Текст книги "Тристания"

Автор книги: Марианна Куртто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Он хочет встретиться с вами.

Завтра.

Я чуть не запрыгал от счастья.

Отец возвращается!

Мы рассмотрим звездную карту до конца!

А сейчас я стою за дверью и безуспешно пытаюсь представить себе отца, его ноги на этом пыльном ковре, шершавость его рук, его голос, звука которого я не помню.

Еще я не помню его запаха: я могу передать его словами, но слова – это неправда, в отличие от аромата цветов или вида маминых дрожащих рук в тот день в парке. Или очков Оливера, которые вечно перебираются с переносицы на лоб.

Мама открывает кухонную дверь, видит меня и пугается. Она сердится в первый раз с тех пор, как я вернулся к ней: она опять привыкла ко мне, она недовольна мной, потому что, хотя я молчу, это не мешает мне быть там, где не следовало бы.

– Джон, что ты тут делаешь? – спрашивает она.

Ее глаза выглядят нечеткими, будто их занавесили марлей.

Лиз

Лиз стоит в дверном проеме и смотрит на лицо сына, которое напоминает лицо Ларса: те же соразмерные черты, тот же дерзкий взгляд и круглые торчащие уши, простое прямоугольное лицо.

Сын пошел в отца не только внешностью, но и манерой говорить: его голос звучит похоже, он делает в речи такие же длинные паузы, которые подчас оказываются финальными.

Сын молчит. Как будто его лишили языка.

Лиз поворачивается в сторону кухни, видит склоненную голову, потемневшую от пота шею, и внезапно ей кажется, что кто-то взял ее сердце в руку и сжал его.

Оливер водил их в бассейн, хотел порадовать их, показать им бассейн с поручнями, которые поднимались из воды, точно подъятые луки.

Лиз и Джон не решились спуститься в воду вместе с остальными посетителями.

Они сидели на террасных стульях и смотрели за бассейн на море, которое выглядело таким неправдоподобно ярким, что Лиз подумала: наверно, где-то в открытом море стоит большая белая машина, которая тщательно полирует волны, и только после этого они подплывают к берегу чистой бахромой.

Лиз нравилось, как мужчина смотрит на нее: с желанием и в то же время нетребовательно. Мужчина не подходит слишком близко, не пугает, – он подошел близко лишь однажды, на лестнице, вечером того дня, когда они ходили в бассейн.

Мужчина терпел молчаливость ее сына, не волновался из-за того, что мальчик всегда выглядел так, словно витает в облаках. Вот и в бассейне, когда сын помешивал сок соломинкой, но забыл выпить его до конца, мужчина сказал: «Ничего страшного, этот сок уже нагрелся, возьмем другой» – и улыбнулся так, что Лиз, а следом и Джону захотелось улыбнуться в ответ, и вскоре они сидели и улыбались все вместе, а Лиз чувствовала на нёбе кисловатый цитрусовый вкус.

Чувствовала полированные волны на пальцах ног и гладкое покрывало неба над головой.

И вот теперь в ее жизни снова возникает Ларс, и все тяготы, связанные с ним, с новой силой прилипают к рукам Лиз именно в тот миг, когда она только начала разжимать пальцы, исстрадавшиеся от этого многолетнего груза. Разве она недостаточно долго таскала эти тяготы в своих руках? Разве не имеет права порхать вдоль бортика бассейна легко, как бабочка?

Но Ларс приезжает, он уже здесь.

Если он надеется на прощение, об этом не может быть и речи.

Если на любовь… Лиз не знала, осталась ли в ее душе любовь, которой она могла бы делиться. Она считала, что любовь слишком сложна, или, возможно, слишком сложны поступки, на которые люди идут ради нее, все те ужасные поступки, к которым любовь подталкивает людей, после чего они уже не чувствуют своих рук.

Как же Лиз не хватало того ощущения, когда они сплетались воедино: мир словно бы превращался в мягкую землю.

Но в день извержения вулкана мужа не было рядом с нею.

Ларса там не было, Оливера тоже, и ни одному из них не понять чувств Лиз, ведь они не видели, как гора сходит с ума, остервенело плюется желчью и выдавливает из бока своего единственного сына.

