Текст книги "Тристания"

Автор книги: Марианна Куртто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Марианна Куртто
Тристания

Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?

Иов 38:31

Tristania

Marianna Kurtto

Если бы волны умели чувствовать, они поражались бы, ударяясь об остров, потому что до этого мгновения считали бы свой путь бесконечным или думали, что мир и есть бесконечность. Но они просто ударяются о серые камни и черный песок, подскакивают в воздух и колкими каплями проливаются на онемелую береговую линию. Волны тянутся все дальше, понемногу проникают все глубже, так, что зарывшиеся в песок улитки вскоре ощущают на теле воду, пропускают ее внутрь себя.

Миновав улиток, волны поражались бы еще сильнее, ударяясь о каменную громаду, сползшую с берега в море. Образовавшаяся глыба черная; мгновение назад, соприкоснувшись с водой и холодом, она шипела жаром, но сейчас умолкла, замерла, точно внезапно застывший нефтяной водопад. Она кажется незыблемой, сформировавшейся, однако любой путник, взглянувший на эту картину, понял бы, что гора пока не воздвиглась окончательно и что остров будет менять свои очертания еще долго после того, как наш собственный разум угаснет.

Несли бы этот путник, который увидел место, где лава спускается в море, поднялся выше, взобрался по песчаной тропе, протоптанной легкими и быстрыми ногами, к поселку, пересек смотровую площадку, не задерживаясь, оставил позади перекресток, не считая, сколько дорог в нем сходятся, – он не встретил бы по пути ни души, хотя на острове по-прежнему ощущается жизнь: на обоях отпечаталось дыхание, на шторах видны прикосновения пальцев, а в простынях витает стойкий человеческий запах.

Пройдя поселок, путник взобрался бы еще выше, туда, где людских следов остается все меньше, камни становятся все более безжизненными, а трава бесчувственно колышется на ветру. Он был бы один. Словно влекомый непреодолимой силой, он продолжал бы подъем туда, где кончается земля и начинается небо, по которому плывут перистые облака. Именно там, наверху, расположено место, где открывается' пламенеющее сердце горы.

Но путь до края этого сердца долог.

А далеко внизу волны бьются о берег, который понемногу остывает.

Если бы они умели чувствовать, то испугались бы острова настолько, что заледенели бы и перестали быть водой. Но они не умеют чувствовать, они бьются о сушу, уносятся обратно в открытое море и растворяются в нем.

На берегу нет ничего, кроме расплывчатых форм, воды и черных песчинок, напоминающих погасшие звезды.

1
Тристан-да-Кунья, октябрь 1961 г

Джон

Сегодня я лежу в кровати дольше, чем в другие дни, и смотрю, как солнечный свет ползет по шторам к пальцам на моих ногах. Мне не нужно просить разрешения поспать, потому что сегодня суббота. Школьная дверь заперта, дети не бьют друг друга по голове тетрадками, а учительница не торопится вверх по склону, на ходу стирая с лица остатки сна.

Свет ползет все так же медленно, а по стене стремительно несется муравей – солдат, отбившийся от своих. Он останавливается, крутит усиками, меняет направление и продолжает путь.

Сегодня мама тоже спала дольше. Только сейчас я слышу, как она поднимается, гремит на кухне посудой и напевает. Мелодия та же, что и всегда: мама кипятит воду, выливает ее в чайничек, где лежат уже однажды заваренные чайные листики. В задумчивости скользит взглядом по стене, по страницам старой газеты, исполняющей роль обоев. В газете фотография кошки, спасенной из горящего дома. Перепуганная кошка напоминает большую рану на руке пожарного, в которую она так отчаянно вцепилась.

Спустя мгновение мама уже в другой части кухни. Собирает волосы в нетугой пучок и повязывает крашеную косынку.

Когда она приближается к моей комнате, я слышу только шелест одежды. Мама открывает дверь так, чтобы она почти не скрипела, и заглядывает внутрь.

Я делаю вид, что сплю.

Мама делает вид, что верит.

Закрывает за собой дверь и уходит.

