Текст книги "Одержимые (СИ)"
Автор книги: Марина Зенина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Обычному человеку невозможно представить, сколько усилий я прилагаю, чтобы подняться на четвереньки, а потом на ноги. Кажется, что люди за всю жизнь не тратят столько энергии, сколько я потратил за этот рывок. Я осматриваю себя в свете луны и вижу, что на мне только брюки. Те, в которых я хожу в институт. Выходит, я не снимал их с того момента, как вернулся с учебы. Пришел домой, скинул толстовку и майку, лег на пол, наглотался таблеток?.. Не помню. Может быть, частично все произошло в иной последовательности. Я поискал глазами вещи – их не было в комнате. Я абсолютно не помню, как раздевался. Либо делал это на автомате, либо уже после того, как пережевал горсть маленьких белых колес. Что бы подумали мои одногруппники, увидев меня в таком состоянии, в котором я провел вечер и полночи? Упился до смерти, словил дозу, накурился. Они бы только утвердились в своем мнении обо мне. А с каких это пор меня вообще интересует эта тема?
Красный циферблат электронных часов на тумбочке молчал о трех часах ночи. Я глубоко вздохнул и с судорогой в легких выдохнул. Слава богу! Я почти пережил ночь! Возблагодарив мироздание, я пошел по квартире в поисках одежды. Майка нашлась в раковине в ванной, смятая в клубок и насквозь мокрая, толстовка висела на люстре в прихожей. Как они там оказались, я не понимал. Что могло заставить меня разбросать вещи именно в таких местах? Ответ наводил волну ужаса. В каком же беспамятстве надо было находиться. По крайней мере, можно считать, что ночь позади, и я остался победителем, потому что не покончил с собой. Выиграно еще одно сражение моей непростой войны. Бесконечной войны меня со мной.
Майку я повесил сохнуть на батарею, а толстовку натянул на себя через голову. Холод перестал давать о себе знать. Мне осталось утолить жажду, прежде чем я снова стану предоставлен сам себе и начну потихоньку сходить с ума. Много воды со вкусом хлорки и ржавчины. От нее тошнит, но это неважно. Я застал себя стоящим впритык к кухонному столу и тупо глядящим в одну точку. Я не мог решиться, что мне делать дальше. Подсознание бунтовало против здравого смысла. Оно требовало немедленно выполнять тысячу разнообразных приказаний. Чтобы утолить их все, следовало бы выполнять тысячу действий одновременно. Я этого физически не мог, поэтому и стоял на месте с отвисшей губой и ниточкой слюны на подбородке.
С навязчивыми мыслями я справляюсь, подавляя их какими-либо простыми действиями обычно мелкой моторики. В институте я иду и мою руки, или перекладываю рюкзак с места на место, или рисую в тетради, или перебираю упаковки таблеток, которые всегда ношу с собой, или, наконец, точу карандаши. Дома простор для действий у меня гораздо шире, и сложность этих действий повышается. Я могу пойти гулять по ночному городу и отвлекать себя пейзажем, могу сесть за стол и рисовать нечто грандиозное, но понятное лишь мне одному, много часов к ряду, либо писать циклы белых стихов в духе импрессионизма всю ночь напролет, либо взять гитару и сочинять музыку и слова для новых песен…
Жаль, что мое творчество никогда не будет оценено человечеством. Я не имею возможности быть признанным талантливым, потому что мой талант сумеют разглядеть, пожалуй, только душевнобольные люди. Мои рисунки пугают здоровых людей, стихи вызывают головную боль и панику, игра на гитаре нагоняет тоску и депрессию. Это немного обидно, но я не могу требовать признать гениальными продукты моей неполноценной психики, отраженные на бумаге или в музыке.
