Текст книги "Утопия"
Автор книги: Марина и Сергей Дяченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)
Вывески отошли в прошлое. Здания контор, офисов, управлений отошли в прошлое; одна большая лаборатория со множеством подразделений и филиалов – вот на что это было похоже. Никаких проблем ни с оборудованием, ни с реактивами, ни с информацией. Никаких авторских прав – первооткрыватель получал славу, но не возможность присвоить достижение. Шумные кафе для сотрудников, тихие курилки; полузнакомые студенты, появлявшиеся из ниоткуда, устраивавшие в свободном углу вполне дурацкие эксперименты и снова исчезавшие – на месяц, на год, чтобы потом вернуться и соорудить на «подросшем» за это время оборудовании что-либо приличное. Это сколько же диссеров получилось бы, иногда думал Ким.
Кое-кто годами не прикасался к реактивам и не садился за компьютер. Дорожка к истине – правильная последовательность задаваемых вопросов, говорил Кимов коллега, ленивый, самодовольный, бесконечно, как выяснилось, талантливый. Дни напролет он восседал в кресле-качалке, прерываясь только затем, чтобы поесть да пробежаться босиком по парку; молча, слышимый одним только Пандемом, выстраивал цепочки вопросов, получал на них ответ «да» или «нет», выстраивал новые цепочки – и время от времени объявлял результаты, почти всегда подтверждавшиеся с блеском и поднимавшие в научном мире волну резонанса высотой с трехэтажный дом.
…Ким сошел с парковой дорожки, выбрал полянку с причудливым сочетанием света и тени, лег на спину, так, что метелочки трав закачались перед глазами, обрамляя бело-голубое небо. Закрыл глаза, но небо видеть не перестал: теперь форма облаков менялась, превращаясь в очертания континентов. Глобус, нарисованный прямо на Кимовой сетчатке, медленно провернулся – один полный оборот, сутки.
«…границы возможного? Что тело человека изменится, ясно, по-моему, уже сейчас, но вот границы этого изменения? Люди-рыбы, живущие в море без акваланга, люди, покрытые шерстью и живущие во льдах, а может быть, так – по субботам люди-рыбы, по воскресеньям – люди-птицы, биология, насколько я понял, позволяет…»
«Дело не в биологии. Психология должна позволить, Ким. Эффект банана, падающего с дерева сам по себе… Какое, к черту, творчество по щучьему веленью?»
* * *
…Смог бы Ким так легко смириться с новым миром, если бы не светлая Аринина убежденность, что все перемены – к лучшему?
Первое время после пришествия – почти три с половиной года! – Ким неутомимо ездил по окрестностям и встречался с разными людьми. Они были похожи на него – упрямые, не легковерные, привыкшие во всех ситуациях рассчитывать на себя и только на себя; Ким знал, что нужен им, что работает проводником через трещину в мироустройстве и делает тем самым благое дело, – но к концу каждой поездки это знание истончалось, как ломтик масла.
Он возвращался домой, Арина загодя знала, что он возвращается, и выходила навстречу с маленьким Виталькой на руках. И тогда Ким замечал, что она помолодела, что она выглядит спокойной и счастливой, что она любит его и нуждается в нем, как и раньше, что сын растет быстро, что он здоров и спокоен, что Пандем вошел в их жизнь естественно– и эта естественность завораживала Кима, как стук больших часов, как огонь в камине, и он согревался и успокаивался.
Потом времена переменились – вернее, плавно перетекли в другую стадию. В один прекрасный день оказалось, что Киму незачем уезжать из дома, что его миссия закончена, а до старости еще далеко, и, стало быть, надо чем-нибудь заниматься дальше…
Он думал, что будет трудно. Думал, что придется, как в страшном сне, возвращаться к школярским, беспомощным, жалким попыткам «вызубрить перед экзаменом»; он взялся за дело с отвращением – и почти сразу втянулся, будто в увлекательную игру.