Сын у Лиз тоже был, но и его она не удержала рядом с собою. Она уснула в той хижине, чувствуя тепло сына рядом с собой, а когда проснулась ночью, то почувствовала другое тепло и решила, что это тепло ее сына.

Как она могла ошибиться?

Сын снова молчит и находится не там, где следовало бы.

На кухне сидит рухнувшая глыба.

Затем глыба встает, подходит к Лиз и желает сил. Не прикасается, не смотрит, прячет глаза от взгляда Лиз, точно от внезапно зажегшегося яркого света.

Когда Оливер уходит, в ушах Лиз еще долго раздаются его шаги и слова: твой муж. Как странно они звучат. «Как наивно было считать, что Ларс принадлежит мне, – пеняет себе Лиз, – что он принадлежал мне еще в те времена, когда я знала, чем он занимается в течение дня, знала, как он выглядит, когда спит: он выглядел как тюлененок, потерявший мать».

Этой ночью Лиз спит одна: она ворочается в кровати, а наполненные дымкой сновидения парят над нею. Мутные фигуры поднимаются к потолку и опускаются обратно, перехлестываются и открывают свои ярко-оранжевые рты.

Из дымки появляется грубое мужское лицо: его черты словно вырубили топором и выдолбили долотом.

Лиз не уверена, чего ей хочется сильнее: взять ножик и заострить черты этого лица или просто приложиться к нему своим лицом и не отпускать, пока наступающее утро не принесет ей ответа.

17
Кейптаун, декабрь 1961 г.

Ларс

На часах раннее утро, а я лежу с открытыми глазами и пытаюсь представить себе, каково это. Когда земля под тобой дрожит.

Интересно, эта дрожь затрагивает только тело, как в те минуты, когда занимаешься любовью или лежишь на жесткой койке в недрах большого корабля и тебя тошнит? Где-то невообразимо далеко, на самом дальнем краю рассудка, мерцает мгновение, когда женщина прислонилась к яблоне и от нее пахло древесной корой и сахаром, а потом другое – еще дальше, совсем на другом краю или вообще в голове другого человека, – ребенок сидит на лужайке и считает яблоки. Ребенок, который все пересчитывает, раскладывает камешки в кучки и мысленно рассаживает птиц по веткам.

Не представляю, какое отчаяние испытывал мальчик, когда земля тряслась, а голова ничего не могла с этим поделать.

Я лежу с открытыми глазами, а потом снова погружаюсь в беспокойный сон. Хотя еще слишком рано, я боюсь, что уже поздно. Часы на стене комнаты бешено тикают, мстительно напоминая мне о том, что миг, когда я видел машущие руки Лиз и Джона, отдаляется. Но в то же время я чувствую, что этот миг приближается, что я качусь обратно к нему.

К исходной точке. И оттуда вперед.

Смогу ли я в этот раз любить правильно, так, чтобы Лиз не закрывала от меня большие светлые комнаты дома своей души? Да, темнота в ней тоже была, но это была темнота вокруг звезд, а Лиз видела только свет.

И сына, на которого она хотела его излучать.

Иногда я спрашивал себя, видела ли она меня вообще или же просто ощущала мое присутствие в комнате, мои руки и ноги в кровати рядом с собой в те часы, когда смотрела свои собственные сны.

И все же с острова уехал именно я, и если в отношениях между мной и Лиз что-то сломалось, тогда это еще можно было починить. Хотя бы попытаться. В лодке была лишь небольшая протечка, но я погрузил ее в море целиком и опустился под воду сам, а теперь пора подниматься, выныривать из илистых вод, которые облепляют глаза и искажают видимость. Пора выбраться из взмокших простыней и смыть с себя пот, который вытопила на кожу летняя ночь.

Вода в душе свежая и прохладная. Я счищаю с себя грязь и угрызения совести, стираю с себя Ивонн, ее кривоватую улыбку и звездную карту веснушек, стираю прикосновение, которое останавливало кровь и приводило в движение мир.

Моюсь до тех пор, пока кожа не краснеет, пока мыло не превращается в маленький кусочек. Вскоре и он утекает вместе с водой, и мои руки пустеют.

Марта

Марта не видела Лиз и Джона с того дня, когда Сэм и Джон прибыли в город.

Она не сидела на террасном стуле, потягивая через соломинку желтый сок.

