Текст книги "Тристания"

Автор книги: Марианна Куртто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– В гавань, пожалуйста, – прошу я и устраиваюсь на заднем сиденье.

Водитель с любопытством смотрит в зеркало.

– Куда направляетесь? – интересуется он.

– В Кейптаун, – отвечаю я коротко, потому что не готов к подробному рассказу о Тристане – о лодках, овцах и горных склонах. Ого, далеко, – сказал бы он, – как вы там вообще выживаете? – спросил бы он, а я не готов объяснять, что выживать нам там и вправду непросто, как, впрочем, и им здесь, но в душе мы остаемся такими же, как они.

Мы молча доезжаем до ворот гавани.

На палубе корабля меня встречает знакомый капитан. Я пожимаю ему руку.

– Что, пора ехать домой? – спрашивает он, и я киваю: да-да, домой, раз остаться не осмелился.

Оказавшись в каюте, я устраиваюсь на жесткой койке. Закрываю глаза и мысленным взором вижу остров: вот он поднимается из моря, невероятный, будто пустынный оазис, и в то же время родной и знакомый.

Мой дом, самый уединенный уголок мира, место, где я никогда не чувствую себя одиноким.

Но до него еще надо доплыть по морю, похожему на огромную ванну с водой, перехлестывающей через края. Пересечь полземли с севера на юг, миновать неспешные конские широты, где в былые времена экипажи парусных судов теряли разум, оставить позади пояс западных ветров с неугомонными, точно стайка озорных детей, водами. Переживать дни за днями, недели за неделями, маяться бездельем и заполнять пустоту, поедая галеты и перечитывая давно знакомые книги. Поднимать с пола упавшие вещи только для того, чтобы волны снова их роняли. Роняют они и меня, хотя обычно мне нипочем даже самые сильные штормы; обычно мой желудок крепче железа, но в этом плавании моряк из меня никудышный.

Я сижу в своей каюте и изнемогаю.

Лежу без сна и костями ощущаю море, ощущаю волны, которые бьются о далекий берег острова – круглого, но не идеально круглого. Мне и не хочется ничего идеального, мне требуется лишь ветер, сочащийся через окна и двери, и по мере того как эта потребность крепнет, странный язык моего сердца начинает улетучиваться.

Однажды утром я просыпаюсь и чувствую, что воздух изменился. Он другой уже здесь, в запертой каюте; я выхожу на палубу, делаю жадный вдох и вижу в небе буревестников, прионов, чаек, слышу их крики. Прикладываю ладонь козырьком ко лбу и вскоре замечаю гору. В своей туманной мантии она похожа на усталого принца.

Накрахмаленные простыни, обслуживание в каюте. Все это позади.

Но ожидание еще не закончилось.

Судно встает на якорь вблизи водорослевого пояса – на границе моего дома, которую кораблю не пересечь. Остается только терпеть, остается надеяться, что ветер вскоре утихнет или сменит направление и что пенные буруны, которые хотят отдалить меня от семьи, смилостивятся над нами.

Проходит час, три часа, много часов. Наконец на берегу начинается знакомая суета. Мужчины садятся в лодку и пускаются в путь. Они поднимают паруса, хотя риск, что суденышко слишком разгонится и их унесет в открытое море, очень велик, – но моряки вовремя опускают паруса, гребут на веслах так, как умеют только они, выкрикивают мне приветствия так, как умеют только они. Когда лодка подплывает к кораблю, я кричу им в ответ.

Первым на палубу поднимается Пол, за ним еще шестеро. Я чувствую, как от них пахнет рыбой, овечьей шерстью и землей, и знаю, что вскоре от меня будет пахнуть так же, что вскоре я опять стану членом общины, где люди живут, любят и молятся вместе.

Обмен товарами завершен, мы прощаемся с капитаном и спускаемся по веревочной лестнице в жесткую деревянную лодку.

Остальные ждут нас на берегу. Я издалека вижу, как они выстроились полукругом, точно официальный встречающий комитет: так тристанцы встают всегда, потому что быть частью целого здесь легче, чем держаться поодиночке. Лишь я то и дело отсоединяюсь от них; вот и сегодня они смотрят на меня с любопытством и некоторым недоумением, потому что видят: что-то из внешнего мира прочно присохло к моей поверхности, я изменился.