Лиз

Этим утром Лиз идет на прогулку, но по Тристану нельзя гулять, как в других местах. Тут некуда пойти развлечься, потому что Тристан – это остров, остров-гора двухкилометровой высоты, овражистая, спускающаяся далеко в глубь океана.

Стоит весна. Солнце пылает жаром, переливаясь оттенками желтого и белого, ветер мечется между домами и кустами, отчего все вокруг наполняется жизнью.

Лиз надевает длинную юбку и шерстяную кофту, выходит за дверь и отправляется пешком по центральной поселковой дороге, на которой вторым с конца стоит ее дом. Вскоре Лиз добирается до перекрестка, где сходятся все три дороги и где установлены три камня. Говорят, это надгробные камни, под которыми покоятся первые жители острова, мужчины, о чьих судьбах ходит много историй, – так много, что быль давно стала небылью, а того, что от них осталось, не нашли и по сей день. На камнях ничего не написано, но они стоят тут с незапамятных времен и дают название Перекрестку трех камней – месту встречи всех жителей поселка, где сегодня Лиз должна увидеться с Элиде.

Как всегда, Элиде опаздывает; как всегда, ее голова забита семейными делами, домашними хлопотами и детскими болезнями.

– Хильда опять всю ночь кричала, – говорит она и чмокает Лиз в щеку.

– Бедняжка.

– Хорошо тебе, у тебя-то Джон уже почти взрослый. И здоровый.

– Твоя правда… – кивает Лиз и улыбается, думая о сыне, который спит в детской, свернувшись мягким теплым комочком.

А в остальных комнатах дома холодно.

– Ну, пошли? – говорит она и приподнимает потрепанный подол своей юбки.

От перекрестка Лиз и Элиде идут вперед, сначала мимо дома Тильды («Однажды этот дом уйдет под землю», – роняет на ходу Элиде), а потом мимо консервного завода, где фасуют крабов и рыбу. За заводом начинается песчаная тропа, проходящая вдоль Цыганского оврага; по этой тропе подруги поднимаются к плато, на котором пасутся овцы.

На полпути в гору Элиде останавливается и упирается ладонями в колени.

– Такое чувство, что сегодня пастбище находится выше, чем обычно.

– А может, это гора сдвинула камни, чтобы посмеяться над нами, – отзывается Лиз, – или ноги у нас уже не те, что раньше.

– Быть того не может. У нас и сейчас ноги как у горных козочек!

Когда они добираются до цели, Лиз успевает запыхаться и вспотеть. Она снимает кофту, встает спиной к горе и смотрит на огромный купол синего неба. Трава, море, рыбацкие лодки, напоминающие больших птиц на водной глади, – все выглядит пронзительно ярким. Кажется даже, что водоросли в море полыхают жаром.

– Красиво, – произносит Лиз.

– День будет хороший, – откликается Элиде.

Лиз разворачивается лицом к горе и обводит взглядом овец, которые беззаботно щиплют траву и ни о чем не думают.

Приставляет ладонь козырьком ко лбу и ищет среди животных тех, у кого на ухе виден знак, вырезанный ее мужем.

Джон

Я готов вставать: поднимаюсь с кровати, распахиваю шторы и впускаю весело прыгающий свет в свою комнату.

Окно все в пятнах, но сияющее небо словно просачивается сквозь стекло.

Шлепаю в кухню и разворачиваю белое полотенце, в которое завернут свежий хлеб. Мама постаралась для меня: замешала тесто, разогрела духовку и испекла хлеб именно таким, какой я больше всего люблю.

Приношу из кладовой масло, намазываю его на хлеб и встречаю новый день.

После еды сажусь перед книжной полкой и выбираю книгу.

Я горжусь своей маленькой библиотекой, потому что на острове с книгами туго (со всеми, и со шкальными учебниками тоже), а у нас их – целая полка. Отец привозил книги из своих поездок, хотя у него было много других вещей, а чемоданы не такие уж и большие, но для знаний место всегда найдется, – говорил отец, – и для историй, которые делают нас людьми, – добавлял он и протягивал мне книги. Под их тяжестью я едва не складывался пополам.