Сам себя не помня, я сел за письменный столик, включил тускловатую настольную лампу и стал рисовать. В процессе я старался ухватить каждую свою мысль, приходящую на ум в эти мгновения, сжать ее посильней, резким движением вынуть из головы и пришлепнуть на белый лист так сильно, чтобы остался отпечаток. Мне хотелось, чтобы поток сознания, раздражающий мое воображение в это утро, перетек на бумагу и дал немного отдыха бедной больной голове. Но выходило только скрипеть зубами и сильнее сжимать карандаш в белом костлявом кулаке. Неумышленно было сломано пополам четыре карандаша.
Прошло два часа. Я понял, что рисунок готов, а я снова задумался и даже не заметил, когда закончил. Передо мной была картинка, способная испугать любого, кроме меня. Почти ничего нельзя было разобрать, кроме образа смерти с косой, делающей шаг на огромное глазное яблоко. Остальное не поддавалось ни пониманию, ни описанию, но наверняка способно было привести мозг человека в состояние хаоса. Со скучающим лицом я отправился на кухню, чтобы навести себе кофе и залить в термос. Подумав, я подлил в горячий черный напиток два пальца шоколадного ликера. Алкоголь на меня никак не действует, просто мне нравится смешивать его с кофе в разных вариациях. Сам вкус доставляет удовольствие.
Я засунул термос в рюкзак, который тоже нашел не сразу. Часы показывали половину шестого. Растирая глаза кулаками, я пошел в душ, чтобы взбодриться. Вечный недосып особенно давал о себе знать по утрам. Я чувствовал себя разбитым, изувеченным, уничтоженным. В моем положении все эти слова – синонимы слова «невыспавшийся». Но я все равно оставался победителем. Я пережил ночь почти без потерь. Я не сделал шаг с балкона, не перерезал вены и не съел все таблетки, имеющиеся в квартире. А их здесь имеется очень, очень много. Несколько килограммов это точно.
Перед выходом в институт я позвонил врачу и сообщил, что иду в университет. Он поинтересовался, как прошла моя ночь. Я ответил, что мало что помню, но остался рисунок. Он попросил принести его ему на прием через неделю. Я сказал, что принесу, если не потеряю его в ворохе остальных рисунков, разбросанных по всему дому. Врач спросил, почему я выхожу так рано, и спал ли я вообще. Я ответил, что не спал, но большую часть ночи был в беспамятстве. Про масштабное уничтожение таблеток я смолчал. Он напомнил мне, чтобы я не забыл звонить ему в течение дня, как это случилось две недели назад, и рассказывать хотя бы в двух словах о своем состоянии. Я положил трубку и вышел из квартиры. Мне предстояло одно из тяжких испытаний – общественный транспорт. Я ощущал небольшое удовольствие от ночной победы над собой, поэтому мое внутреннее состояние сопровождалось толикой просветленности в этот день.
***
Понедельник
Все продолжается в том же духе: опоздания, мрачный вид, таблетки, грохот, странное поведение, игнорирование общества, побеги из аудитории в середине пары. Я ничего не предпринимаю, потому что мне страшно. Я просто боюсь начинать. Я хочу пока просто понаблюдать за ним. Мне нужно больше информации.
Вторник
К. имеет слабое телосложение без развитых мускулов; средний рост, покатые плечи, вытянутые чрезмерно верхние конечности. Шизоидный тип телосложения. По типу темперамента, скорее всего, меланхолик.
Пишет стихи, поет, рисует, играет на гитаре – большие творческие способности.
Учится плохо, но умный (академы?). Видимо, болезнь мешает ему доучиться нормально.
Кажется, картинка начинает складываться. Причем складываться в пользу моей маленькой теории. Сегодня на паре по психологии мы разбирали шизоидные и циклоидные типы личности, и мой объект наблюдения был крайне оживлен. Подумать только, но он даже задавал вопросы преподавателю с задних парт и записывал лекцию. В голове не укладывается. Он несколько раз и в разных формах уточнял, не является ли патологией шизотимический тип личности. Это навело меня на определенные мысли.
Конечно, я не считаю, что у него шизофрения. Но он определенно к ней склонен. Даже по типу личности и по телосложению, если верить психолингвистике, это бесспорно.