Когда я ступаю на прибрежные камни, Лиз и Джон отделяются от остальных и мчатся мне навстречу. Все эти недели они ждали и бегали на берег, выглядывали в окно и всматривались в корабли, сидели на пастбище и украдкой косились на море.

– Когда отец вернется? – спрашивал сын.

– Когда придет время, – отвечала Лиз, которая ничего не знает о новом языке моего сердца.

Да, до конца он так и не улетучился.

Мы выгружаем товары, складываем их на тачки и тащим вверх, к поселку, – точнее, это мои земляки тащат, не подпуская меня: они считают, что я утомился с дороги. Да, я и вправду утомился, но не от дороги, а от того, что мне необходимо снова становиться тем человеком, каким я был прежде.

Открываю дверь дома, односельчане входят следом за мной. Заполоняют гостиную своими запахами и любопытством, задают вопросы, ответы на которые знаю только я. Они забывают о моей усталости и не понимают, как трудно описывать внешний мир, где жизнь настолько отличается от здешней.

Ладно, буду рассказывать: в Мексике было землетрясение, в Англии большая катастрофа на железной дороге, Советский Союз запустил в космос спутник – тяжелый металлический шар с усами-антеннами. Как все-таки опасно во внешнем мире, – цокают языками тристанцы и смотрят на меня, точно на путешественника-первооткрывателя, окруженного аурой бесстрашия.

Но я-то помню, как стоял в магазине и не мог выдавить из себя ни слова, как лежал в плавании пластом и мучился тошнотой.

Пустота кружилась вокруг меня.

В каюте на веревке сохли розы, их бутоны были похожи на куски мяса.

Гости уходят, я вытаскиваю из груды вещей засохшие цветы и дарю их Лиз. Она радуется и виснет у меня на шее. Я отстраняюсь слишком быстро, чувствую, что она недовольна, но убеждает себя: ничего страшного, просто Ларс измучился в дороге. Лиз отворачивается и ставит цветы на кухонное окно, находит лепесткам место в своем мире, таком маленьком и незыблемом.

Но чего-то недостает.

– Ракушки! – восклицает Лиз, а Джон смотрит на нее и догадывается.

Догадывается, что у него есть дело: принести то, что нужно маме.

Мы с Лиз остаемся вдвоем, но между нами больше ничего нет. Я глажу ее по волосам – темно-каштановые днем, к вечеру они делаются черными, – а Лиз прижимает к моей шее пальцы, похожие на холодные крючки.

– Почему тебя не было так долго? – спрашивает она.

– Мое сердце все время было здесь.

– Но тебя-то здесь не было.

Она права.

И здесь меня по-прежнему нет, хотя вещи по привычке находят свои места, а руки – друг друга. Я поднимаю сети, ловлю крабов, рублю дрова, громко насвистываю песни, как человек, который отыскал свой путь в жизни.

Но всякий раз, когда я вижу на подоконнике засохшие цветы, чужой язык возвращается. Мысли о жизни в другом месте, с другой женщиной расползаются по мне, оседают в моем животе, словно инородное тело: поначалу организм отторгает его, но однажды оно становится его частью.

Время идет, а я все вспоминаю о той женщине.

Вспоминаю, как рот не находил слов, а рука осмелела и взяла руку той, другой.

Та, другая, улыбнулась.

– А я думала, моряки никогда не возвращаются, – сказала она; ее кожа была мягкой, как рыхлая земля.

3
Тристан-да-Кунья, 1956–1960 гг.

Марта

Просыпаясь в погожие солнечные дни, Марта открывала глаза и видела напитанный солью свет, слышала трескучий говор фотонов, ощущала кожей переменчивый ветер. Солнечный жар нагревал цветы на шторах, добирался до скатерти, которую когда-то сшила бабушка, протягивал свои желтоватые пальцы к треснувшему стеклу часов, что стояли на шкафу. Наконец, обойдя все предметы в маленькой спальне, расположенной в маленьком каменном доме, солнце достигало той ключицы, которая уже виднелась из-под одеяла, пока вторая еще продолжала спать.