Когда Марта сидит в парке и ест мороженое, никто не видит, как оно течет по ее пальцам, никто не выходит из-за фонтана навстречу и не спрашивает, хочет ли она остаться.

Марта сама не знает, чего хочет: до поры до времени ей разрешили пожить в Кейптауне и пообещали помочь с отъездом, если она решится на него. На корабле она была бы в безопасности, на корабле был бы врач, в Англии было бы много врачей, а еще рядом с Мартой была бы мать, вечно бубнящая дочери на ухо одно и то же.

Заботься обо мне.

Лиз и Джона Марта не встречала, но она ощущает их присутствие в городе, их следы в парке, а еще на коже. Это одновременно утешает и ужасает Марту.

Она не понимает, что ей нужно.

Она то сжимается, то раздувается; счастье наполняет ее сверху, а печаль снизу. Она тоскует по тем, кого нет рядом, но тут же чувствует облегчение, ведь с плеч упал тяжелый груз и ей стало свободнее дышать. Стало легче подняться, вытереть пальцы о подол и направиться к железным воротам парка.

Возле ворот она видит двух женщин. Они смеются и покачивают яркими соломенными сумками, которые напоминают Марте пучковую траву туесок. Она думает о том, как выглядела бы эта трава, если бы росла на склонах Тристана вот такой – красной, синей, желтой. Как выглядела бы эта трава на крышах домов в рассветный час… Но именно в тот миг, когда Марта вспоминает о родном острове, вспоминать о котором нельзя, она различает за спинами женщин знакомую мужскую фигуру.

Марта останавливается, закрывает глаза и чувствует тонкие иголки молний, которые колют ее веки изнутри.

Когда она снова открывает глаза, то видит: мужчина подошел ближе, на его лице возникло выражение узнавания.

– Ларс, – произносит Марта и чувствует, что на ее лице читается такое же выражение.

– Привет, соседка, – здоровается Ларс, и на губах Марты появляется улыбка, какую ребенок мог бы нарисовать прутиком на песке.

– Я слышал, что ты здесь, – продолжает Ларс, – но не предполагал, что город такой маленький.

– А я о тебе ни слова не слышала. И никто другой тоже.

– Ну да. Я отсутствовал некоторое время.

– Некоторое время?

– Ну… Время ведь относительно, разве нет?

– В календаре – точно нет.

Ларс улыбается.

– Ты что, уже и календарем обзавелась? Как все-таки мир меняет людей.

– Нет, конечно. Но, раз уж речь зашла о мире, не расскажешь ли, где ты был?

– А это имеет значение? В универмагах и холодных комнатах.

– Вот как. Что ж, здесь, по крайней мере, тепло.

– Да, не жалуюсь.

Ларс о чем-то вспоминает и мгновенно серьезнеет.

– Мне рассказали о Берте. Мои соболезнования.

– Спасибо.

– Ты так много потеряла.

– Рано или поздно каждый из нас теряет все, – отвечает Марта, не желая, чтобы Ларс считал ее особенной, а беседа становилась слишком личной.

Она добавляет:

– К тому же все мы потеряли свой дом.

– Ну, дом может быть в разных местах. Не так важно то, где мы, как то, с кем мы.

– Согласна. Но ты понимаешь, о чем я говорю. Тристан подобен человеку: он злится и успокаивается, он мстит и вознаграждает. Наш остров – не просто точка на карте, – выпаливает Марта и смущается оттого, что так разболталась.

– Никогда не думал о нем так, – протягивает Ларс, – но, кажется, в твоих словах есть смысл.

Марта хмыкает.

– О том, где был, ты рассказывать не хочешь. А куда собираешься дальше, это тоже секрет?

– Для начала пройдусь по парку. Постараюсь успокоиться – ведь сегодня я встречаюсь с ними.

– С ними? – спрашивает Марта, заранее зная, кого он имеет в виду.

– Да. Со своим сыном и… с Лиз. Возможно, после этой встречи я буду точнее знать, куда собираюсь дальше.

– Удачи тебе, – кивает Марта, хотя тон ее голоса говорит другое.

– Спасибо. Она мне понадобится. Слушай, раз мы оба тут, не оставишь ли ты мне свой адрес?

Ларс вытаскивает из кармана ручку и листок бумаги.

Марта выводит буквы на листке и протягивает его обратно.

– Понятно написано?