У других ребят отцы никогда не ездили так далеко. У других ребят отцы привозили птичьи яйца и помет с острова Найтингейла, но Найтингейл близко, туда можно доплыть за несколько часов, да и нет там ни высоких зданий, ни разноцветных машин. Там только птицы, а у птиц уйма своих забот.

У других ребят отцы проводили в поездке одну-две ночи; возвращаясь, они жаловались на то, как утомились в дороге. Им хотелось прилечь, у них болели руки и ноги, а мой отец не уставал никогда. Он не уставал, хотя за конфетами в шуршащих обертках ему приходилось ездить в невообразимую даль: его отлучки длились так долго, что я сбивался со счета, и дни ожидания тянулись тоскливо и медленно.

Мамины дни тоже становились тусклыми и унылыми, хотя она и пыталась скрыть это. Ее голос делался странно пронзительным, а темные глаза блекли. Я уверен, со счету она не сбивалась, но, стоило мне спросить ее о том, когда приедет отец, мама отвечала, что не знает, доедай все и не отвлекайся, – добавляла она чужим тоном и уходила в другую комнату, чтобы посчитать без меня.

И когда отец возвращался, я чувствовал, что стал гораздо старше, чем был в день его отъезда.

Отец, не дожидаясь, когда лодка причалит, выпрыгивал из нее прямо в воду и выходил на берег, люди вокруг растворялись в воздухе, точно призрачные птицы, и в мире оставался только он, отец, только его ноги, в которые я вцеплялся, услышав его слова: «Кто у нас тут такой взрослый парень?»

Я лопался от гордости, потому что этим взрослым парнем был я, а еще потому, что все островитяне ждали его, моего отца, чьи глаза светились тайным знанием того, что творится во внешнем мире.

Но, конечно, я не был слишком взрослым, ведь отец легко поднимал меня, точно отломившуюся ветку.

Он прикреплял меня-ветку обратно к себе-дереву, и тогда мне казалось, что жить – значит расти вверх, до самого неба.

Лиз

Проведав овец, Лиз и Элиде разворачиваются и спускаются по склону горы: проходят мимо завода, мимо Перекрестка трех камней к подножию смотрового холма, а оттуда вниз, в бухту.

На берегу Лиз зачерпывает в ладонь соленую воду и пробует ее на вкус. Пытается представить себе, на что похожа жизнь в море: неспешно растущие кораллы, косяки серебристых рыб, киты, напоминающие кожаные планеты. Думает она и о тех, чья жизнь оборвалась: о крабах с разъеденным панцирем, о моряках, так и не доплывших до пристани, – но мысли слишком большие, лучше сосредоточиться на маленьких делах, например поднять ракушку и погладить ее безжизненную поверхность.

– Посмотри, какие красивые цвета, – говорит Лиз и показывает ракушку Элиде.

Та кивает, недоумевая, зачем прикасаться к грязным предметам: их так много, а чистых так мало.

Элиде настолько погружена в повседневные хлопоты, что не замечает красоты, посреди которой живет. Она готовит еду в громадных кастрюлях, жалуется на ветер и солнце, а когда идет дождь, жалуется на дождь. Мечтает о более светлой коже. Смотрит на обои, на которых изображены женщины, увешанные драгоценностями, и чувствует себя испорченной жемчужиной. У Элиде огрубевшие пятки, растрескавшиеся от стирки руки, шестеро крикливых детей и муж, который смеется глазами, потому что в его рту недостает переднего зуба.

У Лиз один ребенок, а муж уехал и не вернулся. Будто краб с разъеденным панцирем… Но, возможно, этот краб сумел выбраться на берег и отрастил себе новый панцирь.

Лиз подносит раковину к уху, но ничего не слышит.

Кидает раковину в воду и вспоминает, сколько времени они с Элиде проводили на берегу в детстве, как ловко бросали собакам палочки или ловили с мальчишками крабов. Прикрепляли к концу лески кусочек мяса и камешек для тяжести, а затем ждали. Когда краб приближался к наживке, его нужно было просто достать из воды. Мальчика или девочку, кто вытаскивал самого крупного, увенчивали короной из крабовых панцирей с шипами.

