Текст книги "Жора Жирняго"

Автор книги: Марина Палей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Жора тяжко плюхался за стол и тупо перечитывал отрывок, забракованный «Полиуританом»:

«…В таких случаях не обремененные достоинством дамы говорят: „…зашла к нему на часок, а вышла через неделю“. Рената неоднократно слыхала эту пошлейшую формулировку, но раньше она почему-то не резала ее слуха.

А сейчас… Если рассказать кому-то… но кому? и как именно? да и надо ли? Конечно, нет! – кричало все ее существо. – Никому! Ни за что!..

Да и как перескажешь? даже себе?

Например, как они, в гостиной, медленно пили замечательный цейлонский чай – неожиданно для самих себя чинно и даже чопорно – и при том в таком трудно скрываемом смущении, что чуть было не заговорили о погоде… Разговор, начатый в прихожей так бурно и разнонаправлено, вдруг сложил свои лепестки – и превратился в плотно закрытый венчик цветка, смущенного наступлением сумерек… Внутри этого цветка скрывалось что-то смертельно важное и, конечно, единственное. Обоим было понятно, что цветок уникален и хрупок – да, он один такой в мире и очень раним – а потому… А потому через час, вежливо попрощавшись, она ушла к себе.

Непричесанная, Рената лунатично бродила по своей квартире, совершая каждый шаг с неотвязно-осмысленной – даже болезненной – осторожностью. Отныне ходить приходилось по его потолку, и ей было страшно. Например, был страх повредить кувшинки. Ей казалось, что на каждой ее стопе появилось по глазу. И вообще эта родственная стопам, глазам, всему телу – почти анатомическая – перегородка, в виде пола для одного – и потолка для другого, ощущалась ею как нечто хрупкое, сотканное чуть ли не из крыльев стрекоз, а собственное тело – на такой поверхности – было словно незаконным – и отвратительно, а главное опасно тяжелым. Странно было думать, что там, внизу, один к одному, находится такая же квартира – словно отражение ее, Ренаты, „верхнего мира“…

Но самым странным было осознавать, что в этом отраженном мире живет он. Ей казалось, что каждую секунду она чувствует – да что там! – знает наверняка его точное местонахождение в отраженном жилище. Всем существом она ощущала его передвижение по этому зазеркалью. Он в кухню – и она в кухню, он в спальню – и она за ним…

Ее кровать располагалась строго над его белым кожаным диваном. На этом диване он и спал – довольствуясь походным комфортом…

Она лежала в своей постели, зная, что там, внизу, в трех метрах глубины от нее, один к одному повторяя ее позу, сосредоточенно, лицом вверх, лежит он.

…Они парили в черно-синем звездном пространстве параллельно друг другу: их тела – если вывести за скобки внутреннего зрения бутафорские подставки – то есть диваны, кровати, потолочные балки, настил пола – совершали плавный полет параллельно друг другу с ночной стороны Земли, вокруг Солнца. Они плыли друг над другом, два счастливых ныряльщика, ускользнувших от бессмысленного грохотания мира – плыли в блаженном подводном беззвучии. Вместе, чаще синхронно, они ловили жемчужины звезд – и наконец, наплававшись вдоволь, нежно, как две неразлучные рыбы, вплывали в освещенную часть Земли.

…Рената просыпалась».

Глава 16. Асимметричные медведи и энигматические талончики

Уже через несколько месяцев после переезда в Смокву Жора самым естественным и даже неизбежным образом был принят в ту, надежно защищенную собственной невозмутимостью, стайку «людей в порядке», представители которой, прибыв «с деловым визитом» в любую точку планеты, ни секунды не сомневаются, что номер в отеле уже ждет их, забронированный за полгода.

Еще в порывистой своей петрославльской юности он понял, что в Смокве-граде для ублажения своего чревоугодия требуется тратить энергии на целый порядок меньше, чем в Петрославле, где волка ноги кормят. В Смокве же – в Смокве надо просто «включить голову» и, как это делал умный ёжик, оказаться в нужном месте и в нужное время. Половина вопроса по прибытии в Смокву решалась автоматически: «нужным местом» была сама Смоква. Что же касается второго слагаемого успеха, а именно – нужного (правильного) времени – то с этим оказалось и того проще: следовало просто выслушать своих конкурентов и поступить наоборот.