Какое это счастье – просыпаться под ласковую речь солнца! И знать, что оно обращается именно к тебе.

В пасмурные дни Марту будил стук тяжелых дождевых капель, которые бились в окно, точно крохотные птицы. Все в мире становилось серым. Откуда-то доносился крик альбатроса: он звучал приглушенно, словно птицу посадили в мешок и она вот-вот задохнется. Этот альбатрос уже не поможет морякам добраться до берега, а будет лишь скользить над водной гладью, неся на спине утонувшую душу.

Марта пыталась вытряхнуть мысли из головы, пыталась запомнить тот сон, в котором она поднялась в небо, точно выпущенная в солнце пуля.

По окну стучала вода.

1956 г

Марте восемнадцать лет, диаметр ее мира равен двенадцати километрам, она знает его вдоль и поперек. Знает все семьи, всех животных, все поселковые дома, в которых все окна смотрят в одну и ту же сторону – на север, туда, откуда приходит тепло, и свет, и большие корабли, сбившиеся с курса. А вскоре у Марты появится свой дом, появится муж, который построит этот дом, – отчего бы не появиться, ведь у нее есть новая ткань на юбку, а волосы густые, как трава. Она шьет зеленую юбку, надевает ее и чувствует себя красавицей. Не потому, что у нее длинные ноги или чистая кожа, а потому, что, когда она произносит свое имя вслух, она знает, что это – ее имя. Когда она улыбается – это ее улыбка, а когда из ее глаз текут слезы – она знает их причину и тяжесть.

Марта взмывает вверх по тропе.

Приподнимает юбку, чтобы не наступить на подол, хотя знает, что такого никогда не случится: ноги тысячу раз ходили этой тропой и знают на ней каждую ямку, каждый камешек.

Марта бежит к смотровой площадке и ждет кораблей.

Вглядывается в горизонт и ждет движения, от которого затрепещет сердце. Ждет, когда вдали появится черная точка: зоркие и острые глаза, доставшиеся Марте в наследство от прадедов, видят корабль с расстояния нескольких километров и понимают, что это именно корабль, а не какой-нибудь червяк, ползущий вдоль края небес. Марта жаждет услышать удары гонга, которые мгновенно пронесутся по всему поселку: эти протяжные звуки заставят островитян позабыть о делах, бросить еду на столе, а мотыгу в поле. И вот уже мужчины хватаются за хозяйственные сумки, ловят во дворе гусей и кур; кто-то ведет с пастбища овцу. Мальчишки забираются на крыши и вперяют глаза в море, а женщины, сидящие за столами, спешно заканчивают письма словами: На этом всё, к острову подходит корабль. Собаки лают и крутятся под ногами: им тоже интересно, из-за чего поднялся такой переполох!

Пестрой толпой люди высыпают на берег.

Лодки нагружают товарами и сталкивают на воду. Женщины остаются в бухте, а мужчины гребут, не жалея рук, потому что семьям требуется рис, требуется сахар, а еще надо раздобыть стальную проволоку, чтобы починить церковную крышу, которую вот-вот снесет.

Нужно успеть на корабль. Но станет ли он ждать? Есть ли на корабле рис, найдется ли у моряков, в чьих губах протерлась дырка от курительной трубки, в карманах кусок мыла или золото? Марта надеется, что люди сойдут с корабля и станут рассказывать о другом мире, о внешнем мире, где ткани выбирают в магазине, а птиц сажают жить в клетку.

Но на берег никто не сходит. Корабль продолжает свой путь, не останавливаясь.

Он плывет в сторону самого южного мыса большого материка, возле которого встречаются теплый и холодный океаны, отчего в этом месте вода превращается в могилу. Многие корабли затонули в этой пучине, поглощающей и грузы, и людей, и бутылки с ромом, на дне которых остались последние капли.

