Текст книги "Беседы об архивах"

Автор книги: Мариэтта Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Быть может, вы иначе бы на это взглянули, если бы осознали в полной мере то обстоятельство, что в каждом отечественном архивохранилище лежат десятки тысяч писем в равной степени интимных и что на таком фоне любая] интимность становится качеством гораздо более нейтральным, чем это представляет себе каждый владелец таких документов. Человеку, достаточно твердо убежденному в том факте, что жизнь идет и история продолжается, необходимо умение отрешиться от сегодняшней своей мерки и понять, что в архиве документ начинает новую свою жизнь, рассчитанную на десятилетия и столетия... То, что сегодня кажется вам столь существенным, со временем совершенно поменяет свое качество. Сегодня мы не знаем степени ценности переписки современников – завтра она определится. Личная окраска письма, столь яркая сегодня, в какой-то степени выцветет, внимание исследователей не на ней задержится. В научный оборот любые документы входят обычно лишь фактической своей частью. Взаимные счеты и пересуды, слишком пылкие и, возможно, несправедливые оценки далеких и близких – все это отступит в прошлое, охладится, утратит сегодняшнюю болезненную остроту.

Но прежде чем оказаться в руках исследователей, документ должен быть обработан архивистом. Даже если перед нами не письмо, а справка или ходатайство за некоего Иванова, подписанное, скажем, должностным лицом Петровым, на обложку все равно должны попасть инициалы и фамилия этого лица. Вот тогда это имя сможет попасть в каталог и в опись. Что это значит? Это значит, что про существование документов узнает не только тот, кто пришел в архив, интересуясь Ивановым, но и тот, кто занят как раз исключительно Петровым, хотя Иванов, скажем, в десять раз его знаменитее.

В установлении необходимых координат документа архивист не может руководствоваться иерархией лиц, не может обойти своим вниманием имя малоизвестное.

Он знает, лицо, сегодня неизвестное и ни у кого, кажется, не способное вызвать интереса, завтра может привлечь внимание исследователей, причем в аспекте непредугадываемом. И дело архивиста так описать документ, чтобы не закрыть его для этих будущих, из разных "точек" пространства науки направленных, подступов к нему. Информационный потенциал документа теоретически беспределен в отличие от большинства печатных работ, написанных на определенную тему. Эта разнота обусловлена тем, что рукописные источники – это не факты науки, а факты для науки,"из которых она формирует свои гипотезы. Важную эту особенность называют нередко многовалентностью архивных материалов.

Но где именно искать архивисту столь нужный ему второй инициал лица, поставившего подпись под документом? И каким способом узнать фамилию, в которой читаются только две первые буквы?

Задача эта имеет разные степени трудности в зависимости от того, к какому времени относится документ – к первой или ко второй половине века минувшего, к началу или к середине нынешнего. Причем зависимость эта совсем не такова, какая может показаться неискушенному взгляду.

Есть замечательные книги, юрячо любимые каждым архивистом и, несомненно, помещаемые им втайне гдето очень близко от "золотой полки" художественной литературы... Это разнообразные справочники, и среди них одни из самых притягательных – адрес-календари, издававшиеся в России ежегодно. Самый ранний из них – "Адрес-календарь на лето 1765 г.", позже, вплоть до 1842 года, издавался почти каждый год "Месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве", выходивший затем вплоть до 1917 года под названием "Адрес-календарь, или Общий штат Российской империи". Ежегодник этот включал в себя перечень должностных лиц всех правительственных учреждений России, причем с 1844 года он выходил с алфавитом. Это означает, что многие документы личных архивов, начиная с середины XIX века, могут быть расшифрованы с его помощью.

Как это делаете/я? Предположим, перед нами письмо, адресованное некоему Ивану Васильевичу. Из содержания явствует, что он председатель губернской управы. Тогда в "Адрес-календаре" за соответствующий год находится нужная губерния, и в росписи ее штата отыскивается фамилия человека, исправлявшего в тот год такую должность... Обратная задача проще – когда известна фамилия человека и нужно определить, в какой он был должности.

"Адрес-календари" – не единственные издания такого рода, но сами розыски печатных источников справочного характера – дело трудоемкое. Не так давно оно было значительно облегчено: вышел из печати указатель "Справочники по истории дореволюционной России. Библиография", готовившийся несколько лет сотрудниками крупнейших библиотек страны под научным руководством профессора Петра Андреевича Зайончковского, замечательного знатока архивных источников по истории России. В томе указано около четырех тысяч справочных изданий, каждое из которых было просмотрено составителями.

Вот перед нами документ начала прошлого века, писанный неким корабельным мастером. Фамилия приблизительно прочитывается, имя и отчество неизвестны.

Заглядываем в конец "Справочников", где находится самая увлекательная, с точки зрения архивиста, часть книги – указатели. Среди них "Указатель списков лиц по различным профессиям". Находим – "Мастера корабельные. 2461, 2472". Листаем книгу назад и под номером 2461 находим "Общий морской список" на 1806-1809 годы. Составители книги указывают, что мы сможем найти в этом списке: "Роспись чинов Морского ведомства: морской артиллерии, морским полкам, адмиралтействам и портам; корабельных мастеров, медицинских чинов, директоров и начальствующих лиц военных заводов и др. Указывается время начала службы, дата присвоения данного чина, награды..." Теперь остается выписать эту книгу в библиотеке и надеяться на удачу.

Врачи, маклеры, подмастерья каменных дел... И даже массажистку, жившую в начале века в Казани, представляется возможным найти по "Адресу-указателю вольнопрактикующихся врачей-специалистов г. Казани", который вышел в Казани в 1910 году и куда включены были, кроме врачей, фельдшеры и массажистки... И даже фотографа, проживавшего в Риге в конце прошлого века, а также и художника, писавшего портреты одесских жителей в 1870 году, и многих других людей, давно навсегда покинувших места своего жительства, чьи документы – письма, дневники и прочее – медленной, но неиссякаемой чередой поступают на стол архивиста.

Чем ближе к нашим дням, тем поиски затруднительнее. В двадцатые годы продолжали издаваться известные справочники "Вся Москва" и "Весь Ленинград", но в начале тридцатых годов и они прекратились. Потому одна из самых больших трудностей – узнать, как точно (а приблизительность тут недопустима) называлось какое-либо учреждение или тем более его отдел в 1933 или даже в 1950 году, или выяснить что-либо о человеке, если даже точно известно, что он работал, например, в 1935 году в Наркомпросе. Еще труднее придется будущим архивистам – им неоткуда будет узнать необходимые данные о наших днях, те, что могли бы содержаться, скажем, в справочниках под названием "Врачи СССР" или "Врачи Томской области"...

Справочник такого типа – библиографический словарь "Деятели книжного дела в СССР" – готовил в последние годы жизни известный библиограф и книговед И. Кауфман, почти 70 лет жизни отдавший книжному делу. Словарь должен был дать сведения об издателях, книгопродавцах, библиотекарях, иллюстраторах книги и об ученых самых разных специальностей, так или иначе прикосновенных к книжному делу дореволюционной России и СССР. Труд этот не был завершен, но осталась картотека на пять тысяч имен, ожидающая своего издателя. Издание это утолило бы хоть в какойто степени справочный голод, ощущаемый всеми, кто занимается русской культурой XX века.

– А кто издавал прежние адрес-календари?

– Сначала – Академия наук, а с 1868 года – Департамент герольдии, образованный при Сенате из учрежденной еще Петром конторы герольдии. Департамент нес особую функцию – он был хранителем прав дворянского сословия: вел списки дворян, рассматривал жалобы на нарушение сословных дворянских прав и привилегий, надзирал за правильностью гражданского чинопроизводства и занимался сверх того составлением и изготовлением гербов и дипломов на дворянское достоинство...

Сейчас архив этого департамента, хранящийся под номером 1343 в Историческом архиве в Ленинграде,– незаменимый источник сведений о лицах, принадлежавших к дворянскому сословию. Лучший в Москве знаток родословия российского дворянства Юрий Борисович Шмаров оценивает значение этого архива кратко и уверенно: "Все ищу там – и никогда не было, чтоб не нашел".

Семидесятишестилетний, очень моложавый и неутомимый в своих разысканиях Ю. Шмаров всю жизнь занимается делом, совершенно необходимым исторической науке, но ставшей на долгое время не просто редкой, а редчайшей профессией, – генеалогией и геральдикой, историей дворянских родов, доведенной до нашего времени, что особенно ценно ввиду бедности современных справочников, о которой мы уже говорили.

Сравнительно недавно в Москве было несколько замечательных знатоков этого дела – Николай Петрович Чулков, Александр Александрович Сивере, собравший больше тысячи родословных, Илья Михайлович Картавцев. Сейчас мало кого можно назвать, кроме Ю. Шмарова. В Ленинграде работает Владислав Михайлович Глинка, но продолжателей его дела тоже немного. Доскональное знание родственных связей, умение узнать в лицо сотни и даже тысячи людей из известных и не очень известных дворянских фамилий (у Ю. Шмарова собрано восемь тысяч портретов тех, чьими родословными он занимался) – качество уникальное, приобретаемое только многими десятилетиями целенаправленных занятий.

Но без начатков генеалогических знаний не может обойтись ни один из тех, кто работает с архивами.

...Архивист глубоко погружается в чужую семейную жизнь, входит в ее детали – не из любви к предмету, а по профессиональной необходимости. Он знает, имя, встретившееся в одном фонде в полном семейно-генеалогическом контексте, в другой раз встретится изолированно от всех этих связей и поставит его в тупик.

Если своевременно не запомнилось, что первой женой поэта К– Бальмонта была Лариса Михайловна Горелина, что у нее был сын Николай, а от второго брака с Н. Энгельгардтом – дочь Аня Энгельгардт, что вторая жена К. Бальмонта Екатерина Алексеевна Андреева (а о ее семье особая речь) родила ему дочь Нину, вышедшую с течением времени замуж за замечательного художника Льва Бруни, – если все это не запомнилось и не всплывает из недр памяти в нужный момент, тогда беда, тогда на обложке с письмом, от которого не уцелело конверта, придется изобразить колченогую надпись: "Письмо к неустановленному лицу с обращением: "Милая Лариса"... и надпись эта будет мучить, и томить архивиста, и, может быть, даже сниться, и надолго лишит его душевного равновесия, столь необходимого для тихого этого ремесла.

Итак, родословные, генеалогические деревья, семейные связи. Эти связи протянуты из архива в архив, родня их между собой и внушая архивисту иллюзию еще не погасшей, еще продолжающейся жизни всех этих людей. Вот они переезжают из города в город, знакомятся, женятся, заводят детей, растят их, своим чередом женят и выдают замуж, оказываясь в новом родстве и свойстве, а потом подрастают внуки... Детей много, внуков тоже немало, и круг знакомства, дружбы, родства все расширяется, вот уже имена одних фондообразователей начинают мелькать в архивах людей, удаленных друг от друга в пространстве и во времени, по происхождению и по роду занятий, и в какой-то момент архивисту всерьез начинает казаться, что все люди на свете – родня друг другу.

В 1870 году в Москву из Сибири переехали известные золотопромышленники братья Сабашниковы – старший Василий Никитич и младший Михаил Никитич. Старший приехал с тремя детьми – Екатериной, Ниной и Федором. Здесь в Москве родились у него еще двое сыновей. В доме Василия Никитича бывали А. Рубинштейн, А. Чупров, Н. Миклухо-Маклай... "После обеда все общество размещалось в кабинете пить кофе и слушать рассказы Миклухо-Маклая, вспоминал впоследствии М. Сабашников. – Он сам, взяв в руки чашку и помешивая ложечкой, располагался на старом отцовском ковре из тигровой шкуры около кресла сестры Нины. В таком необычайном попоженин он вел свои повествования глухим, гортанным, едва слышным голосом, останавливаясь иногда, как бы не находя подходящих выражений". В 1889 году восемнадцатилетыш Михаил и шестнадцатилетний Сергей, занимаясь ботаникой, задумали выпустить определитель растений России.

С предложением этим они обратились к своему преподавателю (образование они получали домашнее) П. Маевскому, глубокому знатоку русской флоры. И действительно, была написана и в 1891 году вышла в свет книга о злаках Средней России... Издатели были молоды, и первая их книга вышла под издательской маркой их старшей сестры Е. Барановской; с 1897 года книги стали выходить под известнейшей впоследствии маркой "Издательство М. и С. Сабашниковых". Архив издательства хранится в отделе рукописей ГБЛ. Но сведения об этой семье можно почерпнуть опять-таки не столько из этого архива, сколько из архива поэта К. Бальмонта.

Дело в том, что в эти же годы в Москве жила не менее богатая купеческая семья Андреевых. Старшие дочери Андреевой познакомились с дочерью Василия Никитича, а затем и с четырьмя сыновьями и дочерью его младшего брата. Один из этих сыновей, Василий Михайлович, женился на одной из сестер Андреевых – Маргарите Алексеевне. У них родилась дочь Маргарита Васильевна, впоследствии ставшая художницей и вышедшая замуж за поэта М. Волошина. В архиве К. Бальмонта сохранились отрывки из ее дневника 1922 года, где описана ее работа над портретом артиста Михаила Чехова и пересказаны ее беседы с ним. Другая из сестер Андреевых, Екатерина, вышла замуж за поэта К– Бальмонта. Потому-то именно в фонде Бальмонта хранятся обширные ее воспоминания – о семье Андреевых, о Москве 1890-1910 годов, об известном адвокате А. Урусове и, конечно, о Константине Бальмонте. И третья из сестер Андреевых появляется в свой черед перед человеком, перебирающим бумаги семейного архива и берущим в руки тетрадку дневника, писавшегося более полувека назад. Автор дневника – Александра Алексеевна, образованная, умная и волевая женщина, деятельно участвовавшая в литературной и общественной жизни Москвы 1880-1910-х годов. Она делала доклады в Обществе любителей русской словесности, была членом Московского общества общеобразовательных народных учреждений и председателем попечительства народных школ в Калязинском уезде Тверской губернии. В начале 1920-х годов она жила в селе Талдом Тверской губернии – в том самом, в которое через три года, в 1925 году, приехал М. Пришвин изучать ремесло кустарей-башмачников и написал свой очерк "Башмаки"... Некоторые материалы, имеющие прямое касательство к творчеству Пришвина, тоже могут быть обнаружены в архивах только при условии знания генеалогии. Жили в середине прошлого века три брата Игнатовых – Иван Иванович, Николай Иванович и Василий Иванович. Братья были богаты, особенно старший. Дети среднего брата, Николая, все стали революционерами: Василий – одним из организаторов группы "Освобождение труда", Илья стал членом "Земли и воли", был арестован в 1877 году, провел два года в тюрьме и три года в ссылке, а позднее был известен как талантливый литератор и публицист, редактор газеты "Русские ведомости"; Евдокия стала сельской учительницей и народоволкой, вошла в группу "Черный передел".

Но события семейной этой истории приобретают дополнительное значение, когда мы знаем, что у трех братьев была сестра Маша, что в замужестве она имела пятерых детей, и пятый стал писателем – Михаилом Пришвиным, и родственные его связи ожили в первом его романе "Кащеева цепь", где Марья Моревна имела черты дочери дяди Василия, старший из братьев Игнатовых стал прообразом Астахова, а двоюродная сестра Пришвина, Евдокия, – прообразом Дунечки. В воспоминаниях дочери Ильи Николаевича Игнатова (умершего в 1921 году), Т. Коншиной, написанных уже в наши дни, рассказываются семейные легенды об этой реальной подоснове романа, а также и об С. Вавилове, о друзьях юности автора, об М. Шике... и здесь внимание архивиста снова настораживается: надо понять, аннотируя воспоминания (а это необходимая часть работы над материалами мемуарного характера), что речь идет о Михаиле Владимировиче Шике, в начале 1920-х годов входившем в состав научной комиссии по охране Троице-Сергиевой лавры, возглавлявшейся П. Флоренским и проведшей огромную работу по научному описанию памятников древнерусского искусства,– а не о Максимилиане Яковлевиче Шике, замечательном переводчике русской литературы на немецкий язык, сотруднике и секретаре журнала "Весы", авторе работ о Ведекинде, Грильпарцере, Рильке; восьмидесятилетие со дня его рождения было отмечено недавно научной и литературной общественностью Москвы. Имена обоих этих деятелей культуры нередко пересекаются в архивах XX века.

Далее генеалогические связи ведут архивиста в частную жизнь семьи, а тем самым – в историю нашего общества; документы открывают ему, что жена Михаила Владимировича, Наталья Дмитриевна Шаховская, автор детских книг о Фарадее и Амундсене, была дочерью Дмитрия Ивановича Шаховского, биографа П. Чаадаева; ее старшая сестра, Анна Дмитриевна, воспитавшая пятерых детей младшей, осиротевших в 1942 году, была секретарем В. Вернадского и написала впоследствии книгу "Кабинет-музей Вернадского"... Путь от документа к документу – это путь от человека к человеку, от судьбы к судьбе, от одного временного среза жизни общества к другому... Не только письма или воспоминания, но разнообразные ходатайства, автобиографии, справки с места службы – все это документы человеческой жизни, окрашенные интенсивным цветом времени, влиявшего на эту жизнь и формировавшего ее по своему образу и подобию, и автобиографии одного и того же человека, составленные в разные годы его жизни, рассказывают о его жизни неодинаково, и различия эти тоже дают исследователю материалы для истории общества... Иной раз сами умолчания в таких документах красноречивее подробных разъяснений.

"Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное", – писал об этом Тынянов.

...Архивист долго, придирчиво разглядывает рукопись, лежащую на его столе. Он осматривает каждый ее лист с двух сторон, отмечая и попорченный его край, и чужие пометки в тексте; он вертит рукопись и так и эдак и осторожно колупает пальцем переплет – не расклеивается ли он и не скрыто ли что там внутри (заметим в скобках, что в древних рукописных книгах под крышкой переплета вскрывается нередко более старый текст). Подробно, в определенном порядке он заносит все замеченное на обложку, и его усердие иногда совершенно незаметно для него самого порождает строки классического ямба:

На верхней части переплета

Следы утраченного герба...

Вот беловая рукопись известной статьи ученого. Но на оборотных сторонах листов еще какой-то текст, жирно перечеркнутый автором и потому не задерживающий на себе непрофессиональное внимание. Для архивиста же зачеркнутое не "погашено", а вглядевшись, он увидит, что известная статья написана на чистых сторонах другой – бумаги не хватало, – ранней, и, как выяснится, до сих пор неизвестной. А на обороте листка с автографом стихотворения он увидит текст полученной поэтом телеграммы, установит ее отправителя и обозначит на обложке – кем послана, кому и когда. Ребенок нацарапал фразу в тетради отца, сидя у него на коленях, – и архивист обязан отметить: "На листе таком-то вписано рукою такого-то..." Смешная скрупулезность? Но без нее каждый исследователь будет проходить заново раз пройденный путь, будут множиться ошибки атрибуций, датировки и проч. ...Еще приказные люди допетровской Руси – подъячие, или повытчики, составляя описи документов, хранившихся в приказном архиве, указывали: "вершено" (окончено) или "не вершено" дело, чьи подписи и пометы имеются на документе, подробно описывали его внешний вид: "о середке пригорело в 4-х строках, печати ростопилися", "с одного боку подрана и от воску немного пообвощала". И сегодняшний архивист, чем "старше" рукопись, которую он описывает, тем с большим тщанием отметит эти же ее черты.

...А описание фотографий! Это напряженное, долгое вглядывание в глаза, нос, брови давно умерших, неведомых ему людей – в тщетной попытке отождествить юношу с лихими усиками и девичьим подбородком – п зрелого мужа с отяжелевшим лицом... Надписывайте фотографии, сдавая их в архивы!

И опять нельзя не вспомнить о генеалогии и сопутствующих ей дисциплинах. Похож – непохож – это суждение целиком субъективное, хотя очень часто архивисту и приходится им довольствоваться. Но если на фотографии или портрете человек в мундире – здесь уже вступают в свои права критерии объективные и нередко опровергающие или легенду, твердо державшуюся в памяти владельцев портрета, или личную убежденность исследователя.

Человек, владеющий этими критериями, уже не смотрит в первую очередь на нос или брови, он смотрит на "мундиров выпушки, погончики, петлички", он говорит – на этом портрете генерал-лейтенант свиты его величества, причем по аксельбанту можно увидеть, каким именно императором пожалован он в свиту. А коли предполагаемое лицо никогда в этом чине не бывало, то и вглядываться в глаза его или брови не приходится!

Вы показываете такому человеку портрет, который связываете, например, с кем-то, умершим в 1828 году, а он глядит не на лицо его, а на пуговицы, и поясняет, что пуговицы с орлом введены были позднее.

Но вот архив наконец разобран, вся огромная справочная, текстологическая и прочая работа произведена, ее перипетии уже забыты самими архивистами, а результаты вынесены на обложку – все рукописи опознаны, все получили наименование... Теперь они должны быть выстроены в определенном порядке, архив должен получить (или скорее выявить) свою структуру, в основе которой большие группы материалов: творческие рукописи, биографические документы, служебные бумаги, воспоминания, переписка, фотографии, материалы разных лиц, присланные фондообразователю в деловых каких-то целях или подаренные ему и т. п. В разных фондах на первый план выдвигаются разные материалы.

Иногда самое интересное, что есть в архиве, – это воспоминания, написанные самим фондообразователем или членами его семьи, иногда же наиболее ценной и обширной его частью является переписка. Лицу, ничем особенно не замечательному, но известному в широких общественных кругах или, например, занимавшемуся в какой-то момент своей жизни издательской деятельностью, могли писать наиболее выдающиеся люди его времени, и тогда все остальные материалы архива – биографические, служебные и прочие документы служат главным образом справочным, вспомогательным материалом для публикаций этой переписки.

Представление о соотносительной ценности разных частей архива нередко оказывается различным у его владельца (а чаще – владелицы) и у сотрудников архивохранилища. Так, в фондах среднего или даже хорошего литератора его собственные творческие рукописи могут оказаться наименее интересной частью (если только среди них нет рукописей еще неопубликованных вещей), зато большой историко-общественный материал даст переписка или уцелевшие дневники; наследники же его, как показывает опыт, никогда не согласятся с этим взглядом. Они сохраняют собственный масштаб ценностей, привыкнув за многие годы более всего почитать тот ежедневно наблюдаемый ими, нередко изнурительный труд, в процессе которого и рождались эти рукописи. И этот личный их масштаб ценностей невозможно не уважать, и не надо ожидать от людей, передающих государственному хранилищу архив близкого человека, той меры научного беспристрастия, которую обязан проявить архивист.

Иное дело – творческие рукописи большого писателя. Даже если все произведения его счастливым образом оказались опубликованы при жизни, все равно его рукописи остаются ценнейшей частью его архива и будут постоянно пополнять научное знание о литературе.

Как все меняется! Что было раньше птицей,

Теперь лежит написанной страницей.

Н. Заболоцкий

РУКОПИСИ

ГОВОРЯТ

– Понятно, когда найдена рукопись неизвестного до сих пор произведения... Но если это стихи или рассказы, которые уже десятки и даже сотни раз переиздавались!

Так ли необходима рукопись, когда есть печатный текст и хорошо выверенный?

– В том и дело, что для архивиста, как и вообще для человека, имеющего дело с рукописными источниками, никакая книга не несет на себе отпечатка законченности. Можно, пожалуй, сказать, что чувство благоговения перед печатным словом у архивистов сильно понижено. Они знают, что любой печатный текст текуч, а незыблем тот единственный подлинник, с которого делаются все печатные издания. Они знают также, что любое полное собрание сочинений, которого с нетерпением ожидают подписчики, становится неполным уже в момент выхода – находятся новые письма, новые редакции известных произведений, новые архивные сведения об обстоятельствах их создания и печатания...

Поговорим подробнее о творческих рукописях.

Начнем с того, что авторская рукопись – это единственное абсолютно бесспорное доказательство принадлежности произведения данному писателю.

Мы нередко читаем об отысканных в старых журналах и газетах неизвестных до сей поры, никогда не переиздававшихся рассказах или статьях известных писателей – вовсе не подписанных ими или подписанных псевдонимами. Современная отечественная наука располагает довольно хорошо разработанными методами атрибутирования – установления авторства. Так, в последние годы группа научных работников, готовящая академическое тридцатитомное Собрание сочинений А. Чехова, осуществляла сплошной просмотр периодики 1880-х годов и обнаружила немало неизвестных прежде текстов писателя. Но даже самая добросовестная, учитывающая множество историко-литературных фактов и соответствий атрибуция остается лишь более или менее убедительной гипотезой. А если бы была найдена рукопись – характерный почерк А. Чехова восьмидесятых годов не оставил бы никаких сомнений.

В Собрание сочинений Н. Добролюбова в 1937 году включена была статья "Сведения о жизни и смерти царевича Алексея Петровича", напечатанная в 1860 году в "Современнике" за подписью "П". Комментатор подробно объяснял, насколько ярко выразились в этой статье взгляды автора, и отмечал "курьезную ошибку" "Русского биографического словаря", где "статья... приписана Пекарскому, тогда как это есть работа Добролюбова". Между тем П. Пекарский и был автором этой работы (и в последнем Собрании сочинений Н. Добролюбова ее нет), а Н. Добролюбов разве что редактировал ее: в Рукописном отделе Публичной библиотеки в Ленинграде в фонде П. Пекарского хранится черновой автограф основной части этого сочинения...

Но вот автограф изучен, авторство установлено, произведение опубликовано. И все же рукопись всегда остается главным и наиболее надежным источником для изданий и переизданий писателя. Казалось бы, можно механически перепечатывать с уже имеющихся книг – прижизненных или посмертных публикаций.

Однако тексты нередко искажены цензурным вмешательством, слишком энергичным редактированием, неряшливым набором и авторским невниманием при чтении корректуры. Какая-то порча текста при любых изданиях неизбежна, это хорошо известно текстологам. И всякий раз при новом научном издании однажды опубликованный текст будет сверен с подлинником.

Абсолютное значение рукописи, казалось бы, отпадает, когда имеется издание академическое, где устранены все искажения, где печатный текст уже был однажды внимательнейшим образом сверен с рукописью и выправлен по ней там, где это оказалось необходимо. Но текстология развивается, как и все остальные науки. Раньше слово, а то и целую фразу, читали так, теперь читают иначе. Когда в 1910 году П. Морозов сделал замечательное открытие, расшифровав отрывки не дошедшей до нас так называемой десятой главы "Евгения Онегина", среди опубликованных им строк оказались такие:

Я всех уйму с моим народом,

Наш царь в покое говорил...

В то время никто не засомневался в правильности этого чтения. Слишком сложными были тогда другие вопросы, встававшие перед текстологами при анализе рукописи: надо было понять последовательность строк, разъяснить описки и ошибки Пушкина, расшифровать сокращения ("3" – царь, "Р" русский или Россия, "Л" – Лунин, "Б" – Барклай или Бонапарт и т. д.), прокомментировать исторические и политические намеки...

И только в 1940-х годах в строку, не совсем внятную по смыслу, вгляделись внимательней. И ясно увидели, что все вроде бы отчетливо -читавшиеся буквы совсем другие, что это не "в покое", а "в конгр.", то есть недописанное "в конгрессе" (а было уже известно, что речь идет о Лайбахском конгрессе):

Я всех уйму с моим народом,

Наш царь в конгрессе говорил.

"Так это и печатается теперь", – эпически заключает этот рассказ об одном из сотен и тысяч текстологических казусов Сергей Михайлович Бонди замечательный филолог, один из лучших отечественных текстологов и знатоков пушкинских рукописей.

Именно он еще в студенческие годы прочел заново тот самый листок, который незадолго перед тем расшифровал П. Морозов. В докладе, прочитанном в семинаре, которым руководил профессор С. Венгеров, С. Бонди высказал гипотезу, что каждое из четверостиший – это начало отдельной онегинской строфы, причем последовательность этих строф жестко определена самой записью, представляющей собой авторский шифр. (История этого открытия рассказана в романе Каверина "Исполнение желаний".) Эта гипотеза обладала редкой для литературной науки убедительностью. Другой замечательный пушкинист, Борис Викторович Томашевский, человек, получивший математическое образование и более других строгий в оценке степени достоверности филологических гипотез, в статье об истории разгадки десятой главы писал, что положения, высказанные С. Бонди, "дали возможность с полной несомненностью реставрировать десятую главу в пределах дошедшего до нас текста и указать, что именно нам недостает". Сам же Б. Томашевский и продолжил текстологическую работу над главой и сформулировал принципы ее печатания.

Под его редакцией подготовлен был первый пореволюционный однотомник "Сочинения А. С. Пушкина", ставший на ряд лет основным собранием сочинений поэта для всех читателей. Особенно большая работа проведена была над текстами тех произведений, которые не печатались при жизни Пушкина, "Медный всадник", "Каменный гость", "Дубровский". Новое, внимательное прочтение автографов дало возможность очистить тексты от самых разнообразных искажений, бытовавших в них около 80 лет.