***
Странное дело, но то легкое ощущение просветления уже неделю не оставляет меня, несмотря на то, что все остальное остается прежним. Изменился мой ежедневный порядок жизни – незримо для окружающих, зато очень даже заметно для меня самого. Думаю, это очередной небольшой период облегчения, когда болезнь временно отступает и сдает свои позиции, но как долго он продлится на этот раз – мне неизвестно.
По ночам мне даже порой удавалось поспать – пятнадцать-двадцать минут прямо за столом, где я писал стихи или рисовал. Я радовался этому неожиданному достижению и гадал, что могло стать причиной для регрессии расстройства. Есть несколько догадок, но они слишком наивные, чтобы воспринимать их всерьез.
В институте творилась какая-то буря. Люди стали на меня реагировать, улавливая тончайшие изменения во мне и моей психике. Кое-кто стал кивать мне при встрече, всего пара человек, и я даже не разглядел их. Мало того – со мной стали заговаривать. Пока что только ради того, чтобы поиздеваться, но это все равно прогресс. Я много нового узнал о себе. В обществе укрепилось мнение о том, что я тупой как деревяшка, затупок-наркоман, парень нетрадиционной ориентации и вообще темная личность. Кое-кто пытался задавать мне прямо в лоб провокационные вопросы, я бормотал в ответ что-то несвязное, к своему счастью понимая, что уже почти разучился разговаривать. Наверное, моя нечленораздельная речь только укрепила их уверенность в отсутствии у меня интеллекта как такового. Именно поэтому все с таким негодованием и шоком оборачивались на меня, когда на парах я стал задавать дельные вопросы лектору. Все эти люди были категорически против разрушения собственной теории обо мне, но, тем не менее, я ощущал, что у меня есть желание и силы изничтожить ее.
Болезнь и правда отступала. Мне стало легче переносить пары, я даже не выходил больше в туалет в середине занятия. Мысль о мытье рук посещала все реже. Я стал позволять себе короткие реплики, над которыми потом смеялись целый день. Вероятно, смешнее всего было не то, что сказанное мной действительно веселило содержанием, а то, что сказанное было сказано именно мной.
На меня смотрели с новым интересом, а я разглядывал этих людей, пытаясь хоть кого-нибудь запомнить по внешним очертаниям. Получалось плохо. Они все казались мне абсолютно одинаковыми фигурками. Причем фигурками довольно незатейливыми, глупыми, заурядными. Как внешне, так и внутренне. Порой до меня доносились обрывки их разговоров, и я убеждался в своем давнем мнении – стоит человеку открыть рот, как он меня разочарует. По иронии судьбы, мы с однокурсниками терпеть друг друга не могли, но в силу того, что учимся мы вместе, это приходилось делать.
По правде говоря, попался мне один человек, образ которого мое воображение выхватило и запечатлело, и то лишь потому, я думаю, что он попался мне посреди пустого коридора. Скорее всего, это была девушка, а может быть и парень с длинными волосами. Суть в другом. Приветствие этого человека, адресованное мне, не содержало в себе издевки и презрения. Мне показалось, что даже наоборот. Я ощутил дружелюбие и очень удивился, что оно направлено на меня. Но вместе с этим отчего-то я стал нервничать. Я не хочу подпускать к себе людей ближе, чем они сейчас есть. Меня устраивает мое социальное положение. Я боюсь перемен. И если кто-то захочет со мной сблизиться, мне придется дать волю грубости и агрессии, глубоко подавленным внутри меня. Потом их снова необходимо будет долго и трудно усмирять, сажать на боле крепкие цепи, в общем, дело это тяжкое и сутолочное. Не хотелось бы его начинать, сорваться боюсь на ком-нибудь поблизости.
Под конец недели болезнь начала неохотно, но ощутимо ворочаться во мне, как очнувшийся червь, и потихоньку прогрызать изнутри пути наружу. Я принял это безропотно. Период просветления не мог длиться вечно. Однако я уже успел ощутить себя частью коллектива и даже немного к этому привыкнуть.