Корона покалывала голову, но ее гордо не снимали до самого дома.

Теперь на голове косынка – такая гладкая, что все время сползает.

Лиз поправляет ее.

– Хорошо выглядишь, – говорит Элиде.

– Спасибо, но это совсем не так.

– Тебе не кажется, что стоило бы… Времени же много прошло.

– Элиде, нет. Мы это сто раз обсуждали.

– Тебе ведь чуть больше сорока. Не трать молодость зря!

– Каждому овощу свое время. Я уже не молодая, а старая.

– Раз ты старая, значит, и я тоже. Но я себя старой не чувствую.

– У тебя дети. Они помогают тебе оставаться молодой.

– Ну, не знаю. И потом, у тебя есть Джон!

– Верно, но Джон такой… Маленький взрослый. Иногда он говорит настолько мудрые слова, что я теряюсь.

– Да пусть говорит что угодно… А занимается-то он у тебя чем?

Лиз чувствует ярость. Почему подруга порицает ее решения, критикует ее сына? Ведь Лиз не попрекает Элиде ее детьми, которые бегают по поселку, размахивая длинными руками и весело горланя.

Чем занимается, тем и занимается, – рвется у Лиз с языка, но она не произносит ни слова, а просто молча отряхивает одежду от песка. Песчинки попадают под ногти и выглядят там как зола.

– Ладно, идем-ка домой, – говорит Элиде. – Дети уже наверняка есть хотят.

– Ни к чему морить малышей голодом, – кивает Лиз и думает о хлебе и мальчишеской руке, которая сжимает его.

Режет слишком твердую корку слишком острым ножом.

Джон

Помню, как однажды, сто или тысячу лет назад, мама прислонилась к яблоне, растущей во дворе, а отец – к окну, и они посмотрели друг на друга.

Их взгляды сложились в луч, который пересек наш двор.

Отец отложил книгу. Отец оставил кофе стынуть на столе, а рыбу лежать на сковороде, он бросил все дела ради женщины, опершейся о яблоню.

И когда он распахнул окно, мама прошла вдоль луча и забралась в дом через подоконник легко, словно поступала так каждый день.

От нее пахло сахаром. Пахло голыми плечами.

А я был во дворе и смотрел на закрытое окно, в котором отражались свет и тень.

Они образовывали узор из вертикальных полос.

Лиз

Когда Лиз и Элиде спускаются на ровную землю, Лиз поднимает взгляд к вершине горы. Снег искрится белизной, как и всегда.

Но что-то изменилось: вершину окружает странное кольцо света. Трудно сказать, в чем дело, но Лиз догадывается, что это не обман зрения.

Она прибавляет шагу.

– Куда это ты так заторопилась? – спрашивает Элиде.

– Беспокоюсь, как там Джон, – отвечает Лиз. Она знает, что разговаривать с Элиде о свечении над горной вершиной бессмысленно.

– Да ничего с ним не сделается. Сидит во дворе и читает, что же еще? В отца пошел, – хмыкает Элиде и только потом понимает, что сказала бестактность.

Впрочем, сейчас ее слова нисколько не задевают Лиз, потому что та размышляет о горной вершине, а не о пустом месте за обеденным столом и не об умерших цветах, которые она сожгла и зарыла их пепел в саду, чтобы вырастить новые, живые.

Элиде шагает быстрее, чтобы не отставать от Лиз. Вскоре подруги доберутся до Перекрестка трех камней, где их пути разойдутся, и тогда Элиде порадуется, что она не на месте Лиз, хотя у Лиз более густые волосы и более узкая талия, за которую мужу было бы приятно обнять ее.

Но Ларс уехал и не вернулся.

У Пола выпало несколько зубов, а руки загрубели, но он, по крайней мере, никуда не делся: приносит картошку с картофельного участка, привозит яблоки с Песчаного мыса, забивает быка, когда приходит время забоя, ужинает за одним столом с Элиде и детьми. Да, настроение у него, как правило, скверное, а если вдруг становится хорошим, то длится это недолго. А по ночам он храпит так, что у соседей слышно. И все же он здесь, со своей семьей.

