355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина Палей » Жора Жирняго » Текст книги (страница 1)
Жора Жирняго
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 05:18

Текст книги "Жора Жирняго"


Автор книги: Марина Палей



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Жора Жирняго
Памфлет-апокриф Тома Сплинтера, транссексуала и путешественника

Было бы враньем утверждать, что я сочинял эти записки «дождливыми вечерами», как это, по его словам, делал изобретатель нимфетки, заполняя тем самым вынужденный простой в охоте на бабочек. Кстати сказать, я люблю в том авторе абсолютно все, включая браваду и кокетливые розыгрыши, – ведь, например, всего несколько строк из того же текста – несколько слов о «касбимском парикмахере» – стоили ему, как отмечает он сам, «месяц труда», а при таком подходе кажется очень сомнительным, чтобы бесценная золотая парча ткалась исключительно «дождливыми вечерами». То есть это, конечно, возможно, но тогда автор, выдающий на-гора совершенство, совершенство, ничего, кроме совершенства, должен бы трансформироваться в Арахну (уже на стадии паука), – потому что для исполнения такой работы требуется вечность.

Впрочем, какая мне разница? Я только хочу сказать, что писал свою книгу не в перекурах между ловлей бабочек, а в перерывах спектаклей. Ну да, как раз в те пятнадцать-двадцать минут, когда публика, выпивая, закусывая и сплетничая, законно получает свой альтернативный – или единственно возможный катарсис. И вот, не успевал еще полностью закрыться занавес, я мчался изменять Мельпомене – только не знаю, с кем именно, потому что не представляю, которая бы из аонид взялась покровительствовать моему тексту. Возможно, в компании Аполлона таковой просто нет. Тогда кто же покровительствует моей книге? Неужели никто? Как это страшно! Лучше не думать… И все же: какая именно сила владеет тогда кибордом моего сердца? Сейчас снова на сцену, я слышу первый звонок.

Мне надо успеть, поэтому буду краток. Я загадал, что если успею закончить это вступление (которое пишу в последнюю очередь, так как весь фолиант, между нами, уже готов), – итак, если успею закончить его до начала последнего акта, то… то тогда… (мысленно я уже все назвал).

В прошлом я был (-а), смешно сказать, беллетристом – а еще допреж того – кромсал (-а) в лаборатории лягушек, шинковал (-а) мышей – прямо-таки как разнузданно-маниакальный Базаров, о чем горько сейчас сожалею. Да, так вот: был (-а) беллетристом, притом, о господи, кажется, женского пола, во что трудно поверить сейчас мне самому. И вот однажды, от одного очень авторитетного лица литературы, я схлопотал (-а) в свой адрес такой диагноз: ты – писатель Смоквы-державы, и никем ты больше уже не будешь.

Я испытал (-а) убойный ужас. Словами его передать невозможно. Этот эпизод так и остался в моей памяти как один из мощнейших кошмаров.

…Через полгода у меня уже был другой пол, другое гражданство, другое имя, я сносно говорил по-испански и работал у одного жуира-коннозаводчика в живописном аргентинском местечке Veguero, недалеко от города Mar del Plata (знаменитого, кстати сказать, водными феериями с дельфинами, морскими котиками и акулами).

Второй звонок!..

Потом были дюжины других контрактов, других стран, работа по-черному, безработица, клошарство, сума и тюрьма, воля и добровольное анахоретство, дичайший разврат, война, плен, шансонирование в кабаре. Но вот уже пару лет я располагаю более-менее сносным ангажементом в амстердамском театре «De Metamorfose».

И все, вроде бы, идет успешно. Но что же тогда подвигло меня снова, пяля глаза на дисплей, нещадно обламывать их о корявые кириллические значки? Скорее всего, то был приговор моего импресарио, который он (маленько подразмякнув после одной очень удачной премьеры и двух рюмок своего любимого rode porto) вынес мне со всем своим простодушием – разумеется, не ведая – абсолютно не ведая, что творит. А сказал он буквально следующее: ты – классный актер, Том, и никем ты больше уже не будешь.

