Текст книги "Тристания"

Автор книги: Марианна Куртто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

14
Тристан-да-Кунья, октябрь 1961 г.

Джон

Тут жарко.

Влажно и жарко, как в подводной пещере, куда не дотягивается взгляд Господа.

Что мне делать – спускаться или замереть на месте в ожидании чуда? В Библии чудеса происходят все время. Если по воде ходить можно, то, наверно, и по лаве тоже?

Я видел, как рыбацкие лодки уплывают вдаль, видел, как птицы улетают ввысь, протыкая дырки в облаках.

Все живое сбежало.

Лава течет по другой стороне горы, но не сменит ли она направление в скором времени? Если лава захочет, она сможет отсечь тропу, которая ведет вниз, в поселок, – туда, куда мне нужно пробраться, потому что в последний раз я видел жизнь именно там, да и собака точно умчалась туда.

Беглянка, предательница, как и все остальные.

Надо было просто заложить окно камнями, зарыть тачку в землю и сжечь чемоданы, чтобы отец остался. И мама снова стала бы легкой, смеющейся, хотя не знаю, была ли она вообще когда-нибудь такой.

Хватит фантазировать.

Пора подняться и оставить сокровище – да-да, скоро я поднимусь, совсем скоро, сначала только перестану трястись.

Думать – думаю, а делать не делаю, – говорил я когда-то.

Какая глупость.

Ребячество.

Время идет и в то же время стоит на месте. Я покачиваюсь в пустоте вместе со звездами, вместе с тремя королями, которые притягиваются друг к другу, но никогда не сталкиваются. Они смотрят друг на друга и всегда видят одно и то же: ту же спину, ту же развевающуюся в темноте мантию; все всегда происходит в одно и то же время в одном и том же порядке, и они не падают.

Впрочем, пора перестать рассказывать небылицы и верить в сказки. Нужно двигаться в сторону поселка, потому что близится вечер, а с приходом темноты вокруг станет еще темнее. Может быть, кто-то ждет меня внизу, дышит и сдерживает огненную массу, готовую стечь вниз по склону.

Небо приобретает серый оттенок, вот только неясно, что окрашивает его в этот цвет – надвигающиеся сумерки или же дым от вулкана.

Нет, об этом думать нельзя.

Нельзя смотреть вправо, где все стало черным и красным, нельзя смотреть на склон горы, из которого торчит новая гора; надо просто идти. Воображать: сейчас солнечный день, я спускаюсь по знакомой тропе в поселок, скоро будет готов ужин. Не забудь вытереть ноги! – крикнет мама из кухни; я зайду в прихожую и почувствую запах бульона и жира.

Дохожу до плато, откуда хорошо видно наш поселок, и вижу, что консервный завод погребен под лавой.

Лава накрыла дом, стоявший по соседству с заводом, и если она продолжит в том же духе, то накроет и тропу, и луг по другую сторону тропы, после чего очень быстро доползет до скальной стены, и тогда путь вниз будет отрезан.

Смотрю на дорогу и слышу мамин голос: даже если Тристан взорвется. Почему мама так сказала? Почему вошла в дом через окно, хотя дверь была открыта?

Тропа уже отрезана.

Через луг, кажется, еще можно успеть.

Пылающая река струится и блестит; это самая прекрасная и ужасная река, по которой не проплыла бы ни одна рыба. Рыбьи плавники почернели бы, жабры слиплись в комок, а сердечко остановилось; потому-то все живое сбежало отсюда, даже самые глупые твари сбежали отсюда.

Я один на острове, который превратился то ли в ад, то ли во врата рая: завтра я съем там яблоко.

Завтра я увижу там отца, а может быть, свет будет таким ярким, что и не увижу, а лишь почувствую знакомое присутствие, уловлю запах рук, в которые влетела смерть. Пальцы отца лягут на мои волосы, ушам станет щекотно, и я засмеюсь.

Глаза начинают понемногу различать цвета и формы, и я понимаю, что это не фантазия и не сон: навстречу мне движутся две человеческие фигуры.

Берт

В таких местах люди не остаются.