Как в детстве, не надо было думать ни о чем, кроме учебы, но в отличие от школьного рабства нынешние занятия приносили радость. Вопросы сыпались на голову вперемежку с ответами; Ким засыпал с учебником и просыпался с ним же. Само собой получилось, что из нескольких возможных направлений Ким выбрал биоконструирование.
…Вдруг закончилось свободное время. Ким легко расстался с необходимостью ежедневного сна – как раз в эти годы методика «бессонных» тестировалась на добровольцах. Традиционная неделя показалась неудобной – Ким составил собственное расписание таким образом, чтобы за четыре дня «накрывать» избранную тему, а пятый посвящать целиком Арине и Витальке (потом, когда родился Ромка, расписание пришлось переделать снова). Они много путешествовали, обязательно купались и зимой и летом, и, объясняя Витальке, как правильно нырять, Ким думал, что, может быть, не стоит так уж лезть из кожи вон, и хорошо бы взять передышку и поваляться на надувном плоту где-нибудь посреди теплого моря…
(Уже потом выяснилось, что «малой» научился нырять гораздо лучше самого Кима и почти без его помощи.)
Так они жили год за годом. Мир вокруг менялся с сумасшедшей скоростью, и каждая перемена требовала Кимового участия, и Арининого участия, и участия их детей – так, во всяком случае, казалось. Ким взялся за первые самостоятельные эксперименты, а параллельно читал лекции по биоконструированию будущим инженерам, летчикам, океанологам, энергетикам, строителям и химикам. Арина поступила во всемирный университет на специальность «моделирование интерьеров» и полностью подготовила дизайн для подземной станции «Лесная-29». Кроме того, она по-прежнему вела детскую студию – не сетевую, а принципиально «по старинке».
Однажды (это было сразу после Ромкиного рождения, два с чем-то года назад) они вместе возились на кухне – напыляли на стены специальное покрытие, которое днем собирало свет, а ночью отдавало, отчего все предметы, покрытые «солнечной пенкой», казались сделанными из теплого светящегося янтаря. В зависимости от толщины слоя получались разные оттенки, а искусный (и наделенный воображением) работник мог рисовать «пенкой» объемные узоры; новое покрытие мгновенно высыхало, было приятным на ощупь и едва ощутимо пахло – Ким не мог понять, что это за запах, но он не был неприятным, скорее наоборот…
Виталькина «шумелка», вшитая в игрушку-обезьянку, играла Вивальди.
Арина, которая поначалу советовалась с Кимом по поводу каждой мелочи, вдруг надолго замолчала, и Ким очень скоро понял, что молчание тяготит его. Арина улыбалась не то музыке, не то своим мыслям, но Ким видел, как едва заметно подрагивают ее губы, и догадывался, что музыка ни при чем.
– Ариш?
Она вздрогнула. Киму показалось – только показалось! – что тень неудовольствия на секунду легла на ее лицо, и «солнечное» его выражение сменилось уже забытым «сумрачным».
– Кимка? Ты меня звал?
– Ну да…
– Что? – спросила Арина, убирая со лба упавшие волосы.
Ким вдруг понял, что не знает, как ответить.
– Просто, – сказал он, через силу улыбаясь. – Просто так.
– А, – сказала Арина без интереса. – Ну, давай дальше?..
* * *
…А тогда он ходил за Ариной, как привязанный. Она нервничала. Для нее, варившейся среди однокурсников, среди всей этой молоденькой, едва оперившейся, но уже очень амбициозной богемы, Ким был чужаком, с которым непонятно о чем говорить.
Ким только начинал тогда работать в госпитале. Денег было мало, сестра Лерка училась, сестра Александра училась тоже, причем на руках у нее были маленький сын и хромой безработный муж Алекс. Чтобы добыть денег, Ким подрабатывал на «Скорой»; у него была «боевая подруга», с которой вот уже несколько лет его связывали неровные, иногда теплые, иногда циничные отношения.
По ночам Ким возил инфарктников и инсультников, вытаскивал живых людей из смятых искореженных машин, зашивал раны, колол обезболивающее и сосудорасширяющее, иногда разнимал пьяные драки.
Днем он работал в клинике, а по вечерам водил Арину в кино. Она скучала.