Третий звонок. Я успел.

Глава 1. Жуткие тайны генов: код Жирняго

Родословная Георгия Елисеевича Жирняго (Жоры Жирняго), хваткого смоквенского беллетриста, перебравшегося в первопрестольную Смокву из Петрославля, восходит к не менее продувному петрославльскому вельможе начала XVIII-го века, получившему дворянство в награду за подлость.

Звали сего сановника Петром Аристарховичем Жирняго; речь о нем пойдет позже. Любопытно, что, ежели проследить родословную семейства Жирняго, – то есть, с помощью крупной энтомологической лупы, рассмотреть подетально это раскидистое генеалогическое древо, насчитывающее уже три столетия и отягченное несметными плодами (все Жирняго, особенно по мужской линии, отличались неуемным сластолюбием), то мы не сможем не заметить (дагерротипы и фотографии яблочек будут густо покрывать толстые ветви), что фатальный признак, пошедший, собственно говоря, им в фамилию, придавший бесформенности их телам и четко впечатанный в выражения лиц – сохранялся в течение трех сотен лет на удивление стойко.

Мы сознательно не называем этот признак «внешним», поскольку, слегка посвященные в тайны человеческого кода (генетический бум не миновал даже гуманитариев), понимаем, что эти отступления в экстерьере от некой приемлемой душою и глазом нормы, – иными словами, сбитые из грубых узлов жира, корытообразные лики всех представителей семейства Жирняго, – являются только поверхностным проявлением некой глубинной поломки. С другой стороны, не будучи такими уж закоренелыми атеистами (каковыми, кстати, в угоду прошлому веку, являлись все отпрыски семейства Жирняго, во главе с ключевой, наиболее ловкой фигурой рода, А. Н. Ж.), мы понимаем, что и генетическая патология сугубо вторична, коль принять на веру первопричинность Замысла. Но здесь неизбежно возникает подковыристый вопрос натуралиста (и теософа по совместительству): что, боги, если бурое пятно в окне символизирует вас, боги, хотели вы нам высказать в итоге?

Имеется в виду: ведь генетическая поломка, имеющая своим следствием такие малосимпатичные для жизни и малопригодные для жизнедеятельности свойства, должна была бы естественным образом привести к угасанию линии – иначе говоря, к радикальной отбраковке особей с пониженной жизнеспособностью. Но в том-то и отличие сумрачного, суицидного царства людей от жизнефонтанных царств флоры и фауны, что в популяции человеков жизнеспособность определяется хитрожопостью, лизоблюдством, небрезгливостью и прохиндейством, то есть свойствами сугубо интеллектуальными.

Кроме того, невозможно обойти полочки. Во всяком людском биоценозе (особенно в биоценозе с бездействующими законами и массовым параличом воли) неистребим спрос на иконы, статуи, плакаты, портреты, святые мощи, etc. – и хранится весь этот инвентарь, бесперебойно переходящий в хлам, не иначе как на полочках. Полочки вычерчены, выпилены, свинчены, отшпаклеваны, отлакированы, остеклены и намертво прибиты в строго назначенных местах. Попробуйте-ка нести свои золотые яйца где-то вне полочки! Вне какой-либо, даже самой завалящей полочки золотые яйца, пусть даже и страусовые, будут просто крашенная луковой шелухой чепуха.

Названия полочек варьируют, однако диапазон этих названий, ясное дело, не безграничен. Ярлыки следует всенепременнейше принимать к сведению. Ежели вы скачете себе вольно по лесам и долам «неизвестным науке зверем», то есть не заполучившим заранее заготовленную инвентаризационную бирку, – ваше дело, разумеется, швах и полный крандец.

Крандец – не только потому, что на вас, в результате, не хватит пряника, что (как пишут в некоторых книжках) не смертельно. А смертельно то, что вы, будучи при мясе и костях, окажетесь для мира невидимкой. Раздражающим абсолютно всех видимых.