– М-да, и это почерк учительницы? – усмехается Ларс, – Ладно, разберусь. Тебе тоже удачи. Ты едешь или остаешься?

– Еду, конечно, – отвечает Марта и улыбается так, словно отделила небо от своей головы и положила его в карман.

Ларс

В тот день улов выдался богатым.

Все дно «Тристании» было покрыто чешуей и подергивающимися рыбинами, по мясистым бокам которых прохаживался прозрачный взгляд неба.

Пол сказал:

– Сегодня у моря щедрое настроение.

Я ответил:

– Сегодня – да, а вот каким оно будет завтра – неизвестно.

Море было капризным, а перемещения рыбных косяков непредсказуемыми, и потому в одни дни мы могли выловить невероятно много, а в другие – ничего, кроме пары тухлых плавников. Но в тот день смерть окружила нас своим богатством и дала жизнь. Недостатка не было ни в чем.

Мы вытащили улов на берег и отделили рыбу, которая шла на завод, от той, которой предстояло попасть на наши собственные столы. Впрочем, не только наши: мы часто приносили рыбу тем, кто в ней нуждался, но не мог ловить сам, – старикам, вдовам и больным, а в тот день и здоровым тоже, ведь улов выдался богатым.

Мы договорились, что я обойду дома центральной улицы, а Пол – остальные, в том числе дом Хендерсон, от которой никогда было быстро не отделаться. Старуха тараторила без умолку, тогда как Тильда молчала, и хотя это липкое молчание стекало по стенам и между пальцами, мне все же было легче побывать в развалюхе у Тильды, чем лишний раз ловить на себе взгляд Хендерсон, который продолжал обвинять годы спустя.

– Какая красивая рыба! – ахнула Лиз, когда я вернулся домой. – Такую и есть жалко!

– Придется, потому что некрасивой я не нашел, – ответил я и поцеловал ее в щеку. Глаза сына блестели едва ли не ярче рыбьей чешуи.

Я вышел за ворота своего дома и направился к соседям по центральной улице.

Когда с последними новостями и разговорами о погоде было покончено, я побрел к дому Тильды, открыл вихляющиеся ворота и постучал в дверь.

Никто не отозвался.

Я отворил дверь и вошел, положил принесенное на кухонный стол и громко спросил: Есть кто дома?

Из комнаты вышла девушка.

Она посмотрела на меня чуть сонным и в то же время внимательным взглядом.

– Мать пошла за мышеловками, – сообщила она.

– То есть мышам лучше поберечься, – усмехнулся я.

Девушка улыбнулась своей робкой улыбкой. Взглянула на пакет, лежащий на столе.

– Я принес рыбу, ее нельзя оставлять на столе портиться, – пояснил я, и улыбка девушки сменилась раздражением.

Разумеется, она знала, как вести домашние дела, как потрошить рыбин, как варить из рыбьих голов прозрачный бульон в большой гудящей кастрюле.

Это я нашел ее отца.

На воде покачивалось что-то крупнее рыбы и меньше кита, похожее очертаниями на человека.

Ее отец молчал.

Он лежал в воде лицом к морскому дну.

– Спасибо, – поблагодарила девушка и посмотрела мне в глаза, и тут я увидел, что девушка уже не девушка, не тонкое деревце на ветру, а настоящее дерево с сильными корнями и стволом. Она стала красавицей.

– Не за что, – ответил я, махнул рукой и вышел за дверь.

Девушка-женщина вернулась в свою комнату. Шагая по двору, я слышал, как она открывает окно, чувствовал, как она смотрит вслед моей удаляющейся спине.

Мне не хотелось идти домой.

Скоро Лиз приготовит обед, рыба будет белеть на тарелке, слепо сморщив глаза.

Мне хотелось немного побыть одному, и я отправился к домику, который стоял на уступе между водопадами. Домик был маленьким, трухлявым и ничейным. Когда-то там жила сумасшедшая вдова, призрак которой, по слухам, продолжал нашептывать в углу голосами водопадов и мерил скрипучие полы домика своими тяжелыми шагами. Но я не боялся ни привидений, ни шепота покойников, ибо знал, что слова живых могут причинить куда больший вред, и потому нередко приходил туда передохнуть.

Открыв дверь, я понял, что в домике кто-то есть. На скамье сидела женщина: она смотрела на меня так, словно мы договорились встретиться здесь.

– Что ты тут делаешь? – спросил я не очень приветливо.

Лицо женщины вспыхнуло.

– Ты что, привидений не боишься? – спросил я чуть мягче, и женщина едва заметно улыбнулась.

– Я иногда прихожу сюда посидеть в тишине. Ты тоже здесь бываешь, я видела.

– Так и есть. Ладно, сиди спокойно, я пойду дальше.

– Не спеши. Может, мы тут вдвоем поместимся, – отозвалась женщина и постучала по скамье рядом с собой.

Я сел, и она положила голову мне на плечо.

Ее руки зашевелились. Ее тело приблизилось к моему, и я почувствовал его. Оно было гладким, оно было именно таким, как надо; это тело сбросило все свои печали, прижалось к моему и приказа-до отозваться, и я отозвался, хотя знал, что мне не следовало делать этого, что поступки живых значат больше, чем поступки мертвых.

А может, я думал, что это сон, что домик – это другой мир, где события тонут в грохоте водопадов и никогда не достигают того мира, в котором я жил.

Относительность времени и пространства, вот что все исказило. Небольшое происшествие между двумя людьми, краткое мгновение в полумраке оказалось необычайно долгим и значимым, если даже годы спустя я ощущаю биение грешного пульса. Если бы я только почувствовал это биение тогда, если бы я предвидел то воздействие, которое окажет на меня недолгое сближение наших двух тел, возможно, я поступил бы иначе.

Но день выдался странный, улов выдался богатый, а волосы на голове женщины были красиво подняты на затылок. Она никогда не закалывала их так, не рассматривала себя в зеркало, потому что вечно спешила, мыла посуду и готовила еду на свою большую семью, и я до сих пор не понимаю, почему именно в тот день она позабыла о своей спешке, забралась в домик на уступе и положила голову мне на плечо.

Отстранившись от нее, я посмотрел на ее лицо в поисках объяснения. Но увидел только выражение довольства или, может быть, смущения: это было единственное выражение, которое она хотела продемонстрировать мне.

– Об этом никто не должен узнать, – сказал я.

– Разумеется. Я не дурочка, – ответила женщина и посмотрела на меня с обидой.

Тогда-то я понял, что она дожидалась меня не в первый раз: она приходила, и закалывала волосы, и дышала тут одна, в домике между водопадами, точно сокровище, которое никто не пришел искать.

Нет, она не была дурочкой, дураком был я, и на моих ладонях появился чужой запах. Я мыл руки под струями водопада, долго тер пальцы, но запах не вымывался. Вода была холодной, течение быстрым, зачем я это сделал…

Когда я шел домой, в моих ушах все еще раздавалось дыхание женщины, а на коже ощущалось его вязкое тепло.

Джон

Мы в кабинете у Оливера.

Мама сидит рядом со мной и перебирает деревянные бусины на своем браслете. Браслет ей подарил Оливер, который сидит на своем рабочем месте напротив нас и смотрит в бумаги на столе, но не читает. Его глаза не двигаются.

Раздается три ровных удара в дверь, мы с мамой оборачиваемся, а Оливер произносит официальным голосом (совсем не тем, которым он говорил в тот день у бассейна):

– Войдите.

Ручка совершает медленный поворот. Дверь приоткрывается, на пороге возникает опрятно одетый мужчина. Он входит в кабинет с опаской, точно ребенок в комнату, порог которой ему запрещено пересекать.

Отец поседел и стал мягче. Я помнил его совсем другим, с острыми краями и угольно-черными волосами.

Он останавливается на середине кабинета, наклоняется и распахивает руки. Я не сразу понимаю, что он распахивает их навстречу мне.

– Джон, – говорит он, когда я делаю шаг к нему. – Ты вырос.

– А ты съежился, – отвечаю я, и он смеется.

Отец подхватывает меня на руки и невысоко поднимает. Затем ерошит мне волосы и легонько тянет за них. Мне приятно.

Отец пытается заново понять, кто я такой.

Разворачиваюсь и вижу маму, которая смотрит на отца так, словно перед ней гора. Но когда мама приближается, гора скукоживается, ее склоны сжимаются, а пещеры наполняются каменными обломками.

Остается только человек, только отец, ничего более.

– Лиз.

– Привет.

– Привет.

– Я выросла?

– Не знаю, что сказать.

– И я не знаю.

– Ты не выросла. Но похорошела точно.

– Спасибо.

– Я был в Англии.

– Знаю.

– Я сбился с пути.

– Ну и ну.

– Но сейчас я здесь.

– Похоже на то.

– Я приехал, как только смог, ты веришь мне?

– Верю, конечно. Ведь на корабле сюда плыть несколько лет.

– Мне жаль. Я совершил ошибку, но хотел бы исправить ее.

– Как ты себе это представляешь? Исправлять больше нечего. У нас нет дома.

– У нас есть мы. И, возможно, дом нам еще удастся вернуть.

– Этого никто не знает. Да и не знаю, хочу ли я вернуть его.

– Я хочу.

Мама бросает взгляд на Оливера и отвечает:

– Жизнь не всегда поступает с нами так просто.

– Жизнь поступает с нами именно так, как мы позволяем ей поступать, – говорит отец, а затем никто долго не произносит ни слова.

– Возможно, будет лучше, если мы с Джоном выйдем на улицу, – наконец предлагает Оливер.

– Да, спасибо, – кивает отец.

Оливер встает и протягивает мне руку. Я берусь за нее и пугаюсь, потому что таких холодных ладоней у живых людей просто не бывает.

Ларс

Об этом никто не должен узнать.

Никто и не узнал.

И все же мне казалось, что Лиз что-то почувствовала: она читала меня, как ветер, и внезапно я стал дуть не с той стороны. Кожа Лиз отталкивала меня, словно масло воду, жена стала молчаливее, тогда как я начал говорить больше, чтобы звуки заглушили обман.

Но слов оказалось недостаточно.

Молчания оказалось недостаточно.

Побега за море оказалось недостаточно: видимо, любовь и впрямь выдерживает все и преодолевает любые препятствия – и горы, и моря, и других людей, если только веришь в нее. А если не верить в любовь, во что еще стоит верить?

Лиз изучает меня, ищет, что во мне нового. Как двигаются морщинки в уголках глаз, когда я улыбаюсь сыну, который выходит из кабинета за руку с чиновником.

Я решил рассказать Лиз правду.

Другого способа нет. Другого пути вперед нет.

«Жизнь поступает с нами так, как мы позволяем ей поступать», – сказала мне однажды Ивонн: мы поссорились, и она буровила меня красными глазами. Она не нашла во мне того, что искала.

Когда мы остаемся с Лиз наедине, эхо этой фразы раздается в воздухе между нами. Лиз смотрит на меня, ее взгляд требует объяснений.

– Лиз, мне нужно кое о чем тебе рассказать.

– Я тебя слушаю, – отвечает она ледяным тоном.

– Перед моим отъездом кое-что произошло.

– Кое-что? – спрашивает она. Ее глаза выпучиваются, хотя веки остаются на местах.

– Да. У меня была другая.

– Другая. – Она уже не спрашивает, она утверждает.

– Я был с другой женщиной. Мне не хотелось так поступать, но все же это случилось. Потому и уехал. Я не мог вернуться к прежней жизни и делать вид, будто ничего не изменилось. Мне было не выдержать…

– Да знала я, – перебивает Лиз.

– Знала?

Нет, не может быть. Разве можно удержать такое знание в себе?

– Да. Но почему ты выбрал эту девчонку?

– Какую девчонку? – спрашиваю я, а сам думаю: «Ивонн? Нет, до этой темы мы еще не добрались…»

– Не нужно притворяться, – хмурится Лиз, – потому что я все знаю. Марта… – Она произносит это имя так, словно сплевывает что-то мерзкое.

Я смущенно хмыкаю.

– Ни разу в жизни не прикасался к Марте, – отвечаю я, и лицо Лиз наполняется безграничной ненавистью.

– Не лги, – цедит она сквозь зубы.

– Я не лгу. Это была не Марта.

– А?.. – Лиз вопросительно умолкает.

– А Элиде. Прости.

И тут у Лиз подгибаются колени.

Она падает на пол.

– Но я столкнула ее…

– Кого?

– Я столкнула ее… И он умер.

– О чем ты?

– Но он был от другого. Он был не твой. – Кто?

– Он! Ребенок.

– Лиз! Что ты натворила?

– Сейчас расскажу тебе секрет, – сказала женщина мужчине.

– У тебя есть секреты? – удивился мужчина.

– Всего один. Слушай: даже если Тристан взорвется…

– Такого не случится.

– Это же секретная история. А значит, в ней может случиться что угодно.

– А в жизни нет.

– Откуда ты знаешь?

– Глупая женщина. Я видел мир!

– И что, это сделало тебя мудрецом?

– Ну, пусть не мудрецом, но все-таки я помудрее тебя буду, – улыбнулся мужчина.

– Какой ты самодовольный. Мне достался самодовольный мужчина!

– И ты восхищаешься им.

– И я его терпеть не могу! – Женщина толкает мужчину в бок.

– Пошли танцевать, – говорит мужчина и смеется.

Берет женщину за руку и танцует с ней по кругу, еще по кругу и в сторону. Белые носочки на ногах женщины сверкают.

Но почему женщина так беспокоится из-за этого?

У нее красивые загорелые лодыжки, да и в объятиях мужчины она не замерзнет.

Позже: 1965 г.

Марта

Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья

Счастье Марты желтое, а у печали нет цвета.

Ранним утром Марта стоит на смотровой площадке. Горизонт подернут рассветной дымкой, влажный воздух проникает сквозь одежду и добирается до кожи. Он проходит через мембраны и сухожилия туда, где человек становится не плотнее, чем птичья слеза, и снова превращается в пустоту.

Марта ждет.

Наконец дымка рассеивается, море проступает сквозь нее. Каждый день оно разное – то синее, то зеленое, то белое от пенных бурунов. Солнце встает и приносит новые цвета, высвечивает рыболовные суда, которые покачиваются в бухте, подергиваясь на канатах.

«Тристания» и «Виолетта». Сегодня они останутся у берега.

Сегодня муж не будет рыбачить, Марта не будет преподавать, а дочь будет тихо спать в своей кроватке. Потом она проснется и наполнит дом своими шажками и бесконечными вопросами.

А у ослика есть сердце?

А у облаков есть руки?

Марта вспоминает еще один дочкин вопрос, который прозвучал, словно из пустоты:

А у меня есть сестренка, которую я не вижу?

Небо проясняется, теперь уже совсем рассвело.

Ларс

Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья

Дочка забегает в дом и громко хлопает дверью.

– Пап, я с птичкой познакомилась! – сообщает она с таким воодушевлением, что я не нахожу в себе сил пожурить ее за хлопанье дверью.

– Да ты что! Какой-нибудь особенной?

– Она со мной разговаривала, вот так. – Дочка щебечет, подражая птичьему голосу.

– И что это означает?

– «Ты мой друг?»

– Она так и сказала?

– Ага. – Дочкины черные волосы падают на лоб, хотя утром я прихватил их заколкой.

– Ну, значит, теперь у тебя есть новая подруга!

– Да, да! Только я не знаю, куда она улетела.

– Она непременно вернется.

– Откуда ты знаешь?

– Птицы всегда возвращаются сюда.

– Как они находят дорогу?

– Благодаря инстинкту.

– Что это значит?

– Это значит, что есть вещи, которые ты просто знаешь, хотя и не можешь объяснить. Словами, по крайней мере. Чувствуешь, что тут бьется, тук-тук, и знаешь, – говорю я, поднося руку к груди.

Дочка смотрит на меня с удивлением. Ее глаза сужаются в недоверчивые щелочки.

– А у птиц есть сердца?

– У всех животных есть.

– И у осликов?

– Конечно.

– И у китов?

– У них огромные сердца. Размером с лодку.

Ее голос делается звонче:

– А инстинкт? Инстинкт у них большой?

– Большой. Размером с море.

– Не верю!

– А зря. Ведь они всегда возвращаются сюда с противоположной стороны земного шара.

– А там что находится?

– Где-то – львы и пустыни, где-то – мосты и высокие дома. Еще на земле множество мест, где живут мелкие животные и стоят низкие дома, а больше там почти ничего нет.

– А эти высокие дома такие же высокие, как наша гора?

– Нет, что ты, гора выше всех домов. Такая вот она большая.

– А когда я стану большой? – спрашивает дочка, и ее глаза расширяются. Это самые темные глаза, которые я встречал: зрачок и радужка почти не отличаются по цвету, а взгляд блестит. – Не знаю, хочу ли я быть большой. Большим некогда дружить с птицами.

– Ну, время еще есть. Ты успеешь познакомиться со многими птицами.

Она улыбается, и на левой щеке, словно в противовес растрепанным волосам на правой половине лица, появляется аккуратная ямочка.

Поднимаю дочку на руки. Маленькое тело такое родное, хотя в нем нет ничего от меня.

Когда весна вступит в свои права, а горные озерца нагреются, я поведу дочку плавать. Войду вместе с ней в воду и научу держаться на поверхности, научу двигать руками и ногами так, как надо двигать, если хочешь и дальше видеть над собой свет этого мира.

Затем заверну ее в полотенце, отожму воду из волос и буду смотреть, как темнеют капли, падая на песок.

Едва я узнал, что натворила Лиз, мне стало тошно смотреть на нее. Я видел в ней сплошную черноту. Я погрузил руки в эту черноту. Хорошая, невообразимо хорошая: как можно было так заблуждаться?! На ее совести лежит дьявольский поступок.

Она закричала, и я убрал руки.

Она подняла свои руки к шее и тяжело задышала.

В комнате было тихо.

В комнате было пусто, Лиз оперлась о край стола, в полу открылся люк, я провалился в него и летел сквозь этажи, пока не очутился во чреве земли. Лиз оказалась загадкой, черной жемчужиной, какие встречаются одна на миллион. Почему именно ей нужно было стать такой?

Я распахнул дверь и понесся по коридору, чиновник с бледным лицом кинулся мне навстречу. Я пролетел мимо него. На бегу я думал о сыне: опять он остался один и сидит сейчас за одной из этих дверей.

Очутившись на улице, я увидел над собой горячее синее небо. Остановился и вытащил из кармана листок. Закрыл глаза и вспомнил Мартин яркий свет, который она излучала сегодня в парке, раньше на острове, все годы, что я знал ее. Она излучала свет сквозь всю сажу и смолу, которые собрались вокруг нее плотными слоями.

Открыв дверь, она недоуменно уставилась на меня.

Что мне нужно, почему я пришел к ней так скоро?

Я хотел узнать ответ, но не мог подобрать слов, чтобы мой вопрос не прозвучал бестактно.

Это правда? Лиз действительно поступила так? Толкнула тебя?

Кто упал вместе с тобой?

Кто разбился?

Она пригласила меня войти, впустила в дом вопрос, который стоял в моих глазах. Она выглядела спокойной, прохладной. Она рассказала мне о том давнем дне.

О дне, который я хорошо помнил: улов выдался богатым, море расщедрилось, как никогда, а птичьи крики заполонили собой все небо. Вечером того дня я пришел к ней, пришел в ее дом, она приняла рыбу и поблагодарила.

Она стояла у окна и смотрела вслед моей удаляющейся спине. Спустя короткое время в дверь опять постучали.

Она слышала стук, но не пошла открывать.

– Трудно сказать почему, – пожала она плечами. – Может быть, чувствовала, что в дверь стучится зло.

Но зло не отступилось, а вошло в дом своими ногами, как вошел я, и оставило свои пахучие дары на столе, как оставил я; зло было похожим на меня, этого нельзя было не признать.

Зло шагнуло в комнату девушки.

– Кто это был? – спросил я. – Кто это сделал? – спросил я и посмотрел на Марту.

По ее взгляду я понял, что она не рассказывала об этом никому и никогда.

– Ты должна рассказать.

– Почему?

– Потому что я хочу знать.

– Точно хочешь?

– И потому что в этом обвинили меня.

– Ну, у Лиз были свои резоны.

– Лиз – дура.

– Не буду спорить.

– Кто это был?

– Мужчина, у которого выпал зуб.

– Кто?

– Мужчина, у которого выпала душа.

– Пол?

Как он мог?

Выходит, это сделал мой друг. Мой лучший друг.

– То есть это был Пол.

Марта молчала.

– Он знает? – спросил я. – О том, что произошло позже?

– Нет. Об этом знаем только я и Лиз. И Хендерсон. Старуха спасла мне жизнь. Я притащилась к ней. Наврала, что упала. Что поскользнулась. Она не задавала вопросов.