Марта видит разочарованные лица мужчин, когда те возвращаются на остров. Они разгружают лодки, гонят гусей и овец, гуси гогочут, овцы дергаются на веревке, – и ни те, ни другие не догадываются, чего только что избежали. Мужчины проклинают свое невезение, но в их голосах нет злобы, потому что они верят: все идет так, как должно идти, в свое время все образуется, хотя, конечно, с крышей надо что-то делать, в следующую бурю ее точно сорвет…

Марта сжимает свои надежды в плотный шарик и прячет его в животе. Там он будет вертеться, пока в гонг не ударят опять, пока сердце не подпрыгнет в горло и черный мешок внутри не наполнится светом.

Возможно, это произойдет на следующей неделе, возможно, в следующем году или через три лета. Дон-доонн, годы начинаются и заканчиваются, а Марта продолжает стоять на прежнем месте.

Она бредет к себе – в дом рядом с консервным заводом.

Ее мать сидит у окна, молоко киснет в кладовке, а свечи в бутылочных горлышках догорают.

Этим вечером в поселковом клубе танцы, но Марта сидит у стены и рассматривает свои ладони. Другие знают, как вести себя на танцах: музыка двигает ими, и они начинают двигать руками и ногами. У Марты все иначе: музыка проникает внутрь нее, плывет по венам, точно осьминоги по воде, покалывает, причиняет боль. Музыка – это жадные щупальца и непреодолимый ритм; она бьется о кожу изнутри и хочет выйти наружу.

Но кожа Марты прочнее щита, сквозь нее ничего не просочится.

Теперь уже ничего, – думает она и продолжает изучать свои красные обветренные руки.

Неожиданно подол платья натягивается: Марта больше не одна на этой скамейке. Кто-то неловко присаживается рядом с нею: это не капитан корабля и не принц с далекого острова, а знакомый Марте парень. До сегодняшнего вечера она не перемолвилась с ним ни словом, хотя оба выросли на Тристане. Одни и те же дождевые капли падали на их лица, но они молчали.

Узор из лепестков на черном платье расползается, когда Марта вытаскивает свой подол из-под бедра парня. Она смотрит ему в глаза: радужки словно переливаются через край, и кажется, что парень никогда не наглядится на нее. Марта хватает его за руку, не спросив разрешения; она не подозревала, что собирается так поступить, и не понимает, откуда у нее взялась эта смелость. Рука на вид самая обыкновенная: грубая кожа, темные волоски на тыльной стороне кисти. Марта разворачивает ее ладонью вверх, видит на ней круглый остров и обрывающиеся в море овраги. Видит вулкан, на вершине которого плещется озеро в форме сердца – кратерное озеро, не замерзающее никогда.

– Потанцуем? – предлагает парень.

В меркнущем свете вечера его глаза напоминают смолу.

Вечер за вечером его глаза напоминают смолу.

Настала осень, сегодня они пришли к Берту домой: наконец-то они побудут вдвоем, потому что родители Берта в поселке, а братья и сестры тоже куда-то убежали. Марта и Берт сидят на кухне, нетронутые чашки с чаем стынут на столе.

– Ты только попроси, я тебе и лебедя добуду, – говорит Берт.

– А что такое лебедь? – любопытствует Марта.

– Птица. Большая, как альбатрос, и очень красивая, – отвечает Берт, но лебедь Марте ни к чему, ей бы лучше крачку, а впрочем, и крачка тоже ни к чему.

Она заявляет, что ей хочется посмотреть на дождевого червяка, Берт идет во двор, выкапывает одного и приносит его на кухню. Марта и Берт наблюдают, как червяк извивается на кухонном столе.

Когда это зрелище им наскучивает, Берт выкидывает червяка в окно.

Марта вытирает стол рукавом и придвигается к Берту.

Они сидят рядышком, и больше им никто не нужен.

Другие вечера они проводят дома у Марты, в крохотной комнатенке, которую она ненавидит. Быть здесь одной Марте неприятно, а вместе с Бертом – другое дело: когда он тут, в комнате сразу становится тесно, но так даже лучше. Марте кажется, что в эти минуты вид за окном наполняется теплом и светом. Скоро Берт построит для них новый дом с новыми комнатами, в которых родятся новые воспоминания.