В пятницу на последней паре со мной произошло кое-что, после чего окончательно стало ясно, что болезнь возвращается и властно вступает в свои права. Рассматривая студентов вокруг, я сделал услугу своему воображению. Оно схватило чей-то образ и стало медленно и методично использовать его для проецирования всей жестокости и бездушности, скопившейся во мне к тому моменту. Механизм запустился. Мне оставалось только смотреть за его работой, как люди смотрят фильм.
В реальном мире я находился за партой в небольшой аудитории и не шевелился, глядя в одну точку. В мире своих фантазий я совершал такие действия, на которые не решился бы в жизни. Я вырывал человеку язык голыми руками, пачкаясь в крови по локоть; я отрезал ему уши с тем же спокойствием, с которым снимают чешую с дохлой рыбины; я вилкой выкалывал ему глаза, упиваясь криками и болью человека, находящегося полностью в моей власти. Я бил его, швырял головой об острые углы парт, разбивая ему виски, я топил его в воде, душил, сбрасывал его тело из окна и наблюдал за тем, как оно столкнется с асфальтом…
Этот ужасающий спектакль продолжался в моей голове практически все занятие, и я ничего не видел перед собой, кроме сцен жестокого насилия, красочно разыгравшихся в воображении. Я не понимаю, как зарождается этот процесс в моем сознании, что служит ему причиной. Ведь я в эти моменты не испытываю ни агрессии, ни злобы к человеку, который не вовремя попадается мне на глаза и невольно становится жертвой моих кошмарных грез. И то, что мне приходится видеть с его участием, тоже не приносит мне особого удовольствия. Хотя, как сказать…
Я неожиданно понял, на кого все эти полтора часа проецировались мои навязчивые идеи насилия, убийства и нанесения увечий. Это был тот самый человек, с которым я встретился утром один на один в коридоре, и который кивнул мне. Мне стало немного стыдно. Но с другой стороны, ведь я не могу этим управлять. Да и, если признаться, мне даже немного понравилось. Говорит ли это о том, что у меня садистские наклонности? Я не знаю. Надо будет обсудить это с врачом.
***
Пятница
Сегодня красивый. Прямо кровь с молоком – пышет физическим здоровьем. Тот самый терракотовый румянец играет на щеках, дыхание нестабильное, хриплое. Глаза горят, на них нет обычной пелены, и кустистые брови не сведены к переносице, а чуть приподняты. Первая с ним поздоровалась – встретились в коридоре один на один. Пробормотал что-то тихое в ответ, глядя будто бы сквозь меня. Впрочем, как обычно.
Был в столовой после первой пары. Позже сама заговорила с ним, когда увидела, что ему нужна помощь – подсказала, где будет следующая пара. Странно, что он не здоровается первый, хотя видит меня, смотрит на меня, прямо мне в глаза, но молчит. Это гордыня, презрение или просто привычка? Уже середина пары, странно, что он не выходит. Сидит сзади, тихо, даже не кашляет. Задает вопросы, пытается шутить. Очень странно слышать его голос. Все остро реагируют на его активность. Пара кончается, он так и не выходил.
М. снова к нему приставала. Когда все рисовали на доске и веселились на перерыве, он сидел за партой, не двигаясь, пил из термоса и иногда даже пытался улыбнуться. Зачем он устраивает это представление? Никогда не поверю, что такой человек, как он, вдруг ни с того ни с сего решил стать частью коллектива. Полный бред!
Суббота
Всю неделю был необычайно активен: шутил, задавал вопросы, общался. Относительно себя прежнего легко шел на контакт. М. призналась, что просто издевается над ним. Ей нравится ставить его в нелегкое положение своей фамильярностью. Я хочу убить ее.
Мне кажется, его болезнь на время отступила. Иначе как еще можно объяснить его гиперактивность, юмор, блестящие лукавые глаза? Если это так, то я очень за него рада. Но мне кажется, этот период у него скоро вновь закончится. А пока что он раскрепощается потихоньку. Надолго ли это?