Дольний мир, в его массовом воплощении, существует благодаря реестрам памперсово-комиксовых понятий. Эти понятия, коль хочешь быть увиденным, необходимо самостоятельно – притом упорно и регулярно – вкладывать в головы окружающих: я, господа, вот кто – отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог (искание Бога: тоска всякого пса по хозяину; дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги); я, господа, вот кто – номинировавший, номинирующий, самономинирующийся, номинируемый, финалист, филателист, гомосексуалист, журналист, лауреат, ренегат, резидент, претендент, президент, царица ночи, ночная бабочка, королева красоты, фабрика звезд, etc. – какой-то один из ярлыков к вам должен быть прибит неукоснительно, а то, прости господи, так в шапке-невидимке всю жизненку и промытарите. Будь вы размером хотя б и с Годзиллу.

Гениальной чертой представителей рода Жирняго (возможно, ген нездоровой полноты и ген здоровой изворотливости явились в их случае строго-сочетанными) было умение усесться на правильную полочку. То есть: на ту, которая находится в непосредственной близости к ГБ (что следует понимать, ясное дело, не как «Господь Бог», но «Главнейшие Блага»).

Итак: усесться. Устаканиться. Свить железобетонное гнездовище. Выдолбить бункер. Прогрызть альтернативноe метро. Забетонировать взлетную площадку для вертолета.

За три столетия, которые насчитывал этот род, в безумной стране не прекращались безумные преобразования. То Петрославль, то населенный пункт Смоква, перетягивая канат и пинаясь ногами, назначали себя первопрестольными. (Венец чаще добывала Смоква – возможно, потому, что название данного населенного пункта совпадало с таковым державы.) Сменяли друг друга – где по-тихому, а где откровенно-мокрушно – сотни управителей. Уходили в небытие, в совершеннейшее забвение такие, казалось бы, эпохальные лица, которые, в бытность свою, тиранили подданных даже в их снах. Перерезали друг другу веревочки вен закулисные кукловоды; валились в волчьи и выгребные ямы серые кардиналы; накладывали на себя руки отцы церкви; рубились на топорах самозванцы-президенты, претенденты в сенаторы, воскресители мертвых; потчевали друг друга вилами, батогами и паленой водкой бессчетные своры интриганов, шулеров, наперсточников, престидижитаторов, чревовещателей. Головы бывших фаворитов летели с эшафотов, как капустные кочаны, – музыканты, философы и художники, в которых еще квартировала совесть, в ужасе разлетались по миру, как ружейная дробь, пущенная наобум в облака, – военачальники валились навзничь, как кегли, причем вовсе не на поле брани, – особы высочайшей крови обнаруживали себя после бала на нарах, возле параши. Бога упраздняли в декретном порядке, а верующих, с целью формирования материалистического мировоззрения, сажали на кол, – затем Бога восстанавливали во всех правах, и, для духоподъемности масс, четвертовали неверующих, затем Бога, как несоответствующего рангу, увольняли с занимаемой должности, применяя к Его адептам воспитательную меру через повешенье, – после чего происходила реабилитация Бога (посмертно); на места депутатов, прокуроров, судей назначались Его ангелы, а неверующих, в порядке живой очереди, высаживали на электрические стулья, вдумчиво выбранные из обширной гуманитарной помощи.

Вот и утверждайте после этого, что смоквенским ойкуменам неведом прогресс.

Но какая бы эпоха ни наступала, какой бы ветер ни зачинал дуть – гнойный или, напротив того, очистительный, ледяной или огненный, повально-чумной или ландышево-фиалковый, – всякий раз очередной Жирняго, бывший до того фаворитом правителя низвергнутого – сосланного, задушенного, отравленного, обезглавленного, расстрелянного – вовсе не впадал в немилость, а наоборот: становился, как ни в чем не бывало, фаворитом правителя воцарившегося – сославшего, задушившего, отравившего, обезглавившего, расстрелявшего. (Злосчастные исключения составили лишь самый первый из рода Жирняго да блаженный петрославльский биохимик – лишь крепче подтверждая означенное правило.)