Но пока они сидят тут, в доме рядом с консервным заводом, и им нужно вести себя бесшумно, потому что за стеной ворочается мать. Она все ищет удобное положение на деревянном диване, ищет день за днем и не находит. Мать пьет чай и обжигает язык, вяжет шерстяные носки и никогда не довязывает их до конца. Звяканье спиц раздается в ушах Марты с детства и будет раздаваться еще много лет после того, как Марта покинет отчий дом.

А брат Марты – где он сейчас, что он слышит?

На этот вопрос никогда нельзя дать точного ответа.

Тише-шише, – шепчет Марта. Берт кивает, а сам только сильнее прижимает ее к себе, слишком сильно, – думает Марта, которой не хочется думать ни о чем. И мысли расступаются. Остается лишь темный обрыв, остаются звезды, которые зажигаются и гаснут, точно кто-то балуется с большим выключателем; а еще остается то мгновение, когда боль утихает.

Марта открывает глаза, смотрит на Берта и спрашивает:

– Ты когда-нибудь представлял себе, каково это – лежать в воде, на самом дне? Только не в смысле утонуть.

– Я же не рыба.

– А если бы там, на дне, лежала я?

– Я все равно любил бы тебя.

– И мою рыбью чешую?

– И твои жабры.

– Это была бы странная любовь.

– А любовь вообще странная штука.

– Как ледебь.

– Лебедь.

– Ну да.

День за днем Марта гуляет по склонам вместе с овцами и напевает.

Наступает октябрь, весна ослепляет, пучки травы туесок колышутся на ветру, точно волосы доброго великана. Марта щурится, заглядывает в будущее и видит мгновения, которые сверкают и крепко держатся друг за друга, точно жемчужины в ожерелье, – Берт подарит Марте это ожерелье из счастливых мгновений, он подарит ей все, о чем она ни попросит. Плохие сны утекут глубоко во чрево вулкана и сгорят там, скрутятся в трубочки, как старые фотографии, которые никто не хочет пересматривать.

И Марта будет гладить своего ребенка по волосам, мягким, как овечья шерсть.

1957 г

День свадьбы выдался жарким, воздух в церкви такой спертый, что у Марты, облаченной в многослойное подвенечное платье, кружится голова. Она едва не теряет сознание. Марте кажется, что она похожа на облако, притиснутое к алтарю. Капли пота выступают на спине, на коленях, на шее.

Марта держится прямо.

Она сильная, более сильная и отважная, чем полагала прежде, и когда ей задают вопрос, она отвечает да — потому что это верный ответ. Она не вздрагивает и не отшатывается, когда кольцо скользит по пальцу; Берт поднимает вуаль с лица Марты, она целует его в губы, влажные и холодные, как тушка только что выловленной рыбы.

Когда свадебная процессия перемещается из церкви вниз, во двор нового дома, строгость уступает место веселью, и люди начинают робко улыбаться. Хвалят наряды соседей, расстегивают воротнички, восхищаются Мартой, такой молодой и красивой, и не верят, что в ее жизни может случиться что-то дурное.

Гости выстраиваются в очередь, чтобы преподнести подарки.

Мать Марты протягивает молодоженам гобелен, на котором изображены овцы. Тела их странно искривлены, с боков и с животов свисают нитки, но Марте не остается ничего другого, как поблагодарить мать и обнять ее, а матери не остается ничего другого, как вновь почувствовать собственную ущербность.

Лиз и Ларс, которые живут по соседству, приносят саженец персикового дерева. Ларс вручает его и говорит: «Когда дерево станет большим, ваши дети уже будут взрослыми». Другие гости кивают и поддакивают, хотя все прекрасно знают, как сложно вырастить персики на Тристане.

Элиде и Пол дарят пару бычьих рогов, на которых вырезаны имена влюбленных. «Они сложены в форме сердца, видите», – говорит Элиде и толкает в бок Пола, который потирает ладони, точно крошит в них свой выпавший зуб.

Мартин брат приносит щенка со светло-карими глазами. На макушке щеночка пятно в виде полумесяца.

Берт не любит собак. От них одна грязь и вонь.