Среда
У меня у самой уже едет крыша. Я умышленно мистифицирую его личность, не понимая, зачем. Мне хочется побыть детективом, который охотится на опасного психа. Но объект начал вести себя так, что все мои теории рушатся. Меня не покидает ощущение, что он делает все это специально. К чему этот свитер с оленями, надетый на светлую рубашку, эти его натянутые улыбки и фальшивые фразы? Ведь это не он. Он притворяется, он водит всех за нос! Но, обрадованные такой переменой, вокруг него начинают скапливаться люди, которые не прочь утолить свой праздный интерес и первыми подружиться с темной лошадкой. Они топчутся около него, заискивающе улыбаясь, и квохчут, словно курицы-наседки. Я не могу смотреть на эту бутафорию, меня тошнит.
Каждый день я перебирала справочники в поисках психической болезни, которая могла бы подойти по симптоматике к поведению моего объекта. Но как только я увидела, что объект стал вливаться в коллектив, рассказывать о себе, строить дружелюбные рожи – у меня пропало всякое желание иметь с ним дело. Я так хотела помочь ему, тогда, в самом начале, когда его никто не любил и не принимал, потому что видела, как ему тяжело в нашем обществе. А теперь я вижу, как он притворяется, и понимаю, что ему совсем не нужна моя помощь и поддержка. Он, может, и нездоров умом, однако самодостаточен. И – черт возьми – как меня бесят люди, которые теперь вьются вокруг него, как плющ по забору, пользуясь случаем подобраться к нему как можно ближе в личных целях. Как это унизительно! Я никогда бы так не поступила! И, самое главное и самое обидное, он подпускает их всех к себе! Невыносимо и отвратительно. Зачем ему это?
Понедельник
Прошло две недели. Рада сообщить, что все вернулось на круги своя. Представление закончилось, процесс вливания в коллектив в непонятный момент отчего-то нарушился и надломился, произошло несколько конфликтов, и теперь объект снова сам по себе. Он стал еще более мрачен, чем раньше. Перестал носить рубашки и свитера, теперь только старые добрые черные брюки, черные майки, темные водолазки и толстовки.
Рада без памяти слышать на парах его рычащий кашель, звон падающего на пол термоса, шелест перебираемых таблеток. Снова с ним никто не общается, и снова меня начинает тянуть к нему, как спутник на орбиту Сатурна. Я с новой силой и обновленным стремлением докопаться до истины стала перебирать психические справочники и читать статьи в Интернете. Единственное, что меня гложет до сих пор – зачем он пытался стать частью нас? Неужели думал, что это у него и правда получится? Или это был его личный эксперимент? Или просто акт драматургии.
Зато за эти две недели о нем появилось много новой информации. Например, он пишет стихи и играет на гитаре, хорошо рисует, поет. Одаренная творческая личность. Он даже успел выступить на каком-то студенческом вечере. Я смотрела запись – его голос заставил меня оцепенеть. То, что я услышала, кардинально отличалось от его бормотания на парах. Глубокий и крепкий бас, идущий из глубины. Точно так же эхо разносится по ущелью, если стоять на краю и крикнуть что есть мочи. Он бесподобно поет. Душу захватывает.
Вторник
Пришел с пластырем на лбу. Все над ним смеялись, кроме меня. Точит на парах карандаши. Громко. Зачем, если он ими не пользуется? У него имеется специальный блокнотик, где он рисует черной ручкой и записывает стихи. Тайна затачивания карандашей пока не раскрыта. Но я кое-что нарыла и сверяю информацию.
Среда
Есть! Кажется, все сходится. Теория ОКР оправдывает себя. Вот данные, на которые я наткнулась в Интернете:
«Обсессивно-компульсивное расстро́йство (от лат. obsessio – «осада», «охватывание», лат. obsessio – «одержимость идеей» и лат. compello – «принуждаю», лат. compulsio – «принуждение») (ОКР, невроз навязчивых состояний) – психическое расстройство. Может иметь хронический, прогрессирующий или эпизодический характер.