Он пытался рассказывать ей о своей работе – тогда она нервничала. Белый халат был для Арины пугалом – она жила, пытаясь верить, что ни шприцев, ни скальпелей на свете не бывает.
Наконец она стала его избегать.
Что их связывало? Что за странная необходимость заставляла Кима звонить ей и слушать вранье Кости, что сестры, мол, нет дома?
Однажды он позвонил ей ночью, часа в два. Так получилось, что она первая – перепуганная – схватила трубку. Тогда он сказал ей, что сдается и больше не будет ей докучать. И, не слушая ответа, дал «отбой».
Боевая подруга не могла не заметить перемены в Кимовом настроении. Странные их отношения сперва резко потеплели, а потом остыли мгновенно и бесповоротно. Они по-прежнему работали бок о бок, но почти не разговаривали и старались не соприкасаться даже краешками одежды…
Прошло полгода. Однажды ночью, отправившись по вызову, Ким оказался в знакомом дворе с пыльным палисадником, со старой скамейкой, где он, проводив Арину домой, обычно останавливался покурить. Квартира, порога которой Ким никогда прежде не переступал, оказалась маленькой, тесной, пропахшей сердечными каплями.
Он делал привычную работу, не отвлекаясь на разговоры, не поднимая головы. Костя, Аринин брат, бестолково метался из кухни в комнату и обратно. Крупная женщина в бежевой ночной сорочке, Аринина мать, дышала тяжело, с присвистом. Арина в халатике стояла рядом с Кимом, он чувствовал ее взгляд на своем лице, но, занимаясь делом, не придавал ему значения.
В госпитализации не было необходимости. Криз миновал. Больная задремала; на кухне Ким подробно объяснил Арине, что делать и что сказать участковому врачу. Сложил инструменты в сумку и попрощался; уже на пороге (сестра стучала каблуками на лестнице этажом ниже) Арина вдруг импульсивно и крепко взяла его за руку.
Он посмотрел ей в глаза. Она смутилась, но руки не выпустила.
…К тому времени у нее был новый ухажер – подтянутый юноша из института международных отношений, и Арина, кажется, была в него влюблена. К тому времени у Кима появилась молоденькая медсестра, наивная, веселая и бесшабашная. Хирург и студентка жили параллельными жизнями, которым не суждено было пересечься: тем не менее спустя долгий месяц он позвонил ей, и оказалось, что она ждала звонка.
Ему некуда было пригласить ее – он жил тогда с родителями и сестрой Леркой; ей некуда было пригласить его – она жила с матерью и братом.
Он завоевывал ее, как завоевывают крепости. Он ежедневно вычислял соотношение вежливости и теплоты в ее телефонном «алло»; ее подруги (да где там, просто приятельницы) завидовали ей – или, может быть, просто развлекались, звоня ему домой и гнусавыми голосами сообщая об Арине гадости.
Ее мама хотела видеть его своим зятем, а потому проводила с дочкой серьезные разговоры, и всякий раз после этих бесед Арина пряталась от Кима, втягивалась, как улитка, в себя, и тогда ему хотелось бывшую пациентку (потенциальную тещу) – придушить.
Почему люди не придумали способа предъявлять себя друг другу в первую же встречу, раскрывать до конца, не оставляя места для недомолвок? Вероятно, такие люди-веера все-таки существуют на свете, люди-павлины, чья сущность написана на развернутом хвосте, люди, сходящиеся просто и расходящиеся легко, носители единого на весь мир языка, не отягчающие себя переводом с Арининого на Кимов; иногда он страшно жалел, что не похож на Александру, свою насмешливую сестру, однажды обозвавшую его сложный роман «керосиновой оперой».
Он работал, как лошадь, и уставал, как собака.
Он старался не думать о ней.
Он домогался ее – и сдерживал себя, боясь спугнуть.
Она все равно пугалась. Они расставались – на неделю, потом он снова звонил.
И так все это тянулось и рвалось, пока однажды она не зашла к нему (родители уехали на дачу и Лерку взяли с собой), чтобы вернуть книгу, которую он всучил ей «на почитать» еще месяц назад.
Он не понял, что произошло. Даже потом – много позже – она не смогла объяснить ему, какэто было. Она позвонила, он отпер дверь. Солнце из западного окна простреливало прихожую и грело правую щеку. Арина шагнула вперед – и вдруг ее лицо изменилось; так бывает с человеком, только что услышавшим поразительную новость. Она смотрела на Кима, как ребенок, вдруг обнаруживший в тарелке с манной кашей яркую бабочку.
«Ты был какой-то, – говорила она потом. – Какой-то… ну, не знаю. На тебе была полосатая футболка… Может быть, какой-то новый запах? Но я тогда впервые поняла, что ты не просто хороший человек – ты свой,и мне захотелось до тебя дотронуться…»
Они сидели на кухне, ели вареники с картошкой (из пакета) и пили сухое кислое вино.
Еще через несколько месяцев была их свадьба…
* * *
«…Для меня этот корабль – как рука, протянутая в темноту. Я уверен, что нащупаю новый мир, пригодный для жизни. За первым кораблем пойдет второй, потом третий… Люди на борту не будут стареть. Они станут жить двести, триста лет… да сколько угодно. Сверхсветовые скачки – в перспективе да…»
– Пан… скажи честно. Первая экспедиция действительно служит делу познания – или это психологический финт? Для тех, кто останется на Земле? Воплощенная перспектива? Консолидирующий человечество фактор?
«Ким, первый полет может быть бессмысленным, но без него не будет второго полета. Человеческая личность должна развиваться, иначе она деградирует. Но человечество как мегаличность тоже должно развиваться… Кроме того, вспомни, что я говорил о бессмертии. Шарик не в состоянии вместить все поколения…»
Над лежащим Кимом пели птицы. Малиновки, знал он от Пандема. А обыкновенных синиц узнал сам.
– …Сколько человек должно быть на корабле, чтобы ты мог последовать за ними?
«Одного достаточно. Я живу в каждом человеке. Один среди космоса – и я с ним…»
– А если на Земле останется один человек, единственный – ты уцелеешь?
«Да».
– А если никого не будет? Ни одного человека? Допустим, что связь, техника, компьютерная сеть – все сохранилось… Ты не создашь себе новое человечество?
«Нет, Ким. Если отрубить тебе руки и ноги, содрать кожу, выколоть глаза… ты все равно сможешь жить. Некоторое время. Я – нет. Мир, лишенный человека, не представляет для меня интереса… Это не великая тайна. Я знаю людей, которые с угрызениями совести, но из благих побуждений прихлопнули бы человечество, чтобы дать ему второй шанс. Чтобы жизнь и разум зародились снова. И они сделали бы это, если бы могли, уверяю тебя».
* * *
…Стал охоч до воспоминаний, будто старик.
Они с Ариной поженились в сентябре. Это была правильная, до оскомы традиционная свадьба. С фатой, куклой на машине, со всеми родственниками, караваем, шампанским и даже выкрадыванием невесты; Арина рассказывала потом, как ей было смешно и неловко, когда какие-то Костины приятели тащили ее по лестнице, будто бревно – сопя, кряхтя и ежеминутно оступаясь. Оставшись наконец наедине, молодые супруги нежно обнялись – и заснули как убитые, так их вымотал весь этот долгий, бестолковый свадебный ритуал…
На второй же день после свадьбы Ким понял, что завоевание не закончилось. Что он все еще карабкается на стену крепости и что тяжелая работа, в условия которой входит и смола, время от времени проливающаяся на голову, – работа эта в радость.
Их первые годы были очень хороши. Возвращаясь домой после особенно трудного дня, Ким еще во дворе, еще на лестничной площадке получал будто инъекцию теплого веселого ожидания, и за секунду до того, как дверь откроется, уже бывал счастлив не резким праздничным, а каким-то нежным, по-хорошему будничным счастьем.
Он помнил, как открывали первое Аринино профессиональное панно – во Дворце школьников. Как сдернули ткань, представляя нескольким десяткам зрителей обычную «школьную» композицию – мальчиков и девочек, которые читают, танцуют, гуляют и рисуют на асфальте; Ким видел эти фигурки раньше, по отдельности – фрагменты кустов и деревьев, облаков и ботинок, косичек, кисточек и лиц. Сведенные вместе, они не произвели на него впечатления: слишком уж традиционной была картинка. Арина покосилась на него и ничего не спросила. Ее поздравляли; в кабинете директора накрыт был небольшой фуршет. Арина, казавшаяся все более мрачной, оставила пирующих уже через полчаса. Все обиделись.
Они пешком шли через парк, и большая белка – частью рыжая, частью серая – перебежала им дорогу то ли просто так, то ли в ожидании кормежки. «Тебе не понравилось», – сказала Арина с вызовом. «Я ничего в этом не понимаю», – примирительно отозвался Ким. «Не понимаешь, – подтвердила Арина, – и никогда не понимал». Ким промолчал, слегка уязвленный.
Целую неделю призрак этого злосчастного панно стоял между ними. Целую неделю керамические мальчики и нарисованные девочки с книгами, горнами и воздушными змеями лезли в супружескую постель.
На седьмой день размолвки Ким зашел во Дворец школьников. Технички косились на него с подозрением; он поднялся на третий этаж, остановился перед злосчастным панно и смотрел на него, наверное, минут сорок.
Он заметил, что взгляд его, однажды попав на одухотворенное лицо мальчика с книгой, сам собой переплывает на синий треугольник неба за его спиной и двигается дальше, как в кино, открывая новые «кадры». Застывший фильм, вот что пряталось в обожженной глине; у каждого персонажа был собственный характер, собственная жизнь и собственная логика, более того – Ким, всматриваясь, узнавал знакомые лица. А мальчик с воздушным змеем, самый динамичный, самый теплый персонаж Арининого панно, был похож на него, на Кима, и сходство казалось таким очевидным, что неясно было, где были Кимовы глаза на той «презентации»…
Он купил большой букет темно-красных роз. Он еще стоял на пороге, а она уже все поняла…
Они жили тогда в маленькой квартирке на окраине города, неподалеку от клиники – и сейчас, оказываясь в тех местах (хотя за эти десять лет все изменилось почти до неузнаваемости, их бывшего дома нет, на его месте совсем другой, кругом же вместо гаражей и стоянок леса и парки, мимо проходит автострада), Ким ощущал будто тень той нежности. Той прежней замечательной жизни…
* * *
«…Жить общинами, замкнутыми и разомкнутыми, жить среди людей, чьи интересы и ценности будут схожи с их собственными. „Вертикальные“ общества рядом с „горизонтальными“. Традиционные и экспериментальные. Промискуитет и патриархальная семья – выбирай согласно склонностям и темпераменту. Независимость? Пожалуйста. Соревнование, борьба за место в иерархии? Сколько угодно. Человек не обязан жить там, где родился, и так, как жили его родители. Сообщество как тропический лес, где для самых разных видов находятся экологические ниши… Душевная экология, социальная экология – и вот когда баланс будет поддерживаться без прямого моего вмешательства, я сочту, что можно переходить на следующую ступень…»
* * *
…А, собственно, что изменилось?
Они виделись каждый день. Арина всегда знала, когда он вернется, и выходила навстречу; если дети были дома – выбегали и они.
Она давно забыла, что такое депрессия. Оживленная, с блестящими глазами, с рыжеватой косой, как у девчонки, она казалась студенткой, сбежавшей с лекции на свидание:
– Кимка! Ну, здравствуй!
Она выставляла на стол его любимую еду в натурпластовых тарелках – синтезированную (но Ким теперь и не смог бы есть натуральную, ни в какое сравнение не идет), садилась рядом и выслушивала новости. Рассказывала, как дела на работе и что за успехи у детей; разве не так должна выглядеть идеальная семья?
Она сидела за столом напротив, или на полу, подобрав по-турецки ноги, или в кресле, если зимой; она говорила с Кимом – и одновременно с кем-то еще. Ким видел это в ее рассеянных глазах.
Он очень долго не придавал этому значение. Только когда она стала обрывать фразу посередине, прислушиваться к внутреннему голосу, смеяться невпопад, забывать, о чем идет речь, – тогда Ким попытался возмутиться:
– Ариш, у тебя ведь был целый день, чтобы болтать с Паном! Я же не слышу, о чем вы говорите!
«Извини».
– Извини, – сказали они почти одновременно.
«Это Аринкина вредная привычка, давай я в таких случаях буду транслировать на тебя, чтобы ты слышал…»
– Нет, – отказался Ким. – Поговорить втроем мы успеем… В конце концов, это моя жена, а не твоя!
Все засмеялись его удачной шутке.
Прежде, когда Арина была удручена чем-то или напугана, Ким был единственным человеком, умевшим правильно ее утешить. Он знал ее – понимал– как никто на свете. Наверное, только при этом условии живущих вместе людей можно назвать семьей; все прочие случаи (включая и страстную любовь), под это условие не подпадающие, есть не что иное, как модель песочного домика. Арина знала, что Ким понимает ее лучше всех на свете. И Ким знал. И это знание давало ему повод даже для гордости…
Теперь Арина никогда – или почти никогда – не грустила и не пугалась, а если ей случалось бывать в минорном, «сумрачном» настроении, она спешила не к Киму, а от него. «Неохота, чтобы ты видел мою кислую мину», – говорила она, садилась на велосипед и исчезала до позднего вечера, а вернувшись, была уже оживленной и беспечной как всегда.
Они почти никогда не говорили о важном. То есть они говорили – о важном для человечества, о космической программе, например. И о важном для детей – отправить их летом в африканский заповедник или в скандинавский аквапарк. Но о том важном, которое редко нуждается в словах, они не только не говорили, но даже и не молчали.
Единственными минутами их безусловного и полного единения оставались минуты близости. Они любили друг друга часто, несмотря на работу, учебу и усталость, и пылко, несмотря на спокойствие каждодневных их отношений. Оба были здоровы, как буйвол и буйволица, плоть требовала своего, они затевали любовные игры в постели, на травке, в бассейне, в лесу, и, прижимая к себе горячую и счастливую жену, Ким наслаждался чувством собственника. Она была – его. Безоговорочно. И так было, пока в один из таких моментов Ким не увидел в ее глазах тень другого разговора.
Она говорила с Пандемом!..
Арина не понимала, что случилось. Плакала – впервые за много лет. Ким стыдился сам себя – своей реакции, самца в себе. Пандем реанимировал его – и, конечно, находил единственно правильные слова, которые Ким мог сказать бы сам себе, будь он в этот момент чуть-чуть хладнокровнее.
Они долго говорили – втроем. Арина не могла понять, почему ее разговоры с Пандемом задевают Кима. «Ведь это же все равно что мысли, – доказывала она. – Я же не могу не мыслить, ты подумай, Кимка!»
Он не мог объяснить ей. Наверное, впервые в жизни.
* * *
«Мне меньше всего хотелось бы устраивать на земле рай для симбионтов. Поэтому я консервативен, Ким. Я показываю пути, я дарю технологии, но – все блага этого мира должны быть произведены либо природой, либо человеком. Те ветви физики, которые сейчас едва отпочковались, через тридцать лет разовьются в самостоятельные науки… Ты не представляешь, Ким, сколько сюрпризов ожидает человечество на этом пути, сколько кроликов выскочит из корзины и на что будет похож человеческий город через двести лет, например… Социум как сбалансированная система, работающая сама по себе, при минимальном моем участии, – уже не будущее. Это настоящее, Ким, настоящее-штрих. А будущее… Я предполагаю несколько последовательных скачков, из которых первый – отмена необходимости смерти, а последний из видимых – переход человечества в иную форму существования».
– То есть каждый из нас будет похожим на тебя?
«К моменту, когда Солнце перестанет обслуживать белковую жизнь в ее теперешнем виде, мы с тобой будем всего лишь взглядами, брошенными кем-то через Вселенную… Красиво, нет?»
