар, опять явно слабея, словно невидимый источник, питающий его энергией, внезапно иссяк. – Я ведь ничего такого вам не сказал, только сообщил вам… сообщил результат последних анализов, а ведь мы с вами знаем… – тут Мэллар набрал воздуха в грудь. – Господи… что за запах… насколько можно. Доверять. Таким. Результатам.

И уже из самых последних сил он присел перед лежащим навзничь Пилотом, оперся руками об пол и стал медленно склонять к нему напряженно улыбающееся лицо. Пилот и без того был на грани обморока, и странное поведение Мэллара привело его в состояние чрезвычайной туманности. Говорить он не мог, только выпучил глаза и подумал: смерть пришла, – потому что ничто, кроме смерти, не могло приходить таким необычным и в то же время совершенно естественным образом.

Мэллар склонился над ним так, что его лицо отделяли от лица Пилота считанные миллиметры, улыбка оказалась вовсе не улыбкой, а широко растянутыми потрескавшимися и бледными губами, глаза полузакрыты, волосики реденькие, сквозь них просвечивает розовая потная лысина – и вдруг дохнул на него чем-то горячим.

– Запах, а?

Никакого запаха Пилот не почувствовал.

– Синакон твой… Это его запах…

И свалился на Пилота.

– Я задыхаюсь, – продышал Пилот.

И Мэллар от этого шепота тут же пришел в себя. Тут же поднялся, присел рядом, пару раз глубоко вздохнул и довольно равнодушно сказал:

– Это скоро пройдет. Первые симптомы. Сейчас все заболит, потом боль пройдет, и еще часов пять, а то и десять вы будете чувствовать себя хорошо. Ну а затем…

И словно по приказу немощного старика внезапная боль скрутила Пилота – везде, особенно в суставах. Так было невыносимо, что он закричал, хотя за миг до того казалось, что крик ему не по силам.

Он выгнулся в судороге, потом его пробрала сильнейшая дрожь. И тут, как и обещал Мэллар, боль сразу прошла – вместе со слабостью.

– Ну вот, я же говорил, – сказал Мэллар, когда Пилот сел на пол рядом с ним. – В ближайшие часы все будет нормально. Я надеюсь.

Опять подбежал сервер, заверещал и больно хлестнул по шее. Кто-то вдали застонал, и сервер тут же умчался.

– Ты меня заразил специально, – сказал Пилот, приходя в себя от воспоминаний о боли. – Зачем ты это сделал? Я же убью тебя сейчас.

– Ох, как же ты меня утомил, – с трудом поднимаясь с пола, сказал Мэллар. – Как же ты меня убьешь? Тебе бы самому выжить. Ну давай вставай, чего разлеживаться.

Он подал Пилоту руку, тот встал, оглядываясь.

Все, кто мог, молча смотрели в его сторону – именно в его сторону, не в глаза, не на него даже, чуть мимо.

– Зачем ты это сделал? Ты ведь специально. Зачем?

На самом деле Пилот почему-то не хотел знать, по какой причине Мэллар его заразил. На самом деле ему хотелось мчаться отсюда сломя голову к своему катеру – и для того тоже, конечно, чтобы по-быстрее вылечиться, но не о болезни он сейчас думал, а только о том, как бы поскорее убраться из этого сумасшедшего дома.

– Чем я-то тебе помешал?

Мэллар присел на ближайшую койку, отодвинув ойкнувшего больного, успокаивающе похлопал его по рыжему одеялу и заговорил.