При ОКР у больного непроизвольно появляются навязчивые, мешающие или пугающие мысли (так называемые обсессии). Он постоянно и безуспешно пытается избавиться от вызванной мыслями тревоги с помощью столь же навязчивых и утомительных действий (компульсий). Иногда отдельно выделяется обсессивное (преимущественно навязчивые мысли) и отдельно компульсивное (преимущественно навязчивые действия) расстройства.
Обсессивно-компульсивное расстройство характеризуется развитием навязчивых мыслей, воспоминаний, движений и действий, а также разнообразными патологическими страхами (фобиями).
Больные ОКР – мнительные люди, склонные к редким максимально-решительным действиям, что сразу заметно на фоне их доминирующего спокойствия. Основными признаками являются тягостные стереотипные, навязчивые (обсессивные) мысли, образы или влечения, воспринимающиеся как бессмысленные, которые в стереотипной форме вновь и вновь приходят на ум больному и вызывают безуспешную попытку сопротивления. К их характерным темам относятся:
– страх заражения или загрязнения;
– страх причинения вреда себе или другим;
– сексуально откровенные или жестокие мысли и образы;
– религиозные или нравственные идеи;
– страх потерять или не иметь какие-то вещи, которые могут понадобиться;
– порядок и симметрия: идея, что всё должно быть выстроено «правильно»;
– суеверия, чрезмерное внимание к чему-то, что рассматривается как везение или невезение.
Компульсивные действия или ритуалы представляют собой повторяющиеся вновь и вновь стереотипные поступки, смысл которых заключается в предотвращении каких-либо объективно маловероятных событий. Обсессии и компульсии чаще переживаются как чужеродные, абсурдные и иррациональные. Пациент страдает от них и им сопротивляется.
Следующие симптомы являются показателями обсессивно-компульсивного расстройства:
– навязчивые, всё время повторяющиеся мысли;
– тревога, следующая этим мыслям;
– определённые и, с целью устранения тревоги, часто повторяемые одинаковые действия.
Классическим примером этой болезни считается страх загрязнения, при котором у больного каждое соприкосновение с грязными, по его мнению, предметами вызывает дискомфорт и, как следствие, навязчивые мысли. Чтобы избавиться от этих мыслей, он начинает мыть руки. Но даже если ему в какой-то момент кажется, что он достаточно вымыл руки, любое соприкосновение с «грязным» предметом заставляет его начать свой ритуал заново. Эти ритуалы позволяют пациенту достичь временного облегчения состояния. Несмотря на то, что больной осознаёт бессмысленность этих действий, бороться с ними он не в состоянии».
А теперь – главное. И по порядку.
Постоянно повторяющиеся действия – это происходит каждую пару. Он точит карандаши, перекладывает вещи, рюкзак, открывает и закрывает свои тетради и блокнот, рассматривает руки и многие другие мелкие действия. Я боюсь подумать, зачем он выходит из аудитории. Если бы мне удалось выйти за ним и посмотреть, что он делает, это бы убило все мои сомнения!
Далее – он никогда не касается поручней и ручек. Он открывает двери, спуская рукава на ладони. А общества он почему избегает? Где он пропадает на перерывах? Может, это и есть проявление страха причинить вред окружающим? Мало того, я вообще никогда не видела, как он входит в университет и выходит из него. Этот человек – тень. То ты видишь его, то его уже нет.
А еще – как он порою подолгу наблюдает за кем-то. От его взгляда жутко становится. Он и за мной несколько раз вот так наблюдал, исподтишка, думая, что я не замечаю. У меня зубы сводит, когда я представляю, что он мог в эти мгновения совершать с моим телом в своем воображении!
Он носит с собою кучу ненужных вещей. Громкими действиями он неосознанно старается привлечь к себе внимание.