Подарки вручены, пришла пора включить граммофон. Все танцуют и поют, но не серьезно, как в церкви, а громко и невпопад, как подобает людям в добром и радостном настроении. Угощаются разными блюдами из картошки, уплетают бараньи ноги, которые всю ночь томились в печи, отрезают ломти от толстых масляных пирогов. Дети отщипывают куски и украдкой бросают их собакам, которые крутятся под ногами.

Начинает темнеть, и на столы ставят подсвечники с большими свечами. Их зажигают не сразу, потому что света еще хватает: он льется с небес и из сердец людей, у которых так приятно и тепло на душе.

Последние гости расходятся на рассвете. Молодожены сидят на крыльце своего нового дома и смотрят, как небо встает дугой над их новой жизнью и придает счастью цвет.

Щеночек спит, свернувшись клубком возле их ног. У него пушистая шерсть и толстенькие подергивающиеся лапки; он еще не знает ни о делах, которые его ждут, ни о картинах, которые предстоит увидеть его глазам.

– Как назовем собачку? – спрашивает Марта.

– Дворняжкой.

– Она тебе совсем не нравится?

– Это же собака.

– Тут у всех есть собаки.

– Какой от нее прок?

– Я научу ее приносить плавник. И плавать за яблоками на Песчаный мыс.

– По-твоему, такое неуклюжее создание сможет плавать?

– Все щенки неуклюжие. Другими они и не бывают.

– Угу. Ладно, пусть живет, возвращать подарки некрасиво.

– Вот-вот. А звать ее будут Этель.

– Пускай. Но когда у нас родится ребенок, это будет мальчик, и имя ему дам я.

– Хорошо. Только не Джерард, пожалуйста. Такого мне не выговорить.

– Только что выговорила, – хмыкает Берт. – Идем спать?

Марта кивает, встает и думает о том, сколько всего ей необходимо уметь, сколько всего знать теперь, когда она поселилась в собственном доме и стала хозяйкой своей жизни. Хватит ли у нее на это сил? Есть ли все необходимые качества?

Берт и Марта заходят в дом, обнимая друг друга за плечи.

Щенок плетется за ними в спальню, пристраивается в углу и тут же снова засыпает. Он не видит, с какой гордостью Марта стелет новое, с кружевной отделкой белье, как избавляется от белой много-слойности и укладывается на кровать, точно ангел.

Марта простирает свои крылья над Бертом.

Они лежат рядом друг с другом и чувствуют себя единственными людьми во всем мире. с праздника минуло девять месяцев, но третий жилец в доме не появился. Живот Марты не выдается вперед, стены детской не красят в желтый цвет. Надвигается буря, ветер усиливается и вот-вот начнет выворачивать деревья, скидывать коров с обрыва. Крыша скрипит, с потолка падает мох и земля.

Марта и Берт прячутся от непогоды в своем доме. Другие островитяне тоже прячутся в своих домах, с их потолков тоже падает мох и земля, но они знают, что буря рано или поздно утихнет, а если им вдруг срочно понадобится куда-то пойти, то они лягут на землю и поползут по ней ползком в нужную сторону. На полу и на шкафах стоят кастрюли, ведра и кувшины, потому что потолки текут, стены трещат, а журчащий горный ручеек превращается в водопад, разъяряется, выкрикивает проклятия, угрожает погубить детей и утопить овец, испуганно блеющих на склонах.

Марта стоит у окна и смотрит на улицу. Природа рисует пейзаж, в каждой точке которого – вода.

Вода течет. Вода капает. Вода струится. Вода шумит. Вода барабанит по сковороде, которая стоит в углу гостиной и спокойно принимает дар, ниспосылаемый ей небом; на этой же сковороде Марта по утрам жарит яйца чаек, напевая американскую песню, которую граммофон всегда играет слишком медленно. Но Марта не знает об этом.

Она знает, что желток нужно разболтать, чтобы он перестал быть таким целым и непередаваемо красивым.

К Марте подходит мужчина. Тот же самый: не капитан корабля и не принц, случайно очутившийся на острове, а человек, знакомый так давно и досконально, что теперь снова кажется чужим.

Так бывает, когда слишком долго смотришь в зеркало на свое отражение и перестаешь узнавать себя.