– Скорее всего.! – говорит Лиз. – Джону нравится быть одному.

– Не то что моей маленькой обезьянке, – отзывается Элиде, и Лиз морщится.

Они подходят к перекрестку и слышат знакомый старческий голос.

Старуха Хендерсон – повитуха. Она живет у перекрестка на третьей улице поселка – той, что ближе к горному склону и дальше от моря.

Завидев приближающихся Лиз и Элиде, она спешит во двор и приглашает их на кофе.

– Вот так совпадение! – восклицает старуха, когда гостьи переступают порог, нагибая головы в низком дверном проеме.

– В самом деле, – отзывается Лиз, хотя ей не терпится попасть домой и она понимает, что никакого совпадения тут нет.

Хендерсон смотрит на нее своими запавшими глазами и спрашивает:

– А почему такое испуганное лицо?

– Э-э, просто задумалась.

– Узнаю нашу Лиз: всегда из-за чего-то переживает… – говорит старуха. – Волнуется сразу за весь Тристан! И откуда на таком маленьком островке возьмется так много поводов для тревоги?

– Ну, как сказать, – неопределенно отзывается Лиз вслух, а про себя добавляет: «Для тревог и печали место всегда найдется».

Старуха Хендерсон разливает кофе по чашкам, Элиде подносит свою к губам и пробует.

Вкусно! Придется детям еще минутку посидеть голодными.

– Не слишком крепко получилось? Возьми сахар, – предлагает старуха и протягивает сахарницу с рисунком в виде английского пейзажа. Тоже попала сюда с борта какого-нибудь большого корабля, – думает Лиз, глядя на сахарницу, и чувствует, как сквозь оконные рамы сочится медленный ветер.

Может быть, теперь все хорошо, световое кольцо тускнеет… Может быть, Джон и в самом деле сидит во дворе на своем излюбленном стульчике – на том, который он давно перерос и который давно пора выкинуть.

Но на Тристане ничего и никогда не выкидывают.

– Сегодня буду печь пирог, – сообщает Хендерсон, и Лиз отвлекается от своих мыслей.

– Орехи добавите? – любопытствует Элиде, которая никогда не витает в облаках и интересуется всем, что связано с домашним хозяйством.

– Да-а, это будет настоящий праздничный пирог! Отмечаем день свадьбы. Правда, старик отмечает его под землей… – хмыкает старуха и растягивает губы в улыбке, которая всегда казалась Лиз ненастоящей: рот остается закрытым, а глаза западают еще глубже.

Элиде тоже смеется.

Лиз допивает чашку до дна, хотя она не любит кофе и не понимает, как кому-то может нравиться его горечь. Но поскольку кофе дорогой и его принято нахваливать, она ничего не говорит, а лишь заглушает горечь молоком и сахаром. Лиз выдерживает старухины слова о старике под землей, выдерживает ее знающие взгляды: старухе много лет, она всякое повидала.

– Спасибо, – благодарит Лиз и задвигает стул. – Так, глядишь, и еще один день проживем.

– Проживем, если Создатель того пожелает, – отзывается хозяйка дома. – И если звезды останутся на небе в своих щелях.

Она поднимается, потирает морщинистые руки и убирает чашки со стола, как игрушки от детей.

2
Англия, октябрь 1961 г

Ларс

Ивонн спит, положив голову на подушку в наволочке с изображением коров, а я смотрю на нее и думаю: вот оно, самое прекрасное зрелище в мире. В том, в котором я сейчас живу: в мире, где есть многоэтажные универмаги, а в них полно постельного белья с разным рисунком, блестящих кастрюль и жестяных банок, в которых хранят все мелкое и скоропортящееся.

В мире, где у домов не протекает крыша.

В домах, где окна на все стороны света и множество комнат: гостиные для приема гостей, спальни для сна, гардеробные для одевания, а в них – столы с ящичками. Столы украшены резьбой, сверху над ними помещаются зеркала, перед которыми женщины пудрят свои тонкие, как бумага, виски или примеряют украшения, доставая их из коробок с узором в цветочек.

Бусы недвижно лежат на бледных женских шеях.