Непостижимы деяния твои, мать-природа! А может, так и должно быть? Ведь интеллект человеку даден не шутки шутковать, а для того, чтобы, идя путем дарвинского выживания, съесть всех других, а самому остаться целехоньким. А как же иначе? Это только в лишенном интеллекта растительном и животном царствах вслед за сменой климатических (геологических) эпох неизбежно происходят изменения в эволюционной цепочке: прежние рода угасают, приходят в упадок, хиреют – семейства зверей, прежде сильных, барахтаясь в Лете, пускают прощальные пузыри… уходят в небытие, к заоблачному праотцу Линнею, отряды хищников, подотряды жвачных… Да что там отряды-подотряды! Навсегда исчезают с лица Земли – так и не сумев приспособиться – целые классы – целые классы живых существ… Исчезают резко, словно их языком подчистую слизнуло! И то понятно: кто блаженствовал при температуре плюс тридцать, те при минус тридцать кайфа уж точно не словят. Даже если попробуют его, этот кайф, ради хорошей мины, сымитировать… И наоборот: у кого было лежбище на льдине и, соответственно, лафа при минус тридцать, – те, под пальмой, при плюс тридцать, божьей благодати уж точно не вкусят.

…Сайентисты утверждают, что после ядерной катастрофы, посреди мертвой, вонючей планетарной пустыни, единственными останутся существовать радиорезистентные тараканы и мутировавшие грызуны.

Не думаю. Не только они. А на что ж тогда человеку разумному интеллект?

Глава 2. «Все мошенничают, друг мой!»

К упомянутому уже А. Н. Ж., кто расшифровывается как Армагеддон Никандрович Жирняго, зашел как-то на чаек творивший там же, в Воздусеево, Валентин Петрович Катаев.

– А знаешь, Гедоня, – вдруг признался размягченный Катаев, – а знаешь, да я за модный пиджак, за возможность носить добротные ботинки, за право жрать каждый день осетрину или вот эту вот семгу – я ведь не то что любой тебе роман наваляю, я ведь и убить способен...

– Да я то же самое за горсть орехов сделаю, – живо откликнулся привыкший во всем лидировать А. Н.

Выпалил, впрочем, искренне (под водочку). Однако тут же пред его мысленным взором некстати встала дворянская тень Пети Ростова, раздающая офицерам изюм и орехи.

– Да я даже за стакан семечек – пожалуйста, – вовремя скорректировал себя Народный Писатель, слуга пролетариата.

А. Н. был известен в те поры своей громоздкой верноподданической эпопеей (где современный ему супердеспот, Кормчий-Кормилец, благодаря ловкой параллели со знаменитым во времена оны тираном-реформатором, был облобызован-облизан – от фурункулезной лысины вплоть до порченных тюремным грибком стоп); напечатал он также полдюжины – с пылу, с жару – кудряво-боевитых, всегда со свежайшей патокой, баек – небесполезных нынче, по крайней мере, для тех, кто интересуется клонированием. Красной нитью проходит идея, что ядреные свойства души, навроде любви до гроба, верности, чистоты порывов и проч. – присущи лишь, скажем так, представителям титульной нации, а остальные недоразвитые этносы-народы, стеная и плача, и посыпая голову пеплом, до конца дней вынуждены довольствоваться своими генетическими обсевками.

Но главной причиной известности А. Н. Ж. стали бесчисленные о нем анекдоты (в которых, как ни странно, чувствовалась большая доля почтения), живописавшие, буквально, мифологическую разнузданность его чревоугодия. И по сей день в народе вспоминается, например, очередная супруга А. Н., вынужденная среди ночи, в одном исподнем, мчаться из Воздусеева к Тестову за копчеными угрями (или нырять за ними по-русалочьи в пруд, а потом и коптить собственноручно?..), – или другая, беременная, которая, съевши тельное и надевши исподнее, немедля отправляется в ночное – за кумысом от гнедых валдайских кобылиц, – или же третья жена, кормящая мать, совсем девочка, дни и ночи приготовлявшая яйца по-китайски, то есть с календарем в руках закапывавшая и, в нужный срок, выкапывавшая серые слепые овалы, кои высевались затем озимыми и яровыми, – и так – плотно начиненные куриными яйцами – серели в жирнягинских (литфондовских) владениях глиноземные поля – до самого горизонта...