Марта берет мужчину за руку и разворачивает ее ладонью вверх. Но там, где прежде был остров, осталась лишь гора, которая изрыгает пепел и тянет свои угольно-черные пальцы к небу. Марта уже не различает на ней ни троп, ни оврагов, а вскоре и сама горная вершина куда-то пропадает с иссохшей поверхности кожи.

Муж заглядывает жене в лицо и спрашивает:

– Почему ты все еще здесь?

– Потому что хочу увидеть гору.

После бури Марта стоит на берегу и слушает китов. Они поют. Разговаривают о погоде. Выбирают себе вторую половину, а когда выбор сделан, не изменяют ему до конца жизни. Они вместе едят, вместе спят, вместе уплывают в холодные моря и возвращаются в родные воды, в ту же самую бухту, к подножию той же самой скалы, и выводят потомство. Если самка дрейфует слишком близко к берегу и рискует разбиться о камни, самец следует за нею. Если самец в бурю заплывает слишком далеко в море, самка зовет его и ищет, пока не найдет. И снова они вместе поют и разговаривают о погоде, снова выводят потомство, дают своему сыну имя Уммф. Они плавают друг за другом, их спины вздымаются над водой, точно мягкие холмы. Марта хотела бы подняться на вершину такого холма и покинуть остров.

Тем временем непогода отступает.

Пора возвращаться домой, открывать дверь, за которой сидит Берт. В ожидании ужина он листает книгу, которую никак не дочитает до последней страницы.

Марта не понимает. Почему ничего не заканчивается и не начинается?

А только течет, как струи воды с потолка.

В детстве мать говорила Марте, что читает Библию по странице в день. Но разве можно читать одну книгу так долго, всю жизнь? Мать не дочитывала страницу до конца, тесто у нее не поднималось, дети ее не слушались, а когда в церкви пели псалмы, мать забывала слова. Марта ненавидела взгляд, который появлялся в материнских глазах в тот миг, когда она не могла вспомнить текст.

Почему мать не пыталась ничего изменить?

Почему не научилась делать для теста хорошую закваску?

И вот теперь радом с Мартой живет Берг: он точно такой же, как ее мать, хотя читает другую книгу и приносит дрова, когда поленница пустеет. Берт больше не ездит на Песчаный мыс за яблоками и на остров Найтингейла за птичьим пометом, а ведь раньше он всегда был на берегу в числе первых.

Марте стыдно.

Дом следовало бы проконопатить.

На стенах начинает расти зеленая плесень.

Марта разжигает плиту, бросает в кастрюлю картошины, режет птицу на куски. Когда картошка почти сварилась, Марта кладет маслянистые куски мяса на горячую сковороду, и птица готовится в собственном соку, но огонь слишком сильный, так что снаружи мясо пригорает, а внутри остается сырым.

Марта зовет Берта к столу. Берт приходит и занимает стул, на котором он всегда сидит за едой, Марта садится напротив. Тишину в доме нарушает только стук ножей и вилок.

Марта поднимает взгляд и видит рисунок, висящий на стене. Она отворачивается, но уже слишком поздно: на рисунке изображен лебедь. Марта пытается отогнать от себя воспоминания, но в голове снова звучит вопрос: а что такое лебедь? – а вслед за ним и остальные слова из того давнего разговора.

Берт плохой художник: у птицы слишком длинная шея.

Крыло лебедя безжизненно тянется вдоль водной глади, как будто он завис между водой и небом.

1958 г.

Марта воспитывает собаку, потому что больше воспитывать некого. Она уверена, что это ее вина: почему же она так считает?

День за днем она постукивает себя по животу, который по-прежнему остается просто животом.

Марта сажает овощи, но погода стоит плохая, помидоры вырастают безвкусными, как трава. Она стирает постельное белье и развешивает его на веревках, белье сохнет медленно; она моет посуду, подметает полы и готовит еду, потому что есть хочется всем, в том числе и тем, в чьем доме любви завелась гниль. Марта жарит рыбу, хотя от чада щиплет глаза, она варит картошку на троих, хотя едоков только двое, и заверяет себя, что поступает так по привычке, сохранившейся со времен жизни в отчем доме, где людей всегда было или на одного больше, чем нужно, или слишком мало.