«Больные ОКР переживают навязчивые мысли (обсессии), как правило, неприятные. Спровоцировать обсессии способны любые незначительные события – такие, как посторонний кашель, соприкосновение с предметом, который воспринимается больным как нестерильный и неиндивидуальный (поручни, дверные ручки и т. п.), а также личные опасения, не связанные с чистотой. Обсессии могут носить страшный или непристойный характер, чаще чуждый личности больного. Обострения могут произойти в местах большого скопления людей, например, в общественном транспорте».
«Для борьбы с обсессиями больные применяют защитные действия (компульсии). Действия представляют собой ритуалы, призванные предотвращать или минимизировать опасения. Такие действия, как постоянное мытьё рук и умывание, сплёвывание слюны, многократное предотвращение потенциальной опасности (бесконечная проверка электроприборов, закрытия двери, закрытия молнии на ширинке), повторение слов, счёт. Например, с целью убедиться, что дверь закрыта, больному необходимо дёргать ручку определённое количество раз (при этом считать разы). Проведя ритуал, больной испытывает временное облегчение, переходя в «идеальное» постритуальное состояние. Однако спустя какое-то время всё повторяется заново».
Ведь он постоянно что-то бормочет себе под нос на парах. И все его действия, и всё его странное поведение и даже выражение лица – все сходится, все становится на свои места как чертов паззл! Если бы только я могла наблюдать за ним вне территории университета! Это бы лишило меня последних сомнений.
Я чувствую, что сейчас как никогда близка к истине. Я стою на пороге неизведанной мрачной тайны, чужой судьбы, испорченной, проклятой, сломанной болезнью судьбы, и меня трясет от того, что я дошла до этого порога своим умом и своей интуицией. Я сама, я одна выследила этого зверя и почти застала с поличным. И как же я теперь ревностно отношусь к его персоне. Кто бы мог подумать, что до этого дойдет. Объект должен быть только моим трофеем. Я снова начну с ним здороваться, буду без стыда наблюдать за ним. Я обязана проверить свою теорию. Я должна найти ей новые подтверждения!
***
– Я пытался, доктор. Я, правда, пытался. Несколько дней я был даже уверен в том, что у меня получается. Со мной стали разговаривать, особенно в курилке. Кто-то хлопал меня по плечу и смеялся. Но этого всего теперь словно и не было. Чем чаще они контактировали со мной, тем сильнее я осознавал собственную непохожесть на них. Мне было очень трудно с ними. Они – люди… А я… я недочеловек. Я как будто обмотан с головой толстой синей изолентой.
Такие длинные речи я произносил исключительно в кабинете личного врача. Чтобы высказать все это с моим неисправным речевым аппаратом у меня ушло добрых пять минут. Доктор слушал, не перебивая – он привык. Я смотрел в стену и держал руки на коленях, перебирая пальцами. Голос мой звучал так, словно меня принуждали разговаривать. Но на самом деле я чувствовал очень редко посещающее меня желание высказаться.
– Ты расстроен тем, что ничего не вышло? Или, может, наоборот, рад этому? – осторожно спросил доктор.
– Я не люблю перемен. Я не хочу что-то менять. Это для меня сложно.
– И ты не хочешь обрести друзей, как обычный парень?
– Я не знаю, что такое друзья. Поэтому я не могу ответить. Может быть.
– Тебе было приятно ощущать себя частью общества?
– Скорее это было полезно. Я знал, в какой аудитории следующая пара и что задавали, когда меня не было.
– А как же люди? Что ты чувствовал, когда они говорили с тобой?
– Панику.
– Панику?!
– Да. Я вздрагивал от их голоса и терялся, понимая, что обращаются ко мне.
– Но о чем они говорили с тобой? Тебе было хоть каплю интересно?
– Эти люди. Все эти люди. Другие. Я не понимаю их. Они иначе живут. У них иные интересы, вкусы. Для меня они – с другой планеты.
– Ты понимаешь, что это взаимно, и для них ты выглядишь точно так же?
– Разве?
– Абсолютно.
Я замолчал, обдумывая это. Да, может быть, но ведь это я – болен, а не они.
– Тебе удалось запомнить чье-нибудь имя? Внешность?
– Имена – нет. Ни одного. Внешность. Только одного человека. Но я с ним не общался в период регрессии. Зато помню, как еще до этого он со мной здоровался.
– Это парень?
– Я не уверен. Думаю, что девушка, но не могу сказать точно.
– Хорошо, продолжай.
– Я запомнил ее, потому что однажды на паре, помните, я рассказывал…
– Ты проецировал на ее образ свою подсознательную жестокость?
– Да. И это длилось дольше обычного.
– Насколько?
– Полтора часа.
– Так долго?
– Да.
– Всю пару ты видел у себя в голове, как ты…
– Калечу и убиваю ее.
– У тебя были с ней конфликты?
– Нет. Как я вообще могу быть участником конфликта? Я пассивен. Я никогда не поддаюсь на провокации. Меня почти невозможно вывести из себя.
– Я в курсе твоей пониженной чувствительности. Но тогда почему?
– Я не знаю, как это работает. Она оказывала мне дружелюбие и внимание. Первая здоровалась и улыбалась.
– Ничего себе! А что ты делал в ответ?
– Я? Ничего. А должен был?
– Хм. Понятно. Вот видишь, не всем на тебя все равно, как ты думаешь!
– С чего это вы взяли?
– Поверь мне на слово. Тебе стоит к ней присмотреться. Ладно, об этом позже. Как наша ситуация с таблетками? Соблюдаешь расписание приема?
– Нет.
Я вытащил из рюкзака упаковки и горой положил на стол. Одна или две упали на пол. Доктор наклонился и рассмотрел их поближе. Его глаза расширились, когда он увидел соотношение пустых упаковок и полных. Он даже привстал от злости.
– Ну, Гена, ну, так не пойдет. Ты же взрослый человек! Ты хочешь, чтобы я снова снял тебя с занятий на полгодика? Хочешь потерять еще полгода жизни?
– Нет.
– Тогда зачем ты злоупотребляешь? Господи, ты ведь мог отравиться!
– Когда коллапс, лучше отравиться. Лучше побыть без сознания.
– Это самовнушение!
– Нет. С их помощью я могу войти в состояние беспамятства.
Доктор сел обратно в кресло.
– Вот что, – сказал он, потирая очки, – вот что. Ты, Гена, не соблюдаешь ни режима, ни здорового питания, я уверен, поэтому тебе периодически бывает «особенно плохо», как ты выражаешься. Это закономерно, если не выполнять предписаний врача. Теперь твои лекарства будут храниться у меня, а ты будешь приходить ко мне по воскресеньям и брать пачку на неделю. Ясно вам, молодой человек?
– Доктор, я ведь сделаю с собой что-нибудь. Или дурью начну баловаться. Лишь бы в здравом уме не находиться. Вы же знаете, как это меня мучает. Я не сплю…
Врач сочувственно заглянул мне в глаза.
– Геночка, вытерпи, родной. Понимаю, знаю, что сложно. Надо терпеть, надо бороться. Все у тебя будет, вот увидишь. Твоя болезнь излечима, говорю тебе. Это пройдет. Ты главное слушай меня и делай то, что я тебе говорю. Хорошо?
– Хорошо.
– Перечисли мне. Ну?
– Свежий воздух, солнечный свет, здоровое питание с опорой на фрукты, большие светлые помещения, разговаривать с людьми, отвлекая себя от обсессий и замещая компульсии общением.
– Да, Гена. Найди человека, которому можно будет открыться. Необходимо, чтобы кто-то постоянно находился рядом с тобой и убеждал тебя в том, что все в порядке. Отвлекал тебя. Один ты больше не можешь быть, это чревато серьезными последствиями… Кстати, э, ты принес рисунок?
– Я принес все, что нарисовал с момента нашей последней встречи, – уныло ответил я и полез в рюкзак.
Доктор принял у меня стопку листов и поморщился.