Оказалось, что даже телефонные звонки, сделанные в пределах престольной Смоквы, срабатывают совсем иначе, чем звонки к тем же лицам, сделанные из Петрославля. Жора быстро пропах запахом смоквенской стаи; доминантные ее волчицы облизали Жору; доминантные волки улыбались, демонстрируя желтые, миролюбивые по отношению к Жоре клыки; он стал неотличим от прочих волков, кровным, своим.

Будучи волком, вовсе не надо руководствоваться образом жизни ёжика, даже феноменально умного. Вовсе не надо подставлять свои иглы под падающие яблоки – это травматично, неэффективно, неэстетично, в конце концов. И вообще не волчье это дело – яблоки жрать. СЛЕДУЕТ БЫТЬ НЕБРЕЗГЛИВЫМ – вот ноу-хау волков – простой, однако – вследствие какой-то старомодной волчьей стыдливости – негласный принцип. А может, и того проще: волкам крайне неприятно напоминание о родстве с шакалами.

Вскоре глянцевые журналы сами обрывали Жорин телефон. Жора зачастую даже вынужден был, голосом своего автоответчика, говорить, что его нет дома. Он не справлялся с лавиной требуемых от него рекомендаций – как сохранять элегантный вес (мстительно и глумливо при этом хехекая: его рано облысевшего брата лечил лысый, как бильярдный шар, эскулап) – как заново влюбить в себя мужа; как полюбить свекровь, Высшую Истину, молочно-фруктовые маски, «себя, как ты есть»; он едва поспевал давать советы – следует ли кастрировать лесного норвежского кота Эрни, можно ли по-прежнему доверять сердечные тайны подруге Анжеле; со всей ответственностью он предупреждал Козерогов и Львов, что в третью неделю мая их может постичь финансовый кризис – в случае, если они, не прислушавшись к внутреннему голосу, переоценят свои возможности, – etc.

За эти юркие файлы – слегка шкодливые, чуть игривые, – файлы, изящно (на зависть злодеям-негениям) соединяющие поблядушкины слезки и румянец добродетели, подписанные «Света Веденяпина», или «Всегда ваша Даша», или даже «Мата Хари», – ему платили раз в пять больше, чем толпам перевозбужденных желудочными энзимами голодранцев, осаждавших игольное ушко на входе в пеноуретановые парадизы. Дело в том, что Жора, один, заменял собой человек пятнадцать отпетых циников – все равно как подъемный кран заменяет штук пятнадцать хануриков, – так что, в целом, любая глянцевая редакция, где коллаборантом колбасился Жора, а колбасился он по всеми глянцевыми редакциями, какие только в Смокве-городе наблюдались, имела прямой профит.

К этому времени Жора окончательно уточнил границы своего облика. Став неотъемлемой частью cream of shit (как метко назвал эту зоологическую группу один пересмешник), – т. е. частью сливок, украшающих шоколадные экскременты, – жирных сливок, обильно взбитых «полезным взаимообщением», – он являл собой перезрелый, мгновенно узнаваемым тип смоквенского литератора – трусливого, расчетливого, мертвого.

Такой вот оранжерейно-бройлерный индюшонок. Оборотистый, волшебно глупый. Беспомощный. Который даже помыслить себя не смеет вне влажного подкрылья-подмышья своей корпорации.

Вот что писал о данном явлении природы американский зоолог и этопсихолог Рональд Дж. Браун («Симбиоз смежнокишечных в контексте смоквенского биоценоза»):

«Члены данной корпорации существуют колониями. Так природа захотела. Это кишечнополостные полипы, грибы (с их нерасторжимой, могильной, вездесущей грибницей), клоны лабораторной флоры и фауны, выводки, стайки, штаммы, своры. Их гастроэнтеральная (пищеварительная) система, их органы репродукции, а также органы очистки и т. п. – рассчитаны исключительно на режим корпоративно-соборного функционирования. Их желудок скудно выделяет ферменты, если корм подается как-либо иначе, помимо лоханей смоквенского хлева-коллектора. Кислород, всосанный где-то „на стороне“, вне корпоративных (нарядных, как колумбарии) пейзажей, напрочь отказывается участвовать в процессе оксигенации. В этой колонии все и навсегда общее: жены, мужья, жвачки, дачки, дочки, тачки, тапки, продавленные диваны, филологическая феня, фиги в кармане».

А вот что пишут газеты: «Интересный факт установила недавно группа ученых Кёльнского университета под руководством профессора Й. Шмидта. Представители науки обнаружили глубинную филогенетическую связь между смоквенскими литераторами подвида Жоры Жирняго – и подвидом горных асимметричных медведей».

И далее: «Подвид горных асимметричных медведей был найден сравнительно недавно в одном из труднодоступных районов Тибета – и представляет собой медведей, у которых, в ходе местной эволюции, обе правые конечности являются на 30 см короче левых. Именно эта особенность, возникшая как адаптация опорно-двигательного аппарата медведей к специфике местного ландшафта, и позволяет этим асимметричным животным быть воистину неуловимыми. Удирая от преследователей на вершину горы, тропинки которой также асимметричны (правый ярус, по ходу к вершине, на 30 см возвышается над левым), они оставляют погоню далеко позади.

Однако, как можно догадаться, данное преимущество срабатывает лишь в одном направлении. Если асимметричного медведя чем-либо вынудить двигаться в другую сторону, к чему он эволюционно абсолютно не приспособлен, то на асимметричных тропинках, развернутых к нему, соответственно, другой стороной, это удивительное животное, делаясь полностью беспомощным, неотвратимо гибнет. Браконьеры, зная такую слабость этого редкого млекопитающего, пускаются на любые хитрости, чтобы заставить асимметричное четвероногое (шкура которого баснословно ценится коллекционерами) так или иначе сменить направление».

Смена направления? Для Жоры перелеты с континента на континент были, по сути, переходом из кабинета в кабинет.

Другого существования он не знал. Какие-то стихийности, спонтанности – интриги, подковерная борьба, тактико-стратегические ходы, дворцовые перевороты – это да, это пожалуйста. Такие вещи не требовали от него особого напряжения. Что легко объяснялось: 1. ферментами для данного специфического выживания он был награжден с рождения; 2. он не знал, что бывает иначе.

Голая стихия? Экзистенциальная заброшенность? Сохрани бог. Нет, терминологию-то он, конечно, знал – всякие там «ночевки под мостом», «не к кому пойти», «блеск и нищета куртизанок» – уютное, удобно-ироничное, привычно-небрежное перекидывание цитатками – но не как мячиками пинг-понга, для того Жора был, ясное дело, не годен, а так – шариками хлебного мякиша за изобильным семейным столом, – цитатками из книжек, что читали последовательно няня, мама, бонна, тетя, шурин, теща, тесть (все они, кроме няни, были людьми университетскими).

В детстве Жора страшно завидовал книжным героям, у которых все эти блага, недоступные, как облака, жирнягинскому отпрыску, – голод, страх, бесприютность – наличенствовали в полном комплекте. Но уже в Жорином пубертатном возрасте вероломная, сплошь в синяках и кровоподтеках, слава Рембо, Сервантеса, Байрона, Лермонтова, Верлена – авторов плохо устроенных или / и сознательно пренебрегших устройствoм (а Жора с самого детства метил в писатели) – интересовала его только как яркий образец того, «что такое плохо». (О чем, к счастью, так и не узнал безвременно, а может, как раз вовремя сошедший в могилу Елисей Армагеддонович, сильно надеявшийся на более романтическое развитие своего последненького.)

На примере вполне респектабельных смоквенских «бунтарей» (являвших чудеса просчитано политизированной поэзии и взволнованно поэтизированной политики) Жора отлично усвоил, что в азиопском отечестве (где за настоящее противостояние всегда сажали, сажают и будут сажать на кол) есть и другая «оппозиционность» – за которую хорошо платят именно власть имущие. Это такой комфортный нонконформизм, который надо проявлять не порывисто и безоглядно, как первую любовь, – а именно продавать, и притом торговать ею с умом – даже торговаться – отлично представляя и целевой контингент покупателей, и маркетинг, и букмекерские ставки, и, разумеется, свой прямой профит.

Так что все касающееся торговли – это да, это он знал. А вот жизнь за стенами кабинета и торгового зала... Да и существует ли она?

Одно время он зачастил в элитарный кинотеатр, устроенный специально для смоквенских VIPs'ов, где показывали новинки отечественного кино. Кино Жора не любил; в семье Жирняго синематограф считался низким жанром по определению, но в кино ходить Жоре все же приходилось – в связи с определенными светскими обязанностями, а также потому, что – именно в темном кинозале с его бархатными креслами – кабинетному жителю всего безопасней и эффективней улавливать умонастроения масс.

«Массами» в этом элитарном кинозале считались родственники и, в частности, жены «кинематографических величин» – последние были представительницами такой породы, которые, родись они два века назад, были бы наняты господами художниками в кухарки. Ныне же, за отсутствием у художников долженствующих средств, эти неприхотливые хлопотуньи были возведены в ранг супружниц-рачительниц и также в должность муз-вдохновительниц, а обязанности по хозяйству несли бесплатно.

Шел фильм явно третьего разбору, и Жора уже намеревался вздремнуть, как вдруг его зевоту прервала странная сцена. Недозевнув, Жора так и остался сидеть с открытым ртом.

Сюжет подразумевал прибытие из Парижа молодой особы, на которой персонаж второго плана хотел женить своего сына – с тем, разумеется, чтобы выпихнуть его из ханства-мандаринства к цивилизованным горизонтам. В момент, который заинтересовал Жору, персонаж сидел на пятиметровой кухне, горестно перебирая какие-то неизвестные Жоре бумажки. Бумажки не являлись деньгами, но было понятно, что персонаж, как-то связывает их количество с приездом гостьи, поскольку он то и дело в отчаянье шептал: «Не хватит!.. Не хватит!..»

– Что это он делает, зайка? – очень раздельно, громко и непринужденно спросил Жора. (Он не намеревался спрашивать громко, просто не привык понижать голос, и в тишине вышло на весь зал.)

– Он перебирает талоны, – быстрым шепотом пояснила жена. (Желая, кстати сказать, провалиться.)

– Талоны? – снова громко и слегка даже раздраженно (яйца мне крутят!) переспросил Жора. И снова, в отточенной – конференциями, семинарами, заседаниями – манере, медленно и раздельно спросил: – А что это такое?

Да: он жил в рамках конференций, семинаров, семестров и, несмотря на то, что зачастую в глазах неизбалованной зарубежной аудитории казался ярким, как павлин, инсургентом (одинаково бойко понося с безопасной университетской кафедры то да се – парламент, цены на колбасу) – вне стен аудитории, вне рамок программы, «круга», системы – он был полностью «неконвертируем»: тюлень, вынужденный сделать что-нибудь не тюленье.

Шли годы. Очкастая жена перестала интересовать Жору даже как секретарша (тем более! посмотрели бы вы на секретаршу Гурицкого!), так что он был бы и рад – где-нибудь между Рио-де-Жанейро и Мюнхеном – приобнять-потискать развеселую, милую поблядушку, но... как это делается? Вот если бы поблядушка была официально включена в список мероприятий!.. Или если бы программа конференции обеспечивала участников матрешками-поблядушками в порядке, так сказать, этнографических сувениров, тогда... Ой, тогда, честно говоря, было бы совсем хорошо!..

Глава 17. Идите и умрите там, или Kремация эмбрионов

Проплывая как-то на пирóге по желтой речонке Хи-Саа возле городка Ламбродж, второго по величине и культурно-экономическому значению населенного пункта Южной Самброзии, Том, он же Hermit, увидал на берегу объявление о конференции, посвященной современной южно-самброзийской литературе. Каково же было его недоумение (употребим готовую конструкцию), когда там, где значилась фамилия председателя, он прочитал крупными красными буквами:

G. E. ZHIRNIAGO

Он еще подумал тогда, что это совпадение, и, возможно, среди южно-самброзийских литераторов нашелся один (чем черт не шутит), который называет себя G. E. Zhirniago (мало ли, псевдоним), когда вдруг, на берегу, увидел и самого Жору (его трудно было не увидеть: он тянул уже килограммов на сто восемьдесят), которого почтительно несли на инкрустированных перламутром и слоновой костью носилках десять чернокожих (так и хочется написать «невольников», но то были, судя по всему, именно добровольцы: активисты местной библиотеки). Они, наряженные по случаю в праздничные бело-синие набедренные повязки, несли это языческое божество, изящно, как эбонитовые статуэтки, согнувшись и тихо напевая свои мистико-оптимистические гимны; гигантская белоснежная парасоль с рекламой какого-то пива колыхалась над той стороной Жориного тела (тоже колышущегося), которую в практической медицине принято называть вентральной.

Это, собственно говоря, шло бесперебойно: конференция по никаргуанской литературе – почетный гость Жора, конференция по современному зулусскому фольклору – главный докладчик и сопредседатель Жора, конференция по обсценной лексике острова Мальта – своими впечатлениями о США задушевно делится с трибуны Жора Жирняго.

Стреляный читатель вмиг предположит, что речь идет о каком-то нарицательном «жоре» – хотя бы потому, что находиться одновременно в разных точках планеты не удалось бы даже и Цезарю. Но автор настаивает: «Жора» – имя не нарицательное, и находиться – физически, одновременно – в разных точках планеты, как показывает практика, можно.

Oднажды Hermit и Жора случайно встретились в одном, вполне корректном во всех отношениях, европейском городе: Hermit там задержался на несколько лет: он переводил некого фламандского маргинала и кормил на каналах уток и лебедей. Жора прибыл туда – правильно, председательствовать на конференции.

Они столкнулись в кафе. С Жорой трудно было не столкнуться. Дело не в его ста восьмидесяти килограммах, а в том, что он относился к такому типу существ, кои, войдя в любое помещение, мгновенно словно бы выжирают в нем весь воздух.

– Ну, и как вы устроились? – после регламентированных охов и ахов вальяжно спросил Жора.

И заказал два кофе. Характерно: он даже не заметил, что, по сравнению с тем человеком, которого он урывками знал прежде, у нового – другой пол, другое выражение глаз, он даже представился как-то иначе… Том?

Том попробовал ответить на вопрос «как устроились». Жора ничего не понял. Тогда Том решил пояснить конкретней:

– Я работаю при одном госпитале... – сказал он, делая маленький глоток из белой, удручающе маленькой чашки.

– Врачом? – слегка картавя, живо и как-то очень жирно откликнулся Жора (зная, что Hermit в прошлой жизни, еще до писательства, занимался именно этим).

– О нет… Я сжигаю операционный материал и абортированных эмбрионов.

– То есть?.. – приветливо глядя на него и заранее улыбаясь (предвкушая объяснение шутки, приличной людям его круга), переспросил Жора.

Том растолковал еще подробней. Эффект получился непредсказуемый (будучи поэтом, Hermit являлся психологом, разумеется, аховым).

– Это правда?! – с невероятным оживлением воскликнул Жора. – Вы сжигаете эмбрионов?! – он так и впился в интервьюируемого своими слоновьими глазками.

– Правда, – скромно потупясь, признался отщепенец.

– И... по сколько же это выходит примерно эмбрионов в сутки?

– Почитай до тридцати, а то и более, – отвечал Том, покраснев от избыточного к себе внимания, которое он вовсе не хотел бы увеличивать: Жору заклинило на эмбрионах, в то время как у Тома на тот момент была одновременно еще парочка работенок – три ночи в неделю бацать на обшарпанном фортепьяно в стриптиз-кабаре и два дня на конвейере с овощами – словно бы иллюстрировать потогонную систему Тейлора.

– Боже мой!!.. – вскричал Жора так громко, что в чашечке с кофе поднялась маленькая черная волна. – Если бы я мог сжечь в своей жизни хоть один эмбрион! один-единственный человеческий эмбрион! О, я бы знал, что жизнь прожита не зря! Потому что это и есть жизнь! Настоящая жизнь настоящего человека!.. Вы знаете... – доверительно наклонился он к Тому (вокруг никто, разумеется, не понимал их языка, но «доверительные» наклоны давно вошли у Жоры в привычку), – я жизни-то настоящей не знаю. Кабинеты, книжки... Идите!! – с неподдельной страстностью вдруг прокричал Жора. – Идите непременно туда и работайте!..

«…и умрите там, если можете… – мысленно подхватил отщепенец (увы, захламленный, хронически отравленный цитатами, как большинство его бывших компатриотов). – Жанровая, блин, сцена: Максим Горький благословляет Исаака Бабеля на отправку в Конармию...»

– Как я вам завидую! – не унимался Жора. – О, как я вам завидую! Вы живете настоящей человеческой жизнью...

«А куда я, на хрен, денусь? – усмехнулся про себя Том... – Все что угодно, только подальше от камарильи вашей смердящей… Как можно дальше!.. Одно уже это есть благо неоценимое…»

А вслух сказал:

– А куда я, на хрен, денусь?

– То есть? – не понял Жора.

– Это как в анекдоте…

– В каком? – Жора, хрюкнув, отхлебнул из чашечки.

– Ну, вечерняя перекличка в армии. «Антонов!» – «Здесь!» – «Борисов!» – «Здесь!» – «Иванов!..» – Молчание. – «Иванов?..» – Молчание. – «Иванов?!..» – «Здесь!» – «Ясное дело, здесь. А куда ты, на хрен, рядовой Иванов, денешься?»

Жабо Жориной шеи вежливо затряслось.

– А... пишете... что-нибудь? – сымитировал он интимность.

– Нет. Уже полгода беру уроки гитары: фламенко.

– Оооо!!! Испания!!! – страстно закричал Жора. – Испания!!! О какая там запеченная в горшочках рыба!!!

(Читатель помнит ли еще, что рыба была обещана? – Вот.)

– А вы давно там бывали? – спросил, чтобы что-нибудь спросить, Hermit.

– Давно... Но... об Испании лучше не думать...

– Почему? – как бы светски как бы полюбопытствовал Hermit.

– Потому что для человека, который сидит на строгой диете, – грустно пояснил Жора, – про Испанию лучше не думать...

В Жорином положении не токмо что про Испанию, но и вообще ни про какую страну лучше было не думать. Кругом, куда ни плюнь, есть своя, на искус и муку пораженным чревобесием смертному, национальная кухня – всякие там специалитеты, то да се.

Получалось так, что вообще лучше не думать. Потому что болезнь прогрессировала. О чем ни подумаешь, все хочется съесть. Наконец Жора поймал себя на том, что, глядя на человека, ему хочется его... как бы это поточнее выразиться... Вот стоит, скажем, перед ним уважаемый человек, милейший во всех отношениях – профессор-энтузиаст из американских прерий – или же смоквенский депутат-министр – Жора с ним вроде цивилизованно ручкается, говорит «очень приятно», все такое, а на самом деле он, Жора то есть, этого человека, хоть в крик кричи, на потребу утробе пустить алчет. Иными словами, сожрать. И чем человек милее, тем он вкуснее, т. е. больше его хочется. И вот это открытие оказалось для Жоры самым ужасным. Ну, холмы австрийские, ну всякое там, в фантазиях разнузданных, камнеглотание или слоноедение – ну еще туда-сюда. Но каннибализм?..