По утрам, когда Марта выходит на улицу, дом за ее спиной стонет и рушится. Она закрывает уши и идет наверх, в Козью долину. Там находится школа, где Марта работает учительницей.

Да, на это у нее тоже есть время. Она пока никого не родила.

– У нас ведь есть время, – говорит она Берту однажды после ужина, чувствуя в желудке резь от шкурок картошки в мундире, – и она права, однако им обоим кажется, что время истекло и настала зима.

Почему это случилось с ними так быстро, почему все, что поначалу искрилось, теперь потухло?

– Есть, конечно, – отвечает Берт и сжимает стакан в руке с такой силой, что тот едва не разлетается на осколки. Но стакан только вбирает в себя его напряжение, словно туча перед бурей.

Однажды Марта выглядывает в окно и видит, как соседкин муж выходит во двор, грузит чемоданы на тачку и направляется к берегу.

Время идет, сосед не возвращается и не присылает ни единой весточки.

Иногда Марта мечтает о том, чтобы Берт тоже вот так уехал, но Берт привык к острову Тристана и хочет жить только здесь. Просыпаться по утрам в одной и той же позе и пить чай из одной и той же чашки со щербинкой. Спать в той же самой жесткой кровати, которая скрипит всегда на один и тот же лад; спать рядом с той же самой женщиной, хотя она поворачивается к нему спиной. Берт знает наизусть все ее позвонки, их форму и расположение.

Соседкин муж не такой. Марта представляет его в густом лесу, на берегу реки в сером городе (эти места она видела на снимках), но ей неизвестно, куда уехал этот мужчина, остался ли он вообще в нашем мире или успел перебраться в следующий и теперь оглядывается оттуда в прошлое, насмехаясь над всем тем, что кажется важным здесь.

Над всем тем, что причиняло такую боль, что пришлось спасаться бегством.

1960 г.

Марта стоит у доски и смотрит на карту.

Ученики за ее спиной решают задачу по математике. Мысленным взором она уже видит цифры в их тетрадях, видит ошибки, которые будет исправлять… Но как ей исправить ошибки в себе самой?

Простота чисел успокаивает. А еще успокаивает то, как ученики смотрят на нее, веря, что она, именно она держит в своих руках весь мировой порядок. Вскоре Марта подойдет к кому-нибудь из детей, склонится над ним и ощутит его запах, запах его дома.

Но пока она смотрит на карту и безуспешно пытается осмыслить расстояния между материками.

– Учительница! – слышит она голос за своей спиной и возвращается к простым школьным делам, возвращается в тесные стены классной комнаты.

Оборачиваясь, Марта встречает взгляд блестящих глаз девочки по имени Клара.

– Я правильно решила? – спрашивает Клара, и Марта подходит к ней.

– Не совсем. Попробуй посчитать вот так, – отвечает Марта и рисует рядом с кривыми циферками кружочки. Сама того не замечая, она опять украдкой смотрит на карту, смотрит и не может представить себе, как велики цепи гор, как необъятны океаны, которые простираются от континента к континенту и прячут в своих глубинах всех морских тварей и все цвета мира.

– Двенадцать – вдруг восклицает Клара, и вода беззвучно струится на пол.

Марта хвалит девочку, гладит ее заплетенные в косу волосы.

Пока идут занятия, Марта не вспоминает о том, что сегодня вторник – день, когда она после работы навещает мать.

Марта просто ведет уроки, находясь под защитой букв, цифр и детского дыхания.

Но вот школьный день завершается, дети закрывают свои мятые тетрадки. Клара уходит домой, занимается рукоделием: это у нее хорошо получается. Пройдет не так много времени, и она станет рукодельничать в своем доме, сидя в кресле рядом со своим мужем, который будет делать то же, что делают все мужчины, а спустя еще какое-то время у Клары родится мальчик, следом девочка, дом наполнится голосами и маленькими замызганными одежками, потом одеждой побольше, а дальше Клара состарится, ее муж состарится и они продолжат изо дня в день делать то же, что и всегда, думать о том же, о чем и всегда.