Это ловушка, медленная гильотина, единственное место, где мне хочется быть. Марта понимала это: Марта, наблюдающая за червяком на кухонном столе, Марта на новых белых простынях и на борту «Тристании», – она счастлива, когда в жизни хоть что-то происходит.

Грудь сдавливает, по щекам катятся горячие слезы, но в то же время она улыбается – я знаю ее, знаю ее так, как никого другого.

Но что причиняет ей боль?

Это единственное, чего я о ней не знаю.

Что-то внутри нее было надломлено уже в самом начале, и я не сумел починить этого. Не смог вычистить гниль. Нам вручили подарки, которых мы не хотели, персиковое дерево одиноко росло во дворе, ветер проносился сквозь его ветки и ударялся в окно.

Марта смотрела на мальчика, сидящего на детском стульчике, и говорила себе: он мог бы быть моим сыном, но мои руки пусты.

Глупый мальчишка, смелый мальчишка, он никогда не мог бы быть моим сыном. Он ненавидит меня, ненавидит таких, как я, и любит таких, как Марта: они кажутся мягкими, но могут выдержать все что угодно.

Мы искали мальчика в Козьей долине и в Готтентотском ущелье, но там его не оказалось, и этого следовало ожидать, ведь он не ходит проторенными дорожками.

Надо было послушать Сэма, который предложил пойти к пещере возле Цыганского оврага, но я не послушал, не поверил, что кто-нибудь отважился бы пойти на ту сторону горы, ведь там обитает смерть, а не надежда, как на противоположном склоне.

Наконец мы направляемся к пещере. Идем по безлюдному поселку и останавливаемся у Перекрестка трех камней: отсюда виден консервный завод и дом Тильды, которых больше нет.

Дома Сэма больше нет.

– Сэм… – вздыхаю я, но он только отмахивается и шагает дальше.

Нам приходится огибать лавовое поле, из которого, точно рука утопающего, поднимается дымовая труба.

У подножия оврага мы видим мальчика. Он кажется маленьким. Может ли человек казаться таким маленьким?

Мальчик стоит наверху, смотрит на дом Тильды и полагает, что тоже сгорит.

Смотрит на консервный завод, но не видит его: не видит банок с бездыханными, разрубленными на куски рыбами.

Когда мальчик замечает нас, на мгновение он замирает на месте, а затем бежит. Вскоре мы видим, что его путь отрезан, что между нами заструилась река, через которую не переплыть; она течет не быстро и не медленно, а именно с той скоростью, которая ей подходит.

– Он не успеет, – говорит Сэм, но мальчик несется изо всех сил, бежит так, словно к его ногам прилипли звезды.

И я тоже пускаюсь бегом, хотя знаю, что у меня нет ни быстроты, ни энергии, которые есть у мальчика: пусть я не стар годами, но уже успел высохнуть и потрескаться.

Просто на мою долю выпало больше испытаний, чем другим.

– Быстрее! – кричит Сэм, а сам не двигается с места. Он оценивает свою жизнь дороже, чем мою, и я понимаю его.

Я – ровный и тусклый свет.

Все эти годы Марта тлела рядом со мной, как зажигательный шнур, как бомба.

Ей всегда требовалось много, больше, чем я мог дать, и я давал ей все, чтобы она могла загореться и вспыхнуть. Но настал день, и у меня не осталось ничего, кроме оболочки, которая скукоживается на солнце.

Марта. Берт.

И сердечко посередине.

Я хотел сжечь подарки, хотел отомстить, но не знал, кому и за что, а теперь уже поздно.

Надо спасать мальчика.

Он близко, еще ближе, вот сейчас: он протягивает руки.

Поднимаю мальчика на руки. Он невыносимо тяжелый: то ли его кости сделаны из свинца, а сухожилия из железа, то ли в его голове именно в это мгновение родились все мысли мира.

Сокровище.

Оно нашлось, оно облепляет мою шею и плавится.

Волокна наших мышц слипаются, кровь перетекает из моей артерии в его, кровь такая горячая, что это невозможно себе представить.

Это можно только почувствовать.

Падая, я слышу, как вокруг меня рассыпаются золотые монеты.

А дальше вижу только ослепительный свет.

15
Кейптаун, ноябрь 1961 г.

Марта

Когда корабль с Джоном и Сэмом на борту причаливает в Кейптауне, Марта вспоминает об овцах.

С них все и началось: с копыт, под которыми сперва была земля, а потом лишь воздух; овцы превратились в огненные шары и погрузились во чрево вулкана. Марта видит их мысленным взором, в то время как перед ней по трапу спускается мальчик, который перебирается из своего укрытия туда, где плавящиеся камни до него не дотянутся.

Навстречу новым опасностям: навстречу своей матери.

Мальчик держит за руку молодого мужчину.

Сэм в новой одежде, Марта такую не помнит: на брате чистая рубашка и прямые брюки, которые не пузырятся на коленях, как все предыдущие штаны Сэма; тем не менее он держится в своей прежней манере, старается двигаться незаметно, хотя сейчас это невозможно, ведь гавань забита людьми и любопытно вспыхивающими огоньками фотоаппаратов.

Мужчина и мальчик спускаются по трапу. Вскоре их лица превратятся в простые черные пятна на страницах газет: это будут жалкие пародии, – проносится в голове у Марты, но затем она вспоминает, что настоящих лиц вообще не существует. Лица меняются, руки делают в одни дни одни дела, а в другие дни – другие, ненависть поселяется там, где должна была быть любовь, на месте заботы появляется разрушение, а смерть приходит туда, где предстояло родиться жизни.

Марта мотает головой, стряхивая с себя видения. Что толку сейчас думать об этом.

Что толку думать о тех, кого поглотила земля, ведь сейчас рядом с нею снова окажется брат, рядом с нею снова будет человек, который видит, потому что смотрит.

Сэм подходит к ней, и у всех на виду они вцепляются друг в друга и обретают то, что потеряли. И Марта отгоняет от себя все дурные мысли.

Она хотела бы взять Сэма за руку и увести его прочь, затеряться в беззаботности улиц и показать брату гору, которая возвышается над городом, точно непоколебимое серое божество.

Но Сэм герой, и сейчас ему необходимо сосредоточиться на вопросах журналистов: он в центре внимания, ведь он отыскал мальчика, который потерялся на острове, и привез его сюда целым и невредимым.

Мужчина говорит: Я просто не мог смотреть, как мальчик сгорает на моих глазах.

Нет, мы не голодали.

В кладовых было достаточно еды.

Мы переходили из дома в дом, наблюдали за лавой.

Она стекла в море.

Море стало белым, как молоко.

Когда лава остановилась, она застыла и больше нам не угрожала.

Было тихо.

Было невыносимо тихо, и мы ждали корабль.

Корабль пришел, и мы ждали, когда ветер переменится, и наконец он переменился.

В тот день мы покинули наш дом, остров-призрак, остров сокровищ, и оставили третьего человека на его милость.

Третьего, слышит Марта, потому что у Берта нет имени.

Берт никогда не хотел уезжать, вот он и не уехал.

Надо быть осторожным в своих желаниях; вот, значит, как оно бывает, когда мечты сбываются, – эти слова повторяются в голове Марты, словно эхо прежней жизни, той, где овцы были невредимыми, а другие существа гибли.

Джон

Люди смотрят на меня как на существо, свалившееся с небес.

Они жаждут услышать мою историю, повторяют: ну и мальчик, какой смельчак, видят во мне то, чего на самом деле нет. Может быть, вся жизнь во внешнем мире такова: люди видят в других то, что хотят видеть, а затем поступают, опираясь на увиденное?

Мама стоит у трапа и выглядит постаревшей. Съежившейся. Не знаю, в чем причина – то ли в том, что все вокруг нее такое большое, то ли в том, что, потеряв меня, она пережила череду темных дней. Но сейчас я сделаю последние шаги ей навстречу, день прояснится, и мама обнимет меня так сильно, будто я – единственный мальчик на свете.

Она спросит, здоров ли я, и я кивну, потому что кости мои целы.

Марта смотрит на меня как на незнакомца. Она стоит рядом с Сэмом и видит, что я – чудовище, ребенок и взрослый в одном лице; от такого существа лучше держаться подальше: даже если оно попытается сделать что-то хорошее, оно причинит вред. По-другому оно не умеет.

Существо отвечает на вопросы чужим голосом:

– Нет, мне было не страшно, нет, небо не было черным.

Если бы они видели белизну, которую мы несли на своих плечах, точно зверя с острыми когтями, они не задавали бы таких вопросов.

– Не задавайте таких вопросов, – говорит кто-то: это мужчина, который стоит возле мамы. – Мальчик устал, он проделал долгий путь, – добавляет мужчина, и люди расступаются, и мы проходим мимо них, и они смотрят на меня и видят всё неправильно.

Только в машине мой голос присоединяется обратно к лицу, и только там мама отпускает мою руку.

Как здорово быстро двигаться. Удобно устроиться на сиденье и глядеть на ограду гавани, прямоугольники контейнеров и тянущиеся мостовые краны, затем сам город, дома, рекламные щиты, машины, людей, цветочные клумбы; все гудит и шустро скользит мимо нас.

Пять дней я смотрел на море.

Пять дней спал в качающейся кровати, просыпался и спал, глаза распахивались и снова закрывались. Иногда веки были холодными как лед, а иногда горели, и тогда я кричал.

Никто не приходил.

Сэм спал в своей каюте и смотрел свои сны, а по утрам наши глаза встречались, только чтобы быстро отвернуться в сторону. Я все время чувствовал на себе пристальные взгляды: первого помощника, уборщицы, куриного желтка, когда мы сидели за завтраком и пытались есть.

Мама не знает, что я делал.

Я не знаю, что делала мама, но сейчас она теплая и сидит рядом со мной, хотя все вокруг движется. Я опускаю голову на ее плечо. Гляжу на затылок мужчины, который ведет автомобиль, и внезапно мужчина оборачивается и улыбается мне влажными глазами.

Затем снова смотрит вперед, потому что мы направляемся именно туда.

Лиз

Сидящий рядом с матерью Джон напоминае теплого лавового зверя.

Или звезду, колючую и горячую: Лиз знает, что Ларс учил сына различать звезды. Помнит вечер, когда отец и сын лежали на траве и показывали пальцами на небо.

Лиз вышла из дома и увидела их, нахмурилась при мысли о грязи на штанах, о мокрой траве, тихо попеняла мужу. Сам замерзнет и сына простудит. Да и пятна с одежды не отстираются.

Но в голосе мальчика звенело счастье, и она не стала им мешать.

Повернулась к ним спиной, ушла в дом и заполнила своей любовью все его комнаты.

Теперь она сидит, обнимая лавового зверя. Он родной и в то же время совсем чужой; он видел такое, чего Лиз не видела.

Она напоминает себе, что ущерб получился не таким уж значительным, что все могло бы быть куда хуже, островитяне могли бы сейчас смотреть с небес на Африку или на корабль, плывущий в Англию без новых пассажиров. Но, к счастью, остальные тристанцы находятся на борту этого корабля, а Лиз с сыном сидят в машине, чувствуют ее движение, слышат рокот мотора и понимают, что всё еще живы.

Лиз не думает о том, кто именно причинил этот ущерб: и так понятно, что это гора обратила островитян в бегство, сбросила их со своих склонов и показала, что таится на дне ущелья.

Лиз смотрит на затылок мужчины, сидящего впереди.

Смотрит на город, который уже не кажется ей таким враждебным, на незнакомых людей, которые уже не причиняют ей боли своим безразличием.

Сын здесь, он в безопасности, у него маленькое горячее сердце. Лиз гладит Джона по волосам и спрашивает:

– Ты спишь?

Машина останавливается перед светофором, и мужчина, который сжимает руль так сильно, что костяшки пальцев белеют, оборачивается и говорит:

– Мальчик спит.

Мужчина улыбается Лиз, и та отвечает на улыбку, чувствуя на щеках жар.

Марта

Три недели спустя

Ослепительно яркое солнце давит наголову Марты так сильно, что ей опять приходится закрывать глаза.

Затем она открывает их, осторожно и медленно. Стоит ужасная жара, и другой погоды не предвидится: пульсирующее небо оставалось ярко-синим весь долгий день.

Марта заспалась. Она идет в кухню и размышляет, чего бы поесть: возможно, пока хватит и легкого перекуса. Сэм вернется с работы и приготовит еду. Марта вполне могла бы готовить сама, но стоит ей начать что-то делать, как Сэм забирает у нее нож и говорит: сядь и сиди спокойно.

Сэм говорит больше, чем прежде, как будто те картины, которые он стер из памяти, освободили место для слов, или же тут, в другом месте, брат и сам стал другим.

Во внешнем мире. – Марта распахивает окно.

Зной вдавливается в лицо. Она вспоминает слова врача: старайтесь хорошо питаться, заботьтесь о себе, как бы тяжело ни было на душе.

Неужели она никогда не перестанет скорбеть?

Она знает, что Берт умер, но не знает, как все произошло. Никто не рассказал, а она не спрашивает.

Марта не верит в другие миры, в небеса, где трава зеленая, а луга все время в цвету. Она не представляет себе Берта, излучающего яркий свет. Из глаз Берта исчез весь свет, от него осталась только пустота. Ее нельзя увидеть или потрогать. Она просто ощущается и тем самым причиняет боль, а от боли нельзя отгораживаться, ее надо прожить и дать ей ослабнуть.

Это Марта знает, это она умеет. Отец научил ее.

Боль слабеет.

Краски города уже не колют глаза так же остро, как поначалу.

Под окном проходит молодая женщина, примерно ровесница Марты. Серьги в ушах женщины покачиваются на солнце, каблуки цокают по асфальту, дон-доонн, слышит Марта в голове и жмурится.

Думает о том, как косяк рыб плывет по морю из холода в тепло и от тени к свету. Один косяк в череде тысяч других.

Лиз

Три недели спустя

Лиз одета в слишком длинное платье из слишком плотной ткани.

Она сидит в парке, чувствует, как пот течет по телу, и представляет его себе в виде молочно-белых капель мороженого, которые стекают по руке сына.

Или в виде воды вдоль берега в те минуты, когда мимо острова проходил корабль и она пыталась прыгнуть.

Ей не дали упасть.

Джон слизывает с вафли последний подтаявший кусок. Вытирает рот ладонью и показывает матери свои липкие руки; Лиз достает из сумки носовой платок. Им с сыном необходимо быть чистыми, незапятнанными, сделаться такими же, как прочие люди в этом парке, и тогда им позволят остаться.

Нельзя сказать, что Лиз всей душой полюбила этот город и не скучает по тем, кого увез корабль, – конечно, она скучает, она тоскует по их жестам, которые были ее жестами, по улыбке, которая осталась на ее губах. Но при этом она не сомневается, что приехала домой.

Джон встает и идет к мусорной урне. Лиз не понимает сына: зачем он спрятался? Зачем покинул мать и полез в пещеру один в такой день, когда любой на его месте руками и ногами вцепился бы в другого человека?

Лиз полагала, что знает своего ребенка, но, оказывается, знала его лишь отчасти.

Теперь ребенок возвращается к матери, улыбается ей; в городской одежде он выглядит чистым и собранным. Тревожный запах моря уступил место запаху земли и травы.

Вскоре Лиз видит мужчину, который выходит из-за фонтана и приветственно машет рукой. Лиз машет ему в ответ, и внезапно ей становится легче дышать, как будто невидимый дождь только что прополоскал воздух и вымыл из него всю духоту.

– Здравствуйте, – заговаривает мужчина, приближаясь к ним. – Как сегодня ваши дела?

– Хорошо, спасибо, только очень жарко. Словно мы в Африке.

Мужчина улыбается.

– Хотите мороженого?

– Спасибо, – отвечает Лиз, – но сын уже съел одно, а мне не нужно.

– Еще как нужно! Какой вкус вам нравится?

– Не знаю… Никогда не пробовала.

– Не пробовали?! Ну, тогда сейчас самое время.

Мужчина убегает к киоску, прежде чем Лиз успевает что-то сказать.

Снова с шеи на спину ползет пот, он щекочет. Лиз прислоняется к спинке скамейки.

Спустя несколько минут мужчина возвращается с двумя порциями мороженого.

– Я купил мальчику еще одно, – поясняет он. – Такой смельчак этого точно заслуживает.

Лиз благодарит и думает о том, что мужчина прав: Джон – отчаянно смелый мальчик; Лиз не понимает, как у нее мог вырасти такой сын. А еще она не понимает, почему мужчина просто не присядет на скамью и не поделится новостями, которые принес.

Мужчина присаживается.

– Тут такое дело… – начинает он, и Лиз тотчас настораживается. – В Англии очень обеспокоены происходящим. Власти спешно ищут место, где вас могли бы разместить. В смысле, не вас, я хотел сказать… что место нашлось. Старая военная база, нечто вроде маленького поселка. Там хватит жилья для всех. И для вас тоже, если вы желаете поехать.

– Но… – говорит Лиз и ощущает, что скамейка закачалась.

– Но если вы желаете остаться? Да, я задал этот вопрос от вашего имени. Вы можете и дальше жить в квартире. Однако через некоторое время за нее придется вносить арендную плату. Вам понадобятся деньги. Понимаете?

Кивая, Лиз замечает, что забыла о мороженом, которое тает и течет по ее рукам, трясущимся от облегчения.

– Клубничное, – произносит мужчина, указывая на мороженое. – Попробуйте. Обдумайте всё и потом сообщите о своем решении.

Лиз ест мороженое, ощущает во рту холодное утешение и кажется себе смешной, когда высовывает язык.

Слышит, как ее сын произносит:

– Мама хочет остаться.

16
Кейптаун, декабрь 1961 г.

Джон

– Мама хочет остаться, – сказал я тогда в парке. А вообще я разговаривал мало.

Людям трудно выносить молчание, но в моем случае они мирятся с ним, считая, что у меня травма и что на меня нельзя давить. Хотя вообще-то я с малых лет больше молчал, чем говорил.

На Тристане, когда мы с Сэмом искали еду, мы играли в морских пиратов. Притворялись, будто остров нам чужой и мы не знаем людей, которые там живут: так нам было легче есть их хлеб, спать в их кроватях и не тосковать по ним, хотя мы все равно тосковали.

Мы смогли догнать их.

А Берт не смог.

Мы не говорили о нем, это было невозможно, слова были слишком маленькими, и мы играли, пусть не очень хорошо, но все же.

Гора замолчала, птицы улетели, а собаки – в том числе та, что была со мной в яме, – одичало расха живали по дорогам поселка. Затем, ведомые голо Дом, они забрались на гору. Больше мы их не видели.

Безжалостно яркая весна давила на наши головы, и ей не было дела до того, что на острове остались только двое, что сейчас груз этого слепящего света, который прежде распределялся на две с лишним сотни людей, несем лишь мы с Сэмом.

Мы смастерили наглазники.

Перелезали через стены и заборы, и я забирался на все деревья, на которые раньше забираться было запрещено.

Сэм не разрешал мне только одного – прятаться. Мы держались вместе, меняли дома, рылись в шкафах и искали утешение в вещах: перебирали принадлежности для шитья, старые конверты от писем. Дни проходили за днями, собачий вой по ночам не давал забыться, и мы лежали без сна в потной темноте.

Однажды утром Сэм увидел корабль.

Он встал у окна в наглазниках набекрень и смотрел на меня единственным видимым глазом.

– Корабль, – только и сказал он.

И мы стали ждать.

Мы знали, что спасены: нас поднимут на борт, нас будут кормить, нам дадут новые носки, и нас будут любить сильнее, чем прежде, потому что мы выжили, хотя находились на шаг от смерти.

– Но ведь мы все находимся на шаг от смерти каждую секунду своей жизни, разве не так? – спросил я у Сэма, а он уставился на меня со странным выражением на лице.

На третий день мы почувствовали, что ветер меняется.

С того дня, как мы увидели корабль, мы жили в моем родном доме (Сэм прибрал кровать, смыл с нее вонючую серость). И вот на третий день мы почувствовали изменение. Посмотрели друг на друга, затем на флюгер во дворе: он указывал в том направлении, которое мы уже угадали.

Придя на берег, мы смотрели на лодку, мечущуюся по волнам, и думали: да не так же! Ну почему они так неправильно гребут?

Наконец спасатели добрались до суши, вытащили лодку на камни большой бухты и перевели взгляды на малую, которой больше не было.

И когда они подняли головы, то увидели новый вулкан, который выполз из склона старого вулкана. Я ощутил гордость, ведь это наш остров воздвиг еще одну гору. Мне даже казалось, что мы с Сэмом собственноручно вылепили ее.

Хотя, конечно же, я прекрасно понимал, что наши обгорелые руки слишком малы для этой работы, что нас всего двое, хотя должно было быть трое. Спасатели тоже поняли это и почувствовали запах смерти.

Сэм направился им навстречу. Я ждал поодаль, я закрывал уши, чтобы не впускать в них человеческую речь, и слушал море: я вдруг расслышал его по-настоящему, различил шум, который можно было бы забрать с собой, хотя до этой минуты он казался мне привычным и не отличался от тишины.

Безголосые рты раскрылись, мужчины стали подзывать меня к себе. Но они были чужими, они были слишком далеко, а я прятался в пещере. Я не знал, где мама, не знал, где отец, а эти незнакомцы не представляли себе, как сложно двигаться, если однажды твое тело уже плавилось, словно монета.

Оно не расплавилось.

Оно разрушилось как-то по-другому, потому что иначе я зашагал бы, приблизился бы к ним, но я не мог.

И тогда Сэм…

Подошел ко мне…

Встал передо мной, взял меня за руки и отвел мои ладони от ушей.

– Джон, нам надо идти, – произнес он.

Оказалось, это очень просто, не сложнее, чем птице полететь на крыльях ветра: я поднялся на борт корабля и отправился в путь.

Лиз

Лиз садится на жесткий деревянный стул у себя на кухне, потому что мужчина, тот самый Оливер, который знакомит их с городской жизнью, настойчиво попросил ее присесть, выслушать его, ровно дышать и положить руки на стол.

– Я должен кое о чем тебе рассказать, – говорит мужчина, и Лиз смотрит в окно, за которым замерло неподвижное солнце.

– Да, слушаю, – отвечает Лиз.

Она поднимает руку, обхватывает солнце большим и указательным пальцами и сжимает его, словно апельсин. Но на стол не проливается ни капли сока.

– Твой муж здесь.

Лиз отпускает солнце.

– Ларс? – спрашивает она; имя мужа перекатывается во рту, точно острый камень.

– Да. Он приехал в Кейптаун.

У камня вкус извести и пепла.

– Он увидел в газете статью об извержении вулкана и приплыл сюда.

– Откуда?

– Из Англии.

Лиз издает один из тех звуков, которые издают люди, когда они растеряны, как звери, и забывают слова.

– Ты себя хорошо чувствуешь? – участливо спрашивает Оливер.

Лиз машинально кивает, как будто ее шеей двигает пружина.

– Он хотел бы встретиться с вами. Завтра, если вам удобно.

– Удобно, не удобно… Я ведь считала, что он умер.

– Он очень даже жив.

– Что я ему скажу? Молодец, что вернулся? Твой сын ждал тебя?

– Вряд ли тебе придется говорить много. Скорее всего, говорить будет он.

Лиз гадает, что ей скажет Ларс, какой рассказ покажется ему достаточно длинным.

А впрочем, возможно, этот рассказ получится совсем коротким: поезд опоздал, Ларс не попал на корабль и снял номер в гостинице. Встретил в вестибюле женщину, обычной внешности, совсем не роковую красотку. Но Ларс разглядел в ней что-то такое и остался рядом с нею. Время шло, морские течения меняли свои маршруты, а женщина стояла у окна и смотрела на дождь.

Чем больше кораблей покидало гавань, тем легче Ларсу было отпускать их.

– Отпускать их, – произносит Лиз вслух, и Оливер смотрит на нее, как на ребенка, запутавшегося в сказке, которую сам сочинил.

Оливер

Утром того же дня, когда Оливер пришел навестить Лиз, он встречал в гавани ее мужа.

– Они что-нибудь говорили обо мне? – спросил Ларс.

Казалось, мужчина испытывает страх, но не такой, как другие островитяне, с которыми успел познакомиться Оливер. Ларса пугала не обстановка вокруг, а что-то внутри себя.

Оливер солгал ему:

– Нет, не говорили ни слова. У них и без того было слишком много забот. Столько всего нового свалилось на их плечи.

Теперь страшно самому Оливеру.

Он видит, как нервничает Лиз, чувствует, какую власть муж по-прежнему имеет над нею, и что тут удивительного? Они ведь прожили вместе не один год, и связь не разорвалась, даже когда мужчина уехал.

Муж забрал себе большую часть ее души, сложной, как многоэтажный дом: в этом доме есть комнаты, которые, живи Лиз в более совершенном мире, наполнились бы добром и светом, но сейчас в них тесно от ила и осадка обид, и если бы Оливер только мог, он протянул бы к Лиз руки и вычистил из нее все плохое.

Ему не хочется и близко подпускать к ней этого мужчину; у Оливера не укладывается в голове, как Ларс мог так поступить со своей семьей. Просто взять и уехать. Оставить женщину в тесных комнатах, обречь сына на ожидание, лишить его детства. И если человек все же решается на подобное, если он уезжает вот так, он не вправе требовать, чтобы все стало как прежде.

Но, разумеется, Оливер знает, что жизнь сложнее, чем какой-нибудь гроссбух.

Он чувствует себя маленьким.

Прошлое есть у каждого, но почему прошлому Лиз потребовалось тащиться сюда?

Собственное прошлое Оливера умерло: его жена закрыла глаза и больше уже не открыла их. Яркие больничные лампы и халаты врачей были белыми – возможно, этот цвет помогает тем, кто вскоре уйдет, заранее почувствовать себя на небесах.

Такие мысли бродили в голове у Оливера.

Мысли не причиняли ему боли, однако все, что имело отношение к прикосновениям или пульсациям, покалывающим под кожей, стало для него чужим. Так продолжалось годами, холод ощущался всюду, любой пейзаж виделся Оливеру в траурной рамке, кабинет зарастал пылью и папками, а сердце погружалось все глубже вовнутрь, и Оливер не понимал, как вернуть его на прежнее место.

И вот однажды в кабинет вошла женщина с острова-вулкана. Оливер почувствовал, что внутри нее искрит электрический ток: пусть провода подключены неправильно и потрескивают, но ток бежит по ним прямо к сердцу Оливера. Он ощутил ее прикосновение, хотя женщина и пальцем до него не дотронулась, ощутил электричество, хотя лампы не горели, а солнце гладило затылок, точно теплая звериная лапа.

Ему захотелось улыбнуться, но ситуация их знакомства не располагала к улыбкам. Ситуация была ужасная: женщина потеряла все и не знала, получит ли что-нибудь обратно, не знала, есть ли у нее хоть малая надежда на счастье.

– И это все? – спросила она при первой встрече. Оливер не ответил.

Теперь женщина получит все обратно, если только протянет руку.

Но ее рука ровно лежит на столе и не двигается.

Джон

– Ларс? – слышу из-за двери, когда они думают, что я ничего не слышу.

Они думают, что я в своей комнате, занимаюсь своими делами и молчу. Я и вправду молчу, но это не означает, что я закрылся: я просто слушаю, смотрю и расставляю по порядку все услышанное и увиденное, после чего надеюсь, что порядок не нарушится снова.

Я не верю своим ушам, потому что мама никогда не произносит имени отца.

Мы научились жить не произнося его имени, научились еще тогда, когда были дома и полагали, что иначе жить нельзя. Но мы жили, день ото дня пустота в душе сжималась или заполнялась другими делами, а потом мы оказались тут и встретились с новыми людьми, огромным количеством людей, которые произносят разные слова – кто приветливые, кто плохие.

Оливер часто навещает нас и показывает нам город. Он водил нас в бассейн, где женщины в маленьких цветных костюмах ходили вдоль бортика, а мужчины смотрели. Когда женщины, мужчины и дети плавали в бассейне, мне казалось, что я вижу перед собой громкоголосых белокожих рептилий. Было трудно поверить, что палящее над бассейном солнце – это то же солнце, что и дома; было невозможно поверить, что мама – это мама, когда она сидела с голыми ногами на полосатом матерчатом стуле и пила через соломинку оранжевый напиток.