На моем родном острове песок черный. Здесь песок светлый, холодный и грубый на ощупь. Люди громкоголосые и навязчивые, птицы маленькие, как детский кулачок. Птицы строят хрупкие гнезда и защищают свои косточки от солнца и ветра, который и ветром-то не назовешь. Вода течет по трубам, холодная отдельно от горячей; мясо покупают у мясника, который заворачивает его в плотную бумагу. Молоко разливают по бутылкам, их привозят к дому и с грохотом ставят на крыльцо. Никто не сушит бычью шкуру на солнце, чтобы шить из нее зимние сапоги, потому что у всех членов семьи уже есть сапоги – много пар на толстой подошве. А когда наступает зима, вода падает с неба в таком виде, какой и не снился моему острову, живущему посреди воды и благодаря воде.

На моем острове вода – это вода, туман – это туман, а на столах видна присохшая рыбья чешуя.

Мне захотелось привезти Лиз засушенные розы. С этого все и началось – с того, что я решил порадовать жену, чтобы она простила мои отлучки, чтобы при взгляде на лепестки роз она говорила себе: часть Ларса всегда рядом со мной. Я пытался быть хорошим, внимательным мужем, потому что чувствовал за собой большую вину, которую выдавал за любовь. Я убеждал Лиз в том, что без поездок в дальние края не обойтись, что нам будет трудно жить, если я перестану мотаться в Европу и привозить оттуда разные товары. В нашем доме всегда было больше вещей, чем у других. Больше книг, которые сын читал на пропахшей чадом кухне и во дворе на солнце; больше тканей, из которых Лиз шила длинные платья и кофточки с высоким воротником. Были у нас и карамельки – липкие диковины, которые сын раздавал другим ребятам на переменках; дети разбегались по школьному двору, совали их за щеку и с наслаждением сосали, расплываясь в широкой улыбке. А еще были сухофрукты, чай с цитрусовым ароматом и темно-коричневые стеклянные бутылки, которые мы с Полом осушали субботними вечерами, пока Лиз и Элиде болтали на кухне о любви и тканях на юбки (по крайней мере, так мы думали).

И все же никакой нужды в моих отлучках не было. Мы вполне могли бы жить, как все остальные, пользоваться тем, что дает людям остров, хотя не так и много он дает, а если не работать, то и вовсе ничего. К тому же проходящие мимо корабли непременно оставляли нам что-нибудь, если, конечно, они вообще проходили мимо и если прихоти ветров, расписания рейсов и переменчивые настроения капитанов позволяли им остановиться в наших водах.

На кораблях нам давали муку и консервы, гвозди и мыло. Иногда мы получали письма: их привозили на берег в больших мешках из плотной материи, которые потом перекраивались на паруса. Мы с блестящими глазами собирались вокруг мешков и гадали, чьи фамилии назовет поселковый староста (именно он всегда раздавал письма). Чернильные надписи расплывались, одни конверты были влажными, другие сухими и съежившимися. Но мы относились к ним, как к сокровищам.

От нас корабли, в свою очередь, получали пресную воду, разнообразные сувениры, изготовленные местными мастерами, овец, иногда – половину коровьей туши. Морякам доставались курицы, гуси и наши робкие рукопожатия. Так или иначе, люди приноровились жить на Тристане.

Но земной шар велик и необъятен, а я не чувствую себя таким, как остальные тристанцы. Птица камышница живет там же, где родилась, и не мечтает о других островах со спокойными водами и птицами других расцветок, а мужчина мечтает. Он останавливается на берегу с вязанкой дров. Вытирает руки о штаны и видит на горизонте более яркие краски, более крупную рыбу, женщин, у которых более круглые щеки, чем у той, рядом с которой он крутится во сне.

Мужчина спит на глубине. Там он замыкается в себе, закрывается – понемногу, незаметно для других.

В конце концов мужчина закрывается совсем, и тогда он собирает свою одежду, пропахшую рыбой, складывает крючки и сети, перетягивает чемоданы ремнями и веревками, грузит поклажу на тачку и толкает ее по тропе к берегу. Тропа крутая, небо серое, а женщина злая.

Ты же все понимаешь, очередная поездка по делам, – вздыхает мужчина.

Он обнимает женщину, отстраняется, садится в лодку и гребет к кораблю.

Тем, кто смотрит на него с берега, кажется, что покачивающийся на горизонте корабль держится мачтой за крышу мира.

У нас с Лиз есть ребенок, вдумчивый и изобретательный мальчик. В его последний день рождения (ему исполнялось девять) я ходил на берег за ракушками. Они ему нравятся. Ему интересны насекомые и всякие штуковины. У меня с собой только одна фотография сына, и все выражения его лица мне приходится мысленно накладывать на то, с которым он смотрит на меня с этого снимка. Иногда перед сном я слышу его голос: он говорит о яблоках и гусеницах, о порхающих бабочках, похожих на маленькие раскрашенные юлы.

Я бы с такой радостью погрузил пальцы в его волосы и взъерошил их, но не могу.

Это моя вина.

Мне захотелось привезти Лиз засушенные розы. Я жил в большом городе за большим морем уже несколько недель, и настала пора возвращаться. Мне предстояло провести последнюю ночь в недорогой гостинице, где я обычно останавливаюсь. Я ехал в такси, и вдруг мне на ум пришла мысль о розах. Вспомнив, что в двух кварталах от гостиницы я видел выцветший зеленый навес с надписью «Цветочный магазин Гарри», решил заглянуть туда.

Когда я открывал дверь магазина, зазвенел колокольчик. Я встал в конец очереди и отыскал взглядом розы: тут были и белые, и желтые, и красные всех оттенков.

А позади них – синие.

Таких я никогда не видел.

На Тристан привозят розы только одного оттенка – кричаще-красного. Помню, Лиз поморщилась, когда из бутонов показались эти яркие лепестки. Не прошло и пары дней, как они засохли и опали.

Продавщица тараторила без умолку: за орхидеями надо уметь ухаживать… погрузить в чуть теплую воду… Она говорила, а очередь не двигалась, и меня одолевало беспокойство, которое я всегда ощущал в городе.

Наконец продавщица повернулась ко мне.

Светло-зеленые, чуть косящие глаза встретились с моими. Рыжевато-каштановые волосы, собранные в небрежный пучок, ниспадали прядями на веснушчатое лицо.

– Чем могу помочь? – спросила она.

– Будьте добры, соберите букет из роз разных оттенков, – ответил я. – Пусть они красиво сочетаются между собой. Полагаюсь на ваш вкус.

– Сколько?

– Много. Штук восемнадцать.

– Такие цветы принято дарить в нечетных количествах.

Ничего страшного. Я повезу их так далеко, что никто не станет считать. – Кроме Лиз, – подумал я, не сомневаясь, что жена пересчитает розы и по их числу будет судить о том, насколько сильна моя любовь к ней.

Недоуменно посмотрев на меня, девушка принялась составлять букет. Она наморщила лоб и постукивала по столу ногтями с облупившимся лаком.

В охапку попали разнообразные красные цветы, однако к синим продавщица не прикоснулась.

– Синих тоже добавьте, – попросил я. – Пусть в букете будет что-то морское.

– Вы моряк?

– Нет, но живу в море. В смысле, на острове. Недоумение во взгляде девушки уступило место любопытству. Она выполнила мою просьбу. Ладно, синие так синие, но у мужчин совсем нет вкуса, – казалось, говорили ее глаза. Когда букет был готов, продавщица начала заворачивать его в бумагу и давать рекомендации, но я пропустил их мимо ушей, потому что завороженно следил за ее руками. Какие они маленькие. Как ловко и быстро работают, не боясь шипов. В точности как мои руки, когда я разделываю рыбу.

– Пятнадцать пенни, пожалуйста.

Опомнившись, я стал рыться в карманах. Я до сих пор не привык к деньгам, к металлическому запаху монет, так что просто протянул ладонь и позволил продавщице отсчитать нужную сумму. Ее пальцы щекотали мои.

Выйдя на улицу и прижав букет к груди, я ощутил новое легкое напряжение. Оно не покидало меня всю дорогу до гостиницы и никуда не делось, когда я вошел в вестибюль, миновал стойку администратора, поднялся по лестнице на третий этаж и зашагал по устеленному темно-красной дорожкой коридору, который внезапно показался мне длиннее, чем прежде.

Я повернул ключ в замке и переступил порог номера. Сел на туго застеленную кровать, взял со столика меню и принялся читать названия блюд. Мне непременно требовалось отвлечься, переключиться на что-то другое.

Поднеся к уху пластмассовую телефонную трубку, я набрал нужный номер и заказал еду, которая более всего напоминала бы мне о доме. О даме, – подумал я, и внезапно Тристан представился мне миражом, островом-призраком, который я видел только из иллюминатора корабля.

Само слово дом казалось таким же чужим, как странные названия блюд в меню.

Утром я собрал вещи, которые не отправил заранее на корабль, и выписался из гостиницы. Попросил администратора заказать такси, но, выйдя на улицу, не стал ждать машину, а пошел пешком.

– О, моряк, здравствуйте! Еще синих роз? – узнала меня продавщица.

Других посетителей в магазине не было, так что все ее внимание досталось мне. Я не знал, что делать с этим вниманием и как объяснить свое появление, ведь я и сам не понимал его причины.

Вскоре мгновение было упущено: дверь скрипнула, колокольчик звякнул, в зал вплыла дама – одна из тех, кто считает, что важнее ее в этом мире никого нет. Она хотела купить для своей дочери лилии. Дочке исполняется целых двадцать пять, но она у меня еще такая хорошенькая… Какие блеклые цвета, ну что за никудышный товар… – морщилась дама, но продавщица сохраняла тактичное молчание и цветы на прилавок не швыряла, а лишь смотрела на даму со своей кривоватой улыбкой, словно уже давно решила, что это выражение лица защитит ее от глупостей и горечи окружающего мира.

– Блеклые цветы достанутся блеклым покупателям, – произнесла она; а эта девушка за словом в карман не лезет, – подумал я.

Уходи сейчас же, – сказал я себе. – Уходи и не возвращайся.

А сам стоял на прежнем месте.

Дама расплатилась и пошла к двери. На пороге она обернулась и внимательно посмотрела на меня. Я попытался взглянуть на себя ее глазами: вихрастые волосы, обветренные мозолистые руки. Дотемна загоревшее лицо, которое на фоне бледных лиц местных жителей смотрелось как туча посреди безоблачного неба.

– Бывают же люди, – вздохнула продавщица, когда дама удалилась.

– Да, непростая у вас работа. – Я заговорщицки улыбнулся ей, а она улыбнулась в ответ.

– Но давайте к делу. Чем могу помочь? – спросила девушка и решительно опустила ладони на прилавок, а затем взглянула на меня с надеждой, что наш разговор продлится долго.

И все-таки я ухожу.

Собираю воедино ноги, руки, сердце, которое сошло с ума и тараторит на незнакомом языке. Тише, говорю я ему и закрываю за собой дверь магазина, оставляя за прилавком женщину, которую не могу забрать с собой. Пусть она и дальше наполняет темноту своих дней светом.

Сажусь в такси, потом заскакиваю в поезд. На соседних скамейках звучат разговоры других сердец на других языках. Их речь смешивается с грохотом колес, объявлениями машиниста и детским плачем. Почему ребенок раскричался? Потому что он такой маленький в этом огромном мире.

Звуки становятся то громче, то тише. За окном проносятся серые пейзажи: поля под моросящим дождем, еще поля, а вот одинокое дерево, устремленное к небу.

Появляются первые здания.

Поезд замедляет ход, машинист произносит название портового города.

Встаю и собираю свои вещи, бормочу извинения и чувствую, как в подмышках выступает пот. Уже возле дверей понимаю, что стоянка поезда вот-вот закончится: городские ритмы по-прежнему остаются для меня чужими.

Я всегда слишком тороплюсь или слишком медлю.

На выходе из вокзала снова беру такси и помогаю водителю ставить чемоданы в багажник.

Он называет меня сэром и удивляется моему поведению, но на Тристане никаких сэров нет и люди всегда помогают друг другу.