В скобках отметим демократический, бригадный, отчасти даже квадратно-гнездовой метод получения Народным Писателем собственного потомства. Бессчетные жены, истощенные многочисленными родами, послушно сменяли друг друга у ложа своего неохватного, ненасытного, неуемного властелина. Он был взыскателен, прихотлив и капризен, как трехбунчужный паша. Для брачных игрищ выбирались все писаные красотки, истинные гурии, привозимые, бывалоча, аж из тридесятого царства, – все они были тоненькими как тростинки. Однако верткие личинки рода Жирняго, впрыснутые в их лона, проросшие там – разъедали, выжирали этих тростинок-былинок изнутри, иногда что и до смерти – и, ежели потом получались девочки, все они были толсты и неспособны к деторождению, но толстые мальчики были все как один резвы в осеменении, хотя – да простят мне авторское вмешательство – не могу, как ни бьюсь, даже вооружившись изрядным эмпирическим опытом, профессиональным воображением и иллюстративными пособиями по камасутре – нет, не могу представить себе означенных совокуплений, лишенных, ввиду всезатмевающей многоскладчатости жирнягинских животов, даже минимума конгруэнтности. Но факты говорят за себя: именно на этой резвости по мужеской линии и держался – разбавленный акварельной кровицей безгласных, безымянных, тонких на просвет великомучениц-куколок – род царедворцев Жирняго.

Ежели бы чревоугодие А. Н. Ж. носило характер так себе, страстишки, дюжинного грешка, расхожей слабости, то беспощадный язык любезного ему народа в единый миг смял бы сего незадачливого Гаргантюа – и смёл бы бесследно: смоквитяне презирают середину; пред экстремальностями же благоговеют и подобостраствуют. Живот А. Н. Ж., легко вмещавший и корову, и быка, и кривого пастуха, внушал толпе не только трепет священный, но и основывал бесспорное право Писателя ручкаться, обниматься и лобызаться с самим Кормчим-Кормильцем: титан к титану, кирпич на кирпич, ворон ворону аппетит не испортит.

И потому, когда вы в черно-белой телевизионной хронике имеете честь лицезреть Писателя А. Н. Жирняго, подпирающего плечом гроб какого-нибудь безвременно, но не беспричинно почившего собрата (с другого бока, то и дело тараня экран сапожищами и орошая слезищами усы, гроб поддерживает Кормчий-Кормилец), то именно в этот момент – держа пред мысленным взором Жору Жирняго, во всех его энтомологических метаморфозах, – вы, с особой четкостью и, возможно, запоздало, осознаете закон наследственности. В формулировке Менделя-Бора, переложенный на русский, этот закон звучит так: от осины не родятся апельсины.

Однако история, в том числе история литературы, есть синьора не то чтобы справедливая, но уж всяко непредсказуемая. В конце концов (забежим вперед) сложилось так, что, несмотря на раблезианский размах, А. Н. Ж. числится, главным образом, в разделе примечаний. Примечания эти относятся к сочинениям одного бездомного гения, обглоданного до костей вшами и утопленного в параше (то есть достигшего финальной фазы Великого Русского Испытания на Прочность и подошедшего вплотную к Судьбоносному Просветлению) – иными словами, медленно и люто угробленного там, где ему удалось впервые в его недолгой жизни получить крышу над головой: in the concentration camp (Primorsky Kray). По элегантному совпадению (на которые так щедра судьба, создавая новые гармоничные аккорды) в тот самый момент, когда гений, выкрикивая безумные свои вирши, уже захлебывался в параше, его собрат по перу, А. Н. Ж., самым рискованным образом подавился гусиной костью, но был спасительно поколочен по спине челядью и домочадцами. В примечания он попал исключительно благодаря случаю: гений, в те поры еще бездомный (еще не на нарах), мучимый (но не замученный, однако, до летальности) влепил А. Н. Ж. сочную (так хочется думать) оплеуху. (Ах! следуя свидетельствам очевидцев, следует признать, что пощечина была никакая не сочная, а кривая, судорожная, нелепая – как и все, что предпринимал гений в области дел практических…)

Недавно недалеко от Парижа, при прокладке новой теплоцентрали, были обнаружены так называемые берестяные грамоты Фредерика Луазо (по имени нашедшего), на которых, от нищеты кармана, т. е. за отсутствием целлюлозы, писал свои воспоминания некий быстро профукавший Нобелевскую премию русский изгнанник (ехидно прозванный крестьянами своей бывшей усадьбы Клочком – за форму бородки). Вот какую аттестацию он дает А. Н. Жирняго: «...восхитительный в своей откровенности циник... <...> Страсть ко всяческим житейским благам и к приобретению их настолько велика была у него, что, возвратившись из эмиграции в... (Истлело. – Т. С.) он, в угоду... (Истлело. – Т. С.) тотчас же принялся... за сочинения пасквилей на тех самых буржуев, которых он объедал, опивал, обирал „в долг“... <...> Он врал всегда беззаботно, легко... <...> В надежде на падение дорвавшегося до власти русского люмпена некоторые парижские богатеи и банки покупали в первые годы эмиграции разные имущества эмигрантов, оставшиеся в... (Истлело. – Т. С.); Жирняго продал за 18 000 франков свое несуществующее имение и выпучивал глаза, рассказывая мне об этом: – Понимаешь, какая дурацкая история вышла: я все им изложил честь-честью, и сколько десятин, и сколько пахотной земли и всяких угодий, как вдруг спрашивают: а где же находится это имение? Я было заметался, как сукин сын, не зная, как соврать, да, к счастью, вспомнил комедию „Каширская старина“ и быстро говорю: в Каширском уезде, при деревне Порточки... И, слава богу, продал!» Вот его другая (по сути, та же) речевая характеристика: «Я не дурак: тотчас накупил себе белья, ботинок, их у меня шесть пар и все лучшей марки и на великолепных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг, два пальто... Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны... (Все это куплено на деньги прекраснодушного „буржуя“. – Т. С.) <...> ...покупать я люблю даже всякую совсем ненужную ерунду – до страсти!»

Всякий смертный в конце концов остается тет-а-тет со своей – хошь-не-хошь, неслучайной – легендой, иногда с одной-единственной фразой: «Карфаген должен быть разрушен!», или: «И ты, Брут!», или: «Рубикон перейден!», или: «И все-таки она вертится!..» Писатель А. Н. Жирняго в памяти неблагодарных потомков более всего ассоциируется аж с двумя фразами: «Ничего путного из вас не выйдет, не умеете вы себя подавать!» (Нобелевскому лауреату) и «Все мошенничают, друг мой!» (любому встречному-поперечному).

Подведем итог: наступлением любой новой эпохи представители соответствующего поколения Жирняго всякий раз разрабатывали обновленный стратегический план подползания, для чего созывался семейный совет. (Об этом семействе, со времен изобретения электричества, в Петрославле говаривали так: «Все Жирняго даже по паркету ходят в кошках», – имея в виду приспособления, с помощью которых монтеры взлезают на столбы электропередачи.) На семейном совете избирался наиболее молодой (пробивной, продувной) представитель. В его обязанности входило: рекогносцировка на местности, держание носа по ветру, разработка тактического план взлезания, преодоление известных трудностей протискивания, связанных с некондиционной комплекцией, и наконец усаживание (водружение).

Ну и что? – возразит растленный танталовыми телеблагами смоквитянин, чья голодная бурсацкая юность пришлась на бесконечные семидесятые. – Рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где рыба…

Ох, если бы! – скажем мы. – Ох, кабы рыбой все ограничилось!

Но рыба (давая этот неуместный библейский отсвет) еще мелькнет в нашем повествовании.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю